Текст книги "Слезы Брунхильды"

Автор книги: Жан-Луи Фетжен

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 17 страниц)

Теодебер еще несколько мгновений колебался, затем спешился. Конь был тем последним существом, к которому он еще чувствовал привязанность, единственным спутником, который не покидал его за все время этого кровавого похода. Это был роскошный жеребец, сильный и спокойный, подаренный принцу Хильпериком накануне отъезда из Руана. Нужно позаботиться о том, чтобы его не ранили…. Теодебер прижался щекой к шее коня и погладил его голову. Потом принц резко отстранился и, изо всей силы хлопнув коня по крупу, закричал на него. Конь отпрянул и галопом понесся прочь. Теодебер проследил за ним взглядом, пока не потерял из виду, а затем, вновь повернувшись лицом к схватке, неожиданно заметил, что небольшая горстка людей осталась с ним – они тоже спешились и обнажили оружие. Теодебер поблагодарил их кивком – горло у него слишком сильно сжималось, чтобы суметь что-то произнести, – и медленно направился к сражавшимся.

Он сделал всего несколько шагов, как был оглушен лязгом оружия и воплями раненых и едва сумел устоять в окружающей толчее. Как и его отец Хильперик, принц был коренастым и коротконогим – и сейчас совершенно потерялся в рукопашной схватке. По правде говоря, он почти ничего не видел. Он уткнулся в чью-то спину прямо перед собой, сделал шаг вправо, потом влево – и вскоре оказался так плотно зажат в этой кричащей толпе, что, даже если бы враг оказался прямо перед ним, Теодебер вряд ли смог бы высвободить руку, чтобы нанести удар. Здесь уже не оставалось места для воинской доблести. Все наносили удары наугад, по своим и чужим, без разбора – по любому, кого видели перед собой, чтобы в следующее мгновение упасть под ударом топора, кинжала или кулака…. Теодебера швыряло во все стороны в этом смертоносном потоке, и постепенно он все сильнее углублялся в ряды противников, даже не замечая, что они избегают сражаться с ним и лишь отбивают его удары, в случае необходимости. Принц уже опьянялся сознанием собственного могущества – хотя на самом деле единственным, что внушало противникам ужас, были его длинные волосы. Любой из воинов, будь то галл или франк, мог бы одним ударом свалить на землю этого безрассудного мальчишку, который размахивал мечом, даже не думая защищаться. Но никто не хотел подвергать себя риску, сделавшись убийцей принца.

Внезапно толстый, как боров, воин захрипел и вцепился в Теодебера; глаза гиганта были расширены от ужаса, его торс рассечен ударом топора. Воин рухнул на землю, увлекая принца за собой, и придавил его своим грузным телом. Теодебер, отчаянно барахтаясь, с трудом освободился и начал лихорадочно искать в траве свое оружие. Но, ему подвернулось лишь сломанное древко копья – жалкий обломок, с которым он и поднялся на ноги. И тут же принц увидел перед собой знакомое лицо. Первой его реакцией было невольное облегчение, но в следующий миг сердце резко подскочило у него в груди. Это было лицо Готико, еще более замкнутое и суровое, чем обычно. На руке у военачальника Зигебера был длинный порез – из раны сочилась кровь, стекая на рукоять меча, но Готико этого словно не замечал, так же как и кипевшей вокруг схватки.

– Ты помнишь меня? – Готико возвысил голос, перекрикивая шум сражения. Теодебер выпрямился и с презрением взглянул на него.

– Как ты постарел! В моих воспоминаниях ты был высоким и сильным, но это потому, что я в те времена был ребенком. Сейчас я вижу, как же тогда обманывался!

Готико медленно приблизился, переступая через мертвых и раненых, распростертых на земле. В последнем приступе безрассудного отчаяния Теодебер бросился на военачальника, взмахнув обломком копья, который Готико отбил ударом меча плашмя. Затем Готико резко схватил принца за волосы и рванул к себе с такой силой, что тот упал на колени.

– Слушайте меня все! – повелительно крикнул Готико, потрясая мечом. – Прекратите сражаться! Слушайте меня!

Сражение вокруг них понемногу затихло. Люди, опьяненные яростью или страхом, словно внезапно протрезвев, безумными глазами смотрели на своих противников – которых, возможно, убили бы мгновением раньше, если только те не убили бы их самих, – затем повернулись к Готико и его пленнику. Вскоре вокруг военачальника и принца образовалась пустота. Безвольный, лишенный последних сил Теодебер, которого Готико по-прежнему держал за волосы, не давая подняться, мог видеть лишь его сапоги и от стыда закрыл глаза. Ну вот, теперь все кончено. Несмотря на унижение, в глубине души принц чувствовал странное умиротворение. Что ж, по крайней мере, никто не скажет, что он не сражался. Его будут судить, возможно, он даже проведет некоторое время в заключении – а после с честью вернется в Руан. Еще немного – и он бы расплакался…

Между тем шум окончательно стих – гораздо быстрее, чем можно было ожидать, – и голос Готико зазвучал снова:

– Эта война закончится здесь, по приказу моего повелителя Зигебера, короля Остразии, суверена Тура, Пуатье и Бордо, и в честь моей королевы, чьи земли вы разоряли!

Готико прерывисто вздохнул, борясь с внезапным приступом головокружения. Его раненая рука налилась свинцовой тяжестью из-за того, что он потерял уже много крови, и пригнула голову принца к земле.

– Всем, кто принесет королю клятву верности, будет даровано прощение! – продолжал он. – Каждый, кто откажется принести клятву и присоединиться ко мне, будет убит немедленно. Каждый, кто после этого сражения возьмется за оружие или присвоит часть военной добычи, будет убит немедленно. И каждый, кто нарушит клятву сегодня, завтра или в любой другой день, будет подвергнут той же каре, что и этот недостойный принц, который привел вас к поражению!

И без малейшей паузы или колебания Готико отпустил волосы Теодебера, отступил на шаг и изо всех сил обрушил лезвие меча на склоненный затылок. Принц без единого вскрика рухнул в траву и перевернулся на спину. В его широко раскрытых глазах не было ни стыда, ни облегчения – лишь изумленное недоверие.

# # #

Я была зла на него.

Я больше не верила в него – ни в его успокаивающие речи, ни в какие бы то ни было проявления его любви. Я стыжусь этого сегодня, ибо знаю, что мое непростительное ожесточенное упорство стало причиной всех наших бед. Да, я сознаюсь в этом тому, кто прочтет написанное мной, сознаюсь и виню себя за это: по моей вине Зигебер вновь обратил оружие против своего брата, и они наконец должны были встретиться в решающем сражении – не для того, чтобы отвоевать другу друга земли, но чтобы один из них был уничтожен. По моей вине и по вине Фредегонды, полностью завладевшей душой и помыслами Хильперика и направлявшей все его поступки, вплоть, до самых подлых, таких как убийство моей сестры.

Я никогда не могла прощать оскорблений, и тем паче столь жестокого ущерба, как смерть дорогого существа. Я хотела, чтобы Галсуинта была отомщена, я желала этого сильнее всего на свете. По обычаям франков это могло произойти лишь со смертью ее убийцы. Любой другой исход был бы оскорблением ее памяти.

Однако, если я и признаю свои проступки, я о них не жалею. Я тоже скоро умру, столько лет спустя, из-за этого убийства и из-за своей жажды мести. И с моей смертью эта история завершится – если только кто-нибудь, в свой черед, не отомстит за меня.

Но этого не случится. Не осталось никого, кто бы отомстил за старую Брунхильду, и даже если несправедливость над ней восторжествует – пусть будет так.

Мои палачи точат ножи, возводят позорный столб и радуются моим мукам. Мне представляется, как они толпой хищников окружают меня, тявкают и скалят зубы, подобно псам, затравившим оленя…. Если бы они знали, как я жду того момента, когда моя жизнь закончится! Все пытки, которые они способны изобрести, ничто в сравнении с тем, что я уже вынесла… Моя боль, мои страдания длятся с того дня, когда я отправила короля на войну.

7. Проклятие Германия

Лето 575 г.

Эскорт, посланный Зигебером, должен был присоединиться к ним в Мо, последнем большом городе, лежащем на старой римской дороге по пути в Париж. Брунхильда гадала, кто будет возглавлять его отряд сопровождения – ее дорогой Зигила, любезный герцог Лу или, может быть, сам король – после всех этих долгих месяцев, что они не виделись. Когда с крепостных стен объявили о приближении отряда, Брунхильда выбежала из своих покоев в прохладную свежесть терм, неся на руках новорожденную Хлодосинду и увлекая за собой двух старших детей. Оказавшись снаружи, она, в порыве радостного возбуждения, прижала к себе старшую дочь, Ингонду, в свои девять лет разодетую как знатная дама, и едва не расхохоталась, увидев серьезную мину на лице пятилетнего Хильдебера, сжавшего пальчики на рукоятке своего крошечного кинжала. Очевидно, юный принц с полной ответственностью воспринял последние слова отца, когда тот прощался с ним, уезжая на войну: «Береги свою мать и сестер. Никогда не забывай, что, когда меня нет, именно ты должен их защищать!»

Увы, эскорт возглавлял не Зигебер и даже ни один из его наиболее приближенных военачальников, а юный щеголь по имени Урсио, вырядившийся как римский придворный; он буквально рассыпался в фальшивых любезностях. Брунхильде стоило большого труда скрыть свое разочарование. Что до людей, которые прибыли с Урсио… даже ее собственный эскорт, уставший после долгого путешествия из Метца, выглядел лучше! Вскоре они выехали из Мо, и все то время, что процессия проезжала через лес, Брунхильда с детьми оставалась в своей повозке, задернув на окнах кожаные занавески. Затем снаружи послышались крики. Вначале они были редкими, и Брунхильда не обратила на них особого внимания, но потом стали все более частыми и громкими.

– Кажется, мы выехали из леса, мама?

Брунхильда улыбнулась дочери и кивнула. Тут же двое детей распахнули кожаные занавески, и глазам их предстало неожиданное зрелище. Огромные толпы людей стояли по обе стороны дороги, размахивая руками и выкрикивая приветствия с таким жаром, что Брунхильда едва могла поверить, что именно ей они были адресованы. Эти люди, парижане, совсем ее не знали. Даже в Метце, даже в Реймсе ее подданные никогда не проявляли такой восторженности. И даже в Толедо она не видела таких шумных людей!

Наклонившись к окну, она заметила Урсио, ехавшего верхом, рядом с ее повозкой. Он и его люди бросали в толпу монеты – что отчасти объясняло воодушевление людей, – но вид у них при этом был такой надменный, что Брнухильда вновь ощутила раздражение.

–  Heh jihr– крикнула она, обращаясь к Урсио. – Fur wos stun die Lidd so froh? [31]31
  Эй, вы! Чему эти люди так радуются?


[Закрыть]

–  Se juchsen jihr Kiniginsu, Majestät! [32]32
  Они приветствуют свою королеву, ваше величество!


[Закрыть]– отвечал тот. – Монсеньор Зигебер недавно объявил, что собирается перенести свою столицу в Париж, как его предок Хловис. Поэтому они приветствуют вас, моя королева, но также радуются, что город обретет прежнюю роскошь и величие.

Брунхильда поблагодарила Урсио коротким кивком и вновь укрылась в глубине повозки, возле одной из своих придворных дам и маленькой Хлодосинды. В это время старшие дети королевы радостно махали руками толпам, высыпавшим навстречу кортежу у каждого из наиболее примечательных сооружений и памятных мест, вдоль которых он следовал – от амфитеатра древней Лютеции до Восточных терм. Когда процессия повернула на север, к мосту, соединявшему город с островом Ситэ, где располагался королевский дворец, толпа стала еще более густой, бурлящей и восторженной. Фасады всех домов были украшены, как и сторожевые башни, стоявшие у въезда на мост. Именно там их ждал Зигебер в окружении своих личных стражников и знати, приехавшей из Метца.

Брунхильда закрыла глаза и несколько раз глубоко вздохнула, чтобы справиться с неистовым сердцебиением. Отчего она чувствует себя такой чужой в этом месте? Разве не настал момент ее триумфа, о котором она так давно мечтала? Меньше чем за полгода, благодаря поддержке рейнских племен, вновь явившихся по зову своего суверена, Зигебер обуздал Гонтрана и оттеснил Хильперика к самым пределам его грязного убогого королевства, захватил Бове, Эвре и даже Руан, его столицу. Кроме этого, армия Готико разбила войско Теодебера, и ее возвращение из Аквитании превратилось в триумфальное шествие. Никогда еще королевство Остразия не было таким обширным и таким могущественным. Откуда же эта давящая тяжесть в груди?..

Брунхильда вышла из повозки последней, гораздо позже детей, которые с радостными криками спрыгнули на землю, забыв все уроки хороших манер, преподанные им матерью. При появлении Брунхильды парижане завопили вдвое громче, и последние несколько шагов, отделявших ее от Зигебера, королева прошла среди оглушительного шума, охваченная еще более сильным волнением, чем в день их свадьбы. Король осторожно опустил на землю маленького Хильдебера, которого он держал на руках, и долго смотрел на жену, прежде чем обнять ее. Зигебер ничего не сказал, но его глаза, его лицо, потемневшее от загара за эти несколько месяцев, – всё говорило яснее слов, что он сражался ради нее, из-за ее убитой сестры, и что на этот раз он решил идти до конца.

Чувствуя, как сжимается горло и к глазам подступают слезы, Брунхильда едва могла приветствовать своих приближенных. Все были здесь, кроме Готико и Зигульфа, еще не вернувшихся из Аквитании; и при виде стольких знакомых лиц, веселых и торжествующих, она вновь почувствовала, как сердце заколотилось от волнения. Присутствующие, включая самых суровых мужчин, ощутили все величие этого момента. Лу Авквитанский с пылом сжал руки Брунхильды в своих руках – в любое другое время этот жест был бы практически равносилен оскорблению.

Когда крики толпы, наконец, утихли и стало возможно расслышать друг друга, Зигебер первым делом представил королеве старого человека, одетого как простой монах, но носившего епископский крест и орарь [33]33
  Орарь – принадлежность богослужебного облачения в виде узкой длинной ленты. (Примеч. пер.)


[Закрыть], что говорило о его сане.

– Монсеньор Германий оказал нам честь, согласившись встретить тебя лично, несмотря на плохое самочувствие…

Брунхильда быстро переглянулась с мужем и после некоторого колебания опустилась на колени перед старым епископом Парижским, осенившим ее крестом. Она ждала этой встречи с того момента, как Зигебер попросил ее приехать в древнюю столицу Хловиса Великого. Однако Брунхильда полагала, что епископ, не скрывавший своей враждебности к королевской чете со времен церковного совета, состоявшегося в Париже два года назад, встретит ее в своем соборе, а не будет стоять здесь, рядом с королем. Вид у него и вправду был неважный. Когда Брунхильда поднялась и взглянула епископу в лицо, она отметила свинцово-серый оттенок кожи, пожелтевшие белки глаз и ввалившиеся щеки. Германий был не просто стар – он явно был болен [34]34
  Германий умер меньше чем через год после описываемых событий, в 576 г.


[Закрыть].

К величайшему удивлению и замешательству Брунхильды, епископ Парижский также опустился на одно колено перед ней. Это выражение покорности тронуло ее и немного рассеяло то недоверие, которое она питала к своему недавнему противнику.

– Сиятельнейшая королева, – произнес Германий тихим, надтреснутым голосом, – у меня письмо для вас, и я прошу его принять.

Один из сопровождавших епископа священников приблизился и протянул ему свиток пергамента, скрепленный восковой печатью.

– Прочтите его, как только сможете, во имя Господа нашего.

– Я прочту. – С этими словами Брунхильда протянула руку, чтобы помочь Германию подняться.

Однако ее помощи оказалось недостаточно, и двум священникам пришлось подхватить епископа под мышки и в буквальном смысле поставить на ноги. Предыдущее усилие, казалось, полностью истощило Германия, и он смог поблагодарить помощников лишь слабым кивком Король и королева молча ждали, пока он сядет в крытые носилки и удалится. Затем, окруженные детьми и остразийской знатью, они по мосту направились на остров Ситэ.

* * *

На следующее утро Брунхильду разбудили крики лодочников, пришвартовавшихся чуть ли не под самыми окнами королевской спальни, выходившими в сад на западном берегу острова. Едва открыв глаза, она потянулась к мужу, но тут услышала, как Зигебер приглушенным голосом прогоняет шумную компанию, и ухмыльнулась, увидев, что он стоит у окна абсолютно голый.

Было тепло, и во сне Брунхильда наполовину сбросила простыню. Первым ее побуждением было снова укрыться, но в этот момент Зигебер повернулся, и ей захотелось, чтобы он увидел ее такой, будто бы все еще спящей, и чтобы возжелал ее так же сильно, как вчера, после долгой разлуки. Она слегка пошевельнулась и простонала, словно утренний свет мешал ей понежиться в постели. Сползшая простыня, ее союзница, почти ничего не закрывала. Брунхильда услышала шаги мужа, молча приближавшегося, и, затаив дыхание, представила, как он смотрит на ее бедра и ягодицы, на изящные очертания ног…. Когда Брунхильда почувствовала, как матрас прогибается под тяжестью тела мужа, она резко перевернулась и обхватила его за шею, опрокидывая на себя. Зигебер слегка вскрикнул от неожиданности, потом рассмеялся, но сейчас Брунхильде нужна была не просто забавная игра. Она всем телом подалась к мужу и с жадностью поцеловала в его губы, потом нежно погладила по щеке.

– Тебе нужно было приехать раньше, – прошептала она. – Мне так тебя не хватало…

– Не говори ничего…

Длинные белокурые волосы королевы ореолом рассыпались вокруг ее головы, золотясь в лучах утреннего солнца, сами подобные лучам. Мраморно-белая кожа придавала ей вид нимфы или сказочной феи, чья плоть соткана из света.

Они предались любви с лихорадочной, почти безумной страстью, которой никогда не испытывали прежде – возможно, в первый раз безраздельно отдаваясь друг другу. Когда Брунхильда, наконец, расслабленно вытянулась, повернувшись на бок, слезы потоком хлынули из ее глаз; но это были слезы облегчения. Она была королевой. Париж принадлежал ей. Ее муж и дети были рядом. Теперь она даже удивлялась, отчего раньше чувствовала такую тяжесть на душе.

Брунхильда окинула взглядом комнату: стены были выбелены известкой и украшены гобеленами, пол устилали сухие травы и цветы – и вдруг заметила на столе пергаментный свиток – письмо епископа Германия, о котором совсем забыла накануне. Письмо пролежало там все утро – пока Зигебер не ушел, призываемый королевскими обязанностями. И лишь после того, как придворные дамы одели и причесали ее, новая королева Парижская взяла свиток и сломала восковую печать. Письмо, написанное по-латыни, начиналась с длинной литании, в которой восхваления в адрес Бога перемешивались с формулировками придворной вежливости. Затем Германий переходил к сути дела

«Vulgi verba iter antes…»Брунхильда снисходительно улыбнулась при виде такой осторожной формулировки. «В народе ходят слухи…»Но продолжение было более откровенным:

«Говорят, что паче всего по вашему совету и наущению славный король Зигебер с такою одержимостью разоряет эту землю. Хоть и без того она уже долгое время далека от процветания, мы все еще не разуверились в Божьем милосердии, кое может остановить карающую длань, если только те, кто ее направляет, откажутся от мыслей об убийствах, от алчности, источника всех зол, и от гнева, заставляющего терять разум».

Брунхильда стиснула зубы, и ее пальцы судорожно сжались на хрустнувшем пергаменте. Как он смеет так оскорблять ее? Приписывать ей убийства, алчность, гнев? За кого он себя принимает, этот полумертвый старик, чтобы говорить так с королевой? Ослепленный своей гордыней, он даже не видел разницы между двумя братьями, словно алчность, «источник всех зол», не была присуща одному лишь Хильперику!

«Я желал бы умереть, чтобы не увидеть собственными глазами их падение и крушение этой страны. Но они и не думают оставлять своих усобиц, каждый возлагает вину на другого и ничуть не беспокоится о Божьем правосудии. Поелику ни один из них не снисходит до того, чтобы выслушать меня, то к вам обращаю я свои мольбы. Ибо если их братоубийственная война приведет к гибели королевства, не будет в том никакого торжества для вас и ваших детей. Пусть эта страна возрадуется, приняв вас как свою правительницу; покажите, что вы прибыли спасти ее, а не погубить».

Вне себя от ярости, Брунхильда швырнула письмо на пол и прикусила зубами костяшки пальцев, чтобы не закричать. Чужой – вот кем он ее считает! Пришлой чужеземкой, которую народ – или Церковь – не примет, если она не будет кротко повиноваться и не откажется от мести за сестру, еще одну чужеземку, да к тому же еретичку, безбожницу, умерщвление которой в их глазах не является особо тяжким преступлением! Долгое время Брунхильда стояла у окна, наблюдая за медленным течением реки и снующими вверх и вниз лодками, чтобы успокоиться. Когда, в конце концов, ее дыхание выровнялось, она попробовала обдумать предложения Германия.

Отказаться от мести Хильперику, оставить ему жизнь…. А почему бы заодно не вернуть ему королевство, чтобы завтра или самое большее через год он снова взялся за оружие? И это, по мнению епископа, пойдет на благо страны? В этом нет никакого смысла… Письмо Германия – бредни умирающего старика, горечь побежденного противника. Оно не стоит даже ее гнева. Этот человек говорил не от имени Бога, а лишь от своего собственного имени. Ни один человек не может говорить от имени Бога.

Окончательно придя в себя, Брунхильда наклонилась и подняла смятый пергамент. Несколько мгновений она колебалась, но потом поднесла его к пламени свечи. Пока пергамент догорал, она прочитала последние строчки:

«Человек, забывший об узах братской привязанности, презревший слова своей супруги, отказавшийся от пути истинного, навлечет на себя гнев всех пророков, которые будут говорить против него, апостолов, которые проклянут его, и самого Бога, который покарает его в Своем всемогуществе»[35]35
  Письмо епископа Германия (впоследствии канонизированного и ставшего святым Жерменом) к Брунхильде цитируется у Августина Тьерри (в его переводе с латыни на современный французский язык).


[Закрыть].

Проклятие…. Рискуя обжечь пальцы, Брунхильда наблюдала за письмом, пока оно окончательно не рассыпалось в прах. Никогда Зигебер не узнает об этой угрозе.

* * *

В начале зимы, вскоре после тридцать третьего дня рождения королевы, Зигебер уехал. Хильперик со своей любовницей укрылся в Турнэ, древней крепости салических франков на севере – последней, где его подданные еще оставались, верны ему. С начала лета не проходило и недели, чтобы очередная делегация не явилась к Зигеберу с ключами от города или даже городов целой провинции. Вся Нейстрия пала к его ногам. От нее остались лишь король, разбитый и поверженный, небольшая горстка преданной ему знати и эта женщина, эта Фредегонда, которую вскоре – думала Брунхильда – привезут в Париж и швырнут к подножию ее трона, чтобы она ответила за все свои гнусности…

Этот день был такой же, как множество предыдущих дней, – счастливый, беззаботный, завершавшийся великолепным солнечным закатом. Накануне от Зигебера пришло письмо. Он расположился на берегу Скарпа, на расстоянии дневного перехода до Турнэ, на вилле, название которой – Викториакум [36]36
  Викториакум – сегодня Витри-ан-Артуа.


[Закрыть]– служило хорошим предзнаменованием. Пока армия Зигебера осаждала Хильперика, король Остразии принимал почести от франков Нейстрии. Все или почти все, от правителей маленьких городков вплоть до самых знатных приближенных Хильперика, съезжались теперь к Зигеберу. Тысячи воинов, крестьян – вся нация франков объединилась вокруг королевской виллы. И как раз в тот день, когда было написано письмо, собралась огромная толпа, которую Зигебер объехал трижды, несомый на щите четырьмя своими приближенными – согласно древней традиции салических франков, именно так чествовали королей – под приветственные крики и грохот оружия, ударявшего в щиты.

Брунхильда сотни раз представляла себе эту сцену, во всем ее варварском великолепии. Итак, все было кончено. Отныне королевства Остразия и Нейстрия объединялись в единую империю, столь обширную, что трудно было даже представить себе ее размеры, и превосходящую богатством и могуществом все государства Запада, включая и владения ее собственного отца в Толедо. До последнего момента Брунхильда боялась, что Зигебер все-таки не решится идти до конца и снова простит своего проклятого брата; но последнее письмо мужа, буквально дышащее гордостью, убеждало ее в том, что этого не случится…

В спокойствии этого осеннего вечера королева сидела у окна, рассеянно глядя на мост, перекинувшийся через Сену, и постепенно бледнеющий закат и вспоминая об одном случае, который чуть, было, не свел на нет это ликование. В момент отъезда Зигебера, когда король, уже верхом на коне, в окружении своих личных стражников, собирался вступить на мост, путь ему преградила повозка – несмотря на то, что солдаты сдерживали толпу с обеих сторон. Прежде чем кто-либо успел удивиться, из повозки вышел епископ Германий, поддерживаемый под руки своими священниками.

Сама Брунхильда в тот момент шла рядом с Зигебером, держа его коня под уздцы. Когда перед ней, словно из-под земли, вырос одетый во все черное старик, похожий на видение, она невольно вздрогнула. Вид епископа напугал ее даже сильнее, чем последнее предостережение, обращенное к королю.

– Король Зигебер! – произнес Германий своим слабым надтреснутым голосом – Если ты уезжаешь без намерения предать своего брата смерти, ты вернешься живым и увенчанным славой; если же на уме у тебя иное, ты погибнешь!

Гробовая тишина воцарилась на всем острове Ситэ. Сам король в этот момент был похож на собственную конную статую, неподвижный и бледный. Однако, в конце концов, он улыбнулся и, небрежно склонившись к старику, произнес:

– Я уезжаю, монсеньор, чтобы свершить правосудие. Не сказано ли в Писании: «Блаженны алчущие и жаждущие правды, ибо они насытятся»?

– Сказано также: «Блаженны милостивые, ибо и они помилованы будут». Не забывай о том, король Зигебер! Господь рек устами Соломона: «Кто роет яму ближнему своему, выроет могилу себе».

На этот раз король ничего не ответил. Он чуть пришпорил коня и, минуя епископа, снова наклонился к нему, не переставая улыбаться:

– А ты, старик, не забывай, с кем говоришь, не то окажешься в царствии небесном еще раньше, чем думаешь.

Затем он выпрямился и молча продолжал свой путь, больше не обращая на епископа внимания. Вспоминая об этом сейчас, Брунхильда подумала, что это были последние слова мужа, которые она слышала.

Может быть, это мрачное пророчество все еще преследует Зигебера и, в конце концов, заставит его сохранить жизнь своему брату? Хильперик ведь уже никто…. Может быть, и впрямь следует просто остричь его и отправить в монастырь, чтобы избежать раздоров с Церковью?.. После всеобщего ликования в Викториакуме, ознаменовавшего фактическое слияние двух королевств, они могут позволить себе быть великодушными.

Крики, донесшиеся снаружи, и внезапно начавшаяся во дворце суета отвлекли Брунхильду от ее мыслей. Кто-то пробежал по коридору, затем шорох шагов и волна тревожных перешептываний докатились до самых ее покоев.

Брунхильда медленно отошла от окна, пересекла комнату, прямая и бледная, и, резко распахнув дверь, оказалась лицом к лицу с одной из своих придворных дам – та раскраснелась и запыхалась, глаза у нее округлились от ужаса. Брунхильда качнула головой и отступила на шаг, оледенев от внезапного предчувствия еще раньше, чем дама с трудом проговорила:

– Мадам… Король Зигебер мертв.

# # #

Все было так же, как сейчас. Утрата, предательство, крушение…. Однако, на сей раз я уже не оправлюсь после них – не столько из-за моего возраста, который я, по правде говоря, ощущаю только зимой, когда у меня ноют кости, сколько из-за того, что я уже не вижу причин сражаться, – и время давит на меня…. Триумф и разгром – родные братья; они не близнецы, ибо один ослепительно прекрасен, а другой уродлив, но все же состоят в гораздо более тесном родстве, чем принято думать.

Убийство Зигебера было трагедией, невероятно гнусным преступлением, свершившимся в момент его наивысшего триумфа. Нашего триумфа… Его смерть обернулась поражением всего лишь за несколько последующих дней, если не часов – не из-за его исчезновения самого по себе, а лишь из-за поведения тех, кто в тот момент его окружал. Король погиб не в ходе проигранного сражения – напротив, он был предательски убит, когда его враги были уже разгромлены и повержены. Его военачальники могли попытаться отомстить за него, взять штурмом ту жалкую крепость, в которой укрылся Хильперик, и разом покончить с ним. Мы бы восторжествовали, несмотря на смерть Зигебера, и оплакали бы его достойно, среди его народа, вместо того чтобы оставлять его тело в руках мерзавцев и предателей…

Увы! была ли виной тому слабость или надежда на выгоду, но сторонниками Зигебера овладели не гнев и желание мести, а разброд и страх. Если бы только Бог позволил Зигульфу, Лу Аквитанскому или Готико оказаться там, если бы мой дорогой Зигила не был ранен, без сомнения, они смогли бы собрать людей, погасить объявший их ужас и бросить в бой. Но Бог этого не захотел. Парижское проклятие настигло нас, как настигало оно всякого, кто делал этот город своей столицей, – если только это роковое проклятие не было лишь вымыслом старого безумца Германия…. Бог в те дни вершил промыслы воистину странные. Он захотел нашей погибели, захотел смерти благороднейшего из королей и торжества презреннейшего. Он обрушил жесточайшие кары на тех последних, кто по-прежнему Его чтил… С тех пор я больше никогда не верила в Него.