Текст книги "Призраки Гойи"

Автор книги: Жан-Клод Каррьер

Соавторы: Милош Форман
сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 19 страниц)

В этом парламенте заседали многочисленные представители заморских территорий – Антильских островов, латиноамериканских стран и даже далеких Филиппин. Они уже не боялись громко и решительно заявлять о том, что их страны больше и богаче Испании, под игом которой они продолжают незаконно томиться. Колонии возвещали о своей близящейся независимости и мечтали уже не о коллективном самоубийстве своих народов, а, напротив, об образовании новых наций.

Незадолго до вступления Веллингтона в Мадрид Гойя потерял ту, что была его спутницей жизни без малого сорок лет. Он занимался печальными делами, связанными с получением наследства. Кроме того, как и предсказывал Лоренсо, художнику поручили написать портрет крайне тщеславного английского генерала, который постоянно был недоволен своим изображением и, продолжая воевать на севере Испании, неоднократно возвращал Гойе картину с требованием внести в нее поправки, а также нарисовать на своей доблестной груди дополнительные медали и знаки отличия.

Художник также написал портрет грозного предводителя мятежников – Эль Эмпесинадо, принимавшего участие в битве за Мадрид на стороне Веллингтона; этот человек с кустистыми бровями был похож на пирата. Гойя продолжал, особенно по ночам, нарезать металлические пластины для офортов, чтобы запечатлеть на них жуткие картины человеческой жестокости, но никому их не показывал.

После отъезда Лоренсо Инес продолжала искать его по всему городу с младенцем на руках. Освобожденные Веллингтоном проститутки вернулись в Мадрид, но большинство таверн, несмотря на присутствие иностранных солдат, оставались закрытыми по решению английского генерала, по соображениям общественного порядка. «Трабуко» не был в этом отношении исключением. Мать ребенка Росарио тщетно искала его после облавы и в последующие дни. Он считался пропавшим без вести.

Гойя оборудовал маленькую комнату для Инес под своей мастерской, и Долорес заботилась о женщине за небольшую плату. Вместе с тем, дабы ненароком не пробуждать у бывшей узницы воспоминаний о заточении, Гойя решил не закрывать дверь этой комнаты на ключ, чтобы она могла выходить когда захочет. Она помнила дорогу домой и без труда ее находила.

В самом деле, подопечная Гойи часто бывала в городе, иногда даже по нескольку раз в день, вместе с младенцем или без него. Она ходила во дворец правосудия, где новые представители судебной власти собирались приступить к своим обязанностям, как только решится судьба страны. Охранники не пропускали женщину внутрь. Постояв некоторое время у входа, она возвращалась. Кроме того, Инес почти каждый день посещала дом своего детства, реквизированный английской армией. Ныне там размещались британские офицеры, причем высшие офицерские чины занимали убранные и заново побеленные на скорую руку комнаты, а все прочие жили в просторном дворе в палатках.

Бедняжку гнали и оттуда. Военные принимали ее за нищенку.

Она часами бродила по улицам послевоенного города, иногда получая от прохожего или торговки подаяние – яблоко или стакан молока. Люди узнавали эту тощую фигуру, медленно бредущую куда глаза глядят в поисках отца своего ребенка. Некоторые здоровались с Инес, называя ее по имени, а дети насмехались над ней и кричали: «Твоя дочь – парень! Твоя дочь – парень!» Женщина не удостаивала их взглядом и редко что-нибудь говорила в ответ. Ее взгляд ненадолго задерживался на окружающих предметах и людях, но смотрел сквозь них. Она жила в другом измерении. Когда-то давным-давно ее жизнь остановилась. Неумолимо бегущее время было над ней не властно. По мнению некоторых стариков, глядевших ей вслед, качая головой, эта несчастная была воплощением нынешней Испании, сбившейся с пути, обескровленной и, без сомнения, лишившейся рассудка.

Лоренсо, направлявшийся во Францию с семьей, попал в засаду вскоре после переправы через Калатаюд. Внезапно из кустов по обочинам дороги послышались выстрелы, и двое охранников, сопровождавших беглецов, упали. Лоренсо велел кучеру, который вез его жену и детей, спасаться как можно скорее, а сам остался позади с другими солдатами.

Беглецы увидели группу крестьян, пробирающихся к ним по усеянному камнями полю. Избегая открытых участков и вспаханной земли, они укрывались за стволами деревьев. У некоторых были в руках ружья пятидесятилетней давности, у других – сабли и навахи, у третьих – вилы, рогатины и заостренные деревянные палки. Двое-трое детей держали камни. Партизаны двигались быстро и ловко, не говоря ни слова, преисполненные решимости изрубить оказавшихся перед ними французов на куски.

Лоренсо поднял пистолет и крикнул по-испански, что они – друзья и нет никакого резона на них нападать, а также что он не станет стрелять и чтобы им позволили позаботиться о раненом, за которым тянулся по дороге кровавый след.

Крестьяне ничего не ответили и продолжали молча приближаться по ниве. Когда они оказались совсем близко, Лоренсо был вынужден впервые, вопреки своей воле, стрелять в соотечественников.

Он никогда не упражнялся в стрельбе, его лошадь не стояла на месте, и пуля где-то затерялась.

Поскольку его спутники не чувствовали себя в безопасности, он приказал им бежать и сам помчался вскачь за удаляющимися колясками. Однако поперек дороги была натянута веревка, скрытая в пыли. Налетев на нее со всего маху, лошадь Лоренсо упала, и всадник оказался на земле. Он ударился головой, но сумел встать на ноги. Касамарес слышал новые выстрелы – сопровождавшие его солдаты защищали своего начальника – и был сражен мощным ударом вилами в плечо. Он снова упал.

Когда крестьяне окружили мужчину, готовые его прикончить, он обратился к ним по-испански и стал молить о пощаде, заклиная некоторыми очень популярными в Испании святыми, что удержало их от немедленной расправы. Он заявил, что не пытался бежать, а лишь хотел спасти жену и детей, безусловно, ни в чем неповинных людей. После чего собирался вернуться в родные края и, подобно другим мужчинам, исполнить свой долг.

Среди партизан, устроивших на дороге засаду, находился один священник. Он был удивлен речами незнакомца, прочитавшего ему молитву на латыни, и добился, чтобы его оставили в живых. Однако Лоренсо жаждал большего: он хотел воссоединиться с близкими и поддержать их. Ему было в этом отказано. Задержанного отправили в ближайшую деревню и заперли в каком-то сарае, где уже сидели другие военнопленные, все как один французы либо испанцы, большинство из которых были ранены.

Узников держали связанными целую неделю, не заботясь о них, в ожидании, когда будет принято решение. Принято где, кем? Никому из них так и не суждено было это узнать. Никто не мог сказать им тогда, от кого зависят судьба и даже само существование Испании.

Вместо пищи несчастным давали горячую воду, в которой плавали капустные кочерыжки да куски протухшего свиного сала. Здешние селяне не были готовы к приему арестантов, и им нечем было их кормить. Некоторых раненых отвели в ближайшую дубовую рощу и, по-видимому, прикончили.

Однажды в воскресенье крестьяне, вернувшись из церкви после утренней службы, привязали пленников один к другому и повели их пешком по дороге, ведущей в Мадрид. Двое узников в тот же день умерли от истощения. Сопровождавшие их люди перерезали веревки, связывавшие живых и мертвых, и бросили трупы на обочине дороги.

После двухдневного перехода, когда военнопленных кормили только черствыми корками да поили водой прямо из луж, они добрались до окрестностей столицы. Здесь с них сняли обувь и повесили на шею колокольчики для скота, под звон которых и ввели в город, где горожане встречали их бранью и оскорблениями.

Сначала узников, не ведавших о том, будут ли их судить, а если будут, то кто именно, отрезанных от мира и лишенных всяких сведений, разместили во дворе какой-то тюрьмы. Они провели там несколько месяцев, живя впроголодь, и им было запрещено говорить друг с другом. Половина из них погибла. Лоренсо же стойко перенес все лишения. Время от времени кто-либо из надзирателей говорил ему: «Тебе повезло, ты выжил. Все прочие уже сдохли».

Какие такие прочие? Лоренсо так этого и не узнал. Наверное, большинство этих узников были такими же испанцами, как он, воевавшими на стороне Франции.

В 1813 году Веллингтон одержал ряд бесспорных побед. Июньскую, в сражении при Витории, расценили как окончательную. Бывшему королю Жозефу едва удалось унести ноги. Этот ценитель красоты уже успел переправить во Францию морем целую коллекцию произведений искусства, в основном картин, среди которых были шедевры Тициана, Веласкеса и Корреджо. Впрочем, Бонапарт любовался ими недолго. Выдворенный из Франции в 1814 году, после разгрома армии своего брата, он возвратился туда на следующий год, одновременно с Наполеоном, бежавшим с острова Эльба. Жозеф навсегда покинул Францию после поражения при Ватерлоо в 1815 году, в то время как его побежденный брат садился на британский корабль, чтобы пуститься в плавание к берегам далекого и неведомого острова Святой Елены, где ему суждено было завершить свой легендарный путь.

Жозеф, покинувший королевский трон не с пустыми руками, обосновался в Соединенных Штатах Америки, в Филадельфии, где близкие по привычке называли его «ваше величество». Он вел, по-видимому, праздную и приятную жизнь, устраивал приемы, окружал себя женщинами, и, вернувшись в Европу, умер в Италии в 1844 году, пережив своего брата на двадцать три года. Разъезжая по свету, где бы то ни было – в Швейцарии, в Италии, в Соединенных Штатах – Бонапарт продолжал покупать картины, теперь на вполне законных основаниях. Его похоронили рядом с братом в мраморной гробнице парижского Дома инвалидов, где оба покоятся по сей день.

Кого можно было посадить на испанский трон в 1813 году? Более того, нужен ли был Испании король? Этот вопрос оставался нерешенным почти целый год, даже после того как французов изгнали с полуострова. Никто не желал видеть на этом троне прежнюю королевскую чету, которая, впрочем, тоже не изъявляла ни малейшего желания возвращаться из ссылки. Карлос IV даже отрекся от престола в пользу своего сына Фердинанда. Именно ему в конце концов и досталась корона. После злополучной встречи в Байонне Фердинанд жил во Франции вместе с младшим братом и дядей, в замке, принадлежавшем Талейрану, где молился каждый день по нескольку часов кряду да жег книги Руссо и Вольтера, которые находил в библиотеке.

Этот заурядный, истеричный, недалекий, злой и мстительный человек, скованный по рукам и ногам железными путами отживших идей, был, вероятно, самым худшим королем из всех когда-либо правивших Испанией. Тем не менее его горячо приветствовали в первых городах, через которые он проезжал, особенно в Сарагосе. Когда Фердинанд прибыл в Мадрид в 1814 году, где у него были основания опасаться более холодного приема, его встретили криками: «Долой свободу! Да здравствует Фердинанд VII! Да здравствуют оковы! Да здравствует угнетение!» – невероятными, но достоверными словами, которым суждено было еще долго звучать в памяти испанцев. Но, вероятно, как водится, и вольнодумцы всякий раз этому дивятся, народ устал и даже пришел в отчаяние от всех этих долгих лет необъяснимой смуты, от бесконечных нашествий, репрессий и нищеты. Он с облегчением воспринял возвращение порядка. И неважно, в какую личину рядился этот порядок.

Итак, порядок был восстановлен. Конституция, принятая в Кадисе, была немедленно отменена, всех общеизвестных либералов отправили в тюрьму в ночь с 10 на 11 мая; та же участь Постигла актеров, журналистов, адвокатов и даже аристократов, а также всех ilustradosи iluminados,которых удалось застать дома. 12 мая, в то время как Фердинанд VII еще не прибыл в Мадрид, было обнародовано воззвание, гласившее, что всякий, кто станет выступать в защиту конституции, будет немедленно казнен.

Новоявленный король закрыл университеты и театры. Наконец, сразу же, как только стало Можно, он восстановил инквизицию, публично поблагодарив ее за то, что она оберегала Испанию от заблуждений и прегрешений, в которых коснели другие королевства. Национальная безопасность и нравственное здоровье прежде всего. Страна погружалась во мрак. Ректору Серверского университета, принимавшему короля, посчастливилось произнести фразу, благодаря которой он немедленно попал в историю Испании: «Долой пагубное пристрастие к размышлениям!» Чтобы продемонстрировать, что страна по-прежнему является королевством, далеким от революционных идеологий, испанцы также скандировали: «Долой нацию!»

Один из офортов цикла «Бедствия войны» Гойя назвал «Истина мертва». Но не все желали это признавать. Официально, во всяком случае в Испании, истина была объявлена вне закона. Дабы это подтвердить, король объявил, что отныне всем еретикам будут жечь язык каленым железом.

Лоренсо, томившийся в застенках, не подозревал или почти ничего не знал о новом разгуле мракобесия. Время от времени он что-нибудь узнавал от благодушного надзирателя – так он узнал, что французы разбиты и король вернулся. Какой король? Он ничего об этом не знал и ничего не слышал о жене и детях. Гойя, вероятно, навестил бы Касамареса на свой страх и риск, но художнику ничего не было известно о судьбе Лоренсо.

Временами бывший советник по испанским делам тешил себя обнадеживающей мыслью, что о нем позабыли, и гадал, почему по прошествии недель и даже месяцев его до сих пор не предали суду. Между тем 17 июня 1814 года главный надзиратель лично явился к заключенному, вручил ему мыло для бритья и бритву, а также велел принести тазик с водой, чтобы тот мог, наконец, привести себя в порядок. Он не сказал о причинах этих неожиданных знаков внимания, так как, возможно, и сам был не в курсе.

На следующий день за Лоренсо, за одним лишь Лоренсо прибыл экипаж. Узник забрался туда с трудом, так как его коленные суставы совсем утратили гибкость. Экипаж выехал за пределы Мадрида и, к изумлению Касамареса, остановился перед бывшим зданием инквизиции, которое он давно не видел.

Когда заключенный вышел из коляски, двое монахов встретили и отвели его в одну из келий, поддерживая под руки. Здесь Лоренсо ждали скудная еда, вода и даже стакан вина. Старый доминиканец, которого он не узнал, помог ему привести себя в порядок. Монах спросил, болит ли еще его рана, таким образом показывая свою осведомленность. Порой, заметил он, удары вилами оказываются опасными, так как этими орудиями ворочают навозные кучи и в рану может попасть инфекция.

Лоренсо сказал, что его плечо уже зажило, но всё еще причиняет ему страдания. Он спросил, почему, после стольких месяцев неизвестности, его привезли сюда. Старый монах, по-видимому, удивленный этим вопросом, ответил:

– Ну… чтобы судить!

Касамарес не стал спрашивать, о каком именно суде идет речь. Он узнал об этом четыре дня спустя. Однажды утром, спозаранок, дверь кельи открылась, и в нее вошли четыре монаха. Они попросили узника снять с себя всю одежду, что тот и сделал, трижды облили его тело холодной водой, бормоча при этом молитвы, и одели на него длинную хламиду сурового полотна. Наконец, они усадили заключенного и водрузили ему на голову высокий остроконечный колпак, из тех, что в свое время носили подозреваемые, которых предавали суду инквизиции.

Лоренсо знал, что представляют собой эти тщательные приготовления, старинный ритуал, который он сам решил вновь ввести в обиход, и ничего не говорил. Узник только что понял, что трибунал Конгрегации в защиту вероучения опять обрел свои исключительные права, и ему суждено вскоре предстать перед ним.

Когда он был готов, монахи встали справа и слева от него и сказали, что его ноги должны оставаться босыми, о чем ему и без того было известно. Они повели Лоренсо по коридорам в зал капитула [22]22
  Капитул – коллегия руководящих лиц в католических монашеских орденах.


[Закрыть], где прежде проходили заседания, в которых он с ревностным пылом принимал участие и где принимались самые важные решения.

Здесь, как и ожидал Касамарес, он снова увидел отца Григорио. Главный инквизитор не только не умер, но и, казалось, немного окреп. Его глаза, по-прежнему голубого цвета, многозначительно посмотрели на Лоренсо, когда тот, подогнув ноги, сел напротив него на низкую скамейку.

Прежде всего старец перекрестился, произнося традиционные слова на латыни. При этом узник не открыл рта и даже не сказал «аминь». Отец Григорио объявил, что в виде особой милости, решение о которой было принято в высочайших инстанциях, Лоренсо Касамарес избежит обычного правосудия, довольно скорого на расправу в это смутное время, и будет предан только суду инквизиции. Светскую власть уведомят о приговоре, когда он будет вынесен, и она поступит, как ей заблагорассудится, но скорее всего вердикт гражданских судей не будет противоречить решению священного трибунала.

Лоренсо в этом не сомневался. Обессилев от долгого заточения, он в то же время не утратил природной сообразительности и остроты ума.

Отец Григорио едва слышно сообщил, что дела и поступки Лоренсо в течение десяти дней с глубочайшим вниманием рассматривались трибуналом Конгрегации в защиту вероучения. Обвиняемого не собирались судить за былые деяния, к примеру, за нелепое признание, полученное путем насилия, или за определенные злоупотребления, очевидно, допущенные в отношении одной из узниц. Всё это, дескать, было предано забвению и не могло служить поводом для судебного дела. Речь шла о недавней деятельности Лоренсо после его возвращения в Испанию, когда он перешел на службу к королю Жозефу.

– Вам следует уяснить, – сказал ему отец Григорио, – что никакие личные мотивы не могут повлиять на наше судебное решение. Мы судим вас здесь и сейчас не просто как человека, но вы являетесь в наших глазах, а также в глазах Бога олицетворением всех чудовищных и в высшей степени предосудительных заблуждений, характерных для страшных времен, которые мы пережили. Ваша ненависть к вере, гонения, которые вы устраивали на христианские обычаи и тех, кто их воплощал, дьявольское упорство, с которым вы отстаивали идеи и дела кровавой кощунственной революции, а также ваши неоднократные заявления о естественном превосходстве человека над Богом, иными словами, ярое и отъявленное безбожие, превратившее вас в отступника, – всё это вынуждает нас прийти к одному и тому же заключению.

Лоренсо смотрел на старца и слушал его с величайшим интересом, хотя суть этого выступления была ему понятна. И в выражениях, и в лексиконе отца Григорио он узнавал готовые формулы, который сам когда-то использовал, причем не только в качестве инквизитора. То были явственные отголоски былых времен. Касамарес без труда следил за ходом мыслей главного инквизитора и зачастую мог закончить за него фразу. В очередной раз Лоренсо убеждался в очаровании и коварстве этих речей, которые, казалось, были самодостаточными и не нуждались ни в фактах, ни в документах, ни в доказательствах, довольствуясь категоричными, так сказать, голословными утверждениями, да пленительным, хотя и произвольным благозвучием стиля.

Лоренсо также понимал, каким образом эти фразы могут внезапно менять свое значение, выворачиваться наизнанку, подобно коже, а также относиться то к одному, то к другому. Он даже спрашивал себя, несмотря на свое физическое истощение и не прекращающуюся боль в плече, не проистекают ли понятия от слов, одних только слов, вместо того, чтобы брать начало в реальной человеческой жизни с присущими ей страданиями, а также в смерти. Кроме того, Касамарес задавался вопросом, не довольствовался ли он в своей двойственной жизни одними словами, подобно отцу Игнасио и многим другим, и не были ли идеи, которые он защищал и провозглашал и по вине которых, ему, наверное, суждено умереть, обычными заблуждениями, этакими флагами, реющими над Пустотой.

Поэтому слова, которыми старик завершил свой монолог, не вызвали у Лоренсо ни малейшего удивления:

– Вы настолько закоснели в грехах, что прежде всего мы должны позаботиться о том, чтобы не позволить вам и впредь творить свои злодеяния. Нам известен лишь один верный способ пресечь зло: это смерть. Поэтому мы посоветуем применить в отношении вас смертную казнь в качестве меры наказания. Да сжалится всемилостивейший Бог над вашей душой.

Воцарилась тишина. Лоренсо, как водится, ждал последнего благословения. Но его не последовало. Отец Григорио коротким жестом попросил всех удалиться, что монахи молча исполнили, и прикрыл глаза, словно собираясь с мыслями.

Отец Григорио, оставшись наедине с Касамаресом, человеком, к которому он прислушивался, которым восхищался и которого любил, приподнял тяжелые веки, помедлил и сказал:

– Я не забыл, что обязан вам тем, что нахожусь сегодня здесь. Я знаю, сын мой, что вы спасли мне жизнь, как и обещали тогда в тюрьме. Вам также, очевидно, понятно, что в нынешних обстоятельствах не в моей власти спасти вашу жизнь. В бурный период, который мы переживаем, жажда мести сильнее любого другого чувства, и мы в очередной раз идем на поводу у гнева. И всё же хочу напомнить вам один из пунктов нашего устава, ведь именно благодаря этому особому пункту мне удалось добиться, чтобы ваше дело было передано в суд с более чем годичной отсрочкой.

На сей раз Лоренсо пришел в изумление. Он не ожидал подобного откровения. Теперь он слушал слова старца с напряженным вниманием и даже с надеждой.

– Если бы вас сразу же после задержания выдали тогдашним властям, так называемым народным трибуналам, у которых была лишь одна цель – убивать вслепую, вы уже давно были бы мертвы, причем умерли бы бесславной смертью. Поэтому я устроил так, чтобы вас некоторое время держали в тюрьме, как бы позабыв о вашем существовании. Я надеялся, что тем временем наша Конгрегации в защиту вероучения с Божьей помощью будет восстановлена в своих правах. Теперь это свершилось.

С некоторых пор Лоренсо с трудом понимал логику отца Григорио: неужели инквизитор приложил столько усилий ради того, чтобы насладиться его позором и самолично вынести ему смертный приговор, а также объявить ему об этом в лицо? Узник гадал, что утаил от него старик и что означает «особый пункт», о котором тот упомянул. Он уже готов был спросить об этом у инквизитора, но тот опередил его:

– Я обратился с просьбой и в конце концов добился, чтобы вас судили здесь, в присутствии братии. Данный пункт нашего устава, в самом деле, гласит, вы не должны были этого забыть, что церковь вправе сохранить преступнику жизнь, коль скоро он публично и чистосердечно покается в своих грехах. Ведь вы это помните, не так ли?

Лоренсо опустил глаза. Да, он помнил это и, наконец, всё понял; у него потеплело на душе при мысли о том, что старец так усердствовал ради него на протяжении более года, вплоть до того, что откопал этот конкретный пункт в уставе инквизиции. Касамарес был тронут до глубины души и думал об этом едва ли не с нежностью.

Затем главный инквизитор спросил:

– Итак, сын мой, теперь я вас спрашиваю: готовы ли вы публично и чистосердечно покаяться в своих грехах?

Лоренсо посмотрел отцу Григорио в глаза и ничего не ответил. Он не потупил взора и не покачал головой. Он просто промолчал.

И тут старец наклонился вперед и сказал очень тихим, едва слышным голосом, в котором сквозило волнение:

– Покайтесь, сын мой, прошу вас… Покайтесь… Вы меня правильно поняли, не так ли? Или вы хотите, чтобы я это повторил? Спасите ваше тело, а Бог позаботится о вашей душе…

Лоренсо продолжал неподвижно сидеть, стиснув зубы; он полагал, что лучше умереть, нежели отказаться от своих слов и поступков, всего того, что в его близящейся к концу жизни было не более чем погоней за миражами.

Отец Григорио в последний раз, точно задавшись целью непременно спасти эту драгоценную жизнь, предложил узнику, едва ли не умоляя его, покаяться. Тот снова промолчал и не шелохнулся. Тогда старец, после долгой и скорбной паузы, попросил помочь ему встать, так как ноги его по-прежнему не слушались. Лоренсо взял своего бывшего духовника под руку, вложил ему в руки трость, и двое мужчин рука об руку вышли из комнаты.