Текст книги "На пути"

Автор книги: Жорис-Карл Гюисманс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 34 страниц)

IV

Выходя из кельи, Дюрталь твердил себе: «Сегодня я причащаюсь, причащаюсь». Но это слово, от которого все в нем должно было бы дрожать и гудеть, не будило в нем никаких благочестивых чувств. Он шел в полудреме, ни к чему не чувствуя вкуса; все ему надоело, в глубине души он чувствовал себя совершенно холодным.

И только когда вышел на улицу, его растревожил некий страх. Я же не знаю, подумал он, когда следует встать со скамьи и преклонить колени перед священником; знаю, что сначала причащается клир, потом остальные, ну а в какой именно момент мне надо направиться к алтарю? Вот и тут не повезло: мне придется подходить к Тайнам одному, а то бы я поступал как все и не было бы риска что-то сделать неприлично.

Войдя в церковь, Дюрталь внимательно оглядел ее: он искал г-на Брюно, чтобы устроиться рядом с ним и с его помощью избавиться от этой заботы, но того не было.

Дюрталь сел, растерянный; он думал о знамении, которого просил накануне, силился отбросить это воспоминание, но уже поэтому думал о нем.

Он захотел заставить себя собраться, молил Бога простить ему блуждание духа; тут вошел г-н Брюно и встал на колени перед статуей Пресвятой Девы.

Почти в ту же минуту к алтарю святого Иосифа подошел брат с длинной тонкой бородкой, свисавшей с грушевидного лица; он нес садовый столик, на который положил салфетку для рук, полотенце, поставил тазик и два малых сосуда.

Видя эти приготовления, напоминавшие, что великое таинство непременно состоится, Дюрталь напрягся, усилием воли прогнал все свои тревоги, одолел сомнения и, убежав от себя самого, горячо просил Мадонну заступиться, чтобы он мог хоть один этот час не отвлекаться, а молиться в мире.

Окончив же эту молитву, он открыл глаза и подскочил, раскрыв рот, при виде священника, который шел вслед за братом рясофором начинать мессу.

Это был не знакомый ему викарий, а совсем другой человек: моложе, с величавой поступью, огромного роста, с бледным бритым лицом и лысым черепом.

Дюрталь глядел, как он, опустив глаза, с достоинством подходил к алтарю, и вдруг заметил, как из-под его пальцев блеснул лиловый отблеск.

Так это архиерей: у него епископское кольцо, подумал Дюрталь. Он наклонился вперед, чтобы разглядеть, какого цвета подрясник надет под ризой: оказалось, белый.

«Так значит, монах!» – изумился он. Машинально обернулся к статуе Богородицы и взглядом поскорее подозвал к себе г-на Брюно. Тот уселся рядом с ним.

– Кто это?

– Дом Ансельм, настоятель нашей обители.

– Тот, больной?

– А вот сегодня он будет нас причащать.

Дюрталь, задыхаясь, пал на колени; его била дрожь: это не сон! Небо ответило ему тем самым знаком, о котором он просил!

Ему бы уничтожиться перед Богом, распластать себя у ног Его, раствориться в порыве благодарения; он и знал это, и желал этого, и, сам не зная почему, выдумывал хитроумные естественные объяснения, каким образом вместо простого священника явился монах.

«Это, должно быть, проще простого, потому что прежде, чем принимать нечто за чудо… впрочем, тут нет ничего дурного: после службы я тотчас попробую выяснить, что тут случилось».

Но тут просочившиеся в душу дурные мысли возмутили его: да какая, собственно, разница, по какой причине вышла эта замена! Была, конечно, какая-то причина, но она была только следствием, приложением; важно то, что ее породила вышняя воля. Так или иначе, ты получил больше, нежели просил; тебе послан даже не обычный монах, как ты желал, а сам настоятель обители! И он воскликнул про себя: «О, надо, надо верить, как верят эти простые братья в коричневых рясах; не полагаться на душу, улетающую при малейшем дуновении ветерка; иметь веру детскую, веру незыблемую, неискоренимую веру! Отче, Отче, погрузи меня в нее, укрепи меня в ней!»

В сильнейшем порыве чувств он наклонился вперед и бормотал слова Христу: «Господи, не уходи; да сдержит милость Твоя правосудие Твое; будь несправедлив, прости меня; прими голодного, алчущего причащения, прими нищего душой!»

Г-н Брюно потрогал его за руку и взглядом пригласил идти за собой. Они подошли к алтарю и стали на колени прямо на полу; потом, получив благословение аббата, не вставая с колен, поднялись на единственную ступеньку, и рясофор подал им полотенце: ни плата, ни убруса не было.

И настоятель обители их причастил…

Они вернулись на место. Дюрталь был в совершенном оцепенении; великое таинство, так сказать, заморозило его ум; запрокинув голову, он стоял на коленях на своей скамейке, не в силах даже разобрать, что происходит внутри него, неспособный овладеть собой.

Внезапно ему почудилось, что в храме душно, что он задыхается. Месса окончилась; он выскочил из капеллы и побежал на свою аллею: там он хотел проинспектировать себя, но нашел одну пустоту.

Тогда на берегу крестообразного пруда, в водах которого баюкался образ Христа, он ощутил бесконечную меланхолию, безмерную грусть.

Душа буквально потеряла сознание, впала в обморок, а когда очнулась, Дюрталь поразился, что не ощутил неведомого подъема радости; потом он задержался мыслью на неприятном воспоминании о слишком человеческой стороне приятия Тела Христова: облатка прилепилась к нёбу; ему пришлось отыскивать ее языком и слизывать, как блин, чтобы проглотить.

Ну что за вещественность! Отчего это не был поток, огонь, аромат, дуновение и больше ничего!

И он попытался объяснить себе, почему Спаситель обходился с ним так, а не иначе.

Все его предчувствия сбылись наоборот: на него подействовало покаяние, а не причащение. Рядом с духовником он очень ясно ощущал присутствие Христа; все его существо было, так сказать, пронизано божественными токами; Евхаристия же не принесла ничего, кроме удушья да тоски.

Можно подумать, таинства обменялись своими последствиями; они действовали на него в обратном порядке – Господь сделался осязаем для души до причастия, а не после.

«Но это, в общем, понятно, – думал Дюрталь. – Главный вопрос для меня – совершенно ли я уверен в прощении; Христос по нарочитой Своей милости подтвердил мою веру, помазав бальзамом покаяния. Чего еще надо?

Да и каковы тогда должны быть щедроты у Него для святых? Нет, я, право, странный человек: хотел бы, чтобы Он со мной обходился так, как обходится, вероятно, с братом Анаклетом или с братом Симеоном – дальше ехать некуда!

Я получил больше, чем заслуживал. А ответ мне от Бога сегодня утром? Хорошо, но тогда зачем столько обетований и потом вдруг все на попятный?»

Направляясь к аббатству, к хлебу с сыром на завтрак, он говорил себе: грех мой в том, что я все время рассуждаю, а Богу надо поклоняться тупо, как поклоняются здешние монахи. О, если б я мог молчать про себя, не говорить с собой – вот это была бы благодать!

Дюрталь пришел в трапезную; там, как обычно, никого не было – г-н Брюно никогда не бывал у семичасовой трапезы по утрам. Не успел он отрезать себе кусок от небольшой булки, как появился отец госпитальер с точильным камнем и связкой ножей. Улыбнувшись Дюрталю, он сказал: «Надо поточить, все ножи в монастыре затупились» – и положил их на столик в маленькой комнатке рядом с трапезной.

– Что ж, довольны ли вы? – спросил он, вновь подойдя к гостю.

– Разумеется, но что случилось нынче утром? Почему меня причащал аббат обители, а не тот викарий, который вчера обедал со мной?

– О, – воскликнул в ответ монах, – я удивлен не меньше вашего! Проснувшись, отец настоятель вдруг объявил, что непременно должен сегодня служить мессу; встал и пошел, не слушая отца приора, который, как врач, не велел ему подниматься с постели. Тогда ему сказали, что у мессы будет причащаться гость, и он ответил: превосходно, вот я его и причащу. Правда, господин Брюно, пользуясь случаем, тоже подошел к причастию: он любит принимать Тело Христово из рук дом Ансельма.

А викарий тоже остался доволен, – добавил с улыбкой отец Этьен, – уехал из обители пораньше и поспел отслужить мессу в деревне, там его ждали. Кстати, он просил меня передать вам извинения, что не мог с вами попрощаться.

Дюрталь поклонился. «Сомнений больше нет, – подумал он. – Бог решил дать мне недвусмысленный ответ».

– А как ваш желудок?

– В полном порядке, отец мой; просто поражаюсь: в жизни он не работал лучше, я уж не говорю, что и головных болей нет, а я их очень боялся.

– Значит, о вас пекутся свыше.

– Конечно, конечно, можете поверить. Да вот, пока не забыл, давно хотел вас спросить: по какому чину служат в вашей обители? В моем молитвослове чин другой.

– Да, наши службы и вправду не совпадают с вашими; у вас они даны по римскому служебнику. Впрочем, вечерня почти такая же, кроме разве что стихов, да еще вас, может быть, сбивает, что у нас перед ней очень часто служится особая вечерня Пресвятой Богородице. Вообще же, как правило, у нас бывает на одну кафизму меньше и почти на всех службах поются прокимны. ^{62} Вот, правда, кроме повечерия, – улыбнулся отец Этьен, – как раз там, где они бывают у вас. Например, как вы могли заметить, у нас нет In manus tuas, Domine [99]99
  В руце твои, Господи (лат.).


[Закрыть] – одного из немногих прокимнов, что поют по приходам.

Теперь у нас еще появились собственные службы святым; мы служим их в память блаженных нашего ордена, этого нет в ваших книгах. А в общем мы буквально следуем бревиарию святого Бенедикта. ^{63}

Дюрталь закончил завтракать и встал, не желая докучать святому отцу своими вопросами.

Только одно слово монаха застряло у него в голове: что приор был врачом; прежде чем уйти, он и об этом осведомился у отца Этьена.

– Нет, отец Максимин не доктор, но он хорошо знает простые средства и у него есть аптечка, которой, в общем, хватает, если болезнь не тяжелая.

– А если тяжелая?

– Тогда можно позвать врача из какого-нибудь ближнего города, но у нас так не болеют; разве что уж конец приходит, тогда врач и не нужен…

– Словом, отец приор в вашей обители ходит и за душами, и за телами.

Монах кивнул.

Дюрталь пошел прогуляться. Долгой прогулкой он надеялся разогнать удушье.

Он вышел на дорогу, по которой еще не ходил, и очутился на поляне, где стояли развалины древнего монастыря: остатки стен, обломанные столпы, капители романского стиля; к сожалению, обломки были в ужасающем состоянии, покрыты мхом, шершавые, изъеденные водой, дырявые, как пемза.

Дюрталь пошел дальше; дорога вывела на длинную аллею, а внизу был пруд раз в пять-шесть больше маленького крестообразного, где он бывал раньше.

Аллея над большим прудом была обсажена старыми дубами, посередине стояла статуя Богородицы, а возле нее скамья.

Дюрталь взглянул на статую и застонал. Преступление Церкви опять явилось перед ним: и здесь, и даже в церковке, столь полной Божьим духом, все статуи были куплены на парижских и лионских церковных базарах!

Он уселся внизу, у пруда, поросшего вдоль берегов камышами и окруженного купами ракит; ему было весело изучать оттенки цвета на кустах: блестящую зелень листьев, лимонно-желтые и кроваво-красные стволы; было славно глядеть на воду, морщившуюся и временами вскипавшую под порывами ветра. Над прудом, задевая крыльями воду, носились ласточки, и от их касаний водяные капельки подпрыгивали серебристыми жемчужинками. Птицы взмывали ввысь, кружились в вышине, и все время раздавалось их «фьить, фьить, фьить», а мимо в воздухе проносились голубоватыми молниями стрекозы.

«Какое тихое местечко! – думал Дюрталь. – Мне бы раньше сюда забрести». Он уселся на моховой покров и принялся с интересом наблюдать за глухо-деятельной жизнью вод. То карп плеснет и блеснет, с поворотом выскочив наружу, то большой водомер проскользит по поверхности, оставляя за собой маленькие кружочки – остановится и опять в путь, опять рисует кружки; а на земле возле себя Дюрталь видел, как подпрыгивают зеленые кузнечики с ярко-красным брюшком, как ползут на приступ дубовых вершин колонии тех странных насекомых, у которых на спинке видна чертова голова, словно писанная суриком на черном фоне.

А надо всем этим, запрокинув голову, он видел безмолвное опрокинутое море небес – синее, с барашками белых облаков, бежавшими друг за другом, как волны; и в то же время небесная твердь неслась по воде, пенилась в ее зеленоватом зеркале.

Дюрталь, расслабившись, курил сигарету за сигаретой; меланхолия, давившая его с самого утра, понемногу уходила, и начинала проникать радость от того, что душа омылась в купели таинства, просеялась на бернардинском току. Он был доволен и обеспокоен разом: доволен, потому что разговор с отцом госпитальером удалил его последние сомнения насчет того сверхъестественного, что было во внезапной замене викария на аббата при его причащении; счастлив знать, что, невзирая на беспутство его жизни, Христос не оттолкнул его, но еще подбодрил, дал залог, подкрепил видимым очами действием весть о своей милости. Но ему было и тревожно: он находил себя еще бесплодным, говорил себе, что принятие этих благ следует подтвердить внутренней бранью, новой жизнью, совершенно непохожей на ту, что он вел прежде.

Ну, там посмотрим! И почти спокойный он пошел на службу шестого часа, а оттуда на обед, где встретился с г-ном Брюно.

– Пойдемте-ка сегодня прогуляемся, – промолвил живущий, потирая руки.

Дюрталь удивленно посмотрел на него, тот объяснил:

– Ну да, я подумал, что после причастия вам полезно будет немножко подышать воздухом за стенами обители и попросил отца настоятеля освободить вас на сегодня от обязательных служб, если вам, конечно, будет угодно.

– Охотно соглашаюсь и, право же, очень вам благодарен за ваше добросердечное участие! – воскликнул Дюрталь.

На обед был бульон с горсткой капусты и пригоршней гороха, заправленный постным маслом; бульон недурной, но хлеб, выпеченный в обители, был черствый; он напомнил Дюрталю времена осады Парижа, и суп пришлось отставить. Потом они съели по яйцу со щавелем и соленого риса с молоком.

– Сначала, если не возражаете, навестим дома Ансельма, – сказал г-н Брюно, – он изъявил желание познакомиться с вами.

И он повел Дюрталя лабиринтом лестниц и коридоров в тесную келью, где обитал аббат. Отец настоятель, как и все отцы, носил белую рясу и черный нарамник, только на груди на лиловом шнурке висел аббатский крест слоновой кости, в середину которого был вделан стеклянный кружок с мощами.

Он подал Дюрталю руку и попросил присесть.

Дом Ансельм осведомился, достаточным ли кажется ему питание. Когда Дюрталь ответил, что да, аббат пожелал узнать, не слишком ли давит на него долгое молчание.

– Нет, нисколько, я очень люблю тишину.

– Ну, – засмеялся аббат, – так вы из редких мирян, что так легко выносят наш режим. Обычно всех, кто приезжал пожить у нас, глодали сплин и ностальгия, так что у них только и мыслей было поскорее бежать.

Он помолчал и продолжал:

– Но все-таки не может быть, чтобы такая резкая перемена всех обычаев не сопровождалась хоть каким-нибудь тяжким лишением; есть ли у вас привычка, утрату которой вы чувствуете сильнее прочих?

– Есть: жаль, что не могу закурить, когда хочется.

– Но вы, полагаю, – улыбнулся аббат, – не оставались без курения с самого приезда?

– Я бы солгал, не признавшись, что потихоньку покуриваю.

– Но, Боже мой, святой Бенедикт ничего не знал о табаке и в его уставе об этом не сказано ни слова, так что я волен разрешить его; итак, курите, сударь, сколько вам угодно, и не стесняйтесь.

В заключение дом Ансельм промолвил:

– Надеюсь, на днях у меня найдется побольше времени (хотя, впрочем, может быть, я по-прежнему не смогу выходить), и в таком случае очень рад буду побеседовать с вами подольше.

Монах пожал гостям руки; видно было, что он очень устал.

Выйдя на улицу, Дюрталь воскликнул:

– Прелестный человек отец настоятель! И какой молодой!

– Едва сорок лет, – ответил г-н Брюно.

– Кажется, он вправду болен.

– Да, он чувствует себя неважно, сегодня утром невесть откуда нашел силы отслужить мессу. А теперь вот что, давайте прежде всего обойдем владения обители; вы их не могли видеть все: нам надо будет выйти из-за ограды и пройти на ферму.

Они прошли мимо руин старого аббатства, обошли пруд, у которого утром сидел Дюрталь. По дороге г-н Брюно рассказывал о развалинах:

– Этот монастырь был основан в 1127 году святым Бернардом; аббатом в нем он поставил блаженного Гумберта, припадочного цистерцианца, которого чудесным образом исцелил. В те времена в обители случались видения; легенда гласит, что, когда монах умирал, два ангела всякий раз срезали на монастырском кладбище лилию и относили на небо.

Вторым аббатом был блаженный Геррик, ^{64} прославленный ученостью, смирением и терпением в невзгодах. У нас хранятся его мощи: это они покоятся в раке под главным алтарем.

Но самый примечательный из чреды настоятелей, бывших здесь в Средние века, – это Петр Одноглазый, историю которого написал его друг, насельник обители Фома из Рейля.

Петр, прозванный Одноглазым, был святой, изнурявший себя постом и умерщвлением плоти. Его преследовали страшные искушения, а он над ними смеялся. Отчаявшись, сатана напал на его тело и наслал такую головную боль, что череп святого раскололся, но Бог помог ему и исцелил. От многих и частых покаянных слез у него вытек глаз, и блаженный Петр возблагодарил небо за такой дар. «У меня было два врага, – говорил он, – от одного я бежал, но второй тревожит меня еще более первого».

Он совершал чудесные исцеления; французский король Людовик VII так почитал его, что, встретив святого, непременно возжелал облобызать его пустую глазницу. Петр Одноглазый преставился в 1186 году; в его крови полоскали белье, а внутренности омывали в вине и раздавали это вино, ибо оно получало чрезвычайно сильные целебные свойства.

В те времена пустынь эта была громадна; ее владения включали всю здешнюю округу, она содержала поблизости несколько лепрозориев, а населяло ее более трехсот монахов. К несчастью, с монастырем Нотр-Дам де л’Атр случилось то же, что и со всеми остальными. Под управлением аббатов-коммендатариев он захирел и был близок к кончине: поддерживать его оставались только шесть монахов. Тут случилась революция и его упразднили. Церковь была разрушена и уже позднее заменена капеллой в форме ротонды.

Только в 1875 году тот дом, где мы живем (он построен, если не ошибаюсь, в 1733-м), был вновь освящен и стал опять монашеским жилищем. Сюда призвали траппистов из монастыря Святой Марии Морской в Тулузском диоцезе, и эта небольшая колония превратила Нотр-Дам де л’Атр в тот цистерцианский питомник, который вы видите.

Такова в кратких словах история нашего монастыря, – заключил живущий. – Руины же скрыты под землей, и там, без сомнения, можно найти множество ценного, но за недостатком денег и рук пришлось отказаться от раскопок.

Впрочем, от древней церкви, помимо колонн и капителей, мимо которых мы прошли, сохранилась еще большая статуя Богоматери, стоящая ныне в одном из коридоров аббатства; потом остались две фигуры ангелов в довольно хорошем состоянии; они – да вот они, в конце стены, в часовенке, что прячется за завесой деревьев.

– Но Божью Матерь, перед которой, быть может, преклонял колени святой Бернард, подобало бы поставить в церкви, на алтаре, посвященном Деве Марии, а раскрашенная статуя, которая там теперь, невыносимо безобразна, как и вон та, – произнес Дюрталь, указывая вдаль на бронзовую Мадонну, стоявшую у пруда.

Г-н Брюно опустил голову и ничего не ответил. Дюрталь, со своей стороны, не стал развивать тему и переменил разговор:

– Знаете ли, – сказал он, – а я завидую вам, что вы здесь поселились!

– Я, конечно же, нисколько не заслужил этой милости: ведь монастырская жизнь вообще-то не искупление, а награда. Это единственное место, где мы далеки от земли и близки к Небу, где можно предаться той духовной жизни, которая совершается лишь в уединении и молчании.

– Да, это так; а еще больше, если возможно, я завидую вам, что вы имели смелость отправиться в области, которые меня, признаюсь, пугают. Впрочем, я прекрасно понимаю, что, как бы ни подгоняли меня молитвами и постом, как бы ни была благоприятна температура той теплицы, где растет орхидея мистицизма, при всем при том я здесь завяну, а отнюдь не расцвету.

Живущий улыбнулся.

– Откуда вам знать? Такие дела в один час не делаются и орхидея ваша за один день не распускается; по этому пути идут до того медленно, что подвиги умерщвления плоти рассасываются, тяготы распределяются на долгие годы, и сносишь их, в общем-то, легко.

Как правило, чтобы преодолеть расстояние, отделяющее нас от Творца, надо переступить три ступени науки христианского совершенства – мистики; должно пройти путем очищения, путем озарения, путем единения, и вот тогда, достигнув Единого Блага, растворишься в нем.

Эти три большие фазы жизни аскета, в свою очередь, делятся на бесчисленное множество этапов; святой Бонавентура эти этапы называет степенями, святая Тереза станциями, святая Анджела – шагами, но это все не так важно; их число и продолжительность могут быть различны, смотря по воле Бога и по темпераменту подвижника. Так или иначе, установлено, что путь души к Богу сперва идет через горные пики и пропасти – это пути очищения; затем тропы остаются узкими, но уже вымощены камнем и проходимы – это тропы озарения; наконец, открывается широкая, почти без уклона дорога единения, в конце которой душа бросается в топку любви, падает в бездну сверхблаженной Вечности!

В общем, эти три пути последовательно предназначены для тех, кто начинает упражняться в христианской аскезе, для тех, кто имеет навык, и для тех, наконец, кто приближается к высшей цели: к смерти своего Я и жизни в Боге.

Уже давно, – продолжал г-н Брюно, – я поместил свои желания по ту сторону горизонта, а между тем почти не продвинулся: я едва-едва ступил на путь очищения…

– А вы не боитесь… как бы это выразиться… материальных недугов… Ведь перейдя пределы созерцания Божества, вы рискуете безвозвратно разрушить свое тело. Опыт вроде бы показывает, что обожествленная душа воздействует на физическое состояние и производит в нем непоправимые разрушения.

Живущий улыбнулся:

– Во-первых, я, без сомнения, не достигну последней степени посвящения, крайней точки мистической жизни, а потом, предположим, что достигну – тогда чего будут стоить телесные напасти в сравнении с тем, что я получу?

К тому же позвольте уверить вас, что эти напасти не так часты и не так неизбежны, как вы, кажется, полагаете.

Можно быть великим мистиком, необыкновенным святым, и при том может не быть никаких видимых для окружающих явлений. Вы, например, никогда не думали о том, что левитация – вознесение тела в воздух, – которая представляется сущностью последнего периода восхищения души, на деле очень редка?

Кого вы мне назовете? Святую Терезу, святую Христину Удивительную, святого Петра из Алькантара, Доминика Марии-Иисуса, Агнессу Богемскую, Маргариту Святых Даров, блаженную Горардеску Пизанскую и прежде всего святого Иосифа из Купертино, ^{65} поднимавшегося над землей по собственному желанию. Но таких было десять, двадцать человек на тысячи избранных!

Причем заметьте, что это вовсе не доказывает их превосходства над прочими святыми. Святая Тереза прямо говорит об этом: не следует представлять себе, что некто, отмеченный дарами, по одному этому лучше тех, кто их не имеет, ибо Господь наш ведет каждого так, как тому потребно.

Именно таково учение Церкви; ее неутомимое благоразумие всего крепче в том, что относится до канонизации усопших. Святость подтверждается духовными достоинствами, а не сверхъестественными делами; даже чудеса для Церкви служат лишь побочным доказательством: она знает, что злой дух умеет им подражать.

И вот еще что: в жизнеописаниях блаженных вы найдете гораздо более редкие события, более потрясающие явления, нежели в житиях святых. Эти явления больше мешали им, чем помогали. За их достоинства Церковь беатифицировала их, но отложила – и, безусловно, надолго отложила – возведение их в высший лик святых.

В общем, точную теорию об этом предмете сформулировать трудно: ведь если причина, внутреннее действие для всех боговидцев одинаково, то явления ее весьма различны в зависимости от Божьей воли и конституции живущих созерцательной жизнью; разница между мужчинами и женщинами нередко изменяет форму мистического наития, но сущность – нисколько; влияние горнего Духа может производить различные действия, но тем не менее остается одинаковым.

Только на одно замечание насчет этих дел можно, пожалуй, осмелиться: женщины обычно проявляют себя более пассивными и менее сдержанными, а мужчина на Божье действие отвечает более резко.

– Это наводит меня на мысль, – сказал Дюрталь, – что даже в монашестве встречаются души, словно перепутавшие пол. Святой Франциск Ассизский – весь любовь – имел, пожалуй, женственную душу монашенки, а святая Тереза – самый наблюдательный из психологов – обладала мужественной душой монаха. Их правильней было бы называть «святая Франциск» и «святой Тереза».

Г-н Брюно улыбнулся:

– Ну а возвращаясь к вашему вопросу, я вовсе не думаю, будто болезнь – неизбежное следствие явлений, вызываемых властным вторжением Таинственного.

– Но посмотрите: святая Колетта, блаженная Лидвина, святая Альдегонда, ^{66} Жанна-Мария Креста, сестра Эммерих и другие – сколько их, проведших жизнь полупарализованными на постели!

– Это ничтожное меньшинство. К тому же те святые и блаженные, которых вы мне назвали, были жертвами искупительного замещения, они брали на себя чужие грехи, Бог отвел им эту роль; потому и не удивительно, что они прожили прикованными к ложу, неподвижными, всегда почти мертвыми.

Нет, истина в том, что Божий Дух может видоизменять потребности тела, но отнюдь еще тем самым не чрезмерно вредить здоровью, не разрушать его. Я знаю, вы мне ответите страшными словами святой Гильдегарды, словами справедливыми и зловещими: «Господь не обитает в здоровых и сильных телах», а вместе со святой Терезой прибавите, что в последнем из дворцов души часто встречают недуги. Так, но эти святые жены вознеслись на самые вершины жизни и постоянно имели в своей телесной оболочке Божество. Достигнув этой высшей точки, природа становится слишком слабой, чтобы переносить состояние совершенства, и ломается, но я еще и еще говорю: это исключительные случаи, а не правило. К тому же эти болезни, увы, не заразны!

– Мне известно, – продолжал живущий, помолчав, – что многие решительно отрицают самое существование мистики, а следовательно, не признают и ее возможного влияния на состояние организма, но опыт сверхъестественной реальности насчитывает много веков, и доказательств больше чем достаточно.

Возьмем, к примеру, желудок: ведь он под действием благодати видоизменяется, перестает принимать какую-либо земную пищу, питается одними Святыми Дарами.

Святая Екатерина Сиенская, Анджела из Фолиньо много лет жили исключительно причащением; этот дар был также у святой Колетты, святой Лидвины, Доминики Райской, святой Коломбы из Риети, Марии Баньези, Розы Лимской, у святого Петра Алькантарского, у матери Агнессы де Ланжак ^{67} и у многих других.

Обоняние и вкус под действием Неба претерпевают не менее поразительные перемены. Святой Филипп из Нери, святая Анджела, святая Маргарита Кортонская ощущали особый вкус освященного опреснока, когда это уже не хлеб, но Плоть Христова. Святой Пахомий распознавал еретиков по запаху; святые Екатерина Сиенская, Иосиф из Купертино, мать Агнесса от Иисуса по зловонию чувствовали грехи; святой Иларион, святая Лютгарда, ^{68} Джентилла Равеннская, принюхавшись к встречному, могли рассказать ему о его прегрешениях.

Сами же святые при жизни и после смерти распространяют сильнейшие приятные запахи.

Когда святые Франциск де Поль и Вентурини Бергамский подавали причастие, от них исходило благоухание. Святой Иосиф из Купертино издавал такое благовоние, что за ним можно было идти по следу; иногда же подобные ароматы источаются в болезни.

Гной святого Иоанна Креста и блаженного Диде пах невинно-стойким лилейным запахом; от терциария Бартола, изъеденного проказой, исходил тонкий дух; то же было с Лидвиной, с Идой Лувенской, святой Колеттой, святой Гумилианой, Марией-Викторией Генуэзской, Доминикой Райской: их язвы становились курильницами, откуда шли приятные запахи.

Так мы можем друг за другом перечислять все органы и все чувства и убедимся в существовании ошеломительных явлений. Не буду говорить о молитвенных стигматах, которые открываются и закрываются, следуя ходу служб литургического года. А что может быть удивительней, чем дар билокации, раздвоения – способность оказываться одновременно, в один и тот же миг, в двух местах? Между тем, есть много примеров такого невероятного факта; многие из них даже знамениты: между прочим, случаи со святым Антонием Падуанским, святым Франциском Ксаверием, ^{69} святой Марией Агредской, которая была разом в своем монастыре и в Мексике, где проповедовала неверным, матерью Агнессой, которая не выходила из обители в Ланжаке и при том посетила в Париже господина Олье. И особенно мощным представляется действие Всевышнего, когда оно овладевает главным органом кровообращения – двигателем, перегоняющим кровь по всем частям тела.

У многих избранных сердце было так горячо, что белье на них опалялось; огонь, охвативший Урсулу Бенинказу, основательницу ордена театинок, ^{70} пылал до того сильно, что, когда она отворяла уста, оттуда валил столбом дым; святая Екатерина Генуэзская погружала руки и ноги в холодную воду, и вода закипала; вокруг святого Петра из Алькантары сам собой таял снег, а когда блаженный Герлах ^{71} однажды, идя зимой через лес, посоветовал своему спутнику, который не мог идти дальше, потому что замерзли ноги, ступать за ним след в след – тот сразу же перестал ощущать холод.

Добавлю, что иные из этих явлений, над которым посмеиваются вольнодумцы, случаются вновь и были подтверждены совсем недавно.

Белье, опаленное пламенем сердца, доктор Энбер-Гурбейр наблюдал на стигматизированной Пальме д’Ориа, а у Луизы Лато профессор Ролинг, доктор Лефевр, все тот же Энбер-Гурбейр, доктор Ною и международные делегации медиков минута за минутой отмечали самые поразительные явления высшей мистики, которые не может объяснить никакая наука…

Но вот мы и пришли, – закончил г-н Брюно. – Простите, я пойду вперед и проведу вас.

За разговором они давно вышли из монастырской ограды и напрямик через поля дошли до огромной фермы; когда они вошли во двор, иноки почтительно поклонились им. Живущий обратился к одному из них и попросил оказать любезность позволить им посетить владение.

Рясофор провел их в хлев, в конюшню, в курятник; Дюрталя все это не интересовало, он только любовался добродушием этих славных людей. Никто из них не говорил ни слова, но они отвечали на вопросы мимикой и глазами.