Текст книги "Пьер Перекати-поле"

Автор книги: Жорж Санд

сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 22 страниц)

Я оделся и принялся смотреть в окно на ясный зимний солнечный восход, как вдруг увидел во дворе человека, закутанного в козлиную шкуру, с шерстяным колпаком на голове, похожего на лодочника с Сены и делавшего мне какие-то знаки. Я спустился и, подойдя к нему, узнал Белламара.

– Проводите меня, – сказал он мне, – к мадам де Вальдер; я должен поговорить с нею без ведома Лоранса. Я знаю, что он лег вчера поздно, мы успеем. По дороге я объясню вам, почему я приехал.

Я указал ему дорогу, побежал одеться и вернулся к нему.

– Вот видите, я приехал назад, – сказал он. – В Барантэне я отправил всех своих в Руан. Всю ночь я ехал сюда в прескверной повозке, но я ужасно волновался и не ощущал холода. Я было решился на дурной поступок, на подлость из эгоизма! Но я не могу привести его в исполнение. Это была бы первая подлость в моей жизни. Империа всегда жертвовала собой для своих друзей. Она могла бы получить ангажемент в Париже, иметь там большие успехи, разбогатеть или, по меньшей мере, обеспечить себе там зажиточное и спокойное существование. В «Комеди Франсез» немало таких актрис, которые не стоят ее. Она отказалась идти туда, чтобы не расставаться с нами. Вы знаете, как она поступила, когда была осыпана дарами князя Клементи и его гостей. Вы догадываетесь, что, отказываясь от любви Лоранса, она опять-таки стремилась посвятить себя нам. Это не может длиться вечно. Теперь ей тридцать лет. Она слаба, истощена. Наше маленькое товарищество никогда не разбогатеет, жизнь наша всегда будет полна лишений. Еще несколько лет и, не переставая смеяться и петь, она упадет под этим тяжким бременем – мы обыкновенно так кончаем! И вдруг оказывается, что она может иметь сто тысяч франков годового дохода и замечательного мужа, который все еще ее любит и сочтет за счастье сделать ее счастливой. И я это от нее скрою! Нет, я не должен этого делать и не сделаю. Я хочу видеть мадам де Вальдер, потому что некогда я поклялся ей послужить ее делу. Она должна узнать, что я отступаюсь от нее и что это моя прямая обязанность. Это женщина с очень большим сердцем, я это знаю; я не раз виделся с нею после приключения в Блуа и всегда считал возможным поддерживать в ней надежду. Все изменилось с тех пор, как Империа отвергла Лоранса с такой сердечной болью, какую скрыть от меня оказалось невозможно. Именно в то время мы и уехали в Америку. Таким образом, я не виделся более с графиней. Она путешествовала. Я не знал, куда ей писать. Надо, чтобы она все узнала и приняла бы решение с присущей ей необыкновенной деликатностью. Что касается меня, то верно то, что я не могу и не хочу обманывать Империа. А затем, станут ли эти две женщины оспаривать одна у другой сердце моего бывшего первого любовника, или уступит самая великодушная из них это сердце другой – это меня более не касается. Мой долг будет исполнен.

Я целиком разделял образ мыслей Белламара, чтобы противоречить ему. Мы заставили разбудить мадам де Вальдер. Она выслушала нас, плача, и осталась бессильной, безмолвной, не в состоянии ни решиться на что-либо, ни отстаивать себя. Она выказала себя слабой и удивительной женщиной, ибо она и не подумала жаловаться. Она заботилась только о счастье Лоранса и сказала в заключение:

– Я знаю, что он меня любит, теперь я в этом уверена. Он признался мне в этом вчера вечером с такой убедительной страстью, что сомневаться значило бы с моей стороны не уважать его; но его ум и сердце были так долго во власти недуга, что я не удивлюсь, если лишусь его вновь. Я не имею права противиться этой роковой возможности. Я примирилась с нею заранее, поселившись подле него с намерением заставить полюбить себя такою, как я есть, без фикции и без поэзии. Выдавая себя за приятельницу его незнакомки, я хотела разузнать и понять, какое чувство он питал когда-то к ней. Я увидала, что любовь эта была не более как мимолетное волнение, глава из романа его бродяжьей жизни, хотя он и говорил о ней с уважением и благодарностью. Тогда я побоялась показаться ему сама чересчур романтической, выдав себя, и с целью внушить ему к себе то доверие, которого ему недоставало, я доказала ему, что умею быть бескорыстным, великодушным и нежным другом. Он это понял; но дружба эта была еще слишком нова для того, чтобы изгнать воспоминание об Империа. Я это чувствовала и видела. Я хотела подождать еще, оставаться свободной относительно него, сделать для него любовь мою необходимой и сознаться ему в прошлом, только отдавая ему будущее. Вчера меня принудили выдать себя. Он пришел в упоение, в экзальтацию.., а я, я струсила, я не решилась признаться ему, что Империа тут, совсем близко… Сегодня утром вы приходите сказать мне, что надо быть искренней и довести испытание до конца. Знайте, что вы меня убиваете. Я была так счастлива, когда увидела его счастливым у своих ног! Ну, все равно, вы правы. Совесть моя подчиняется вашей совести. Я сделаю все, что вы хотите. – И опять она искренно, от всего сердца заплакала; глядя на нее, расплакался и Белламар.

– Послушайте, дорогая графиня, – сказал я ей, – я не очень чувствителен и совсем не романтичен, однако же я чувствую, что вы ангел, добрый ангел Лоранса. Но это в ваших собственных интересах. Должны ли мы подвергать вас в будущем его упрекам, если он откроет сам всю правду, как она есть, то есть, что Империа вернулась, что она свободна и, может быть, любит его? Не боитесь ли вы, что в день нервного раздражения, в дождливый мрачный день, в один из тех дней, когда можно совершить преступление из-за ничего, он не посетует на наше всеобщее молчание и на ваше в особенности?

– Дело не во мне, – сказала она; – не заботьтесь обо мне! Я натура верная и сосредоточенная, а не бурная. Я ждала долго и долго жила мечтой, часто бледневшей и снова возвращавшейся, я путешествовала, училась, успокаивалась, строила даже другие планы, и если я не могла полюбить никакого другого мужчину, кроме Лоранса, так это против моей воли. Мне хотелось забыть его. Что бы ни случилось, я не убью себя и стану бороться против сильного отчаяния. Все-таки в жизни у меня было три месяца счастья и несколько часов чистой и совершенной радости прошлой ночью. Что нам необходимо узнать и что я непременно хочу узнать – это то, которая из нас, Империа или я, даст больше счастья Лорансу.

– А как нам это узнать? – сказал Белламар, снова обуреваемый своими сомнениями. – Кто может читать в будущем? Он будет всего счастливее с той, которая будет всего больше любить его.

– Нет, – отвечала мадам де Вальдер, – потому что та, которая любит его больше, пожертвует собою. Слушайте, необходимо выйти из этого безвыходного положения. Я хочу видеть Империа, я хочу, чтобы она откровенно объяснилась; я имею право предотвратить новое горе для Лоранса в случае, если она любит его недостаточно или не любит вовсе.

– Как устроить все это незаметно от него? – сказал Белламар. – Разве он не бывает у вас каждый день?

– В эту минуту я имею над ним полную власть, – отвечала графиня. – Вчера он умолял меня назначить день нашей свадьбы. Я пошлю его в Париж за моими бумагами. Я предупрежу своего нотариуса депешей, чтобы он заставил его дожидаться их несколько дней. А вы поезжайте в Руан за Империа и поклянитесь мне, что ничего ей пока не скажете. Она должна узнать правду от меня, только от меня одной.

Белламар дал клятву и уехал сейчас же. Я пошел разбудить Лоранса, и он немедленно побежал к той, которую называл уже своей невестой и в которую был отныне безумно влюблен. Ей хватило мужества скрыть от него свое волнение и опасения и притвориться, что она уступает его нетерпеливым настояниям. Вечером он уехал в Париж.

Ночью поезд, увозивший его в Руан, должен был встретиться с тем поездом, который вез Белламара и Империа в Барантэн.

Они приехали к нам на следующее утро. Я ждал их у мадам де Вальдер, готовый уйти при их приближении.

– Нет, – сказала она мне, – Империа вас не знает, и ей было бы неловко говорить при вас; но я непременно хочу, чтобы вы могли дать Лорансу подробнейший и вернейший отчет об этом свидании. Пройдите в мой будуар, откуда вам все будет слышно. Слушайте нас и записывайте в случае необходимости, я этого требую.

Я повиновался. Империа вошла одна. Белламар, не желая стеснять излияний обеих женщин, поднялся в приготовленную для него комнату. Мадам де Вальдер приняла Империа, протягивая ей обе руки и целуя ее.

– Господин Белламар, – сказала она ей, – должно быть, предупредил вас?

– Он сказал мне, – отвечала Империа своим ясным и уверенным голосом, – что одна прелестная дама, добрая и образованная, видела меня когда-то на сцене – уж не знаю, где – и соблаговолила почувствовать ко мне дружбу, и что эта дама, узнав, что я нахожусь поблизости, пожелала видеть меня, чтобы сделать мне какое-то важное сообщение. Я доверилась и приехала.

– Да, – продолжала мадам де Вальдер, голос которой дрожал, – вы были правы. Я питаю к вам самое большое уважение… но вы устали, быть может, еще слишком рано…

– Нет, сударыня, я никогда не устаю.

– Вам холодно…

– Я привыкла ко всему.

– Выпейте чашку шоколада, который я велела приготовить для вас.

– Я вижу также и чай. Я предпочла бы чашку чаю.

– Я сейчас подам вам, предоставьте это мне. Бедное дитя, какую суровую жизнь вы ведете; вы, такая слабенькая!

– Я никогда на это не жаловалась.

– А между тем, вы воспитывались в довольстве, даже в роскоши… Я знаю, кто вы по рождению.

– Не будем говорить об этом; я сама никогда об этом не говорю.

– Я знаю; но я имею право задать вам один вопрос. Если бы вы снова разбогатели, разве вы не оставили бы с радостью сцену?

– Нет, никогда.

– Значит, это страсть?

– Да, страсть.

– Исключающая всякую другую?

Империа молчала.

– Простите меня, – снова заговорила мадам де Вальдер еще более взволнованным голосом. – Это нескромность с моей стороны, но я осуждена на нее. Мой долг расспросить вас, добиться вашего безусловного доверия. Если вы откажете мне в нем… но разве вы еще не видите, что вы были бы неправы, что я женщина искренняя?.. Послушайте! Не думайте, что я хочу отговорить вас; тут речь идет совсем о другом! Я преданный друг одного человека, который вас сильно любил и который, сделавшись богатым, свободный от всяких уз, мог бы еще любить вас…

– Это вы о Лорансе говорите; я узнала вчера из разговора в нашем вагоне каких-то людей, что бывший актер получил в наследство большое состояние.

– А! И что же?

– Как, что же? Я очень порадовалась за него.

– А за себя?

– За меня? Вам это-то и хочется знать? О, нет, я о себе и не подумала.

– Значит, вы его никогда не любили? – вскричала мадам де Вальдер, не в силах сдерживать свою радость.

– Я его нежно любила, и память о нем будет всегда дорога мне, – отвечала Империа с твердостью, – но я не захотела стать его любовницей, раз я не могла быть его женой.

– Почему? Разве в вас сохранились родовые предрассудки?

– У меня их никогда не было.

– Были ли вы действительно связаны с другим?

– В своих собственных глазах, да.

– Еще и теперь?

– По-прежнему.

Графиня не могла более сдерживаться и сжала мадемуазель де Валькло в своих объятиях.

– Я вижу, сударыня, – сказала ей та, – что вы принимаете во мне участие, главный предмет которого, в сущности, не я сама. Позвольте же мне успокоить вас совершенно и сказать вам, что другая любовь навсегда разлучает меня с Лорансом.

– Если так, то спасите его, спасите меня совсем; повидайтесь с ним и скажите это ему самому…

– К чему? Я сказала ему это совершенно определенно, когда мы виделись с ним в последний раз в Клермоне.

– Но вы тогда заплакали, и он подумал, что вы его любите.

– Он вам это сказал?

– Мне сказал это господин Белламар.

– Ах! Да, Белламар тоже думает, что я его любила!

– И что вы любите его и до сих пор.

– Он скоро разуверится в этом. Но скажите, пожалуйста, если бы мой ответ оказался противоположным тому, который вы сейчас слышали, что бы вы сделали?

– Милое дитя мое, я приняла заранее твердое решение и исполнила бы его. Я уехала бы без слова упрека, без досады на вас.

– Вы незнакомка из Блуа!

– Вам сказал это Белламар?

– Нет, я сама догадалась.

– Это действительно я. Но как вы меня узнали?

– По вашему великодушию! Это уже не в первый раз, что вы готовы так поступить. Не писали ли вы этого Белламару? Не поручали ли вы ему поговорить со мной о вас?

– Да. А он сделал это?

– Сделал, да, но не называя мне вашего имени, которое я узнала только сегодня. В вагоне, где я узнала о блестящем положении Лоранса, кто-то сказал: «Он женится на своей соседке, мадам де Вальдер». Будьте же счастливы без зазрения совести и страха, дорогая графиня. Я узнала об этом с большим удовольствием. Я люблю Лоранса как брата!

– Поклянитесь мне, милое дитя, что вы тогда оплакивали его как брата.

– Я вижу, что слезы эти очень вас тревожат. Я должна ответить вам доверием на доверие. Я расскажу вам все в нескольких словах, так как вы знаете уже всю мою жизнь, за исключением интимной истории моих чувств.

– Скажите мне все, все! – вскричала мадам де Вальдер.

Империа сосредоточилась на секунду и рассказала затем следующее:

– Вы знаете, как и почему я поступила на сцену. Лоранс, конечно, рассказал вам это. Я хотела поддержать отца, и, несмотря на все превратности моей жизни, мне удалось доставлять ему до самой его смерти всевозможные удобства, какие только были доступны ему в его состоянии тихого умопомешательства. Я навещала его каждый год, и он меня не узнавал. Но я удостоверялась лично, что он не терпит недостатка ни в чем, и возвращалась к себе успокоенной. Если я могла исполнить этот долг, то я обязана этим господину Белламару, и о нем-то я и буду говорить с вами. Когда я явилась к нему украдкой в первый раз, чтобы попросить его сделать из меня артистку, он не был мне незнаком. Он приезжал к нам в Валькло ставить детскую комедию, которую мы собирались играть в день рождения моего бедного отца. Мне было двенадцать лет, Белламар был еще молод. Его комическое безобразие сперва очень меня развеселило; но потом его ум, его доброта, его милая нежность в обращении с детьми заполонили мое детское сердце и овладели им навсегда.

– Как! – вскричала мадам де Вальдер. – Вы любите Белламара? Возможно ли?

– Да, именно его, – отвечала с твердостью мадемуазель де Валькло, – его, беднягу, который был всегда некрасив, который скоро будет стариком и останется всю свою жизнь бедняком… Взгляните на меня: я скоро буду такая же, как он, время сгладило всякую разницу! Когда мне было двенадцать лет, ему было тридцать, и глаза мои не подводили счетов. Когда он прорепетировал со мной роль, заставил меня научиться нужным жестам и отечески поощрил меня, говоря, что я родилась артисткой, меня обуяла большая гордость, и воспоминание об этом человеке, открывшем мне мою судьбу, запечатлелось в моем мозгу, как прикосновение таинственного духа, явившегося из какой-то неведомой области для того, чтобы объявить мне мое призвание. В день его отъезда из Валькло мальчики, игравшие в нашей пьесе, бросились ему на шею. Он был такой добрый, такой веселый, так хорошо умел управлять ими, забавляя их, что все его обожали. Он подошел ко мне и сказал:

– Не бойтесь, барышня! Я не попрошу у вас позволения поцеловать вас. Я такой урод, а вы такая хорошенькая; но рука моя не так безобразна, как мое лицо, не положите ли вы в нее вашу маленькую ручку?

Я была тронута, его рука была прекрасна. Я забыла, какое у него лицо, обвила его шею руками и поцеловала его в обе щеки. От него хорошо пахло, он всегда холил свою персону. Лицо у него было мягкое и гладкое. С этой минуты он никогда уже не казался мне некрасивым.

Когда он уехал, о нем много говорили у нас. Мой отец, человек выдающийся и очень начитанный, высоко ценил ум и чувства Белламара. Он обращался с ним, как с человеком серьезным и считал его настоящим артистом. Белламар имел большой успех в нашей провинции, где он давал в то время спектакли. Мои родители часто присутствовали на них. Раз я упросила, чтобы они взяли меня с собой. Он играл «Фигаро». Он был в хорошем костюме, хорошо загримирован, он был полон живости, изящества и грации: я нашла его прелестным. Даже его недостатки, его дурной голос – и те понравились мне. Я никак не могла отделить его физические недостатки от его достоинств. Ему горячо аплодировали. Я пришла в восторг от его успеха, мне позволили бросить ему букет с надписью: «Маленькая Нанси своему учителю». Он поднес букет к губам, глядя на меня с растроганным видом. Я была в упоении гордости. Мои маленькие кузены разделяли мое упоение; они были знакомы с известным актером, с артистом, пользующимся успехом, которому так хлопают! Они играли с ним, они говорили ему «ты», а он преважно называл их «Мои дорогие товарищи». Пришлось их пустить в антракте за кулисы: они непременно хотели поцеловать его. Он передал им для меня фотографическую карточку, изображавшую его в красивом костюме Фигаро, и сказал им:

– Дайте вашей кузине совет взглядывать на эту морду, когда у нее будет какое-нибудь маленькое горе, и ей опять захочется смеяться.

Он далеко не был карикатурен в этой роли, а фотография оказалась еще случайно приукрашенной. Я приняла ее с гордостью и набожно хранила ее; он не только не казался мне теперь уродом, а наоборот, представлялся красивым.

Любовь в молодых девушках зарождается раньше, чем вообще думают. Я была еще ребенком и не ведала чувственности; но воображение мое было заполнено известным типом, и сердце мое было во власти известного предпочтения. Я этого не скрывала, потому что была чересчур еще невинна. Об этом нимало не тревожились, этому не придавали никакого значения, а так как о Белламаре говорили не иначе, как прославляя его честность, его талант, его литературное образование, умение жить и прелесть общения с ним, то ничто не портило моего идеала.

Когда я подросла и поумнела, я перестала говорить о нем, но стала мечтать о том, чтобы стать актрисой, и не хвасталась этим. Каждый год в день рождения отца у нас шла новая пьеса. Белламара тут больше не было, но я старалась играть все лучше и лучше. Меня находили замечательной, я этому верила и радовалась. Я любила всерьез только драматическую литературу, я учила и знала наизусть весь классический репертуар. Я даже писала маленькие, преглупые пьесы и сочиняла длинные стихи, конечно, очень неловкие, но которые мой добрый отец находил чудесными. Он поощрял мое увлечение и ни о чем не догадывался.

Вы знаете, при каких грустных обстоятельствах я явилась к Белламару, чтобы поведать ему о своих несчастиях и своих планах. Во время этого тайного свидания я видела его глубоко взволнованным. При первом взгляде он показался мне постаревшим, но потом его растроганный и блестящий взор вдруг заставил его помолодеть в моих глазах. Только тогда я отдала себе отчет во внушаемом им мне чувстве и затрепетала при мысли, что он может угадать правду.

Он полюбил бы меня, полюбил бы страстно – я теперь это точно знаю, насмотревшись на то, как он любил других женщин; но любовь его была лишь молния и проходила сейчас же, как только бывала удовлетворена. Белламар настоящий артист прошедших времен со всеми их пылкими качествами, всеми наивными недостатками, всеми увлечениями и усталостью, свойственными этой беззаботной и вечно возбужденной жизни. Он любил бы меня и изменял бы мне, помогал бы мне, но и забыл бы меня, как и других. Даже если бы я удержала его при себе, он не женился бы на мне; он был женат.

Я не разгадала всего этого сразу; но я испугалась самой себя и, спохватившись, выказала ему такую твердость в своих принципах чести, что у него внезапно изменились и лицо, и тон. Он дал мне клятву быть мне отцом и сдержал свое слово.

Я же всегда его любила, хотя он причинил мне немало страданий, ведя у меня на глазах вольную жизнь человека, любящего наслаждения, никогда не говоря о своих приключениях – он очень сдержан и стыдлив, – но не всегда умея скрывать свои волнения. Случались довольно долгие промежутки, когда мне казалось, что я его больше не люблю, и я хвалила себя за то, что никогда не доверяла никому своей тайны. Моя гордость, чересчур часто оскорбляемая, и есть причина моей неодолимой скрытности. Признайся я во всем Лорансу или кому-нибудь другому, я знаю, что над моим безумием только громко посмеялись бы. Я не могла решиться быть смешной. Я избегала этого благодаря моему молчанию и моей упорной любви. Белламар, не подозревая, какого рода привязанность я питала к нему, никогда ни в чем передо мной не провинился.

В выработанном мною равновесии произошло только одно потрясение: любовь Лоранса смутила и причинила мне страдания. Я обещала сказать вам все и ничего от вас не скрою.

Когда я обратила на него впервые внимание, он не понравился мне. Когда с детства создашь себе излюбленный тип из улыбающегося и ласкового лица, то прекрасные черты с грустным взором и это немного угрожающее выражение, которое придает лицу сдерживаемая любовь, внушают больше страха, чем симпатии. Я совершенно искренно сказала по поводу Лоранса, что не люблю красавцев. Я была тронута его преданностью, я ценила по достоинству его благородный характер. Но когда вы виделись с ним в Блуа, я не чувствовала к нему ничего больше, как и к Леону, хотя его общество и было приятнее и нравилось мне больше. Когда он нас оставил, я мало замечала его отсутствие. Когда я нашла его серьезно больным в Париже, я стала ходить за ним, как ходила бы за Леоном или за Моранбуа. Бедные люди взаимно помогают друг другу, не заботясь о тех мнимых приличиях, которые богатые люди умеют соблюдать между собою вплоть до смертного часа. Мы не имеем средств заменять себя другими: мы подаем друг другу помощь самолично – быть может, мы и любим друг друга больше.

Впрочем, вы должны были слышать от Лоранса, какого рода экспансивную, фамильярную, доверчивую дружбу порождает между товарищами-актерами их общая жизнь. Они много ссорятся, но каждое примирение делает прочнее их братские узы; оскорбляют они друг друга ни за что, а потом чрезмерно извиняются. Наше товарищество испытало большие невзгоды. Вы слышали о нашем кораблекрушении, о трагической смерти Марко, о наших приключениях с разбойниками, о наших триумфах, превратностях, опасностях, страданиях – обо всех предлогах к экзальтации, которые сделали из этой дружбы нескольких людей нечто вроде коллективного опьянения. Вот в эту-то пору, по возвращении из этой потрясающей кампании, меня и стала смущать любовь Лоранса. Я видела ясно, что он не поборол ее и все еще мучится ею. Когда он вернулся и откровенно мне в ней признался, я в его отсутствие успела настрадаться в свою очередь. Вот что случилось.

Белламар сильно огорчил меня, сам того не зная. Он узнал о смерти своей жены и принялся говорить о вторичной женитьбе с целью иметь друга, спутницу, вечного товарища, и пренаивно спросил у меня совета, говоря, что думает об Анне. Конечно, она слишком для него молода, говорил он, но у нее было уже несколько приключений и двое детей. Она, вероятно, жаждет спокойной жизни, ибо она благоразумна по природе. С хорошим мужем она будет жить смирно, с легким сердцем и без сожалений.

Я не выказала никакой досады. Я поговорила с Анной, которая расхохоталась во все горло. Она обожала Белламара, но только дочерней любовью. Нашему возлюбленному директору, объявила она, полагается женщина лет и сложения Регины.

Я опустила голову. Но когда я стала передавать этот ответ Белламару, он едва сообразил, о чем идет речь. Он забыл уже о своей фантазии. Он смеялся над браком, объявлял себя неспособным иметь верную жену, потому что ему пришлось бы подавать ей пример верности. Он сказал мне, что заговорил со мной накануне об Анне потому, что был совершенно опьянен ролью мужа, только что сыгранной им в «Габриэли» Эмиля Ожье. Он размечтался о семье, он обожал детей, а у него их никогда не было. Вот почему он и подумывал о браке, по крайней мере, раз в десять лет.

Я сочла себя сумасбродкой и чувствовала себя сильно униженной. Я поклялась, что он никогда не узнает о моей любви. А тут приехал Лоранс, и страсть его меня ошеломила. Я почувствовала, что я женщина, что я навсегда одинока в жизни, что, быть может, счастье само идет мне навстречу, что отказ мой несправедлив и жесток, что я разбиваю самое великодушное, самое верное и самое чистое сердце. Я чуть было не сказала: «Да, уедем вместе!» Но это длилось не более минуты, ибо, пока Лоранс говорил, я видела, как Белламар бродит вдали понуро, и я сказала себе, что, отдаваясь другой любви, мне придется отречься, похоронить навсегда ту любовь, которая наполняла мою жизнь мужеством, честью и трудом. Мне пришлось бы расстаться навсегда с тем человеком, которого я любила с детства, который любил меня так свято, несмотря на легкость своих нравов, который чтил меня точно божество и который не любил меня потому, что любил меня чрезмерно. Это огромное уважение, которое он питал ко мне, он ни к кому более не будет питать. В каком женском сердце встретит он вновь то безграничное самопожертвование, которое он нашел во мне? Когда другой предлагали полюбить Белламара, ее это рассмешило! Одна я была настолько упряма, что непременно хотела быть подругой его тяжелых дней, поддержкой его старости, реабилитацией его безобразия. Одна лишь я, никогда не внушавшая ему желаний, знала целомудренную, религиозную и истинно великую сторону этой подвижной души, пламенно влюбленной в идеал. Я видела, как лысеет его лоб, как уходят глубже его глаза, как смех его становится менее искренен, как на него нападают минуты душевной усталости, что уменьшает чистоту его исполнения и придает нервность, подчас своенравность его припадкам чувствительности. Белламар обнаруживал первые признаки уныния, ибо он убеждал меня выйти замуж за Лоранса, а я чувствовала в нем какое-то отчаяние вроде отчаяния отца, бросающего свою единственную дочь в объятия мужа, который увезет ее навсегда.

Передо мной предстало будущее: труппа разъединена, товарищество распалось, Белламар один, ищет новых товарищей и попадает в руки эксплуататоров и мошенников. Я хорошо знала, что мое влияние на него и на других, поддержка, всегда мною оказываемая суровой экономности Моранбуа, кротость, с которой я успокаивала тайную и постоянно возраставшую горькую скорбь Леона, мои выговоры Анне с целью помешать ей убежать с первым встречным – одни лишь давно сдерживали эту вечно качающуюся в воздухе цепь, звенья которой я постоянно терпеливо сцепляла вновь. И я покину этого честного человека, этого благородного артиста, этого нежного отца, этого своего старинного друга потому, что он не так молод и не так красив, как Лоранс!

Мысль эта внушила мне омерзение, и я глупо расплакалась, не умея скрыть своих слез от того, о ком жалел мой эгоизм и кого убивала моя твердость. Но, плача перед ним, рыдая на груди ничего не понимавшего в этом Белламара, я возобновила перед Богом свою клятву никогда не покидать его и утешилась отъездом Лоранса, потому что я была довольна собой.

И вдруг теперь, когда после моей жертвы прошло еще три года, три года, наверное, исцелившие Лоранса и в течение которых я была более чем когда-либо нужна и полезна Белламару, ибо я видела, наконец, его зреющим, думающим о завтрашнем дне из любви ко мне, лишающим себя пустых удовольствий для того, чтобы ухаживать за мной, когда я хворала, отказывающимся от покорявших его до тех пор упоений из опасения истратить свои личные средства, которые он хотел посвятить мне, – словом, поступающим как человек предусмотрительный и сдержанный, что есть самым невозможным для него, с единственным намерением поддерживать меня в случае нужды, – теперь я стала бы жалеть о том, что не разделяю богатства другого человека? Чтобы я призналась Лорансу, что могла бы любить его, чтобы я вернулась к нему из-за того, что он получил наследство? И вы стали бы уважать меня? И он мог бы еще уважать меня? И мне не было бы совестно самой себя? Нет, графиня, не бойтесь ничего; я слишком хорошо помню, каким честным человеком был мой отец, чтобы не соблюсти своего достоинства. Я слишком любила Белламара, чтобы потерять привычку предпочитать его всему свету. Вы можете передать Лорансу все мною сейчас высказанное, вы можете даже прибавить, что теперь я уверена в Белламаре и в самом ближайшем будущем намереваюсь предложить ему свою руку; и если правда, если возможно, чтобы Лоранс вспоминал еще о прошлом с некоторым волнением, будьте уверены, что он слишком любит Белламара для того, чтобы ревновать из-за своего бывшего лучшего друга. А теперь поцелуйте меня свободно и безбоязненно и считайте, что вы имеете во мне самое преданное вам сердце и самое бескорыстное отношение к вашему счастью.

– Ах! Дорогая Империа, – вскричала графиня, сжимая ее в своих объятиях, – какая вы женщина! Когда на меня находили припадки гордости, я часто воображала сама себя великой героиней романа! Как далеко мне было всегда до вас, мне, считавшей заслугой уметь ждать вдали и в безопасности, тогда как вы отдавали себя мученичеству ожидания, постоянно имея перед глазами такие разочаровывающие картины! Когда я ждала, я знала, что Лоранс, удалившийся в деревню и пожертвовавший всем сыновнему долгу, очищал себя и, сам того не зная, становился достойным меня… А вы, прикованная к тому, кого вы любите, вы смотрели на его ошибки, разделяли его невзгоды и не падали духом!

– Не станем говорить обо мне, – сказала Империа, – а подумаем о том, что вы должны сделать для того, чтобы мы были все счастливы.

– Я должна поговорить с Белламаром, – отвечала с живостью мадам де Вальдер.

Это было не нужно: Белламар давно присоединился ко мне в будуаре. Он все слышал и задыхался от удивления; а потом, вдруг охваченный сильнейшим волнением, он бросился в гостиную и вскричал, обращаясь к мадам де Вальдер и к Империа:

– О, честные женщины! Как вы жестоки, сами того не зная! От скольких ошибок предохранили бы вы нас, если бы принимали нас за то, что мы есть в любви – за детей, готовых воспринять даваемый им толчок!.. Империа! Империа! Если бы я раньше подозревал… Вот что значит запрещать себе всякое фатовство! Вот что значит не быть ни самонадеянным, ни эгоистом, ни расчетливым человеком! Как ты меня наказала за это, ты, которая десять лет тому назад могла одним словом сделать меня достойным тебя! А теперь я стар, недостоин, пожалуй, того счастья, которое ты хочешь дать мне!.. Нет, не верь все-таки этому! Я не хочу, чтобы ты этому верила. Я хочу, чтобы то, что есть, совершилось! Ах! Эта мечта, в которой я никогда не смел признаться, тысячу раз приходила мне в голову, а ты этого и не подозревала. Я любил тебя безумно, Империа, дурно любил, сознаюсь, раз я только и думал, как бы забыть эту любовь и бороться с нею всеми средствами. Я хотел выдать тебя замуж за Лоранса, я хотел забыться в упоительных скоропреходящих удовольствиях! И ты страдала от этого, когда ты могла так легко вырвать меня из них! Что же такое женская гордость? Нечто великое и прекрасное – да, я согласен, но это казнь, и мы знаем только ее жестокость, не видя ее пользы. Признайся, что ты чрезмерно сомневалась во мне, признайся в этом, если ты не хочешь, чтобы я презирал себя за то, что тоже чрезмерно усомнился в себе! А вы, графиня, – сказал он, обращаясь к той, – вы поступили так же, как она; вот, значит, каков роман великодушной женщины! Знайте же, что он вовсе не великодушен, раз он откладывает счастье в пользу, не знаю уж какого, идеала, которого вы ищете на зените жизни, когда он у вас тут, под рукой!..