Текст книги "Арка святой Анны"

Автор книги: Жоан Алмейда Гарретт

Глава II. Разговор между соседками

Так вот, за добрых пятьсот лет до вышеизложенного рокового события эта самая арка святой Анны была свидетельницей и местом действия любопытнейшей истории, которую я сейчас поведаю и которую извлек со скрупулезной точностью из бесценной рукописи, обнаруженной в частной библиотеке преподобного отца-настоятеля монастыря братьев-сверчков, и да простит его бог за то, что, спасаясь бегством, не оставил он у себя в келье ни единой коробки со сластями, ни единой бутылки сносного вина, никаких лакомств из числа тех, на которые мы, бедные студенты, возлагали столько упований, ведь так естественно было бы найти их в сей святой обители, когда мы добрались до нее, полумертвые от голода и усталости. Что касается меня лично, то я вполне удовлетворился сим единственным трофеем, выпавшим мне на долю, и не взял бы никакого другого (за исключением сластей, их я бы не пощадил) вопреки действовавшим в ту пору законам и практическому применению оных; не знаю, насколько они ныне в ходу и в чести, но мне известно немало людей, которые теперь весьма в чести, процветают и преуспевают за счет тех самых законов и с их помощью. Но к делу! Что до меня, то если законы войны – недостаточное основание для того, чтобы я считал своей собственностью то, что прибрал к рукам в монастыре и что изложу как плод собственных трудов в сей хронике, то винюсь в том публично и со всей искренностью и готов возместить убытки тому, кто окажется потерпевшим. Оно не в обычае среди моих собратьев, сочинителей повестей, рассказов и прочего, но что мне в том!

Было часов десять вечера, глухая пора в те добрые времена, когда наши предки, весьма ранние птахи, обедали меж десятью и одиннадцатью утра и ужинали засветло, еще до заката. Ночь была лунная, но из-за того, что улица Святой Анны так узка, да к тому же в те времена сразу за нею вздымались городские стены, лунные отблески тускло и с трудом просвечивали в сплошной мгле. Только лампада, горевшая в нише, светилась слабым огоньком, таким приглушенным и беспомощным, что он разве что указывал, в каком месте теплится, но не мог развеять окрестную тьму. В этот-то час и в этом-то месте из-за ставней одного из окон слева от часовни послышался тихий голос; таким голосом говорят, когда и хотят быть услышанными, и боятся этого. Голос шептал:

– Ани́ньяс, сестрица, Аниньяс! Голубца, сестрица, слышишь? Это я, слышишь?

После каждого слова наступала длительная пауза, и следующее произносилось громче, так что последнее слово уже можно было бы расслышать без труда на небольшом расстоянии. Но даже если кто-то и расслышал, ответа не было. Голос смолк на целую минуту.

Затем из-за тех же ставней, откуда, насколько можно было судить, доносился голос, появилась изящная белоснежная ручка, такая белоснежная, что притянула к себе весь свет лампады, от которого заблестела ее кожа. Ручка тихонько постучала в окно часовни, голос повторил:

– Аниньяс! Ш-шш! Слышишь?

И тут же послышались осторожные шаги: кто-то спешил на зов; то была смутная фигура, с виду фигура женщины, она проникла в часовню через дверь, которая вела туда из соседнего дома; женщина ступала осторожно, бесшумно. Она подошла к противоположной стороне часовни, выходившей к домам, что были слева, и оказалась как раз под тем окном, откуда раздавался первый голос.

Тут под аркой послышался шорох, и кто-то – голос был мужской – пробормотал:

– Сущий ангел, а не девушка, право слово! Только поглядеть: сама святая приходит поговорить с ней!

– Сестрица, сестрица! – прозвучал голос из часовни, расположенной в верхней части арки. – Тебе не послышался снизу мужской голос?

– Нет. Да если бы там кто-то был, я бы отсюда и тень его разглядела. Не бойся, все соседи спят. Уж если кто-то в городе еще не сомкнул глаз, это разве что епископ или Пе́ро Пёс, так я думаю.

– Что это тебе вспомнились эти лицемеры… Да покарает их Дева Пречистая купно с покровительницей нашей святою Анной!

– Аминь! И да падет на них правосудие короля дона Педро!^{16}

– Ох, Жертруди́ньяс! Коли не заступится за меня господь со своими святыми, не знаю, что будет со мной. Правосудие короля дона Педро, говоришь ты. Да как ему добраться до наших краев, где ни король, ни народ никогда не могли найти управу на тиранов и притеснителей?.. Король, девушка, так далеко, как мне его увидеть… А враги мои так могущественны, и так они близко… Король дон Педро!.. Им до него и дела нет, его правосудие и законы они ни во что не ставят! Еще бы!.. В этом городе у них больше власти, чем у любого короля, так они сами говорят, предатели, и тут у них слово с делом не расходится, а еще говорят, что, если король посягнет на их привилегии, так они на его место другого посадят, как было уже с его прадедом, звали его…

– Не с прадедом, а с братом его прадеда, хочешь ты сказать, звали того короля дон Саншо.^{17}

– Может, так, я про все это ничего не знаю, грамоте и наукам не обучена, не то что ты… У тебя вон дядюшка – ученый лекарь, на пальце перстень носит, разъезжает на муле с попоной, при короле состоит, снадобья в чересседельных сумках возит, у меня такой родни нету. Я женщина простая, жена золотых дел мастера, одно только умею – хозяйство вести да полотна ткать…

– И быть образцом добродетели среди женщин. Будь все они тебе под стать, эти клирики проклятые и монахи-мошенники не делали бы того, что делают.

Ответ юной Жертрудес оказал свое действие, смягчив раздражение, явно прокравшееся в предыдущую фразу женщины, которая, как теперь уже ясно, была ее ближайшей подругой, доброй Аной, Ани́кас или Ани́ньяс, как звала ее Жертрудес, образуя ласкательную форму так, как принято в провинции Миньо.^{18}

Простодушная Ана снова заговорила прежним ласковым тоном и с прежней мягкостью.

– Милая моя Жертрудиньяс, послушай, что скажу я тебе перед лицом святой угодницы Анны, внемлющей нам… Я ведь вседневно слежу за тем, чтобы теплилась ее лампадка, так покойный отец мой велел, в завещании его прямо сказано, «пускай моя единственная дочь ест похлебку без сала, лишь бы хватало масла в лампадке часовни святой Анны над аркой». Вот и гляди, могу ли я хоть денек пропустить! А коли расхвораюсь, за меня муж постарается… Бедный! Знать бы, что с ним! И зачем только понесло его в Лиссабон, чтобы притянуть к ответу должников, а взыщет ли он когда-нибудь с них долги, один бог ведает… Но вот поехал он туда, там и скитается, я-то всего только год с ним и пожила – и вот осталась одна, с маленьким моим Фернандо, он уже говорит «папа», бедный мальчонка! А отец еще и не слышал его, да и бог знает, услышит ли… И в сердце у меня недоброе предчувствие – нет, не услышит он…

И слезы одна за другой покатились по щекам бедной молодки, отчего она стала еще краше и привлекательнее.

А читателю следует знать, что Ана была очень хороша собой; вскоре он узнает, почему это столь важно.

Слезы доброй Аны хоть и были искренними и прочувствованными, но не прервали ее речей и на долю секунды; она продолжала:

– Да, да, я правду говорю. Подсказывает мое сердце, что и мне, и моим близким грозят великие беды, и предчувствую я, что одного только можно ждать от этого епископа – разорения и погибели нашего города; все они хороши, что он, что его каноники, и сборщики податей, и алебардщики, и все его прихвостни из городского собора.

– Не забудь при перечне преподобного отца Жоана да Аррифану, тоже хорош. Но этому не бывать, Аниньяс, нас спасет помощь господа и правосудие короля дона Педро.

– Как ему сюда добраться, девушка? Ты что, забыла, что случилось в наших краях после того, как народ поднялся против притеснений тирана – епископа дона Педро? Забыла про интердикт,^{19} про отлучения от церкви? А потом епископ договорился обо всем с королем и с самим папой, и с тех пор королевское правосудие ни разу не соизволило заглянуть в наши края, позаботиться о том, чтобы соблюдались наши вольности, заступиться за нас, нас бросили на произвол епископа и его челяди. Как же теперь король дон Педро?..

– Помню я все это, помню, а вот увидишь, король сюда пожалует в тот миг, когда они меньше всего будут его ждать, и в королевской деснице будет меч, уготованный самим господом на погибель тиранам и притеснителям народа.

– Скорее бы содеял господь это чудо, Жертрудиньяс. Не то худо мне придется; ведь не далее как сегодня был у меня проклятый епископов сводник, его податной, что сбор за вино взимает; он по утрам народ обирает в податной палате, а вечерами занимается ремеслом демона-искусителя, не дает покою честным женщинам и девицам города Порто…

– Все ради того, чтобы сослужить службу церкви божией и приумножить ее воинство!.. Так они говорят…

– Да уж, голубка! И откуда только взялся этот епископ… на нашу голову.

– Его покойный король назначил. В конце его жизни все им вертели, как хотели, особенно монахи да священники и военная братия, можно подумать, бог отдал это королевство им в собственность… Только не бог, грех так говорить, дьявол это содеял за наши грехи. Но что сказал тебе податной?

– Будь он проклят! То самое и сказал, что всегда твердит: что нужно бы мне быть поблагоразумнее да поосторожнее; что следовало бы мне пойти туда, куда велено, либо принять епископа у себя; что не дело гнать пинками прочь фортуну, когда она стучится в двери… А буду упрямиться, так не видать мне больше мужа, похоронят его заживо в подземельях епископского дворца, где забудет он, что такое луна и солнце, будет сидеть на хлебе и воде, словно каторжник с королевской галеры. И подарки мне принес, богатые самоцветы, золото тонкой работы, я сидела ткала, так он мне все это в подол бросил, а назад брать не хотел, так я в конце концов…

– Что же ты в конце концов сделала?

– Швырнула драгоценности ему в лицо что было мочи. У него все лицо было в царапинах, так ему и надо!

– Так ему и надо, Аниньяс, родная! А что этот подлый податной?

– Почернел от злости и обиды, ни слова не сказал, подобрал с полу все эти жемчуга да золото… а красивые были драгоценности!.. Упрятал все под свой балахон и ушел, даже не попрощался, только все бормотал сквозь зубы, покуда спускался по лестнице, «ты еще за это поплатишься!».

– Да, голубка, тебе есть чего бояться, теперь я это вижу; но мы еще сумеем найти выход.

– Кто это – «мы»?

– Я… мы, с божьего соизволения; мы и наша добрая звезда.

– Мы! Тебе шестнадцать лет, мне двадцать, твой дядя при дворе, мой муж в Лиссабоне! Что нам делать, одиноким женщинам, некому за нас вступиться!

– Некому?

– Ну, не то чтобы совсем некому, у меня есть моя крестная и заступница святая Анна.

– А у меня есть Васко, он хоть и не святой, а чудо содеет.

– Твой Васко! Как может он пойти против епископа, если сам при нем состоит?

– Он столько же состоит при епископе, сколько я при халифе Гранадском.^{20} Он студент, но не собирается быть священником и как только достигнет того возраста, когда дядя ничего с ним не сможет поделать, отправится в Саламанку.

– В Саламанскую пещеру!^{21} Опомнись, голубка! Ты что, хочешь, чтобы малый стал колдуном?

– Колдуном! А разве стал колдуном мой дядя? Он столько лет там пробыл, зато какую угодно хворь и болезнь вылечит своими снадобьями да бальзамами, потому и состоит при особе самого короля дона Педро, помоги ему боже, и тот его ни на шаг от себя не отпускает, никаким другим лекарям не доверится!

– Но что может поделать твой Васко, ведь мне вон как туго приходится!

– Он должен немедля отправиться к королю дону Педро и доложить ему обо всем, чтобы король оградил нас своим правосудием, приехал сюда и велел бы высечь этого треклятого епископа и повесить его каноников, монахов и сборщиков податей.

– Я очень проста, но все-таки не так проста, как ты, Жертрудес. Стало быть, король дон Педро должен вступиться за двух бедных молодок, причем одна из них я, то есть простолюдинка, и покарать дворян и сеньоров, которые все могут и которые испокон веков делали все, что хотели? А тем более клирики! Увидела бы я такое в наших краях, сказала бы, что мир вывернулся наизнанку.

– А вот увидишь, увидишь! – возразила восторженная Жертрудес тоном, который не сумела бы воспроизвести самая экзальтированная сентябристка или «пеструшка»,^{22} наша современница, – тоном, исполненным такой твердости и веры, что ей без дальнейших испытаний предоставили бы право гражданства в республике, которую… в любой из республик, которыми время от времени прельщает нас полиция себе во славу и нам в успокоение.

– Вот увидишь, – продолжала она, – и ждать придется недолго, ибо еще есть бог в небесах и правосудие на земле; не вотще вопиет невинная кровь, обагрившая столько лобных мест; не вотще рвутся к небу вздохи из стольких застенков; не вотще льется столько слез в этих краях из-за бесчинств и злодеяний наших палачей. Ты еще увидишь короля дона Педро в этом городе, увидишь, как затрепещут злодеи и обратятся в бегство. Только бегство им не поможет, им не уйти от карающего меча правосудия.

– Они пойдут против него, девушка, с них станется, откажут ему в повиновении, хоть это их долг, поднимутся против него, отрекутся от него, хоть он король их и повелитель.

– С них станется, это верно. И они могут отлучить его от церкви и обозвать еретиком либо мавром. Но тем хуже для них, Педро Суровый будет еще суровее с теми, кто нанесет ему такое оскорбление.

– Но он, говорят, такой мягкий и великодушный, так легко прощает изменникам!

– Да, он таков; но у того, кто прощает, терпение тоже может иссякнуть, у дона Педро оно уже иссякало, и не раз, теперь он не станет дожидаться, пока оно иссякнет снова.

– Услышь тебя бог, милая Жертрудес, уж так я боюсь, что засадят меня в подземелье епископского дворца, и никогда больше мне…

– Не засадят, не будет этого. А теперь иди спать, Аниньяс, уже поздно. Завтра ты услышишь добрые вести и узнаешь, что я не дремала и старалась ради тебя.

– Доброй ночи, Жертрудес, доброй ночи, милая соседка! Воздай тебе бог за то, что меня утешаешь: если бы не ты, я бы давно уже умерла от одного только уныния, либо нечистый меня попутал бы, и… Нет, этому не бывать, даже и без тебя! Доброй ночи!

– Доброй ночи!

И тем же путем, каким пришла, с той же осторожностью простосердечная Аниньяс проследовала к себе в дом.

Едва она скрылась, Жертрудес вытащила белый платок и взмахнула им так, чтобы движение это было видно из-под арки.

Глава III. Сеньор студент

– Жертрудес! – проговорил мужской голос, едва только промелькнул во мгле белый платок восторженной красавицы.

– Васко! – ответили ему из-за ставней.

– Твой отец спит? Есть у нас время поговорить?

– Есть, и поговорить нам очень нужно. Ты слышал мою беседу с Аниньяс?

– Слышал.

– Так за дело; да поспеши. Забудь об еде, питье и отдыхе, покуда не доберешься до короля дона Педро и не расскажешь ему, в каком трудном положении мы оказались. Поговори с моим дядей: он поможет тебе проникнуть к королю. И уходи, никаких твоих разговоров слушать не хочу.

– Жертрудес, милая Жертрудиньяс, как же ты сурова со мною, как мало любишь меня! Вот уже три дня, как я тебя не вижу, и вот уже добрых три часа, как стою здесь на ночном холодке, жду, когда же вы кончите совет держать, а конца все нет…

– И никогда больше не увидишь меня, если не отправишься тотчас же в путь.

– Спешу, спешу, чего бы мне это ни стоило, пусть даже самой жизни, говорится же в песенке:

 
Рад и жизнь я отдать,
Лишь бы вам услужить,
Мне, красавица, без вас
Все равно не жить,
 

– Удачно выбрал ты время для стихов и песен, студент!

 
– Студент, студент, куда глядишь?
Что там такое?
– Мост над рекою.
– Из-за той, что там гуляет,
                   Мне не знать покою.
Я здесь над книжками корплю
Вдали от той, кого люблю!
              Что за докука,
              Скука и мука!
Смертью грозит мне разлука!
     А она, злюка,
     Надо мной смеется!
Видно, мне из-за жестокой,
     Ясноокой и далекой,
     Умереть придется!
 

– Ну что, допел? (В сторону.) А какой у него красивый голос! (Громко.) Допел в недобрый час! Поторопись!

– Тороплюсь, тороплюсь, это ты не торопишься сжалиться надо мною и смягчиться сердцем!

– Любовные речи? Куда как нужны они мне сейчас!

– Не нужны, не нужны. Уж мне ли не знать?.. Не девушка, а сущий бесенок. Придется повиноваться, иного выхода нет…

С этими словами он пошел прочь, оглядываясь, пока не услышал, как затворились ставни. Наш студент остановился, прислушался и, промолвив: «И вправду ушла», – зашагал быстрее.

– Не девушка, а сущий бесенок, – продолжал он, словно желая завершить прерванную беседу монологом, обращенным к самому себе. – С виду-то – что тебе миндальное печенье да глазурные пряники, а душой и сердцем под стать самой Юдифи…^{23} Да вот только обезглавить епископа потруднее, чем разных там военачальников и полководцев. А тем паче такого, как его преосвященство, уж он-то бережет себя: столько караульных расставляет у себя во дворце, где предается любовным утехам, что будь этот бедный недотепа Олоферн хоть вполовину так осмотрителен, не удалось бы еврейке отправить его в преисподнюю в тот миг, когда вершил он смертный грех. Но шутки в сторону, подумаем о деле. В хорошенькую попал я передрягу. Если король дон Педро не таков, как о нем отзываются, то не сносить мне головы, а ради кого – ради еще одной девушки. Quid nunc,[4]4
  Зачем теперь (лат.).


[Закрыть] сеньор студент. Еще одна девушка, сказал я?.. Жертрудес не из тех, чье место в ряду прочих из длинного списка. Если есть на свете евина дщерь, ради которой стоит рискнуть жизнью, так это моя Жертрудес. А уж как я ненавижу этого мошенника Перо Пса и этого лицемера – епископа… Иду на них.

 
На клинке моем отменном
Я клянусь моею дамой,
Что злой мавр не уцелеет
За стеною этой самой.
 

– Стоит вместо «злой мавр не уцелеет» поставить «епископ не спасется», и стишок будет как раз к месту, что там ни говори.

С такими словами он до половины обнажил меч, словно желая проверить, наготове ли оружие и свободно ли вынимается из ножен, и, ускорив шаг, стал взбираться по круто уходившим в гору улочкам этого квартала, пустынным и тихим, как и весь город.

Пусть идет своим путем; не будем гадать, что творилось у него в мыслях, ибо они были в полнейшем раздоре друг с другом… Он, студент, приближенный епископа, состоящий под покровительством своего сеньора… он, влюбленный, которому благоволит Жертрудиньяс, дама его сердца!.. Пусть идет себе, пусть, а мы, друг-читатель, перенесемся с тобою в совсем другую часть города, хоть и расположенную не очень далеко. Сменим же место действия с тою же быстротой, с какой совершается это в британском театре; и пусть себе печалится Аристотель со своими единствами,^{24} на сей раз никто не обратит на него внимания.

Итак, отсюда, с берега реки, где я пишу для тебя, благосклонный читатель, поднимемся вверх по склону квартала Конго́стас, название коего, заметим в скобках, не очень-то поэтично^{25} и романтично. Проследуем мимо почтенного святого Криспина, который столь торжественно опроверг изречение язычника Горация^{26} – ne suttor ultra crepidam,[5]5
  Сапожник, суди не выше сапога (лат.).


[Закрыть] – и, поручив себя попутно его благословенному и чудодейственному шилу, миновав раскинувшиеся справа сады, где несколько веков спустя пройдет прекрасная новая улица Сан-Жоан, и оставив позади место действия первой сцены, поклонимся мысленно благочестивой лампаде, теплящейся близ чудотворной статуи, и направимся по улице Баньярия.

И вот мы уже стоим около досточтимой статуи, которая олицетворяет старый Порто,^{27} и хоть вокруг нее красуются коробы с надутыми потрохами,^{28} озирает словно с престола подвластные ей окрестности. В те времена кощунственная кисть еще не осмеливалась ни измарать вульгарной и мерзкой охрой, ни заляпать густой киноварью этот шедевр местного ваяния, который тогда являл взорам свой гранит во всей его первозданной чистоте. Итак, поклонимся почтенной эмблеме нашего славного города, да простится нам сей анахронизм, если это и вправду анахронизм, и пойдем прямехонько, не тратя больше времени на поклоны и реверансы, ко дворцу при соборе или епископскому, как зовется он ныне и, возможно, звался уже в те времена. По-моему, звался. В бесценной рукописи, откуда извлек я сию правдивую историю, читаем «епископский дворец»: доверимся же рукописи и примем подсказанное ею название.

А теперь, друг-читатель, я вполне мог бы предложить тебе велеречивое описание пергаментов, каковые я переворошил в архиве нашей городской палаты, фолианта капитула, квадратные литеры какового я прочел с грехом пополам, и огорошить тебя тысячей прочих доказательств общедоступного всезнайства, прискучив тебе оными до смерти без всякого прока для тебя, для себя и, самое главное, для нашего повествования. А посему довольствуйся, как довольствуюсь я, неопровержимым авторитетом нашей рукописи из монастыря сверчков, столь же подлинной, как и всякая другая. А кто захочет напасть на нее, пусть остережется, ибо мы уже заручились несокрушимой обороной в виде полных учености статей в трех литературных газетах, никем не читаемых, да в таком же количестве газет политических, читаемых всеми – когда это им интересно.

Читатель уже ждет фразы о том, что дворец епископа города Порто во времена короля Педро, когда происходили описываемые события, был совсем не таков, как ныне, во времена герцога дона Педро,^{29} когда эти события описываются. И, само собою, он еще уверенней ждет описания дворца в прежнем его виде, выполненного по всем правилам искусства, с премудрой диссертацией на тему о разновидностях готической архитектуры, к одной из каковых волей-неволей должен относиться сей дворец – ибо любой дворец из романа или повести о стародавних временах неминуемо окажется готическим, даже если построен гранадскими Абенсеррахами или аль-Мансуром из Вила-Новы.^{30} И тут же, как бы мимоходом, рассуждение о «пылающей» готике^{31} и о «смешанной», и о каннелюрах на колоннах, и о форме и узорах капителей и прочих предметах, столь же увлекательных, сколь и поучительных.

Но надежды любезного читателя окажутся тщетными, чтобы не сказать иллюзорными, раз меня так порицают за слова иностранного происхождения; ибо, не обращая внимания на архитектуру Епископского дворца, я проследую внутрь оного, так же мало думая о церемониях и так же поспешно, как отбыл оттуда, уже в другую эпоху, злополучный епископ Жоан, который, надо полагать, зачахнет от тоски по своим книгам… Жаль бедного старца! И жаль бедных книжек!..

Итак, удовольствовавшись сообщением о том, что епископская резиденция в Порто еще сохраняла существенные остатки древней свевской крепости, стоявшей на этом же месте, и что сохранять оные здешним епископам было совсем нелишне, из-за многолетних войн, что вели они с жителями сего доброго города, поднимемся по лестнице, войдем в караульню, где находились епископские ратники… и прислушаемся к тому, что происходит за этой дверью, откуда доносится приглушенный и неясный шум голосов.