Текст книги "Слезы Брунхильды"

Автор книги: Жан-Луи Фетжен

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 17 страниц)

Жан-Луи Фетжен
Слезы Брунхильды

Исторические персонажи:

АНСОВАЛЬД– один из военачальников Хильперика.

БЕРУЛЬФ– один из военачальников Хильперика, будущий правитель Бордо.

БРУНХИЛЬДА(543–613) – жена Зигебера, мать Хильдебера, Хлодосинды и Ингонды. Королева Остразии.

ГОНТРАН(532–593) – второй сын Хлотара. Король Орлеана и Бургундии, Гонтран ле Юзон – главнокомандующий войсками Остразии.

ГОТИКО– один из военачальников Зигебера, воспитатель принца Хильдебера.

ГРИГОРИЙ– епископ Турский.

ДЕЗИДЕРИЙ– один из военачальников Хильперика, будущий правитель Тулузы.

ЗИГЕБЕР(535–575) – третий сын Хлотара, муж Брунхильды. Король Остразии.

ЗИГУЛЬФ– один из военачальников Зигебера.

КОНСТИТУЦИЙ– архиепископ Санский.

МЕРОВЕ– второй сын Хильперика. Принц Нейстрии.

МУММОЛ (МОММУЛИЙ) – патриций (здесь: главнокомандующий) армии Гонтрана.

ПРЕТЕКСТАТ– епископ Руанский.

САПОДИЙ– епископ Арльский, наместник папы Римского.

ТЕОДЕБЕР– старший сын Хильперика, Принц Нейстрии.

ФРЕДЕГОНДА(543–597) – третья жена Хильперика, мать Хлодобера, Ригонды, Самсона, Хлотара, Теодории. Королева Нейстрии.

ХИЛЬДЕБЕР II(570–595) – сын Зигебера и Брунхильды. Наследный принц Остразии.

ХИЛЬПЕРИК(539–584) – младший сын Хлотара, Король Суассона, затем – Нейстрии.

ХЛОВИС– младший сын Хильперика, названный в честь своего деда, Хловиса Великого. Принц Нейстрии.

ЭГИДИЙ– епископ Реймский.

Краткое содержание первой книги дилогии

Во времена правления Хлотара I юная галльская девушка воспитывается в деревне местной целительницей, языческой «священной куртизанкой». Затем девушка отдается священнику и поступает в услужение к принцессе Одовере, жене Хильперика, самого младшего из сыновей короля Хлотара. Ей дают франкское имя Фредегонда, что в переводе означает «Мир и война». Она быстро завоевывает расположение Одоверы и соблазняет Хильперика.

После смерти Хлотара в 561 году Хильперик занимает Париж, надеясь присвоить сокровища покойного отца. Однако старшие братья Хильперика – Гонтран, Карибер и Зигебер – захватывают древнюю столицу Хлотара и при разделе отцовских владений выделяют ему самую меньшую по площади территорию – на северо-западе франкских земель, со столицей в Суассоне.

Год спустя Зигебер женится на принцессе Брунхильде, дочери короля вестготов. Почти сразу вслед за этим ему приходится отражать нападение аваров. Зигебер попадает в плен и обретает свободу лишь благодаря умелой дипломатии Брунхильды. Вместо того чтобы поддержать брата, Хильперик пользуется случаем, чтобы напасть на его земли. Но Зигебер, вернувшись, наносит Хильперику сокрушительное поражение и забирает большую часть его владений. Отныне Хильперик всего лишь король Руана.

В 564 году Хильперик отправляет в монастырь свою жену Одоверу, чтобы вскоре заключить новый брак – с принцессой Галсуинтой, сестрой Брунхильды. Однако Галсуинта вскоре понимает, что истинной королевой Руанской является Фредегонда, любовница Хильперика и мать его внебрачного сына, получившего королевское имя Хлодобер.

В 567 году умирает Карибер, и три брата разделяют его владения, договорившись о том, что Париж становится общим владением, управляемым епископом Германием от имени всех трех королей. Летом того же года Галсуинту находят задушенной, и Хильперик объявляет о своей женитьбе на Фредегонде.

Чтобы отомстить за смерть сестры, Брунхильда побуждает своего мужа Зигебера начать войну, которая продлится пятьдесят лет и в ходе которой погибнут почти все потомки королевской династии Меровингов.

Предисловие

Фредегонда…. После ее смерти мне рассказали, что всю последнюю ночь она что-то писала при свете масляной лампы. Тогда я не обратила на это внимания, да и потом, впрочем, особенно в это не верила, потому что записки Фредегонды так и не были найдены.

На радость Богу, теперь и я заканчиваю свои дни, как она: неспособная заснуть и полностью полагающаяся на милость своих врагов. И так же, как Фредегонда, я пытаюсь собрать воедино обрывки моей жизни, прежде чем они исчезнут навсегда. Даже не знаю, прочтет ли кто-нибудь эти строки. Впрочем, какая разница. Я пишу просто потому, что сейчас ночь и мне страшно.

Днем еще ничего: видишь своих врагов, слышишь их оскорбления и крики ненависти. Когда смерть постепенно скашивает всех вокруг тебя, можно, в конце концов, к ней подготовиться. Гораздо страшнее ночи, полные призраков, внезапных шорохов, дрожащих теней и темных закоулков, в которых, кажется, скрываются убийцы, готовые напасть в любой момент. Не знаю, боялась ли Фредегонда, но теперь я уверена, что она оставила, по крайней мере, несколько строчек.

Разве не для того же, в нынешнем крайнем убожестве моей жизни, когда меня почти не кормят, мне принесли свечу, перо и пергамент? Я подчиняюсь этому немому приказу. Я пишу.

Странно теперь сознавать, что я заканчиваю свои дни, как Фредегонда, хотя мы так ненавидели друг друга при жизни. Ей хотя бы повезло умереть молодой, еще красивой, как мне говорили, и прожить последние дни в своем собственном доме, в знакомых стенах. Или я была слишком счастлива, слишком горда, слишком любима, чтобы заслужить подобную участь? Однако сейчас моя долгая жизнь представляется мне непрерывным заключением, начавшимся с того дня, когда франки явились в Толедо, чтобы забрать меня из дома моего отца и сделать своей королевой… Сейчас, дрожа от холода, исходящего от высящихся вокруг окутанных туманом гор, через которые меня привезли сюда на казнь, в этом убогом шатре с заплесневелыми стенами, те дни кажутся мне полными Солнца. Конечно, они были не такими, как теперь. Дни счастья, дни славы – или просто дни, когда не было ни войн, ни эпидемий, ни заговоров… Дни, когда я была женщиной. Дни, когда я даже не сознавала, как я счастлива…

Увы, Богу было угодно, чтобы я прожила так долго, что моя красота поблекла, как увядший цветок, и чтобы мою жизнь отнимали у меня по частям, до тех пор, пока ее уже почти не осталось…

У меня даже нет надежды передать то, что я написала, моим близким – потому что они мертвы. Все, кого я любила. Все, включая моих внуков. Я знаю, что по прошествии нескольких дней я тоже умру, в окружении ненависти, гнусности и предательства. Итак, я пишу мою исповедь, чтобы Бог дал мне силы противостоять моим врагам без всякой слабости, как и подобает королеве.

Горло у меня сжимается, и вот я плачу… Господи, как давно со мной такого не случалось! Это хорошо. Мне нужно плакать, потому что моя жизнь печальна. Нужно выплакать все слезы, сколько их есть. Тогда, представ перед моими врагами, я не пролью ни слезинки.

1. Хильдебер

Пасха 570 г.

Горе нам!

Этот душераздирающий крик заставил Брунхильду мгновенно проснуться и рывком сесть на кровати. Все ее тело было в испарине, сердце учащенно билось, пряди длинных белокурых волос прилипли к блестящему от пота лбу. Широко раскрыв глаза, она устремила взор в пустоту и попыталась перевести дыхание, пока сонная пелена понемногу рассеивалась. И лишь заметив устремленный на нее встревоженный взгляд повитухи, сидевшей у изголовья, Брунхильда поняла, что крик вырвался из ее собственного горла. Королева слабо улыбнулась, затем, снова откинулась на подушки, прижав ладони к округлившемуся животу. Она догадывалась о мыслях повитухи. Талигия была опытной женщиной, однако суеверной, как и большинство галльских целительниц. Резкий крик королевы в столь ранний час, должно быть, перепутал ее, не говоря уже о смысле слов, прозвучавших как зловещее пророчество. Дурное предзнаменование для ребенка, который, со дня на день, должен был появиться на свет… Брунхильда, и сама, была обеспокоена.

Она глубоко вздохнула, отвернулась и закрыла глаза. Но едва лишь Брунхильда снова задремала, как прежний кошмар вернулся, он был столь отчетливым, что королева вздрогнула, всем телом. Огонь, кровь, трупы, обезображенные ужасными гнойными язвами… Дети, чьи тела были раздуты из-за огромных черных нарывов, корчились на земле, умоляя, чтобы смерть освободила их. Орды косматых всадников лавинами неслись с гор, уничтожая все на своем пути. Видение затягивало Брунхильду, словно бездонный омут; она чувствовала, как сдавливает грудь и сжимает горло так, что становится невозможно дышать…. Брунхильда захрипела и, с такой силой, забилась среди смятых простыней, что повитуха подскочила к ней и навалилась на нее всем телом, зовя на помощь.

Почти в тот же миг королева очнулась. Она попыталась совладать с голосом, чтобы приказать Талигии отойти, как вдруг резкая боль пронзила ей живот, заставив содрогнуться в мучительной конвульсии. Ее ночная рубашка задралась кверху, простыни соскользнули на пол. Несмотря на все старания не кричать, королева не смогла сдержаться и хрипло застонала Ее пальцы, сильно стиснули руки повитухи, искаженное болью лицо побагровело, на глазах выступили слезы. Такой ее увидели поспешно вбежавшие служанки. У Брунхильды отошли воды, но кровь продолжала струиться по бедрам и пропитывать постель. Она осознала это несколько мгновений спустя, когда боль немного утихла.

– Помогите мне, – тихо произнесла она, наконец, отпуская руки повитухи.

Затем с трудом поднялась и кое-как добрела до кресла с вынутым сиденьем, приготовленного для родов. Она осторожно села, чувствуя, как сильно колотится сердце, и положила ноги на деревянные подлокотники. Эта поза показалась ей одновременно непристойной и унизительной.

– Принесите горячей воды и полотна. И скажите, чтобы предупредили монсеньора Зигебера, – распорядилась Талигия.

– Нет, не сейчас…. Попозже.

Королева Метца обменялась с повитухой долгим немым взглядом, и та, наконец, улыбнулась ей. Несмотря на то, что волосы у Талигии были седыми, она обладала недюжинной силой и непоколебимым спокойствием. Двумя годами раньше именно она принимала Ингонду, первого ребенка королевской четы. Однако в тот раз Брунхильда не чувствовала ни такой боли, ни такой слабости. Ей хотелось, чтобы Талигия поговорила с ней, ободрила ее, но повитуха отошла, чтобы сделать все необходимые приготовления.

Во время недолгой передышки Брунхильда расслышала пение птиц, шум пробуждающегося города, звон колоколов, зовущий прихожан к пасхальной мессе. Должно быть, Зигебер уже там, вместе с дочерью…. Затем, последовала очередная схватка, столь сильная и внезапная, что Брунхильда согнулась пополам. Одна из служанок, стоявшая за креслом, схватила королеву под мышки и бесцеремонно прижала к спинке. Две другие с двух сторон прижали ее бедра к подлокотникам. Это переполнило чашу ее терпения. Брунхильда перестала сдерживать слезы, и открыто расплакалась от боли и унижения. Ей казалось, что ее насилуют, как одну из тех несчастных, которых она видела в своем кошмаре, поваленных солдатней прямо на землю… Она кричала от невыносимой боли, бедра ее были широко разведены, между ними стекала вязкая жидкость с примесью крови, липкий пот заливал глаза… Все это было недостойно правительницы… Талигия, с закатанными рукавами и намазанными гусиным жиром руками, опустилась перед королевой на колени.

– Я уже вижу головку, – прошептала повитуха, – Осталось недолго.

Ее тон был успокаивающим, но когда Брунхильда открыла глаза, она увидела в руках у Талигии щипцы. Когда они вторглись в нее, разрывая складки плоти, она закричала так, что едва не лишилась голоса. Что бы там ни говорила повитуха, это длилось очень долго…

Одна из служанок просунула между зубами Брунхильды деревянный брусок, обмотанный полоской кожи, и королева стиснула его изо всех сил – с такой яростью, что челюсти у нее заныли, как и руки, судорожно сжимавшие подлокотники кресла. И вот, наконец, пришло долгожданное чувство опустошения, после чего боль, словно по волшебству, утихла. В следующее мгновение, Брунхильда услышала крик своего новорожденного. У нее было ощущение, что ее снимают с пыточного стола.

– Это мальчик, госпожа!

Брунхильда вытерла глаза и протянула дрожащие руки, все еще сведенные судорогой, к спеленатому младенцу, которого поднесла к ней повитуха. Из-за наложения щипцов его головка оказалась вытянутой, а личико – искаженным от боли, но таким она любила его даже больше. Им вместе пришлось страдать, и они выдержали это испытание…. Сердце Брунхильды переполнилось счастьем, когда она прижала малыша к себе. Ее сын…

– Теперь, – прошептала она, – можно послать за королем…

* * *

Зигебер был пьян. С вечера в парадном зале дворца не смолкали громкие возгласы личных стражников короля – каждый хотел выпить за здоровье юного принца. После каждого тоста они набрасывались на еду, а потом снова принимались за выпивку – пока, наконец, крики не прекратились, сменившись бессвязным бормотанием, клятвами и исповедями. Военачальники Гондовалвд и Годехизель сравнивали свои шрамы. Зигульф, вернейший из верных, попросту заснул; да и Каригизель, королевский казначей, был близок к тому. Сидевший напротив них Зигго, хранитель королевской печати, говорил о чем-то с герцогом Лу Аквитанским и Зигилой, вестготом, сопровождавшим королеву во время путешествия в Метц. Эти двое, с готовностью, умерли бы за нее… Зигебер, повернувшись к ним, поднял кубок и осушил его одним глотком. Брунхильда…. Ему удалось обменяться с ней лишь несколькими словами, в присутствии священника и целой толпы монахинь. Зигеберу хотелось заключить, ее в объятия или хотя бы подержать за руку; но ему сказали, что королева «нечиста», то есть, осквернена истечением кровей, как всякая женщина после родов, и ему нельзя к ней прикасаться до полного ее исцеления. Брунхильда улыбнулась ему на прощание, но ее лицо было почти таким же белым, как простыни, на которых она лежала, а расширенные глаза переполнены болью. Теперь в течение нескольких недель ей не суждено увидеть ни короля, ни своего новорожденного сына, ни даже свою старшую дочь – двухлетнюю Ингонду… Сорок дней, согласно Священному Писанию [1]1
  Ветхий Завет. Третья книга Моисеева Левит, 12:2,4. (Примеч. пер.)


[Закрыть]. С тех пор, как епископы ввели этот обряд очищения, множество женщин после родов умерли в одиночестве, в сумраке монастырей. Среди простонародья такого не случалось – женщины порой умирали от болезни или от слабости, но, по крайней мере, могли видеть своих детей.

Зигебер отогнал эти кощунственные мысли и резким, почти гневным движением наполнил свой кубок вином. Затем поднял глаза и перехватил взгляд Готико, смотревшего на него с другого конца стола.

– Что? Готико улыбнулся и тряхнул головой. Он тоже был пьян, но, в отличие от остальных, по нему это было не слишком заметно. Ровесник короля – обоим мужчинам было около тридцати пяти лет, – Готико, со своим сломанным носом, побуревшим от загара лицом и короткими волосами, казался старше. С тех пор как он спас жизнь Зигеберу в сражении с аварами, Готико поступил к нему на службу и все это время был для него скорее старшим братом, чем телохранителем. К тому же он был единственным, кто еще осмеливался обращаться к Зигеберу на «ты».

– Твой сын – произнес Готико. – Ты нам еще не сказал, как его назовешь…

Он говорил вполголоса, но разговоры за столом тотчас же прекратились, и все собравшиеся обратили взоры на короля.

– Я уже давно об этом думал, – тихо проговорил Зигебер, вращая в пальцах ножку кубка. – На самом деле, еще с тех времен, когда Брунхильда носила под сердцем Ингонду…. Итак, у моего сына будет имя Хильдебер, как звали моего дядю, короля Парижского. Это имя меня восхищало с детства – Блистающий в сражениях… Я представлял себе великого воина, возвышающегося над мертвыми телами павших врагов.

Он усмехнулся, потом поднял глаза и обвел взглядом своих личных стражников, прежде чем вновь посмотреть на Готико.

– Порой, получается, соответствовать своему имени, – сказал король.

Каждый из присутствующих в этот момент невольно подумал, что Зигебер говорит о себе самом. Его имя, Блистательный победитель, уже принесло ему заслуженную славу.

– Однако не всегда, – продолжал Зигебер. – Моему сыну нужен наставник, способный научить его владеть оружием и управлять людьми, а также защитить его. Готико замер. Сейчас король вовсе не казался пьяным.

– Да, друг мой… Королева и я сочтем за честь, если ты займешься нашим сыном. У тебя нет титула, но этот недостаток мы исправим, незамедлительно… Ты станешь nutrucius regis – воспитателем Хильдебера [2]2
  Nutrucius regis дословно означает «королевский вскармливатель», чем и объясняется последующее веселье собравшихся. (Примеч. пер.)


[Закрыть].

Некоторое время все молчали, искоса поглядывая на Готико, лицо которого явственно выдавало волнение. Наконец один из королевских стражников фыркнул – и, словно это послужило сигналом для остальных, все захохотали во все горло. Готико схватил за руку того, кто сидел ближе всех, – герцога Лу Аквитанского:

– Эй, ты чего смеешься?

– Извини, – ответил тот с певучим южным акцентом – Я представил тебя в роли кормилицы…

Герцог стряхнул руку Готико и, повернувшись в сторону Зигебера, высоко поднял кубок:

– С такой кормилицей вашему сыну больше ничего не останется, как устремляться в гущу сражений! Это проще, чем выцедить из нее хоть немножко молока!

И герцог, опережая остальных, снова захохотал, согнувшись на своем табурете. Готико, в конце концов, побежденный его заразительной веселостью, помог ему выпрямиться.

– Ну что ж, хорошее начало…

В это мгновение один из стражников, стоявших у входа в зал, ударил в пол древком своего копья и обратился к королю:

– Монсеньор, прибыл гонец и хочет вас видеть,

– От кого гонец?

– От епископа Котиния, из Арверна Зигебер кивнул. Потом, когда стражник вышел, вполголоса произнес

– Наверняка, такой же пьянчуга, как и его господин… Что ж, он попадет в хорошую компанию.

Личные стражники короля снова рассмеялись, но их веселость сразу угасла, когда гонец, в сопровождении двух солдат, приблизился настолько, что можно было разглядеть его лицо. Человек выглядел изможденным, под глазами его залегли круги, лицо, покрытое потом, казалось восковым. Одежду гонца густым слоем покрывала дорожная пыль.

– Кто ты? – обратился к нему Зигебер.

– Меня зовут Берегизель, ваше величество. Я прибыл из Оверни, и у меня дурные вести…

Никто больше не смеялся. Что-то в облике этого Берегизеля – то ли крайняя истощенность, то ли свинцовый оттенок кожи, то ли хриплый голос – заставило собравшихся почувствовать себя неуютно. Казалось, гонец вот-вот рухнет на пол.

– Ты бы сел…

Вестгот Зигила поднялся, взял свой табурет и протянул его гонцу. Но тот инстинктивно попятился, словно боясь приблизиться.

– Монсеньор, епископ Котиний мертв. И не только он один…. Много народу умерло в том краю.

Теперь пришла очередь Зигилы отступить. Был поздний час, и уже похолодало, однако Берегизель был весь в поту. Словно бы произнесенные слова лишили его последних сил, он в изнеможении прикрыл глаза и пошатнулся. Затем неразборчиво пробормотал что-то о трех солнцах в небе, биче Божьем и черной язве.

Солдаты отшатнулись, как и сидевшие за королевским столом воины. Все в ужасе смотрели на гонца. Тот застонал, резко, вздрогнул и обвел собравшихся в зале мужчин взглядом; полным отчаяния. Одно слово, произнесенное громче остальных, вырвалось из бессвязного бормотания:

– Pustidcl…

Все, кто услышал его, побледнели и еще дальше отодвинулись. Pustula – так Церковь называла чуму. Первым опомнился герцог Лу.

– Защитите короля! – воскликнул он.

Оба солдата инстинктивным движением направили острия своих копий на гонца. Герцог шагнул, было, к ним, но, охваченный сомнением, остановился на полпути.

– Вы к нему прикасались? – спросил он.

– Сеньор, его обыскали – таков приказ…. У него забрали оружие…

– Бросьте копья и отойдите!

Лу обнажил свой скрамасакс под изумленными взглядами солдат, которые побледнели от ужаса, когда поняли, что происходит. Остальные тоже, наконец, пришли в движение. Зигебер в окружении своих личных стражников отошел в другой конец зала, закрывая льняным платком рот и нос. Готико распахнул парадную дверь и закричал:

– Эй, сюда! Пошлите за сенешалем [3]3
  Сенешаль – дворцовый управитель, распоряжающийся остальными слугами. От франкского sinis-schalk – «самый старый из слуг». (Здесь идалее без особых помет – примечание автора.)


[Закрыть]!

Перед ним мгновенно вырос слуга, которому Готико шепотом отдал распоряжения, после чего закрыл дверь, и остался стоять на пороге с оружием в руке. Все это заняло буквально несколько мгновений. Когда вновь воцарилось спокойствие, оба солдата, теперь оставшиеся одни в центре зала, в нескольких шагах от несчастного Берегизеля, наконец, вышли из оцепенелого состояния. Один солдат медленно опустил копье на пол, подчиняясь приказу герцога Лу; другой с растерянным видом взглянул на свое копье, затем сделал шаг по направлению к королю.

– Я не прикасался к гонцу! – умоляющим тоном произнес он. – Клянусь, я его не трогал!

– Брось копье и отойди! – приказал Лу. – Ступайте оба к целителям, они отведут вас в баню и натрут уксусом, а вашу одежду сожгут, вот и все…

Солдат тряхнул головой, словно не понимая, что ему говорят, и сделал еще несколько шагов вперед.

– У этих целителей, точно, не выживешь…. Я ни при чем, говорю же вам, я его не трогал!

– Отойди!

Теперь солдат был всего в нескольких локтях от герцога Лу, который явно заколебался, не зная, что делать, и на мгновение обернулся к Зигеберу и его личным стражникам. В тот же миг солдат сделал резкое движение, словно собираясь броситься на герцога.

– Ложись!

Лу Аквитанский упал на пол и откатился в сторону. Послышался гул, затем глухой удар, когда топор вонзился в тело, и вопль солдата, которого отшвырнуло назад. Он с грохотом упал в двух локтях от герцога и, некоторое время, судорожно пытался вырвать стальное лезвие, застрявшее в основании шеи. Вскоре солдат застыл неподвижно. Вокруг его головы медленно растекалась лужа темной крови. Лу быстро поднялся. Перехватив устремленный на него сумрачный взгляд Зигилы, он отвернулся, не зная, что сказать, потом наклонился, чтобы вытащить топор из безжизненного тела.

– Не трогай, – рыкнул гот…

– Он прав…

Зигебер отделился от группы своих личных стражников и прошел в центр зала Он осмотрел мертвого солдата, потом его напарника, окаменевшего от ужаса при виде этой сцены, и, наконец, гонца, прибывшего из Оверни.

– Хватит и одной смерти – проговорил король. – Пусть весь зал вымоют уксусом и сожгут здесь как можно больше сырой соломы, чтобы все пропиталось дымом. Пусть всех, кто прикасался к гонцу, посадят в крытые повозки, вывезут за пределы города и займутся их лечением, подальше от других людей. Пусть прогонят всех сирийских [4]4
  Сирийскими в Галлии называли всех восточных торговцев.


[Закрыть]торговцев и закроют ворота. И, известите епископа – пусть велит всем своим монахам молиться…

* * *

Группа людей, собравшихся под сводами собора Метца, напоминала скорее военный совет, чем собрание верующих, праздновавших Троицу. Впрочем, большинство из них до сегодняшнего дня вообще ни разу не были в церкви. Куда бы ни падал взгляд, всюду толпились вооруженные люди в дорожной одежде. У них были такие мрачные лица, что можно было подумать, будто они присутствуют на похоронах своего короля, а не на крещении его наследника [5]5
  Как правило, крещения были приурочены к церковным праздникам.


[Закрыть]. В первом ряду стояла королева Брунхильда – у нее были золотисто-белокурые волосы, и в своем простом белом платье она напоминала свечу. Королева старалась заглушить то и дело сжимавшую горло тревогу. Вокруг нее стояли приближенные и личные стражники короля, массивные и мрачные в тяжелых ржаных доспехах с нашитыми металлическими пластинами, с мечами на поясе – словно им предстояло вскоре отправляться на поле боя или словно война вот-вот грозила ворваться внутрь собора. Сам, епископ, больше напоминал воина, чем служителя Божьего, даже своим именем Агерик – Славный оружием, которое звучало прямым оскорблением Богу.

Недобрый час, дурное предзнаменование…. Почему Зигебер послал, именно, за этим епископом, Верденским, – а не позвал Эгидия или кого-то другого?.. Этот день должен был стать радостным, однако песнопения хора слишком мрачно звучали под каменными сводами среди гнетущей тишины. Крещение Хильдебера совпало с кануном военного похода.

Война рыскала вокруг них, словно голодный волк в окрестностях деревни. На юге молодой военачальник Энний Муммолий, граф Оксеррский и командующий бургундскими армиями короля Гонтрана, недавно, отразил нападение лангобардов [6]6
  Лангобарды – древнее наименование ломбардцев, дословно означающее «длиннобородые».


[Закрыть], но другие банды на сей раз саксонские, подступили вплотную к границам Остразии. Зигебер еще не сообщил об этом жене, однако вид собравшихся в соборе мужчин говорил сам за себя: как только обряд крещения будет завершен, армия выступит в поход. Тревогу вызывала не столько перспектива новой войны, сколько необходимость защитить королевские владения в Оверни и Провансе, постоянно подвергавшиеся вражеским набегам, а теперь и зараженные чумой…

Брунхильда попыталась отогнать дурные предчувствия и вновь вернуть свое внимание супругу. Зигебер стоял невдалеке от епископа Агерика. Сына король держал на руках, завернув в складки своего пурпурного плаща. Тяжелая ткань скрывала висевший у Зигибера на поясе меч, но не кольчугу, слегка поблескивавшую в свете свечей, точно змеиная кожа. Лицо короля озарялось улыбкой всякий раз, когда он смотрел на Хильдебера. На короткое время, к Зигеберу вернулись искренность и мягкость, которые Брунхильда так любила в нем; но потом возле его губ появилась горькая складка, а глаза затуманились.

В следующее мгновение, повинуясь жесту Агерика, один из воинов выступил вперед, осторожно взял младенца из протянутых рук Зигебера и повернулся к собравшимся в соборе людям. На его лицо упал яркий свет, и Брунхильда ощутила невольное волнение. Несмотря на сломанный нос и побуревшую от загара кожу, Готико произвел сильное впечатление на всех собравшихся – казалось, что в его голубых глазах сверкает пламя. Выражение его лица не оставило равнодушным никого – ни мужчин, ни женщин, ни саму королеву.

Когда он приблизился к толпе с маленьким Хильдебером на руках, Брунхильда услышала перешептывания, выражавшие некоторое удивление. Шепот сменился приглушенными смешками, когда Готико протянул младенца епископу, помазавшему его освященным елеем, отчего малыш расплакался. Однако смех вызвали не слезы маленького Хильдебера, а вид Готико. Его замешательство было столь явным, что даже Брунхильду это позабавило. Взглядом спросив разрешения у епископа, и получив его, она поспешно приблизилась к Готико и, забрав ребенка из рук воина, крепко прижала к себе сына. Для нее это был единственный радостный момент за весь день. В тот же вечер армия выступила в поход.

# # #

Странно подумать, мой сын родился в пору войны и чумы – Хильдебер, который никогда не был воином и чья жизнь теперь кажется мне долгим детством…. Однако, воспоминания о тех бедствиях неразрывно связаны с ним, хотя на самом деле все началось гораздо раньше – в тот день, когда я поняла, что моя сестра Галсуинта умерла не своей смертью: этот пес Хильперик велел ее задушить…. Но это преступление было выкуплено – поскольку любое преступление, по странному закону франков, имело свою цену, в золоте или серебре. Я вспоминаю горечь и гнев, что охватили меня, когда я почувствовала себя бессильной, вынужденной отказаться от мести тем, кто убил мою сестру. Зигебер казался мне трусом, равнодушным или слепым, и я не знаю, простила ли ему это предательство… Мы, по-прежнему, были счастливы, и я любила его, но воспоминание о Галсуинте оставалось между нами до самого конца, словно единственное облако среди летнего неба.

Однако не я одна испытывала горечь – мой супруг, без сомнения, тоже, но в еще большей мере – наши враги, которым пришлось присмиреть и которые не могли вынести такого унижения.

Спустя два года началась война. Настоящая – не против лангобардов, саксонцев или гуннов, но та, что рано или поздно должна была начаться между Зигебером и его братом. Война, которая могла закончиться лишь с полным поражением и гибелью одного из них. В те времена все мы в это верили. Однако Богу было угодно, чтобы погибли оба, но война продолжалась, и конца ей не видно по сей день…

С течением времени я все чаще спрашивала себя, нужно ли видеть Божий промысел, кару какого-то злого гения или простую случайность в череде побед и поражений, которыми с тех пор изобиловала моя жизнь и жизнь моих близких. Порой мне казалось, что все расписано заранее и за каждым триумфом неизбежно должна следовать катастрофа, словно бы кто-то – Бог, дьявол или человек – следил за тем, чтобы никто не стал окончательным победителем…

Раньше я думала, что этот кто-то был Гонтран – Гонтран-святоша, Гонтран-слабак, который ненавидел меня с того момента, как я захотела отнять у него Арль…. Потом мне стало казаться, что это дело рук наших баронов, потом – Церкви и ее служителей…. Мне нужно подумать об этом во время путешествия…

Может быть, все сложилось бы иначе, если бы я полностью сознавала, что происходит – в те времена, когда зло еще не свершилось. Но я была опьянена гордыней – и, без сомнения, именно за это Бог так наказал меня. Но не я хотела этой войны, и не я развязала ее.