Текст книги "Тамерлан"

Автор книги: Жан-Поль Ру

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 29 страниц)

Преувеличения

Мы располагаем достаточными данными, чтобы определить число жертв Тимуровых войн в различных городах, но, как будет видно, ни одно из них не безупречно. В то же самое время у нас есть возможность получить практически исчерпывающие сведения о разрушениях, вызванных пожарами и вандализмом солдатни.

В городах, по словам летописцев, срытых до основания, зданий, построенных до Тамерлана, оставаться не должно было бы; во всяком случае уж декор памятников должен был пострадать. Разумеется, во многих населенных пунктах разрушения были значительными, и архитектура от этого пострадала. Жалобы христиан Востока, которым, как нам ведомо, пришлось восстанавливать многие храмы после Тимуровых набегов, обоснованы; однако, хотя у Тамерлана особых резонов защищать христиан, равно как мусульман, не имелось, далеко не все церкви пострадали во время «бури». Несмотря на землетрясения и на сефевидские и османские войны, Грузия и Армения остались всемирно признанными хранилищами средневекового культового искусства. Вспомним, к примеру, об армянских церквах Карса, Санохина, Ани, Эгварда и Ахтамара, о грузинских храмах в Кутаиси, Гогуле, Никорцминде, Джвари, Ошки, Гегарте и Мцхете[18]18
  Церковь в Мцхете, возможно, была перестроена в XV веке.


[Закрыть] – и это лишь некоторые, сегодня наиболее известные.

О Дамаске Ибн Арабшах писал так: «Огонь стер все следы этого большого города». Таким образом, от всего построенного до XV века в нем не должно было остаться ничего, но это не так: по сей день стоят многочисленные хаммамы XII и XIII столетий, Маристан (лечебница) аль-Нури и несколько сельджукских медресе (Азизая, Адилия, Захирия, Шамия); касательно мечети Омейядов, которую частенько выдают за пример тимуридского разрушительства (совершенно необоснованно, поскольку, по всеобщему мнению, пожар в ней возник случайно), то она, конечно, пострадала сильно и утратила свое мозаичное облачение, но разрушенной до основания ее не назовешь. [156]

Что до Исфагана, то там пожар место имел, но значительного ущерба памятникам не нанес. Ни мавзолей имама Джафара, ни усыпальница Баба-Касима, ни медресе Имамия, построенные в XIV веке, – а это лишь некоторые из построек, о которых упоминают летописи, – разрушены не были. Масджид-и Джума Сельджукидов, наиболее яркий образец иранского зодчества, сохранил в полной неприкосновенности оба великолепных придела: Малик-шаха, а также михраб Ольджейту, шедевр мусульманской скульптуры.

В Брусе, блистающей памятниками, созданными первой османской архитектурной школой, огонь не тронул ни большой мечети постройки 1396 года, ни святилища Базадийи (1391), ни Гудавендигар (1396); мечеть Орхан, в которой от всего первоначального остался лишь план, была разрушена до основания лишь в 1417–1418 годах. Надеюсь, читатель позволит мне остановиться на этом.

Роль, которую играли города в международной торговле до и после походов Великого эмира, тоже указывает на то, что они были разграблены не так страшно, как принято считать. В этом отношении показательна судьба Таны-Азака. Эта крупная венецианская торговая колония на Азовском море, находившаяся в конце одной из дорог Великого шелкового пути, значительно сократила свою деятельность в XV веке; историки, не вдаваясь в подробности, решили, что виной тому были разрушения, произведенные Тимуром в 1395 году, вслед за теми, что имели место в Ургенче, Сарае и Астрахани. Исследование, недавно предпринятое двумя выдающимися специалистами Вайнштейном и Бериндеем, позволило установить, что этот упадок явился следствием того, что снова открылись Александрия и Бейрут. «Отмечают, – пишут они, – что, за вычетом годов 1395, 1396 (впрочем, эта дата сомнительна. – Авт.) и 1398, венецианские корабли по-прежнему заходили в Тану. Более того, отмечено, что в период между 1392 и 1402 годами на этом торговом пути галеи были заменены судами тоннажа значительно большего, то есть кокками… Из этого со всей очевидностью явствует, что Тимур если и изменил состояние дел, то ненадолго». Иначе говоря, он не разрушил и не обезлюдил Золотую Орду, не уничтожил ее инфраструктуры. А чего только не наговорили о страданиях городов Золотой Орды?

Ужасное опустошение, которому якобы подверг Тамерлан эти города, в некоторых случаях затронуло или их предместья, или их провинции, являясь неизбежным следствием боевых действий. Стоящий выше всяких подозрений историк Ибн Хальдун говорит, что Баальбек пострадал intra muros,[19]19
  Внутри стен (лат.).


[Закрыть] тогда как Хама и Хомс были пощажены. Предположительно, историк имел в виду беду, обрушившуюся на сельскохозяйственные районы, близ этих городов. Во время прохода джагатайских войск в Баальбеке стояла ужасная погода; воины, испытывая недостаток в питании, принялись грабить поля. Под Хомсом и Хамой солдаты довольствовались тем зерном и теми плодами, что находили вокруг лагеря. Так же и в 1401 году, в Аинтабе (Газьянтепе) с продовольствием было так плохо, что армия, подобно саранче, налетела на рис, хлеб, виноград и сушеные фрукты, имевшиеся у крестьян, как и на иное съестное, что у них находили, включая собак. В Дамаске, где, прежде чем отдать город на разграбление, Тимур приказал выгнать из него население, голод был такой, что наиболее оголодавшие или наименее прихотливые ели друг друга. В других местах, особенно летом, избиение мирного населения приводило к возникновению страшнейших эпидемий. [157]

Конечно, во всем этом Тимур был виноват, но косвенно, поскольку шла война, и обвинять следовало бы именно ее, прежде чем все списывать на счет жестокости Великого эмира. Преувеличения делаются намеренно – из нелюбви к нему: придумываются костры там, где их не было, и гиперболизируются разрушения, которых не было тоже. Насколько можно судить, единственными крупными городами, «стертыми с карты», являются Сарай-ал-Джадид, Ургенч и Шахристан, к тому же – частично; что касается двух из них, то Великий эмир официально принял меры для их восстановления. В 1386 году он приказал вновь заселить Зарендж, чтобы возвратить Систану его былое процветание; в 1391 году он повелел эмиру Мусаке восстановить городское хозяйство Хорезма; в 1401 году по его слову Абубекр занялся восстановлением Багдада. Если эти усилия не принесли ожидавшихся плодов, то по меньшей мере Тимур их желал.

Случай с Сараем менее однозначен. Бартольд полагает – и я разделяю его мнение, – что найденные во время раскопок скелеты без голов, рук и ног являются жертвами «варварства Тимуридов». Об обычае отсечения головы нам известно хорошо; обычай ампутации рук и ног, бытовавший в Тимурову эпоху, тоже зарегистрирован и никакой новости собой не представляет; если я не ошибаюсь, о нем упоминается в мифах первых исторических тюрок (тукю), вышедших из лона хуннского племени; об этом имеются сведения и в китайских источниках. Однако не все сарайцы были уничтожены; так, «Зафарнаме» уточняет, что оставшихся в живых «гнали перед войском, как баранов»; то, что спустя время они возвратились в город, сомнения не вызывает. [158]

Говорят, что земля до сих пор носит в себе память о присутствии Тамерлана и, превращенная в пустыню, проклинает его. Вот еще одно бесспорное преувеличение. Хотя разрушение Хильмандской плотины и нанесло ущерб Систану, следовало бы более внимательно изучить, в какой мере это повлияло на процесс опустынивания. Как и во всех других подобных случаях, было бы рискованно приписывать частичное разрушение сельского хозяйства одному Тимуру, забыв о Чингисовых походах или набегах Сельджукидов, а также о естественном изменении климата. Да, в поисках пастбищ кочевые орды стремились сократить возделываемые площади, но кто может сказать: до какого предела? Что до грабежей, то длительного воздействия на земли они произвести не могут: жизнь возрождается быстро даже там, где пытались ее уничтожить. Путешественники XIII и XIV веков, побывавшие в землях, по которым позднее прошел Тимур, идиллических описаний оных нам не оставили. Из часто восторженных очерков Ибн Баттуты явствует, что человеческая деятельность повсюду набирала обороты, но раны, нанесенные монголами, оставались незалеченными. Жан Обен, исследователь весьма дотошный, сделал любопытное замечание о том, что географ Якут ибн Халиви, побывавший в 1219 году – стало быть, до Тимура и даже Чингисхана – в областях севернее Герата, нашел их частично разоренными. Возникает ощущение того, что, за исключением определенных и ограниченных зон, Тамерлан скорее восстановил, нежели разрушил сельскохозяйственную деятельность. Так что в этом вопросе его можно было бы в основном реабилитировать, хотя бы во имя сомнения.

Великодушие Тамерлана

Нередки были случаи, когда Великий эмир объявлял о помиловании, но не преступников, а смутьянов и непокорных – жертв его гнева – по просьбе членов семьи или религиозного сановника, или по случаю радостного события в его собственной жизни. Любил ли он, чтобы его просили? Конечно нет, так же как не любил беспричинно убивать. Ниже мы увидим, как им делалось все возможное, чтобы избежать резни в том или ином городе. [159]

Не следует думать, что появление джагатайских войск всегда и всюду сопровождалось ужасными разрушениями. Так, Великий эмир дважды проходил по сербадарским землям, не совершив даже самого малейшего насилия. Очень похоже, что, за вычетом кровавой трагедии Исфагана, страданий Западному Ирану он не причинил. По меньшей мере в начальной фазе Сирийской кампании он старался действовать с надлежащей умеренностью. Что касается разрушений, учиненных в Анатолии, то они, скорее всего, из области легенд.

Что до прочих районов, то совершенные там «насилия» были рутинными карательными акциями, направленными против разбойников, вооруженных банд и мелких доморощенных тиранов, ответственных за многочисленные преступления, и многие этому радовались, но впоследствии недруги Тимура воспользовались ими в борьбе с ним. Это имело место в Луристане, в некоторых округах Мазандерана и на Кавказе, где, как и во многих иных местах, не было совершено ни одной беспричинной жестокости, а может, вообще никакой.

Случалось, что Тимуру приходилось брать на себя ответственность за преступления, содеянные другими (и о которых, быть может, всего он и не знал), или же действовать по просьбе союзников, клиентов и финансистов; так, в 1393 году он занял Такрит, отвечая на пожелание багдадцев. Бывало, что религиозные соперники, найдя сложившиеся обстоятельства благоприятными, давали волю своей ненависти; так, в Дамаске хорасанские шииты, обычно сдержанные в проявлении эмоций, решив наказать суннитов, испачкали нечистотами могилы Муавийи, Язида и прочих омейядских калифов; другим шиитским экстремистам приписывают поджог главной мечети (надо отметить, ошибочно). И кто вычленит из массы этих злоупотреблений долю, приходящуюся на сведение счетов враждующих друг с другом городов, торговых фирм и феодалов? Кто возьмет на себя труд выяснить, каковы тогда же были действия тех, которых называют отребьем, рецидивистами, бандитами с большой дороги, а также всевозможных искателей приключений, явно радовавшихся таким счастливым для них случаям, как штурм или разграбление того или иного города?

Немало тех, кто признает, что Тамерлан мог выказать умеренность, но они тут же добавляют, что с его стороны то было не проявление гуманности, а политическая уловка. Так что ж? Одно другому не мешает. Лучшим примером того является освобождение двух тысяч пленных перед штурмом Герата в апреле 1381 года, которое убедило население в том, что, сидя в своих домах, они могут остаться живыми, а с другой стороны, – позволило легко овладеть городом. Все в том же Герате, спустя два года, произошел «мятеж» захвативших его горцев; что касается горожан, то они, «взобравшись на крыши, спрашивали друг друга, чем все это кончится». Благодаря этому, а также вмешательству шейха Шихабаддина Вистами они остались живы, а вот «мятежники» и «предатели» были депортированы или казнены. Восстание, произошедшее в Язде, которое подавили Тимуровы внуки, не повлекло за собой никакого наказания то ли потому, что незадолго до того город перенес ужасный голод, то ли из-за «безответственности его обитателей», то ли, наконец, потому, что Язд являлся одним из основных производителей дорогих тканей. [160]

Утверждают, что Тимур часто принимал оградительные меры, заботясь о дисциплине, чтобы держать армию в узде. По установлении величины дани он запрещал воинам входить в город до окончания ее сбора, опасаясь, чтобы возможные попытки вымогательства не навредили нормальному протеканию операции. Какие на то у него имелись соображения? Административные? Финансовые? Возможно, и те и другие. Во всяком случае, опыт показывает, что, когда солдаты проникают внутрь городских стен, дела принимают плохой оборот. В Дамаске Тимур велел повесить на торгу нескольких человек, которые, нарушив запрет, пробрались в город и принялись грабить и насиловать. Известно, что, отдавая город на произвол солдатни, он предварительно выгонял из него население и всю эту толпу держал в стороне. В Дели Тамерлан велел лучникам стрелять в каждого, кто в приступе алчности устремлялся к дверям до приказа. В Алеппо он метал громы и молнии, когда узнал, что его люди отрезали головы живым, а не трупам, как дозволялось. В Мардине, получив известие о рождении внука, Улуг-бека, Великий эмир в его честь объявил всеобщую амнистию. В Дели, после учиненного там массового убийства, когда, будучи пьяным, вмешаться вовремя Тимур не смог, он непроизвольно воскликнул: «Я этого не хотел!»

В конце жизни он полностью осознал тяжесть, как написано в хрониках, «своих ужасных деяний, убийств, пленений, истязаний и пожаров… грехов и преступлений» и во всеуслышание о них сожалел, однако присовокупляя, что, дабы получить прощение Всевышнего, он «решил обратить в истинную веру язычников Китая и низвергнуть их идолов». Без насилия? Дело в том, что он отличал наказания, по его мнению, законные от тех, что считал преступными. [161]

Переговоры и грабежи

Совершенно очевидно, что Тимур предпочитал захватывать города, их не разрушая, и не только потому, как утверждают, что получал больше выгоды от налогов, чем от грабежа, или потому, что его экономическая структура зиждилась на комбинировании городского рынка с пастушеским производством, а политическая система – на сосуществовании народов оседлого и кочевого, но еще (и прежде всего) потому, что мусульманский закон требует, чтобы государь предлагал «неверным» сдаться ему без боя, предупредив, что в случае отказа их имущество будет считаться военной добычей, а их родные – рабами.

Он делал все возможное, чтобы подвести противника к капитуляции, и принимал все превентивные меры, чтобы не выпустить из-под контроля разгул озлобленной солдатни. Впереди войска он обязательно высылал агентов – «пропагандистов», в чью обязанность входило подрывать волю к сопротивлению, не щадя для этого ни посулов, ни угроз. Подойдя к городу, договора с которым у Тимура не имелось, он с ходу его не атаковывал, жертвуя преимуществом, что давала бы внезапность, обеспеченная быстротою перехода, а осаждал его в надежде, что горожане откроют ворота сами. Он предпочитал, чтобы инициатива переговоров исходила от осажденных, и иногда ждал ее долго (под Шахр-и Систаном ожидание растянулось на целый месяц); не дождавшись, Великий эмир начинал переговоры самостоятельно. Во время беседы, в которой участвовали представители города и Тимур, окруженный диваном (советом), устанавливались «плата за безопасность» (нал-и аман), размер «оплаты подков победившей армии» и, одновременно, процедура их получения. Каждый город, к которому приступал Тамерлан, должен был платить выкуп, когда не хотел, чтобы его брали приступом. Налог был обременительный, и, как правило, его считали убийственным, тем более что шейхи, саиды и улемы, как лица привилегированные, были от него освобождены. Трудящийся класс, самый бедный, должен был выплачивать основную долю, но поскольку достаточных средств у него не было, налогом облагались хозяева мастерских и купцы. И все же, как ни был налог тяжек, население по миру не пускалось. Экспроприировались только ценные предметы, украшения, серебро и золото, в принципе, в производстве не использовавшиеся, так как ислам обработку серебра запрещает. Сельскохозяйственный и ремесленнический инвентарь практически не трогали, и экономическое положение население поправлялось быстро. Вот одно из доказательств: Шираз и Герат были должны (и смогли) выплатить нал-и аман дважды, первый раз по истечении двух лет, второй – шести. [163]

По приходе к согласию все ворота, кроме одних, замуровывались, чтобы избежать утечки капиталов и проникновения в город. Сборщики налогов с эмиром во главе сносили собранное в разные места города. Когда операция проходила более или менее спокойно, все обходилось казнями на месте преступления немногих упрямцев и пытками тех, кто был заподозрен в сокрытии имущества. Но если нервозность горожан или сборщиков налогов провоцировала конфликт, тогда был возможен настоящий взрыв насилия, начинались грабежи и погромы; порой это происходило спонтанно и бесконтрольно, как в Дели, или по приказу Тимура, как в Исфагане. Реже, по невыясненным причинам, некоторые города, которые, как, например, Астрахань, нал-и аман уплатили, иногда, несмотря на это, бывали тут же разграблены.

Когда город оказывал сопротивление, его брали приступом, в него врывались воины, и тогда начинались жестокие грабежи. Мы располагаем скудными сведениями о том, что там творилось, но в большинстве случаев жертв бывало много. Люди разбегались кто куда, а за ними гнались всадники, давя копытами обезумевших от страха женщин и детей, которые погибали сотнями. Различия между воинами и гражданскими лицами не делалось.

Совершенно особая судьба ждала города взбунтовавшиеся, такие, например, как Герат и Шахр-и Систан в 1383 году, Туе в 1388 году, Багдад в 1401 году и т. д. Если невиновность населения была признана или когда в его пользу выступал какой-либо ходатай, или же возникало какое-то счастливое обстоятельство, город прощали; в противном случае он бывал обречен на поголовное избиение жителей (к’атл-и Амм); как минимум город, как в случае с Хамой и Алеппо, «чистили» и сжигали, а горожан превращали в рабов.

Понятие «всеобщее избиение» всегда было довольно расплывчатым. Когда летописец Шами подводит итог резни в Багдаде словами: «Из сотни уцелел один, а из множества – немногие», – не следует думать, что погибло 99 процентов населения: там, как и всюду, пощажены были служители культа, равно как, скорее всего, не пострадала верхушка городской знати. Из Шахр-и Систана были изгнаны «все богачи», так же как улемы, кади, шейхи и сайды вместе с родней и челядью. [163]

От избиения бывали избавлены женщины и дети. Так, в Радкане (1388), Такрите (1393), Дипальпуре (1398) и Аксу (1400), где приказано было вырезать население, жертвами стали только мужчины. В Исфагане и Тусе солдаты – сборщики голов обезглавливали женщин, чтобы скорее набрать нужное количество, но их головы они «гримировали» под мужские, что указывает на то, что женщины для ножей убийц не предназначались. Не так было в Шахр-и Систане, Багдаде и Астарабаде, где, как уточняют хронисты, жертвами карательного избиения оказались все: мужчины и женщины, старики и дети. Являлось ли это вообще «стилистическим» приемом Тимуридова воинства? В хрониках говорится, будто бы в том же Шахр-и Систане, как в Исфагане и Сивасе, детей бросали под ноги лошадей проносившейся галопом конницы. И все же однозначных доказательств преднамеренности этих зверств не существует. Во время подобных трагедий избиение несчастных младенцев иногда самым естественным образом проистекало из нищеты осажденных, голода, истощения, отчаяния и, возможно, страха; известно, что случаи добровольного умерщвления собственных детей были многочисленны. Со всем этим Жан Обен прав, когда предполагает, что толпы детей, вовсе не собранных в целях уничтожения или изгнания из населенных пунктов, «оказавшихся в вихре преследования и грабежей, бывали раздавлены всадниками, с удовольствием делавшими вид, что их не заметили или не сумели отвернуть своих лошадей», или, по крайности, не потрудившимися это сделать.

«Минареты» из черепов

Одним из наиболее ярких проявлений тимуровского варварства (цель которых состояла в воздействии на умы) является возведение из человеческих голов того, что получило название «башен», «дорожных знаков», «межевых столбов», «туров», «курганов» и «минаретов» (термин, наиболее часто использовавшийся тогда и оставшийся в употреблении потом).

Сооружение этих зловещих памятников не проистекало из традиций степняков, хотя со времен скифов (если говорить об иранцах) и гуннов (если говорить о тюрко-монголах) они проявляли живой интерес к черепам, которые они любили дарить, коллекционировать или после надлежащей обработки использовать как сосуд для питья – так это и поныне практикуется в тибетских тантрических ритуалах. «Башни» же и «минареты» из голов убитых людей были «изобретены» в начале XIV столетия; во всяком случае, они упоминаются уже в 1340 году, когда гератский малик приказал построить их штук двадцать поблизости от могилы Фахраддина Рази[20]20
  Крупный богослов (ум. 1210), автор «Тафсира алькабира» («Большого комментария»).


[Закрыть] из черепов афганских кочевников, беспокоивших своими набегами земли южнее Окса. Спустя двенадцать лет, в 1352 году, его примеру последовали Музаффариды и очень скоро – другие, в том числе народы Ближнего Востока, тюрки, в частности Османы; как и где эти последние позаимствовали сей обычай, не известно. [164]

Не знать этой практики Тимуриды не могли. Они применили ее в 1383 году, в Герате, быть может, для того, чтобы ответить хорасанцам на их «языке». Инициатором явился Мираншах. Говорят, будто бы стремясь его превзойти, Великий эмир в том же году придумал соорудить кладку из живых пленников. Повесть мне кажется сомнительной, ибо не соответствует интеллигентности этого человека, так же как и никакой магико-религиозной идеологии. Если же подобный факт место имел, то Тимур, должно быть, очень скоро обнаружил свою ошибку и возвратился к способу, в дальнейшем ставшему «классическим», которым пользовался и злоупотреблял, воздвигая «минареты» из черепов близ таких метрополий, как Исфаган, Тус, Дели, Алеппо, Багдад и прочих, а также у входов в поселки, под стенами замков и на землях кочевых племен. Некоторые эти сооружения были невелики, тогда как другие обладали размерами монументальными, имея несколько метров в диаметре и достигая высоты, «превосходящей вышину самых грандиозных строений». По подсчетам Хафизи Абру, в Исфагане таковых было сооружено сорок пять единиц, из одной-двух тысяч голов. В Багдаде некоторые их насчитывали больше: сто двадцать, но меньших размеров и включавших в себя «только» по семьсот пятьдесят черепов, что в итоге давало ужасающую цифру: девяносто тысяч голов…

Как правило, эти «башни» строились только из голов убитых в сражении воинов. Однако, когда имело место всеобщее избиение, могли использоваться также – или только они, ежели боев не давалось, – головы умерщвленных лиц мужского пола. Их число, а заодно количество трупов, определялось загодя, как, например, в Исфагане. В подобных случаях в общую кучу могли бросить или по ошибке, или в приступе энтузиазма, или по лукавству несколько голов женских. [165]

Исфаганская резня столь хорошо иллюстрирует образ действий Великого эмира в этом городе, что следовало бы к ней возвратиться. Отдав роковой приказ, он прежде всего изолировал улицы и кварталы, которые намеревался пощадить, и только после этого выпустил свору убийц, состоявшую из отдельных отрядов, перед каждым из которых была поставлена определенная цель, а именно количество голов, которое надлежало представить счетчикам. Воины тут же приступили к убийству, действуя методично и безжалостно. Некоторые, не желавшие участвовать в бойне лично, покупали головы у своих товарищей по цене, которая падала по мере продолжения резни. По достижении установленной квоты бойня прекратилась и каменщики приступили к возведению «башен».

Историки, как правило, считают, будто бы «минареты», сложенные из черепов, долженствовали служить или трофеями, то есть знаками победы, или предупреждением смутьянам. Но подобное восприятие явления страдает близорукостью. Нам кажется, что не провести параллель между этими «памятниками» и другими, во всех отношениях с ними схожими, но созданными из черепов животных, нельзя. Основатель иранской сефевидской династии, шах Исмаил, турок, соорудил таких множество, и сегодня встретить их можно в самых различных уголках Среднего Востока. Так что невозможно усматривать в них предупреждение и еще труднее – символы побед.

Религиозной трактовки требуют два, имеющих общую точку соприкосновения, культурных факта. С одной стороны, начиная с доисторических времен и до наших дней в традиционных цивилизациях, в частности у иранцев и тюрко-монголов центральноазиатских степей, люди поддерживают постоянный интерес к такой совершенной кости, как череп, и ему поклоняются. С другой стороны, накопление предметов увеличивает номинальную мощь одного предмета: так, в понимании тех же алтайских народов лес, роща достойны большего уважения, чем одиночное дерево; «скопления вод», как то: озера, болота, реки, важнее одной капли воды. Из этого следует, что для людей, сохранявших и накапливавших священные предметы, «минареты» из голов должны были иметь достоинства сугубые точно так же, как «скопления вод» и лесá. [166]