Текст книги "Арка святой Анны"
Автор книги: Жоан Алмейда Гарретт
Жанры:
Историческая проза
,сообщить о нарушении
Текущая страница: 7 (всего у книги 17 страниц)
Глава XVI. Молебен
А что же народ, и его неистовый гнев, и его неудержимая и сокрушительная мощь?
Казалось, все это развеялось в воздухе с первым же грозным взрывом выкриков, возвестивших о начале смуты. Сейчас слышалось только перешептыванье там и сям, в отдельных кучках людей. В целом же одни безмолвно глазели на все вокруг, другие потихоньку спускались по лестнице святого Себастьяна, иные входили в собор через боковые врата; большинство же пребывало в оцепенении, в бездействии, впав в то состояние парализованности, которое наступает вслед за сильнейшим возбуждением. Нельзя сказать, что пламя бунта погасили, но оно как бы опало.
Вдруг из толпы вырвался чей-то высокий и пронзительный голос:
– Аниньяс, Аниньяс!
Пошли в ход разного рода утварь и котлы: адски нестройное звяканье и грохот были ответом толпы на этот пронзительный крик, и мятеж снова обрел жизнь – в жару и опьянении, присущих ему изначально.
Рев, вопли, проклятья, восклицанья и угрожающие выкрики свидетельствовали, что кулак народа, оцепеневший на миг под воздействием магнетизма власти и хладнокровия епископа, снова взлетел вверх – в порыве еще большего гнева, еще более грозный.
Все это свершилось мгновенно. И епископ, все время державшийся начеку и не терявший ни присутствия духа, ни горделивой осанки, тотчас осознал опасность положения, ускорил шаг, быстро отдал своим людям соответствующие распоряжения и вошел во храм. В тот же миг двери и собора и дворца захлопнулись перед народом.
Мастер Мартин Родригес и его достойные коллеги вошли в собор вместе со свитой.
Единственным господином и хозяином тесной площади перед собором был теперь народ, он был волен оглашать ее ревом и криками, сколько душе угодно.
И народ вопил и бушевал, поднимая невообразимый шум: бунт набирал силу и мощь… вдруг высокое стрельчатое окно с цветными витражами, находящееся над главным входом и глядящее, как во всех старинных соборах, на запад, растворилось настежь: Мартин Родригес и его коллега, бледные, дрожащие, с испуганными глазами, появились на широком балконе, откуда обыкновенно оглашались и читались народу буллы, индульгенции, отлучения от церкви и прочие наиважнейшие постановления церковной и мирской власти, каковая у нас на родине, в Порто, составляет почти неразделимое единство, как всем известно.
– Тихо! – взревел кто-то в толпе, перекрывая все остальные голоса. – Тихо! Послушаем, что скажет наш судья.
Толпа погрузилась в глубокое молчание.
Жил Эанес знаком дал понять, что собирается держать речь. Народ испугался и затрепетал перед угрозой словесной лавины, которая готова была на него обрушиться. Благородный оратор – как нынче принято именовать самого последнего прохвоста, самого грязного голодранца в кожаных штанах, если решится он разинуть рот перед людьми, – благородный оратор изрек:
– Добрые друзья и честные соотечественники…
– Так, так! Вот это другой разговор.
– Ну, ну. Нас уже величают честными…
– Тихо! Слушайте.
Снова наступила полная тишина.
– Выслушайте меня, добрые люди, и вы узнаете кое-что весьма важное, друзья мои. Наш досточтимый прелат и пастырь, наш сеньор и епископ…
– Варрава, Варрава!
– Вовсе нет, друзья мои, вовсе нет. Послушайте меня.
– Камнями его, предателя! Смерть Иуде, продал он нас.
– Выслушайте меня, выслушайте ради господа бога, и вы останетесь довольны.
– Слушайте, слушайте.
– Наш епископ и наш капитул должны наведаться нынче в часовню святого Марка, что на том берегу Доуро.
– Никуда они не пойдут, покуда мы не дождемся правосудия.
– Не пойдут: святой Марк за народ.
– Великий святой Марк-евангелист! Мы на стороне закона божия, мы хотим, чтобы соблюдался закон божий! И да поможет нам правосудие короля дона Педро!.. Уж лучше пускай святой Марк останется без празднества и крестного хода, чем дозволить вершить и то и другое им, искариотам, в смертном грехе пребывающим.
– Будет вам правосудие, добрые люди. Выслушайте. Перо Пес…
– На виселицу Перо Пса!
– Казнить Перо Пса!
– Казнить, казнить!
– Зачем казнить, мы хотим съесть его заживо.
– Заживо не надо, больно жесткий.
– Разделать и протушить его, чтоб не смердел, смерд! Как разделал король того самого кролика!..{73}
– Ага, кролика, что убил его подружку!
– Придержи язык, грубиян: жену!
– Ну, пускай жену. Лишь бы пес последовал по той же дорожке, что кролик.
– Пес следом за кроликом – так псу от природы положено.
– Ха-ха-ха!
– Верно, хорошо сказано. Подать сюда пса, смерть псу!
– Смерть Перо Псу!
– Смерть, смерть!
Оглушенный оратор, стоявший наверху, совсем отупел от страха и растерянности. Мартин Родригес чувствовал себя немногим лучше коллеги, но, не будучи таким пустопорожним вралем, как тот, сохранял все-таки остатки самообладания; так вот, Мартин Родригес от избытка страха ощутил прилив энергии, отстранил незадачливого собрата и заорал исступленно, заразившись исступлением, царившим вокруг.
– Будь по-вашему! Перо Пес прощелыга и предатель. Наш добрый прелат велит передать его вам в руки, чтобы вы поступили с ним по вашей воле.
– Да здравствует наш епископ и смерть Перо Псу!
И снова мятеж как будто стал затухать, и снова среди почти утихомирившегося люда прозвучал тот же голос, пронзительный и магнетизирующий:
– Аниньяс, Аниньяс!
Народный гнев снова воспламенился; Мартин Родригес снова впал в растерянность. Как бывает обычно с человеком, который не знает, что ответить, но видит, что дать ответ необходимо, и ответ решительный, он оглядывался, глотал слюну, приоткрывал рот, словно собираясь заговорить… и на том дело кончилось.
Невозможно вообразить, чем могла бы завершиться эта удивительная сцена между жителями города Порто и их выборными судьями, и, быть может, великие беды угрожали этим упитанным и поглупевшим со страху мужам, если бы на тот же балкон не вышел один человек, которого в Порто того времени любили больше всех, один священнослужитель, которого там больше всех уважали. То был почтенный старец, один из тех редких людей, которые волею провидения встречаются в мире сем даже в самые растленные времена, дабы на земле не иссякла до конца вера в добродетель и в могущество неба. Пайо Гутеррес, архидиакон Оливейраский, викарий и духовник епископства, истинный служитель алтаря, отличался набожностью, чуждой ханжества, строгостью нравов при кротости и учености, которой не щеголял; все его почитали: и епископ, что терпеть его не мог, и народ, что в нем души не чаял.
Едва появился на балконе Пайо Гутеррес, толпа приветствовала его единогласно восторженными кликами.
– Успокойтесь, дети мои, и выслушайте меня.
Толпа смолкла, никто даже не перешептывался. Архидиакон продолжал:
– Аниньяс была арестована нынче ночью… по моему приказу.
Гул ужаса и несказанного изумления пробежал по всей толпе.
– Да, по моему приказу. Ее обвиняют в тяжких преступлениях… Даст бог, обвинения окажутся ложными…
– Ложные они!.. Ложные! Аниньяс святая.
– Да-да, она святая, Аниньяс.
– Быть может, и я на то уповаю. В этом случае ее нынче же оправдают и отпустят на свободу. Окажите мне доверие. Ее дело поручено мне; судить ее буду я. И я… отвечаю за нее.
– A-а, ну тогда…
– Ступайте, дети мои, успокойтесь. Нам пора начинать крестный ход. Явите себя добрыми христианами и богобоязненными людьми; дозвольте нам исполнить обряды, предписанные церковью. Разойдитесь по домам, дети мои, и да пребудет с вами благословение божие.
– И ваше. Мы хотим, чтобы вы благословили нас.
– Во имя вышнего и справедливейшего судии, того, кто вознаграждает и карает в вечности, того, кто судит народы и царей, того, кто принял смерть за всех нас равно, а не за кого-то наособицу, благословляю вас, дети мои, подите с миром.
Действие, которое оказывает внушающий уважение голос на бурлящую толпу народа, – одно из вечных чудес, свидетельствующих о всемогуществе господа и оправдывающих его славу.
Мятеж притих и как будто сошел на нет.
Вскоре соборные врата были растворены, и оттуда торжественно выходила процессия, распевая молитвы и славословия. Епископ во всем блеске католической пышности следовал в замке́ процессии. Сверкающая митра была надвинута на лоб, прочерченный надменными морщинами; рука, опиравшаяся на золотой посох, казалось, слегка дрожала; но поступь была твердой, и глаза спокойно скользили по странице псалтыря, которую держал перед ним певчий.
Они повернули к вратам Солнца, спустились вниз по крутому Кодесалу и вышли к бурому берегу реки, вознося к небу молитвы и песнопения и взывая к мученикам и апостолам, ко святым исповедникам и девам, да молят бога за нас!
Глава XVII. Процессия
В наши прозаические и ущербные времена одному богу ведомо, каких трудов стоит заслуженнейшей муниципальной палате Лиссабона отправиться во храм святого Антония в праздник сего угодника, а достославнейшей муниципальной палате Коимбры в праздник святой королевы{74} навестить свою покровительницу во храме за мостом. Административный кодекс канонизировал{75} лишь одну святую – святую Урну, и в совете министров засели вольнодумцы, завзятые безбожники, ведущие войну против всех обветшалых предрассудков, оставшихся с тех злополучных и постыдных времен, когда Португалия была настолько отсталой, что всего лишь открывала морской путь в Индию{76} и морские пути вокруг Африки, куда несла она цивилизацию, населяла Америку, создавала «Декады» Барроса{77} и творила «Лузиады» Камоэнса,{78} возводила Беленскую Башню{79} и выкидывала прочие нелепые шалости того же пошиба.
Бедная Португалия, жила ты себе по старинке, не было у тебя ни биржевых дельцов, ни лордов-хранителей казны, ни подвесных мостов, ни инструкций по поводу проведения смертной казни через повешение, ни баронов, ни вольных каменщиков,{80} и была ты посмешищем Европы, которая дивится ныне при виде того, как ползешь ты, словно краб, по этой дороге, ведущей за пределы цивилизации!
Будем плясать польку{81} и да здравствует прогресс!
Вернее, так: прогресс нашего регресса, как говорит один великий и блистательный наш оратор,{82} красноречие коего, в скобках будь сказано, тоже отплясывает польку.
Плясать-то плясывали и каноники города Порто, так было еще во времена моей бабушки, она видела это сама, и когда я был маленький, рассказывала мне, что они и впрямь плясали перед алтарем святого Гонсало в день этого угодника. И то была пляска благочестивая и иератическая,{83} нынче в ходу это греческое словцо, мы стали увлекаться до безумия греческим языком с тех самых пор, когда перестали владеть им. Когда мы посылали разных там Тейве да Гоувейа{84} преподавать его в Париже, сами мы говорили по-португальски.
Стало быть, плясали, так оно и было, плясали каноники Порто во храме Сан-Гонсало-де-Амаранте, плясали в тридцати процессиях и шествиях в честь разных святых угодников и угодниц. И того же обычая придерживались другие капитулы и причты королевства, которые в наши дни не идут и на хоры; более того, у них нет даже административного кодекса, за каковой они могли бы уцепиться.
Среди многочисленных праздников нашего славного собора, в ритуал коих входит шествие, – рассказывал мне один старик пребендарий,{85} он на руках меня носил и обладал самою ангельской душой, какая только может быть у пребендария, – наиглавнейшим было шествие к часовне святого Марка-евангелиста, который, как утверждали уроженцы Гайи или Кале, был основателем святой церкви города Порто, хоть с ним спорили жители Мирагайи, возражая, что основал ее святой Василий в своем приходе, именуемом по названию храма Сан-Педро-экстра-мурос.{86}
Но уже в пору моего детства, когда старик пребендарий обогащал мне ум и память столь увлекательными и романтическими сведениями из отечественной истории, крестный ход в день святого Марка не продвигался дальше новой церкви святого Иоанна, и, остановившись там, где высится часовенка Надежды, каноники кадили в сторону Гайи и пели «Люди добрые, люди добрые», песнопение на родном языке, о происхождении которого я так и не смог получить никаких сведений ни от моего пребендария, ни из других источников, будь то летописцы или летописи, хоть обращался я ко многим.
Как бы то ни было, обычай этот дожил до наших дней, а в стародавние времена процессия, как уже говорилось, перебиралась через Доуро и направлялась прямо в часовенку святого, развалины которой еще виднеются на склоне высокого берега со стороны Гайи.
И, по-видимому, имелась какая-то весьма основательная причина, вынуждавшая епископа и каноника, властителей города Порто, переправляться через реку и наведываться к тем самым жителям Гайи и Вила-Новы, которые не зависели от них и не платили им дани, которые, чувствуя себя сильными благодаря покровительству короля, причиняли им великое множество неприятностей своим правом на свободный лов рыбы и на беспошлинную торговлю, а еще соляной монополией, которую столько раз предоставлял им король для того лишь, чтобы досадить вассалам и людям епископа, которые жили в самом городе.
Какова была сия причина, с каких и до каких пор существовал сей обычай, нам доподлинно неизвестно; а вот доподлинно известно нам то, что в те времена, о коих мы повествуем, обычай этот соблюдался, и вот уже торжественная процессия выходит к берегу реки, и в углублениях обрывистых берегов, высящихся над быстрыми ее струями, отдается скорбное и возвышенное хоровое песнопение:
Флотилия рыбацких лодок савейро, навесы которых украшены хоругвями и цветочными гирляндами, а палубы устланы шпажником, служит как бы продолжением берега и принимает процессию на борт.
Пение не прервалось, молитвословия не смолкли: теперь их сопровождает плеск воды под уверенными и размеренными взмахами весел; голоса лодочников, хриплые, но слаженные, тоже присоединились к общему хору и выводили вместе с ним:
Те rogamus, audi nos!
Невозможно вообразить зрелище грандиознее и торжественнее, чем то, которое являли тогда воды и берега Доуро.
Вся несравненная поэзия религии и природы, вся живописность средневековых одежд, все оживление, присущее многолюдным сборищам, соединялись в этой картине в гармоническое целое.
Весеннее солнце освещало отвесными лучами воду, скалы, зелень. Воздух был спокойным и теплым, небо – голубым и прозрачным, воды – безбурными; вдоль обеих сторон реки на светлых песках, поблескивавших под солнцем, стояли жители города и селения, созерцали в благоговейном молчании двигавшуюся водным путем процессию, которая пересекала реку по длинной диагонали, словно направляясь к устью, ибо немалое расстояние отделяет то место, где ныне находится Порта-Нобре и где участники процессии взошли на савейро, от причала Гайи, куда процессия направлялась.
Вверх по течению реки свежие луга Кампаньана, Рамалде и Авинтеса блистали изумрудной зеленью юной весны; с той стороны, где высится Фос, ивняки, которыми поросла долина, именовавшаяся тогда долиной Любви, клонили ветви к воде, словно все еще прикрывали изменнические и мстительные корабли короля Рамиро,{87} когда он приплыл сюда из Галисии за женою, которую держал в плену мавр за то, что Рамиро держал в плену сестру его.
Эта самая долина Любви, которая стала долиной Благочестия, когда капуцины построили здесь монастырь и нарекли его святым именем, что носит он доныне, в нынешнее время – о жалкое, жалкое наше время! – именуется долиной Бондарей или долиной… как бишь ее… ибо церковь превратили в склад, а сад, такой пышный и свежий, в какое-то жалкое поле, кукурузное, кажется.
Мне доныне вспоминаются, хоть был я тогда очень мал, предвечерние часы в пору тринадцатидневных молебнов в честь святого покровителя той церкви, когда красивый церковный сад не уступал, право же, ни Кенсингтону, ни Тюильри,{88} ибо сюда наведывались самые привлекательные и нарядные дамы города и великое множество людей всех сословий и возрастов: на эти тринадцать дней долина Благочестия снова становилась долиной Любви.
Здесь могло бы быть лучшее в Порто общественное гулянье, под стать самым красивым в мире, если бы этому саду предназначили такой удел. Но все было продано за сколько-то там милрейсов, – немного – притом, как и следовало ожидать, не звонкой монетой, а ассигнациями.
Ex digito gigas:[18]18
По пальцу узнают гиганта (лат.).
[Закрыть]{89} никто лучше нас не справился с переходом от прежнего общественного устройства к новому. Разумность, вкус, выгода – все налицо.
Вернемся к нашей истории.
Процессия распевала:
И лодки причаливали к берегам Гайи. Каноники с песнопеньями выходили на берег; и вот процессия добралась до подножия высокого берега, на котором стоит замок и где в те времена находилась церковь, вернее, часовня святого Марка.
Все жители селения и его окрестностей сопровождали процессию как во время триумфа и воспринимали почти как признание своей независимости прибытие сеньора епископа и высокочтимого капитула – тех, кто обладали такой властью по ту сторону Доуро, а здесь были только гостями, пользовавшимися, разумеется, уважением по причине духовного сана, но не пользовавшимися ни властью, ни какими бы то ни было гражданскими полномочиями.
Со всем тем они преклоняли колена, а епископ благословлял их, клирики возносили песнопения, а народ подхватывал строки… Религия распятого – это религия свободы и терпимости, она несовместима с какими бы то ни было проявлениями вражды и гражданскими распрями: те, кто говорят «рака» брату своему,{90} не следуют заветам Христовым.
Однако же лица жителей Вила-Новы являли некое выражение, более надменное, чем обыкновенно, более оживленное, и, по-видимому, причиной тому было сознание собственной свободы и независимости. Они поглядывали на епископа искоса, выступали следом за канониками так непринужденно, подхватывали песнопения такими уверенными и радостными голосами, что любитель сравнений из мира античности не колеблясь уподобил бы их молодым и надменным согражданам сына Реи Сильвии,{91} принимающим в недавно возведенных стенах Рима процессию жрецов из Альба-Лонги, когда те приносят им в знак зависимости статую Весты, которая перешла во власть Рима, которая станет стражем его величия и которой нечего больше делать в Альба-Лонге.{92}
Духовенство из Порто были albani patres,[20]20
Патриции из Альба-Лонги (лат.).
[Закрыть] Гайя выставляла напоказ спесь, достойную alta moenia Romae.[21]21
Высокие стены Рима (лат.).
[Закрыть]
Но простите меня, о почтенные собратья-романтики, простите, обещаю вам, что не позволю себе больше ни единым намеком коснуться оставшихся у меня в памяти запретных крох моей старой и скудной латыни.
А все же было, да, было нечто необычное в воодушевлении вольных простолюдинов Гайи и Вила-Новы. Они следовали за процессией, покуда мирные и благочестивые; и таким манером все добрались до часовни святого, куда и вошли.
Епископ воссел на свой престол; вокруг него стали каноники; и тотчас началась месса, каковою должны были завершиться молебны и празднество этого дня.
Наступил момент дароприношения, и все молящиеся, упав на колени и склонив головы, набожно приобщались высшего таинства, причащаясь крови и плоти того, кто смертью своей возродил нас и освободил; в этот момент в церковь незаметно пробрался молодой человек, нарядно одетый, но покрытый пылью с головы до ног и еще не успевший отдохнуть после долгой и быстрой скачки. Он окинул внимательным взглядом пеструю толпу молящихся и выбрал себе место в углу, став на колени позади двух мужчин зрелого возраста, обличье и наряды которых свидетельствовали, что они принадлежат к той среде, которая является промежуточной между буржуазией и простонародьем.
Людей этой породы наши нынешние Рабле{93} обозначают весьма характерным словцом – mercier:[22]22
Бакалейщик (фр.).
[Закрыть] раньше сия порода встречалась не так уж часто, но теперь составляет большинство населения крупных городов, этих очагов нашей цивилизации.
Податливый, как масло, которым он торгует, пустопорожний, как его макароны, неспособный мыслить, как его колбасы, затхлый, как его сало, бакалейщик – mercier – воплощение этой незаконнорожденной аристократии плебейства, которая встречается повсеместно и так многочисленна и политическая роль которой сводится к тому, чтобы принимать на веру любое высокопарное вранье, проглатывать благоглупости, публикуемые в правительственных газетах, веровать в «систему, которая, к счастью, является у нас правящей», и устраивать фейерверк в дни праздников.
Когда их было немного, они обладали энергией и великими чаяниями всех классов, которым приходится жить не щадя сил, чтобы выжить, ибо они не могут рассчитывать на грубую надежность многочисленности.
Вновь прибывший стал на колени, перекрестился и после краткой молитвы, – мысленной, ибо губы его не шевелились, – рукояткой хлыстика, который был у него в руке, слегка дотронулся до плеча одного из мужчин, стоявших перед ним. Тот живо обернулся и, завидев юношу, воскликнул тихонько:
– О! Вы здесь… так скоро?
– А мне показалось, так поздно. Выйдем отсюда, нужно поговорить.
– Дождемся конца службы.
– Нет, сейчас же! Клянусь богом, хотел бы я сказать тебе то, что должен сказать, меж святой облаткой и чашей пред ликом того, кто на алтаре… Но никак нельзя, идем.
– Идем. И брат мой с нами?
– Твой брат?.. Не знаю, не доверяю я ему. Разве не был он?..
– Был, был, да и я, за грехи мои, немногим лучше его. Просветил господь нас обоих. Теперь вы можете говорить с ним так же откровенно, как со мной.
– Что ж, пусть идет с нами.
Больше никто из молящихся не расслышал этого разговора, краткого, быстрого, приглушенного. Оба простолюдина и юный кавалер незаметно вышли в боковую дверь.
Любезный читатель так проницателен и сметлив, что, без сомнения, уже догадался, кто этот юноша.
Да, сударь, так оно и есть, то был наш студент, наш Васко. А вот кто такие оба простолюдина, этого вы, читатель, конечно же, не отгадали.
Будьте любезны прочесть следующую главу, и вы все узнаете.
