Текст книги "Слезы Брунхильды"

Автор книги: Жан-Луи Фетжен

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 17 страниц)

– Прости, но это так… непривычно!

– Она зарастет…

– Ну да, само собой. Пойдем, надо ехать, пока еще не стемнело.

– Да, конечно. Куда мы едем? В Ден? В Орлеан?

– В Тур, – вмешался Гонтран Ле Бозон. Мерове нахмурился, не веря своим ушам. Потом он

подумал, что это шутка, и улыбнулся, повернувшись к Гайлану, словно призывая друга в свидетели.

– Но…, но ведь Тур принадлежит моему отцу! – наконец воскликнул он. – Я отлично знаю графа Ледаста – это презренный негодяй, который немедленно нас выдаст!

– До Тура меньше пятидесяти миль, и мы прибудем туда к вечеру, – продолжал Ле Бозон. – У меня есть убежище в базилике Святого Мартина. Я живу там с дочерьми все то время, что прошло со смерти короля Зигебера. И поверьте, монсеньор, Ледаст со своими головорезами не осмелится ничего предпринять против нас. Ведь даже вы ничего не знали о моем присутствии, когда вошли в Тур со своим войском. Поверьте мне, это надежное убежище.

Ле Бозон говорил правду. Трое беглецов, спрятав лица под капюшонами плащей, прибыли в Тур во время мессы и вошли в базилику во время богослужения, которое вел епископ Григорий. Их спутники, получив свою плату, уехали. Мерове, Гайлан и Гонтран Ле Бозон сели на последнюю скамью, у стены, и оставались там до окончания мессы. Как требовал обряд, священники раздали верующим просфоры, вино и соль. Дойдя до последней скамьи, один из них заметил трех людей, не снявших капюшонов, в покрытой дорожной грязью одежде. Их вид испугал священника, и он отошел, не осмелившись к ним приблизиться.

Чувствуя себя на грани полного истощения, душевного и физического, Мерове ждал, пока базилика опустеет. Затем он резко встал и поднялся на верхнюю галерею, к хорам, где сидел епископ Григорий в своем ритуальном облачении.

– Епископ! – громко произнес Мерове, одновременно откидывая капюшон.

Григорий молча рассматривал этого странного незнакомца. Мерове сменил монашескую рясу на обычную дорожную одежду и прикрепил к поясу кинжал, что совершенно не вязалось с тонзурой на его голове. На лице молодого человека отражались глубокая усталость и гнев.

– Почему мне не дали просфору? – резко спросил Мерове. – Разве я отлучен от Церкви? Или ты считаешь, что я не достоин есть хлеб и пить вино?

– Кажется, я узнаю тебя, сын мой, – прошептал Григорий, с заинтригованным видом приближаясь к нему.

Затем он заметил стоявшего чуть поодаль Ле Бозона и внезапно вспомнил, кто на самом деле этот странный молодой человек.

– Принц Мерове… Я встречался с вами в Париже, когда приезжал туда, чтобы предстать перед вашим отцом. Господь свидетель, я никогда не ожидал увидеть вас при таких обстоятельствах и в таком виде…. Итак, вы решили постричься в монахи, сын мой?

– Это сделали со мной против моей воли. Сам я никогда не испытывал желания стать монахом!

– Однако теперь вы им являетесь. И если вы избавитесь от монашеского облачения, то, боюсь, вас могут отлучить от Церкви. Но этот вопрос мы обсудим позже. Что вас сюда привело?

Во время разговора Мерове со священником Ле Бозон постепенно приблизился. Когда епископ задал последний вопрос, он встал между собеседниками, опустился на одно колено и почтительно поцеловал епископский перстень.

– Монсеньор, принц Мерове просит убежища и покровительства святого Мартина. Позвольте ему разместиться рядом со мной в базилике.

– Понимаю…. Кто-нибудь знает, что вы здесь?

– Никто кроме нас. Король тоже не знает. Григорий вздохнул и печально покачал головой.

– Значит, именно мне придется ему об этом сообщить.

– Что вы говорите?! – вскрикнул пораженный Мерове.

– Успокойтесь! – подал голос Ле Бозон. – Монсеньор епископ прав. О том, что вы здесь, рано или поздно станет известно, и он может оказаться в сложном положении, если не предупредит своего сюзерена. Но, так или иначе, это ничего не изменит. Это святилище неприкосновенно.

И он обернулся к епископу, ища у него подтверждения своих слов. Тот был невозмутим.

– Эта базилика – святое место, одно из самых почитаемых в королевстве. Даже ваш отец не осмелится его осквернить.

* * *

– Дайте место! Человек ранен!

В тот момент, когда раздался этот крик, Мерове сидел у костра, разведенного прямо под открытым небом, в заснеженном внутреннем дворе базилики. Вместе с остальными он поспешил к главному входу, между тем как несколько человек втащили на крыльцо базилики молодого человека, почти подростка, ноги которого болтались, словно у тряпичной куклы. Мерове узнал его – это был один из слуг, которых приставил к нему Ле Бозон. На лице несчастного, покрытом синяками, читались ужас и страдание. Через дверь базилики, все еще открытую, Мерове успел заметить тех, кто напал на слугу – трое мужчин удалялись, ничуть не спеша, помахивая своими дубинками. Один из них даже поднял с земли корзину, выпавшую из рук слуги, достал из нее яблоко и с хрустом надкусил под одобрительный смех своих приятелей.

Такое случалось почти каждый день, с тех пор как король узнал, что его сын находится в Туре. Когда епископ Григорий сообщил Хильперику об этом, тот ответил: «Изгоните вероотступника из вашей базилики, иначе я сожгу весь город и окрестности». Говорили, что королевское войско уже тронулось в путь, чтобы привести эту угрозу в исполнение. Тем временем наемники графа Ледаста, не осмеливаясь вторгнуться в святое место, принялись за слуг и спутников Мерове, когда те выходили за чем-нибудь в город. Сегодня они перебили юному слуге кости на ногах ударами дубинок. По сравнению с некоторыми другими он еще легко отделался…

Перепуганные священники уже собирались запирать дверь на засов, но Мерове яростно оттолкнул их и выбежал на паперть.

– Трусы! Слабаки! Посмотрите-ка на этих бравых вояк, втроем искалечивших ребенка!

На площадке перед входом в базилику тут же воцарилась тишина. Здесь толпилось множество людей – паломники, нищие, воры, торговцы и проститутки, – и каждый знал принца Мерове и его историю. Судьба принца оставила бы большинство горожан совершенно равнодушными, если бы одно лишь его присутствие в стенах базилики Святого Мартина не представляло собой смертельную угрозу для всего города. Мерове сделал два шага вперед, положив руку на рукоять кинжала.

– Наш красавчик никак рассердился? – издевательски произнес один из наемников, приближаясь к нему. – Что, хочешь меня наказать? Эй, отойдите! Я и один с ним справлюсь!

Мерове знал, что все на него смотрят. Его недавний гнев прошел, и он понял, что вышел за пределы священного убежища. До базилики было всего несколько шагов, но обратиться в бегство на глазах у толпы означало бы растерять последние остатки достоинства. Мерове выхватил кинжал, но остался стоять на месте, не решаясь приблизиться к противнику. Однако этого и не понадобилось – тот шел прямо на него, переваливаясь с ноги на ногу и не спеша, с наглой самодовольной ухмылкой. Когда между ними оставалось всего несколько локтей, наемник схватил дубинку обеими руками, и Мерове, не удержавшись, вздрогнул, представив, как она обрушится на него и, может быть, искалечит, заставив стонать, как того несчастного подростка…. Но, в конце концов, его противник был обычным человеком, к тому же наверняка больше привык к потасовкам в тавернах, чем к настоящим сражениям…. Мерове попытался вспомнить уроки своих наставников по обращению с оружием. Дождаться, пока противник атакует, уклониться, потом самому обрушиться на него всей массой своего тела. Нанести удар в живот…

– Головорезы твоего брата сожгли нашу ферму и разорили виноградники, – с ненавистью прошептал верзила, занося дубинку для удара. – С каким же удовольствием я переломаю тебе руки!

Мерове застыл на месте, глядя в искаженное гримасой ненависти лицо противника. Внезапно в воздухе просвистело что-то тяжелое, и нападавший издал странный звук, похожий на икоту. Глаза его почти выкатились из орбит, и он, покачнувшись, начал падать вперед, прямо на Мерове. Тот успел отскочить в сторону и вонзить кинжал наемнику в живот – за мгновение до того, как успел понять, что этот человек уже мертв. Когда нападавший мешком рухнул на землю, Мерове увидел глубоко вонзившийся в его спину топор и того, кто его бросил. Гонтран Ле Бозон уже выхватил из ножен скрамасакс и обернулся к двум другим наемникам, которые тут же бросились убегать со всех ног. Он несколько мгновений смотрел им вслед, затем склонился над неподвижным телом, выдернул из него топор и резко схватил Мерове за руку.

– Идем! Нельзя здесь оставаться.

Они прошли через главный вход, не обращая на священников никакого внимания, и направились вглубь базилики. Там Мерове сел на первую попавшуюся скамейку и уставился на свою окровавленную руку, все еще сжимавшую рукоять кинжала.

– Он хотел меня убить, – прошептал Мерове.

– Не думаю. Ни у кого не хватит духу послать наемных убийц к королевскому сыну – кроме, может быть, Фредегонды…. Так или иначе, вы гораздо больше стоите живым…

– Фредегонда… Лицо Мерове исказилось в ужасающей гримасе ненависти и презрения.

– Это она, проклятая шлюха, направляет Ледаста и его наемников! Это она превратила моего отца в безумца, уничтожающего своих собственных детей!

В этот момент вошел епископ Григорий, одетый в простую монашескую рясу. Ему рассказал обо всем случившемся один из прихожан. Епископ слышал последние слова Мерове и с укором покачал головой, тогда как опальный принц ощутил себя ребенком, застигнутым на месте преступления.

– Только не в доме Божьем, сын мой…. Каковы бы ни были деяния, которые вы ставите в вину королю, я не могу об этом слышать, а Господь тем паче…. Ибо сказано в Писании: «Глаз, насмехающийся над отцом… выклюют вороны дольные, и сожрут птенцы орлиные!» [45]45
  Ветхий Завет. Книга Притчей Соломоновых, 30:17.


[Закрыть]Мерове нахмурился и мрачно взглянул на епископа.

– Без сомнения, я недостаточно хорошо знаю Писание, монсеньор. Но наверняка где-нибудь говорится и о том, что отцу грешно желать смерти собственному сыну…

Эти слова вызвали невольную улыбку Ле Бозона, из-за чего епископ взглянул на него довольно сумрачно.

– На одного из наших слуг снова напали, – кашлянув, произнес Ле Бозон. – Принц хотел защитить его и едва не поплатился за это жизнью, Григорий испытующе взглянул на Мерове и заметил на его руке кровь.

– Вы ранены?

– Нет, это не моя кровь. Пока…

Оставив свою обычную холодно-суровую манеру держаться, прелат глубоко вздохнул и опустился на скамью рядом с молодым человеком.

– И вы решили, что это ваш отец приказал вас убить?

– Но ради всех святых – кто же еще?

– Есть способ об этом узнать…

– О чем вы?

– Нужно попросить Господа о пророчестве.

По какой-то причине, известной лишь им двоим, епископ, произнося последние слова, взглянул на Ле Бозона так, словно между ними существовало некое нерешенное разногласие.

– Только Он может открыть вам, что ждет вас в будущем.

– Так давайте спросим! Епископ невольно улыбнулся и указал на окровавленную руку Мерове.

– Не в таком виде, сын мой. И вообще это не так просто.

Оказалось, что и в самом деле непросто. Три дня и три ночи Мерове пришлось провести в посте и молитвах, в окружении одних лишь священников, пока вся горечь и злоба не ушли из его души. На утро четвертого дня епископ привел Мерове к гробнице святого Мартина, на которой лежали три священные книги.

– Открой их наугад и прочитай те строки, на которые упадет твой взгляд, – сказал Григорий. – Священное Писание откроет тебе твою судьбу.

– Какую книгу взять первой?

– Пусть твоя рука сама выберет.

Мерове приблизился к гробнице, настолько ослабленный и испуганный, что каждый шаг давался ему с трудом Глаза его остановились на Книге Царств, и он наугад открыл ее. Ткнув пальцем в середину страницы, он прочитал вслух: «Если же вы и сыновья ваши отступите от Меня, и не будете соблюдать заповедей Моих и уставов Моих, которые Я дал вам, и пойдете, и станете служить иным богам и поклоняться им, то Я истреблю Израиля с лица, земли, которую я дал ему» [46]46
  Ветхий Завет. Третья книга Царств, 9:6–7.


[Закрыть].

Мерове понадобилось некоторое время, чтобы соотнести эти слова со своим положением, и когда он постиг их смысл, то оледенел от ужаса. Разве он не снял монашескую одежду и не отказался публично от своих обетов? Это, конечно, не означало оставить Бога, и тем более поклоняться чужим богам, но предсказание от этого не становилось менее пугающим.

Сильно дрожавшей рукой он открыл Книгу Псалмов. «Так! на скользких путях поставил Ты их, и низвергаешь их в пропасти. Как нечаянно пришли они в разорение, исчезли, погибли от ужасов!» [47]47
  Там же. Псалтирь, 72:18–19.


[Закрыть]

И, наконец, совсем слабым голосом, который епископ едва расслышал, Мерове прочитал последний отрывок: «Вы знаете, что через два дня будет Пасха, и Сын Человеческий предан будет на распятие» [48]48
  Новый Завет. Евангелие от Матфея, 26:2.


[Закрыть].

Истребление, погибель, распятие…. Каждое из этих слов жгло Мерове, словно раскаленное железо. Неужели после обоих его дядьев, Карибера и Зигебера, проклятие Божье поразило и его? Сам того не замечая, Мерове заплакал, распростершись у подножия гробницы. Он оставался там до тех пор, пока Григорий не взял его за плечо и не увел за собой. Когда они вышли из базилики, их встретил Гонтран Ле Бозон и отвел Мерове в его комнату.

– Судя по вашему лицу, мне даже не нужно спрашивать, насколько счастливым оказалось пророчество, – заметил он, садясь вместе с молодым человеком за стол. Мерове прикрыл глаза и слабо вздохнул, не отвечая.

– У них никогдане бывает хороших предсказаний! – продолжал Ле Бозон. – Впрочем, ведь почти любую фразу можно истолковать и так и сяк.

– Я не знаю, что мне делать, – пробормотал Мерове и, взяв кусок хлеба и откусив от него, начал без аппетита жевать.

– Ну, для начала – как следует поесть и выпить. Вам нужно восстановить силы.

Ле Бозон хлопнул в ладоши, и вошли слуги, неся на подносах блюда с жареным мясом, миски с сушеными фруктами и кувшины с вином. Пока слуги расставляли все на столе, Мерове и Ле Бозон встали и отошли к окну, чтобы продолжить разговор. Внезапный грохот разбившейся посуды заставил обоих вздрогнуть. Они мгновенно обернулись, охваченные предчувствием нового несчастья, и буквально онемели. Осколки разбитого кувшина валялись на полу, но слуга, уронивший кувшин, вместо того чтобы упасть на колени и просить прощения, обеими руками вцепился себе в грудь, корча гримасы, которые вначале показались им смешными, затем – ужасающими. Язык у слуги вывалился изо рта, лицо полиловело. Он смотрел на Мерове, словно пытаясь что-то сказать, но вместо этого рухнул на пол и забился в конвульсиях, раздирая ногтями шею и грудь. Другие слуги опустились на колени рядом с ним, пытаясь помочь, но тот сложился пополам, и его обильно стошнило. Затем более отвратительный запах заставил слуг отшатнуться – кишечник несчастного тоже изверг свое содержимое наружу.

Ле Бозон приблизился к умирающему слуге, опустился на корточки и бегло осмотрел его. Затем подобрал несколько глиняных осколков разбитого кувшина, понюхал их, окунул палец в разлившуюся на полу лужу вина и тоже поднес к носу. Наконец Ле Бозон поднялся.

– Скорее всего, это аконит, – сказал он. – У него сладковатый привкус, и в вине его не различишь…

– Яд! – в ужасе прошептал Мерове. – Ты уверен?

– Поверьте мне, я с этим уже сталкивался…. Отравленный слуга тем временем содрогался во все более резких конвульсиях, мучительно хрипя.

– Эй, унесите его, – приказал Ле Бозон остальным. – Пусть подыхает на улице…

Видя, что все слуги воспользовались случаем, чтобы ускользнуть, он устремился вслед за ними к выходу и схватил первого попавшегося за рукав.

– Ну-ка скажи – он пил это вино?

– Я не знаю, сеньор…

– Кто-нибудь еще пил вино? Никто? А пробовал кто-нибудь эти блюда? Говорите, или все умрете, как он! Один из слуг, лицо которого побелело от ужаса, наконец, нерешительно проговорил:

– Сеньор, по дороге из кухни сюда мы иногда пробовали блюда или вино…

– А он пил?

– Он как раз нес кувшины, сеньор…

– А сам ты что пробовал?

– Ветчину, сеньор…

– Это все? А остальные?

Слуги опустили головы, не отвечая. Ле Бозон раздраженно сунул отвечавшему слуге мелкую монету и жестом отпустил всех.

– Унесите все блюда, – велел он. – А тебя, – обратился Ле Бозон к слуге, который отвечал на его вопросы, – я беру к себе на службу. Проследи за тем, чтобы комнату очистили и окурили благовониями.

Затем он вывел Мерове наружу, подальше от ужасного смрада, заполнившего всю комнату. Не отвечая на вопросы Мерове, Ле Бозон купил хлеба и два яйца у торговки-разносчицы и сел прямо в снег у стены базилики.

– Съешьте, – сказал он, протягивая одно яйцо Мерове. – По крайней мере, вы не рискуете отравиться.

– Нас хотели отравить! – Мерове едва сдерживался, чтобы не кричать во весь голос. – Здесь, в святом месте!

– Нет, это васхотели отравить, – возразил Ле Бозон. – Хотя, конечно, и я умер бы вместе с вами. Думаю, это никого особенно не огорчило бы, кроме моих дочерей.

– Это отвратительно… Я не собираюсь оставаться здесь, ожидая, пока меня убьют!

– Да, согласен…. Ваши враги более могущественны и кровожадны, чем мои, монсеньор. Рано или поздно они доберутся до вас. Он очистил яйцо и отбросил скорлупу в сторону.

– Ну а что с пророчеством? – спросил он полушутливым тоном. – Что сказали вам священные книги?

– Предрекли, что я буду наказан за богоотступничество, – ответил Мерове, вздыхая. – И что меня предадут моим врагам… что-то в этом роде.

– Я понимаю, куда клонит епископ. Он хочет сказать, что вы в опасности, потому что отказались от монашеской рясы. Наденьте ее снова, будьте священником, и никто не осмелится вас тронуть. Хотя Григорий, конечно, прав. Если бы вы были священником, ни у кого не было бы нужды вас убивать. Мерове слабо улыбнулся и покачал головой.

– Я открывал книги наугад, Гонтран. Это не было подстроено заранее.

– Вот как…

Некоторое время они молча ели, наслаждаясь лучами зимнего солнца, показавшегося из-за облаков. Потом Ле Бозон заговорил снова:

– Я тоже недавно был у одной прорицательницы. Некогда она предсказала совершенно точно день и даже час смерти вашего дяди Карибера. Мне она сказала, что король Хильперик преставится через год и королевство перейдет к вам.

– Это правда?

– Я говорил об этом с епископом, но он посмеялся надо мной. Не следует полагаться па пророчества дьявола, ибо он отец лжи– так он сказал. Но я все же в это верю.

Мерове вспомнил, как обменялись взглядами Ле Бозон и епископ, когда речь зашла о Божественном пророчестве. Значит, Гонтран не лгал – он действительно был у предсказательницы.

– А что еще она говорила?

– Ну, остальное было обо мне, – улыбнувшись, ответил Ле Бозон.

– Все равно скажите…

– Ну, если уж вам так хочется знать, она сказала, что в ближайшие пять лет я стану королевским военачальником. А на шестой год получу сан епископа в городе на левом берегу Луары.

– Тогда понимаю, почему это не понравилось епископу. Наверно, вам был обещан его город!

Гонтран не засмеялся в ответ на шутку Мерове – напротив, он взглянул на него с такой серьезностью, что улыбка на лице молодого человека померкла.

– Если я увезу вас отсюда и вы станете королем, вы сделаете меня своим военачальником?

# # #

Без сомнения, они бы меня убили. Рано или поздно, может быть, после долгих лет заточения в каком-нибудь монастыре. Так происходило у франков в их собственных семьях. Все смерти, все скорби, которыми был отмечен мой жизненный путь, вовсе не выглядели чем-то из ряда вон выходящим по сравнению с участью большинства франкских владык.

Мне казалось, что я обрела свободу и теперь нахожусь в безопасности; я обманывалась. Я стала помехой не только для моих врагов, но и для остразийской знати, которая, трусливо разбежавшись по углам при известии о смерти Зигебера, теперь плела заговоры, собираясь занять его место.

Оказавшись в Метце после долгого изнурительного пути, я испытала на собственном опыте и то, сколь пренебрежительно было отношение франков к женщинам. Как и несчастная вдова Карибера, бесстыдно ограбленная Гонтраном, как Одовера, первая жена Хильперика, я больше ничего не значила в их глазах. Я больше не была королевой, я была лишь матерью короля. Мой дорогой Готико, вернейший из верных, настоял на коронации Хильдебера, несмотря на то, что моему сыну было всего пять лет, и заставил замолчать всех тех, кто претендовал на трон. Но после смерти Зигебера многое изменилось… И это, увы, было только начало.

13. Гордость и горечь

577 г.

Все было превосходно. Аквитанское вино, жареные лебеди и молочные поросята на золотых блюдах, танцовщицы, жонглеры и фокусники, непрерывно сменявшиеся на квадратной площадке между расположенными под прямым утлом друг к другу столами, убранство парадного зала королевского дворца в Метце – разноцветные драпировки и гобелены. Однако обстановка на пиру, несмотря ни на что, была мрачной.

Сидя по центру главного стола, маленький король Хильдебер с трудом удерживался от того, чтобы не заснуть. Ему налили вина, не разбавляя его водой, и для шестилетнего ребенка этот напиток оказался слишком крепким. Слева от Хильдебера сидел герцог Раушинг, провозглашенный остальной знатью регентом королевства – возможно, благодаря сказочному богатству, которым он обладал, или тому, что он был одним из внебрачных сыновей покойного короля Хлотара. Даже если этот факт был весьма сомнителен, все же передача власти сводному брату Зигебера означала некую преемственность династии. Справа от Хильдебера сидел епископ Эгидий, митрополит Реймский. Эти два человека, сидевшие рядом с юным королем, были настолько несхожи, насколько это вообще можно было вообразить. Епископ был сухощав, гладко выбрит, и даже морщины на его красивом породистом лице, казалось, придавали его чертам мудрость и величие; у Раушинга были всклокоченные нечесаные волосы, лицо в красноватых прожилках, и весь он казался воплощением грубой силы и свирепости. Римский епископ и франкский воин. Интриган и грубиян… Королева Брунхильда сидела справа от Эгидия, а рядом с ней – Готико, воспитатель короля. Открыто ничего не делалось для того, чтобы отстранить их; однако новая аристократия мало-помалу оттесняла бывших приближенных Зигебера. В безумии первых недель, последовавших за известием о его смерти, а также за новостями о пленении королевы, знатные люди королевства, которые называли себя Оптиматами – Лучшими, как некогда патрицианская элита в Риме, взяли власть в свои руки. Коронация Хильдебера помешала им пойти дальше, однако мало кто из них был готов повиноваться малолетнему ребенку. Брунхильда быстро убедилась в этом, прибыв в Метц, и если прежде она думала, что сможет править от имени сына, теперь ей пришлось отказаться от этого намерения. С ней обращались, оказывая все почести, подобающие матери короля, однако этот статус не предполагал никакого влияния на государственные дела.

К тому же с момента возвращения Брунхильды продолжала углубляться пропасть между близкими сподвижниками Зигебера и теми, кто на следующий же день после его смерти поспешил скрыться, отказался от мести за него и своей трусостью допустил, чтобы королева оказалась в плену. Первые встали на сторону королевы и ее сына, вторые – епископы, знать и военачальники – смотрели на нее косо и отнюдь не приветствовали ее возвращения в Остразию.

Сегодня вечером все эти люди собрались за одним столом, и сердца их были полны гордости или горечи. Они ели, почти не глядя друг на друга и изредка переговариваясь вполголоса – если сосед был достоин того, чтобы к нему обратиться, явно торопясь покончить с ужином и поскорее уйти. Все они, в том числе и немногочисленные женщины, чувствовали на себе холодный пронизывающий взгляд королевы, почетной гостьи на этом пиру и живого упрека их собственной низости.

Прекрасная и сияющая в своем платье ослепительной белизны, которое неудержимо приковывало к ней взгляды всех собравшихся, Брунхильда держалась отстраненно, и ее лицо было непроницаемым, как маска. От этого хвастливые и вызывающие речи, как правило, звучавшие на таких пирах, быстро замирали на губах сотрапезников или велись только шепотом. В конце концов, Раушинга это разозлило – гнетущую тишину он воспринял как личное оскорбление.

– Выпьем за женщин! – провозгласил герцог, поднимаясь.

Увидев, что все взоры обратились на него, Раушинг довольно улыбнулся. Сама Брунхильда вежливо кивнула ему, поскольку тост относился и к ней.

– За мою новую супругу и ее болвана-мужа, который сам бросил ее мне в объятия!

Послышалось несколько смешков, но большинство присутствующих вздрогнули, поскольку эти слова прозвучали почти недвусмысленным оскорблением для королевы. Однако Брунхильда вместе с остальными подняла свой кубок, хотя и не стала пить.

– Да, я и в самом деле слышала, что вы приняли у себя жену Годвина, – сказала она – Это ведь о ней вы говорите?

– Ну, раз уж она сама пришла искать моего покровительства…

– А он – что с ним сталось?

– Не говорите мне об этом предателе! – проворчал Раушинг, снова садясь. – Его неудавшаяся атака на Суассон поставила нас в очень неприятное положение…. Я отослал его к королю Хильперику. Точнее, его голову. Думаю, остальное гниет где-нибудь неподалеку, под крепостными стенами…

Он грубо расхохотался, между тем как королева переглянулась с Готико. Возможно, только они одни знали, что Годвин сделал для королевства Остразия. Новое восклицание Раушинга прервало их обмен взглядами.

– Ну, так что же, сир, почему вы не пьете? Несчастный Хильдебер протянул дрожащую руку к своему кубку, наполненному густым, почти черным вином, но тут Готико поднялся и встал за креслом юного короля.

– Я думаю, его величество устал, – сказал он и мягко взял ребенка за руку. – С вашего позволения, мы удалимся.

– Ну, раз уж говорит королевская кормилица, что тут возразишь?

Вместо ответа Готико с такой силой толкнул кресло Раушинга, что чуть не опрокинул герцога на пол. Тот, вскочив одним прыжком, бросился к Готико.

– Встань, когда говоришь с королем! – прорычал Готико ему в лицо.

Оба они были одного роста и одинаково мускулистые, хотя Раушинг основательно заплыл жиром. Ярость одного разбилась о ледяное спокойствие другого, заключавшее в себе явную угрозу. Исход поединка между ними был очевиден заранее, но кровь пролилась бы с обеих сторон. Ни один не собирался уступать. Остальные уже с опаской отодвигались, освобождая место; но еще прежде, чем за соседними столами успели понять, что произошло, маленький король встал между двумя гигантами и, обращаясь к регенту, произнес:

– Можете сесть, сеньор Раушинг. Продолжайте без меня, мессир Готико меня проводит.

Брунхильда опустила голову, чтобы скрыть улыбку. Ростом Хильдебер был по пояс обоим мужчинам, однако его тон не допускал никаких возражений. Когда Хильдебер подошел к матери, чтобы поцеловать ее на прощание, между тем как Раушинг, ворча себе под нос, сел на место, она прошептала сыну на ухо: «Ты молодец!» – потом снова села рядом с Эгидием, которого эта сцена также позабавила.

– Кровь всегда даст о себе знать, – проговорил епископ с любезной улыбкой.

Королева поблагодарила Эгидия кивком, потом склонилась к нему и спросила доверительным тоном:

– Монсеньор, в каких вы отношениях с епископом Руанским?

Улыбка исчезла с лица Эгидия, сменившись неопределенной гримасой. Затем он понял, что Брунхильда говорит о Претекстате – том самом, который, как поговаривали уже во всем королевстве, обвенчал ее с сыном Хильперика. Епископу стало любопытно. В конце концов, этот ужин может оказаться совсем не таким скучным, как ему казалось вначале…

– Все мы братья перед Господом, – осторожно начал он, – даже если порой у нас случаются разногласия… Я не забыл, что он примкнул к бургундским епископам и противостоял нам во время того злополучного разбирательства по поводу епархии Ден, во время совета в Париже…. Однако я вполне могу связаться с ним, если вы того пожелаете.

– Вы меня очень обяжете…. Мне пришлось покинуть Руан в большой спешке, как вы знаете, и я оставила там большую часть своего багажа…

– И что это?..

– Все, что я смогла увезти из Парижа. Мои драгоценности, множество дорогих тканей, шкатулка с двумя тысячами солиди… [49]49
  Солиди – золотая монета достоинством одно су, весом ок. 4 г. В обращении в основном были другие монеты – серебряные, достоинством треть су и достоинством одно денье.


[Закрыть]Я написала епископу Руанскому, прося прислать мне все это, но ответа так и не получила…

– Что ж, я попытаюсь…

Эгидий не закончил фразы. Слева от него Раушинг снова поднялся и изо всех сил ударил кулаком по столу. Лицо герцога побагровело от гнева, жилы на шее вздулись, в бороде застряли остатки еды.

– Раз король ушел, ужин окончен! Пусть погасят свечи!

Странно, но эта фраза вызвала у собравшихся несколько смешков и одобрительных восклицаний, а на лицах слуг отразился ужас. Брунхильда вопросительно взглянула на Эгидия, но тот лишь в замешательстве опустил глаза. Раушинг обогнул стол и схватил за руку первого попавшегося слугу. Им оказался белокурый юноша примерно пятнадцати лет, без сомнения раб-саксонец, в короткой тунике без рукавов.

– Гаси!

На глазах королевы, округлившихся от потрясения, слуга послушно взял восковую свечу и погасил ее, прижав к собственному бедру, – этот ритуал явно был ему не в новинку, судя по старым следам от ожогов на руках и ногах. Юноша закусил губы, чтобы удержаться от крика, но его глаза наполнились слезами. Гости, столпившиеся вокруг стола, смеялись, кричали и хлопали в ладоши. Иные, как Эгидиус, сидели молча, опустив глаза. Некоторые с ужасом или восхищением смотрели на регента, выбиравшего новую жертву. На этот раз слуга не удержался от стона, когда погасшая свеча оставила на его коже чудовищный ожог. Раушинг тут же выхватил скрамасакс и приставил его к горлу несчастного.

– Еще раз, – сказал он, протягивая слуге новую свечу [50]50
  Этот эпизод описан у Григория Турского.


[Закрыть].

– Хватит!

Брунхильда резко поднялась. Руки ее дрожали от сдерживаемого гнева. Несколько мгновений она смотрела на Раушинга с такой яростью, что тот невольно отвернулся, ища поддержки у остальных гостей, сидевших за главным столом. К несчастью для него, Эгидиус опустил глаза, очевидно решив ни во что не вмешиваться.

Не желая продолжать это столкновение, Брунхильда оттолкнула свое кресло и направилась к двери в сопровождении своих немногочисленных приближенных – Лу Аквитанского, Годегизеля, Гондовальда и их людей, числом, в общей сложности, около двадцати. Видя, что они уходят, Раушинг слегка приободрился.

– Кажется, наши франкские игры не по вкусу готской принцессе! – насмешливо бросил он.

Брунхильда обернулась и, побледнев так, что ее лицо стала почти одного цвета с платьем, вытянула руку обвиняющим жестом, нацелив на Раушинга указательный палец. Несколько мгновений, показавшихся очень долгими, она стояла так, неподвижная и пугающая, словно статуя Правосудия, и, наконец, произнесла громким и резким голосом, слышным всем присутствующим:

– Эта игра отвратительна и недостойна франка! Это развлечение для ублюдка и труса, которому не может быть доверено регентство! Завтра, герцог Раушинг, вы предстанете перед моим советом в первом часу дня [51]51
  7 часов утра.


[Закрыть], чтобы сложить с себя регентские обязанности, а потом удалитесь в свои земли!