Текст книги "Марлен Дитрих"

Автор книги: Жан Паван

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 14 страниц)

Надо сказать, что бочку и позу, в которой она исполняла песню, а также костюм – складную шапочку-цилиндр (шапокляк) из белого атласа, короткую юбочку, поддернутую спереди, трусики с оборками и чулки на резинке – все это, кажется, придумала сама Марлен Дитрих в ходе съемок. Если это действительно так, то Штернберг, видимо, не без колебаний одобрял, принимал и доводил до совершенства ее идеи. Вот как он описывает впечатление, которое она вольно и невольно произвела на него, когда 5 сентября 1929 года он впервые увидел «фройляйн Дитрих» «во плоти»: «Она задрапировалась так, чтобы скрыть каждую часть своего тела. То немногое, что ей надо было делать на сцене, улавливалось с трудом, я помню всего лишь одну ее реплику в диалоге. Я видел лицо, которое искал, и, так сказать, силуэт, который был достоин этого лица. Кроме того, было еще что-то, чего я не искал. И что мне говорило, что мои поиски закончены». Поиски, как представляется, были связаны с очень личным видением образа, и пусть еще не совсем осознанно, но начались задолго до того, как было принято решение экранизировать роман Генриха Манна. Марлен Дитрих, со своей стороны, потратила намного больше времени на ожидание, зато она гораздо быстрее поняла, что, наконец-то, дождалась своего часа и что, соответственно, пришло ее время выдвигать требования.

Это «еще что-то», что уловил Штернберг в силуэте Марлен Дитрих, был, возможно, эротический потенциал или даже задатки яркой индивидуальности, которые так или иначе уже наметились. Но в первую очередь он увидел в ней неповторимость и превосходство над всеми: «Она держалась в стороне, опираясь на декорацию, с видом холодного презрения ко всей этой буффонаде, разительно контрастируя с оживленным поведением остальных, которым вменили в задачу явить мне пример величия немецкой сцены. Она уже знала, что я нахожусь среди публики, но поскольку не думала, что это может иметь какое-то отношение к ней, была совершенно равнодушна к моему присутствию в зале». Возможно, это объяснение со временем даст ему Марлен.

Однако на самом деле не была ли это ловко придуманная поза, чтобы лучше привлечь к себе внимание? «Ее манера держать себя… как я заметил, была неестественной, а также излишне подчеркнутой, поскольку она не держалась непринужденно». Штернберг добавляет это, желая ее похвалить, а заодно отметить, что разглядел в ней способность раскрыться по-новому. В то же время не заподозрил ли он, вопреки своим собственным словам, что эта поза была продумана с четко определенным расчетом? Но он явно угадал (и говорит об этом) уникальную возможность выйти за рамки сценария и воплотить свой собственный замысел. Никогда, скажем так, творческая работа режиссера-постановщика не производила столь сильного впечатления, как в «Голубом ангеле», притом что все составляющие части экранизации, то есть интеллектуальный, творческий коллектив и взятая как модель жизнь берлинских кабаре 1920-х годов, были определены еще до приезда Штернберга. Все, кроме Марлен Дитрих.

Что бы там ни говорилось о безразличии Марлен, но все, кто был занят в тот вечер в спектакле, знали, что Джозеф фон Штернберг приехал в Берлин еще месяц назад и ищет партнершу для Эмиля Яннингса. «По мере приближения начала съемок стала ощущаться нездоровая обстановка. Начали распространяться слухи, что женщины, которую ищет Штернберг, не существует на Земле», – впоследствии хвастался Джо. Перелистывая рабочий альбом с портретами артистов, он наткнулся на «невыразительную и неинтересную фотографию фройляйн Дитрих». Тем не менее для очистки совести он спросил мнение ассистента, который ему ответил: «Попка неплохая, но нам-то нужно лицо. Не так ли?»

Отголоски этой известной в мире кино байки встречаются в «Воспоминаниях» Лени Рифеншталь, которая утверждает, что ее собственная кандидатура предлагалась на роль Лолы и что Штернберг, утвердив ее не в качестве исполнительницы главной роли, а ассистента режиссера, ухаживал за ней (в связи с чем, по ее словам, Марлен впоследствии страшно ревновала). Дальше она пишет, что во время их первого совместного ужина Джо, растаяв от того, как умно она похвалила его умение использовать свет, пожаловался, что ему все время пытаются навязать совершенно неподходящих актрис. Так недавно ему показали плохие фотографии некоей Марлен Дитрих. Марлен Дитрих? Лени прекрасно знала, кто это, и находила ее очень интересной. Однажды она видела ее на террасе кафе. Сидя в окружении друзей, та вдруг произнесла своим «низким и хриплым» голосом: «Но почему надо обязательно иметь красивую грудь, не так уж плохо, когда груди слегка висят». И она вытащила и показала свою левую грудь, слегка ее раскачивая. Это выглядело «вульгарно и возбуждающе». Далее в этих хвалебных отзывах (по-женски очень двусмысленно хвалебных) говорится, что Штернберг в тот же вечер увидел Дитрих на сцене и согласился с мнением Лени.

Говорили ли ему о ней раньше, предупреждали ли его, в плохом или хорошем смысле, как бы то ни было, но свой выбор он сделал в зале, где показывали «Два галстука». «Мое чутье, срабатывающее не всегда, на сей раз оказалось достаточно сильным, чтобы подсказать мне, что я нашел самый важный персонаж фильма, который мне предстояло снимать». Во второй половине следующего дня Марлен была вызвана на киностудию УФА. Она предстала перед Штернбергом, одетая элегантно, добротно и очень корректно, возможно, она искренне считала, как будет потом утверждать, что ей предложат лишь второстепенную, но уж точно не главную роль певички кабаре. А возможно, это был ловкий тактический ход (подсказанный Руди, с которым она, несомненно, посоветовалась), позволивший напомнить, что она уже известная актриса. Но все-таки, скорее всего, она хотела выделиться среди других актрис и заинтриговать Штернберга. Тут зашел Поммер в сопровождении Яннингса. Он попросил даму в костюме цвета гелиотропа снять шляпку и пройтись. (Эта маленькая сценка будет воспроизведена в еще более оскорбительном и грубом виде в «Белокурой Венере».) Она повиновалась «с тупым равнодушием». Поммер и Яннингс вышли, не проронив ни слова, но украдкой обменявшись неодобрительными знаками. «Она конечно же не ожидала ничего другого, но посмотрела на закрывающуюся за ними дверь взглядом, полным глубокого презрения, а потом перевела его на меня, словно я был в ответе за это бессмысленное оскорбление».

Штернберг принялся объяснять ей, как он представляет себе персонаж Лолы в ее исполнении. Ее реакция, продуманная заранее или непосредственная, продиктованная умом или амбициями, в любом случае свидетельствовала о ее удивительной способности сразу же разбираться, с кем имеет дело. В беседе со Штернбергом Марлен почти всегда говорила честно. Надо лишний раз отметить, что, совершенно не предполагая, что ей предложат главную роль, она откровенно говорила, что не умеет играть, что никто ни разу не смог снять ее так, чтобы она была похожа на себя, что она уже снялась в трех фильмах, где была отвратительна (он потом узнает, что в девяти; а на самом деле – в семнадцати фильмах, но посчитала, несомненно, только те, где играла главную роль), и что пресса не была к ней снисходительна. Она даже настаивала, чтобы он посмотрел эти фильмы. И он это сделал. «Если бы я посмотрел эти фильмы прежде, чем увидел ее на сцене, у меня была бы такая же реакция, как и у всех остальных… неграциозная и необаятельная женщина, предоставленная сама себе в глупых и бессмысленных сюжетах». Затем она ему заявила, что знает некоторые из его фильмов, что он умеет руководить мужчинами, но она сомневается, что у него получится так же хорошо работать с женщинами.

Это последнее высказывание представляется восхитительным с точки зрения его справедливости, и потому, в известной степени, оно впоследствии оправдалось. Ни один актер в фильмах Штернберга, снятых после «Голубого ангела» (даже те, кто настолько хорошо его понимал, что их можно назвать «вторым я» – alter ego– режиссера, а среди них наиболее яркие Адольф Менжу, Лайонел Этвилл или Тадаси Суганума), не смог передать его замысел лучше, чем это сделали Джордж Бэнкрофт, Клайв Брук, Уильям Пауэлл и, разумеется, Эмиль Яннингс. Зато работа с артистками, снимавшимися в его фильмах раньше: Джорджией Хейл, Эвелин Брент, Бетти Компсон или Фэй Рэй, не соответствовала его уровню, даже если он этого не заметил. Но разве мог он этого не чувствовать? Короче говоря, реплику Марлен можно понимать как само собой разумеющееся требование к Штернбергу, что если он хочет видеть ее в роли Лолы, то в первую очередь должен позаботиться о том, чтобы преуспеть в работе с ней там, где другие режиссеры потерпели крах, а также исправить собственные недостатки, проявившиеся в работе с другими актрисами: выигрышно снять ее и заставить играть так хорошо, как она только может, и, показав всем, на что она на самом деле способна, доказать, что он умеет работать с актрисами, коль скоро он нашел ту, которая в состоянии осуществить его замыслы. Ее замечание справедливо и прозорливо еще и потому, что, делая образ Лолы центральным в раскрытии его собственного прочтения романа и замысла экранизации «Учителя Гнуса», по сути, Штернберг бросал вызов самому себе. И именно это он неожиданно и с испугом понял.

Но несмотря на то, что Марлен Дитрих сразу же выразила в свойственной ей неоднозначной манере мысль о том, что два человека, обладавшие общими взглядами, желавшие в полной мере реализовать свой творческий потенциал и давно ждавшие подходящего момента, наконец-то нашли друг друга, заметила же Марлен, насколько они дополняют друг друга, гораздо позже, в ходе съемок или даже когда продумывала костюм. Она была очарована в равной степени и процессом, и результатом. Видимо, судьбе, справедливости ради, было угодно, чтобы Штернберг, в свою очередь, был очарован этой ее очарованностью: иными словами, он очень хотел, чтобы им обоим эта встреча принесла удачу: ему – в том, что он нашел актрису, которая не только могла воплотить его замысел, но и умела понять его гений, и которая, в конце концов, заняла бы активную позицию и стала бы самым надежным его союзником перед лицом все возрастающего враждебного отношения к нему киностудий. Однако вполне вероятно, что для него важнее было самовыражение, нежели то, поймут ли его остальные или нет, лишь бы они ему помогали. Впрочем, люди всегда в той или иной степени обязаны тому, кто их понимает, им помогает и не считает, что таким образом делает одолжение.

Впрочем, Марлен сама дала определение их творческому альянсу, не использовав таких слов, как «единение» или «понимание», а выбрав фразу – «чистой воды подчинение». Ее стоит процитировать, даже если она преувеличивает истинное положение вещей и кажется нам немного смешной, поскольку выражает якобы полное самоотречение яркой и торжествующей кинозвезды.

«Я ему подошла. Я ни разу не отказалась выполнить его директивы, я в нужный момент высказывала свои соображения, которые он часто брал на вооружение. Короче, я старалась не мешать. Я была дисциплинированной, пунктуальной, понимала проблемы режиссера и актеров, занятых съемками, и всего того, что происходило за камерой. Иными словами, я была слишком идеальной, чтобы не показаться искусственной».

Конечно же мы улыбаемся, когда кто-то бессовестно прикидывается скромным. И Штернберг при случае метал громы и молнии по поводу «этой смеси возвышенного самоуничижения и моего восхваления, этого сплава унижения и подчинения ментору», поведения, которое Дитрих, должно быть, отточила до совершенства, «как только стало ясно, что таким образом она добьется еще большего восхищения». «Теперь она распространяла слухи о своих „муках“ не для того, чтобы пожаловаться, а для того, чтобы очень ловко превратить их в свои достоинства. Она все переиначивала и с достойным похвалы умением представляла себя в виде мученицы, восхваляющей Бога за то, что позволил разорвать ее на части». Тем не менее нас вынуждают поверить в то, что это повиновение не было наигранным, в то, что она действительно слушалась режиссера. Вместе с тем можно прочитать о том, что, между прочим, Джо был далек от мысли о ее притворстве и очень доволен результатами.

«То, как она вела себя на съемочной площадке, было настоящим чудом. Ее внимание было приковано ко мне. Ни один реквизитор не смог бы быть более усердным. Она вела себя так, словно хотела мне всегда услужить, она первая замечала, что я искал карандаш, первая устремлялась ко мне со стулом, когда видела, что я хотел сесть. Она всегда безропотно подчинялась моему полновластному мнению относительно того, как ей надо играть. Очень редко мне приходилось снимать с ней больше одного дубля».

Однако вполне допустимо, что в данном исключительном и столь творчески успешном случае, впрочем, как и во многих других, заурядных и бесплодных, «полновластие», как и безропотное подчинение, не было однозначным и неопровержимым. Но в этом-то и заключается творческое единение.

А пока что возникло решение отснять пробы финала. Марлен считала их бесполезными, так как, по ее мнению, она не создана для данной роли. В душе Штернберг с ней соглашался, но по причине прямо противоположной: он был уверен, что нашел идеальную актрису, и уже принял решение. Тем не менее он чувствовал себя обязанным выполнить формальность, так как уже замыслил показать свою находку первым лицам на «Парамаунт», а также потому, что ранее он дал слово снять пробы с «очаровательной и умной молодой актрисой по имени Люси Манхейм», бывшей до сих пор лучшей из претенденток и которую он уже почти согласился утвердить на эту роль. Она пришла на пробы со своим пианистом. «Оба произвели на меня впечатление, но для работы над фильмом я оставил только музыканта – Фридриха Холлендера». Затем наступила очередь Марлен, которая ничего не подготовила. Свою версию этой истории она довела до совершенства и 30 лет спустя красиво рассказывала ее во время сольных концертов, вызывая гром аплодисментов. «Я училась в театральной школе в Европе, когда знаменитый американский режиссер, господин Джозеф фон Штернберг… и т. д. и т. п. Фильм назывался „Голубой ангел“». Многие детали этой многократно переделанной версии тем не менее останутся правдивыми, например, тот факт, что она действительно спела американскую песню («You’re the Cream in My Coffee» – «Ты сливки в моем кофе»), которую она каждый раз объявляла как песню, которая якобы привела ее, совсем молодую и никому не известную артистку, в кинематограф.

Эта кинопроба (которую Дитрих никогда не видела, но о которой она сохранила очень подробные воспоминания и поделилась с ними в интервью, данном Максимилиану Шеллу в 1982 году) очень поздно была найдена и показана публике, теперь она выглядит очень достойно и даже благородно, как и все остальное огромное наследие, имеющееся в нашем распоряжении для изучения, проверки и комментариев. Это необычайно откровенный документ, подтверждающий слова Штернберга о том, что все отдали предпочтение Люси Манхейм. «Я не мог поверить своим ушам, так как экран явно доказывал, что есть один-единственный вариант». Сейчас нам не требуется такая же, как у него, гениальная интуиция, чтобы увидеть, во что, благодаря его гению, превратятся в будущем эти три минуты кинопробы. Нам интересно, наверное, не только мысленно представить, каким позже стало лицо, которое мы видим на экране, а уловить, что же именно в нем было изменено и доведено до совершенства.

Проще говоря, в первую очередь поражают свежесть, непосредственность и естественность этой молодой женщины, которая, должно быть, еще в детстве обожала паясничать. Она складывает свои ладони, словно крылья, под подбородком и, часто хлопая ресницами, начинает напевать «Ты сливки в моем кофе». Дальше обнаруживаются другие более и менее заметные штрихи, которые будут либо усилены, либо сглажены: немного сухие губы (голливудская помада исправит этот недостаток наилучшим образом), когда она курит, рот слегка кривится вправо, а когда поднимает или опускает глаза, то левое веко слегка моргает. Далее когда она, повернув голову вправо или влево, смотрит через плечо, то в неизменно поэтическом взгляде читается и сдержанное величие, то самое, которое произвело столь сильное впечатление на Штернберга, когда он впервые увидел ее на сцене. Ее замечательная жизненная сила, как он высказывался позже, была направлена в нужное русло.

Он дал ей указание разозлиться на аккомпаниатора, которого попросил играть фальшиво. Она выполнила задание на редкость убедительно. После сигнала «снято» она спрыгнула с пианино, куда взобралась поразительно просто и естественно, случайно задев клавиши, отчего те немелодично звякнули (этот звуковой эффект будет бегло использован в фильмах «Обесчещенная» и «Дьявол – это женщина»), а затем, небрежно подтянув наверх чулки, запела на сей раз по-немецки «Зачем же плакать?». После того как эпизод был снят, она попросила нежным и милым голосом прощения у своего партнера-музыканта за то, что только что его отругала по велению режиссера.

Все это, конечно, наводит на мысль о том, как много упустила в молодости блистательная, великолепная и несгибаемая, когда речь идет о приближении ее славы, Дитрих. Впрочем, это тоже был этап на пути к ее будущей славе и блеску. Ну а в жизни она была лишена удовольствия просто жить, удовольствия, которое вообще не принималось в расчет. Штернберг, в свои 72 года дававший интервью для фильма о режиссерах нашего времени, заставляет задуматься о том, в какой степени он стал жертвой этого обоюдного увлечения, которому он волей-неволей полностью отдавался в течение пяти лет. Любопытно, но как раз Марлен, когда ей еще не было двадцати восьми лет, во время кинопроб к «Голубому ангелу» показала наилучшим образом, с чем именно она тоже не смогла бы расстаться без ущерба для себя.

Итак, все единодушно высказались против кандидатуры Марлен Дитрих, и только один Поммер поддержал Штернберга в его выборе. Он защищал его и позже, когда тот, завершив съемки, через два с половиной месяца уехал в конце января 1930 года; за это время Риза Ройс со скандалом покинула Берлин. Марлен необдуманно заявила прессе, что она не имеет никакого отношения к размолвке между супругами, тем более что «господин фон Штернберг» давно собирался разводиться, и впоследствии эта неуместно оброненная из-за неумения не болтать лишнего фраза обернется отягощающей деталью в судебном процессе о «развале семьи и клевете». Однако, что бы она ни заявляла, режиссер киностудии «Парамаунт», приглашенный в Берлин, сразу же после завершения съемок вернулся в Соединенные Штаты Америки, безусловно, в первую очередь ради того, чтобы подготовить приезд Марлен Дитрих, и только во вторую, чтобы избавить УФА от дополнительных выплат американской студии, если он просрочит возвращение из творческого отпуска.

Перед отъездом Штернберга был устроен большой прием для прессы. В своих «Воспоминаниях» Лени Рифеншталь рассказывала, что он пригласил ее пойти с ним на этот вечер, «но потом пришел попросить у меня извинения, сказав, что не сможет быть моим кавалером на этом балу, так как узнав, что он собирается войти в зал под руку со мной, Марлен устроила ему сцену и даже грозила покончить с собой». Тем не менее Лени тоже отправилась на прием, но в сопровождении Пабста, режиссера «Лулу». На фотографии, сделанной в тот вечер, Лени Рифеншталь стоит рядом с Марлен, и последняя вовсе не похожа на человека, решившегося на самоубийство, а наоборот, видно, что она в прекрасном шутливом настроении, с трубкой во рту. Тут же находится Анна Мэй Вонг, актриса, которая через два года станет ее великолепной партнершей в «Шанхайском экспрессе». В книге Рифеншталь (где она представила себя противоположностью Дитрих) приведено несколько желчных историй (подобными деталями изобилует, кстати говоря, книга Марии Рива), касающихся ее соотечественницы, которая в скором времени проявит себя как активная противница нацизма. Впрочем, эти истории помогают, в конце концов, составить всеобъемлющее представление о многогранной, во всех ее человеческих проявлениях, героине данной книги. Так, якобы в момент съемок сцены, где она пела «Я вся с головы до пят…», сидя в своей знаменитой позе на бочке, Штернберг очень резко одернул Марлен: «Не веди себя, как свинья!» – поскольку она якобы неприлично спустила трико, обнажив низ живота и даже чуть больше.

Как только фильм был «отснят», его сразу же показали Хугенбергу. Он отменил запланированную на февраль премьеру, дабы подстегнуть Поммера побыстрее внести в картину изменения, чтобы она стала менее обличительной и не выходила за рамки общепринятой морали. Поммер, похоже, от этого только выиграл, поскольку теперь Штернберг был ему явно признателен не только за оказанную поддержку при выборе актрисы на роль Лолы, но и за очень точный монтаж фильма, соответствовавший его замыслу. В итоге премьера состоялась 1 апреля в Глориа-Паласт. Благодаря Штернбергу Марлен как европейская кинозвезда была приглашена работать в Соединенные Штаты. Но в тот вечер ей одной достались все лавры славы и признания, предназначенные и ему. Публика устроила актрисе бурные овации и триумфальный прием, поскольку «создавший» ее режиссер не присутствовал на премьере. Что касается дифирамбов, пропетых ей прессой, то она познакомилась с ними уже на пароходе, потому что сразу же после премьеры она села в поезд и уехала из Берлина, чтобы затем пересесть на пароход «Бремен», отплывавший в Нью-Йорк.

Договор на пять тысяч долларов, который она подписала для съемок в «Голубом ангеле», предусматривал преимущественное право киностудии УФА снимать ее в своих фильмах, но руководство УФА, обеспокоенное сомнительной, с моральной и государственно-политической точки зрения, сценой унижения Унрата, не сохранило за собой это право. Следовательно, Дитрих не была связана никакими обязательствами и свободно могла подписать в конце февраля контракт, предложенный ей «Парамаунт». Надо сказать, что Руди и Джо вступили в заговор и объединились ради будущей карьеры Марлен. Они заставили студию внести изменения в этот контракт, чтобы она согласилась его подписать, так как это было выгодно всем. Ведь именно благодаря ей Джо продолжит творческий путь и реализует многие замыслы, а Руди и Тамара будут прекрасно материально обеспечены и продолжат безбедное существование. Марлен, естественно, не без страха оставила ради незнакомой страны и неизвестной жизни Берлин, семью и главным образом Марию, которой едва исполнилось пять лет.

По настоянию Руди Джо заявлял, что до своего отъезда из Берлина предъявил ей жесткий ультиматум, на который Марлен отреагировала с негодованием и встретила его в штыки. Она, в конце концов, согласилась подписать контракт не на семь лет, а на два фильма, которые, ясное дело, должен снимать только Штернберг. При этом ей гарантировали минимальную зарплату 1250 долларов в неделю и возможность расстаться с «Парамаунт» после первого фильма, если на то возникнут причины личного характера, но при условии не заключать новый контракт с другой киностудией. «Американцам не знакомо чувство чести и достоинства, которое есть у немцев, я никогда не сделала бы столь низкую вещь» – так, не называя лиц, она прокомментирует данный эпизод.

Английская версия «Голубого ангела», снимавшаяся одновременно с немецкой версией поочередно на разные камеры, вышла на экраны в США 5 декабря 1930 года, то есть через месяц после премьеры «Марокко» в Нью-Йорке. Этот сделанный из практических соображений вариант был выполнен мастерски, но сейчас кажется всего лишь любопытным. Он имел очень скромный успех. В нем предполагается, что Лола-Лола – американка по происхождению, и этим объясняется, почему Рат, будучи учителем английского языка, говорит с ней по-английски. Впрочем, английское произношение Яннингса не до конца соответствовало принятым в Голливуде нормам. Из-за этого в сюжет была вставлена смехотворная сцена в классе, когда Рат, зажав в зубах карандаш и брызгая слюной, демонстрирует, как надо правильно, то есть шепеляво, произносить определенный артикль, этот невозможный «the». Здесь проявился очень важный новаторский прием, показывающий, как можно обыграть имеющиеся недостатки, если необходимо поддержать интерес американской публики к фильму. Этот прием в будущем повторится только один раз: через 30 лет, когда Марлен Дитрих начнет разъезжать по всему миру с концертами и со сцены исполнять на английском языке песни, которые она пела в самом начале своей блистательной карьеры.