Текст книги "Призраки Гойи"

Автор книги: Жан-Клод Каррьер

Соавторы: Милош Форман
сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 19 страниц)

В коридоре, когда он проходил, опустив глаза, мимо портрета Инес, Томас окликнул его:

– Брат Лоренсо!

Доминиканец остановился, не понимая, чего от него еще хотят. Томас указал на ларец, стоящий на столике, и сказал:

– Вы забыли это.

Лоренсо заколебался, обратив взоры на железный сундучок.

– Если угодно, мои слуги отнесут его за вас. Эта штука довольно тяжелая.

Монах ничего не ответил. Томас отдал какие-то распоряжения слугам, которые удалились и вскоре вернулись с кожаным ремнем. Один из мужчин, самый здоровый, обвязал им свои плечи. К нему привязали ларец, из которого доносился звон золота и серебра.

– Другой слуга взял фонарь. Они будут меняться местами в пути, – сказал Бильбатуа. – И оба вооружены, на случай нежелательных встреч. Не бойтесь.

Лоренсо начал спускаться по лестнице в сопровождении обоих слуг. Он не оборачивался.

Наверху стоял Томас Бильбатуа с документом в руке. Он громко пожелал гостю доброй ночи и напомнил, что бумага будет уничтожена в тот самый миг, когда Инес переступит порог отчего дома.

Лоренсо ушел, так и не оглянувшись.

Гойя, который привез монаха в экипаже, ждал на улице, чтобы отвезти его обратно. Увидев Лоренсо, он подошел к нему и спросил, как тот себя чувствует. Он предложил ему сесть в коляску. Касамарес проигнорировал художника. Он медленно побрел по улице. Гойя пошел за доминиканцем, говоря, что монастырь далеко, и экипаж с лошадью здесь, в его распоряжении. Он прибавил, что ему очень жаль, что он не мог этого предусмотреть и что Бильбатуа окончательно свихнулся. Художник говорил всё, что только приходило ему в голову, предвидя, что последствия этой истории могут оказаться ужасными, даже для него.

Лоренсо не проронил в ответ ни звука и даже не посмотрел на Гойю. Казалось, художник для него больше не существовал. Доминиканец ушел пешком, слегка сутулясь.

Двое слуг следовали за ним. Тот, что шагал первым, сгибался под тяжестью сундучка. Другой, державший фонарь, замыкал шествие.

Вокруг свечи фонаря образовалось световое пятно. Гойя недолго смотрел ему вслед. Вскоре оно исчезло в ночной темноте.

8

На следующий день, с утра пораньше, Лоренсо зашел в келью Инес. Она ждала монаха, зная, что накануне (он ей об этом сообщил) ее родители пригласили его в их дом. Девушка, сгоравшая от нетерпения, сразу же спросила, как дела у отца, всё ли в порядке в доме.

– У них всё нормально, – промолвил Лоренсо.

– Ужин прошел хорошо. Вы хорошо поели?

– Да, прекрасно, – ответил доминиканец.

– О чем вы говорили? Обо мне?

– Да, конечно. Только о вас.

– Ну так что же?

Лоренсо, решивший ничего не говорить Инес, ответил, что всё в порядке, что родители очень ее любят и, естественно, беспокоятся за нее. Он же их успокоил.

– Я тоже их люблю, – сказала девушка. – Ужасно люблю. Мой отец – необыкновенный человек. Обожаю с ним работать. Он объехал целый мир, интересуется всем на свете, и у него друзья во всех уголках земли. Он удивляет меня каждый день.

– Могу это понять, – заметил Лоренсо.

– Что вы решили? Скоро ли я вернусь домой?

Касамарес, разумеется, ждал этого вопроса. Но он не знал, что на него ответить. Всю минувшую бессонную ночь, во время которой у этого несчастного всё еще болели плечи, он, пытаясь обрести свой хладнокровный действенный разум, задавался вопросом: что делать? Освобождение Инес от него не зависело. Девушка должна была предстать перед судом инквизиции, и точка. Невозможно этого избежать, тем паче, что он сам был инициатором новой судебной процедуры.

Притом процесс мог затянуться на несколько месяцев, в то время как Бильбатуа грозил, добиваясь своего, что он не станет долго ждать.

Можно ли было обойтись без суда? Вероятно, да, даже в случае подозреваемого, признавшегося в своих преступлениях или заблуждениях. Инквизиция сталкивалась с подобными исключениями, по правде сказать, крайне редкими, к тому же в прошлом. Но после окончания следствия для этого требовалось, помимо поддержки весьма влиятельных особ, согласие главного инквизитора и высшего совета Конгрегации в защиту вероучения. Какие доводы мог бы предъявить им Лоренсо? Как убедить их, что надо отказаться от того, за что он ратовал сам? Как скрыть от вышестоящих вчерашнее унижение, пытку и бессмысленное признание? Как отреагировал бы на это отец Григорио, доведись ему об этом узнать?

Все эти вопросы не давали монаху покоя. Его тяготил еще один вопрос, на который он не находил ответа: что мог сделать Бильбатуа? И что тот собирался предпринять? Лоренсо хотел было немедленно отправиться к Гойе, чтобы попросить его разузнать о намерениях купца. Однако Гойя его предал. Предложив Касамаресу отужинать в доме Бильбатуа, он заманил его в гнусную подлую западню. Очевидно, умышленно. Лоренсо не мог ему этого простить.

Собирался ли Бильбатуа обнародовать его, Лоренсо, признание? Но каким образом? Не покажет ли он его первым делом отцу Игнасио? В таком случае, не должен ли Лоренсо опередить торговца и признаться во всем своему непосредственному начальнику, непосредственно и конфиденциально, рассчитывая на его благосклонность?

А это нелепое признание, как к нему отнесутся? Разве кто-нибудь может принять его за чистую монету, поверить в его искренность? Лоренсо втайне возлагал надежды на этот довод. Здравомыслящие люди скорее всего подумают, что речь идет о какой-то глупости, о чьей-то злой шутке, disparate.Не следует ли, ему, Лоренсо, предупредить события, доложить о случившемся и, скажем, заявить: как-то раз, во время вечеринки с друзьями мы придумали одну игру, состязание в немыслимых признаниях. Лично я признался в том, что я – обезьяна, вдобавок гибрид. И мне вручили первый приз.

Это не выдерживало никакой критики, он прекрасно это понимал. Никто бы не поверил, что человек, занимающий положение Лоренсо, стал бы на дружеском ужине высмеивать ради забавы обряды инквизиции. К тому же при этом были свидетели: члены семьи Бильбатуа, слуги и Гойя.

– Я не знаю, когда всё это закончится, – сказал монах Инес. – Надеюсь, как можно скорее.

– Я хочу отсюда уйти.

– Я тоже хочу, чтобы вы отсюда вышли. Хочу, чтобы вы вернулись к вашим близким. Будь это в моей власти, я освободил бы вас сегодня же. Поверьте. Я уничтожил бы всё, что касается вас.

– Уверена, вы можете мне помочь.

– Да, я сделаю всё, что смогу, обещаю. Но если кто-то и может вам помочь, то это Бог. Он выше всех желаний, всех преград. Хотите, чтобы мы вместе помолились?

Да…

Они встали на колени рядом, параллельно кровати, обратив взоры на распятие, и начали молиться вдвоем, как молились уже не раз. Едва они успели произнести несколько фраз, как голова девушки стала клониться к плечу Лоренсо. Мгновение спустя она уже покоилась на его плече.

Доминиканец не думал отталкивать Инес, напротив. Он даже не отстранил ее. Ему нравилось прикосновение ее кожи и волос, этой нежной щеки на его еще истерзанном плече. Он тоже наклонил голову, коснувшись головы Инес. Чуть позже Лоренсо опустил руки и медленно обвил одной рукой талию девушки. Он почувствовал короткое содрогание, которое тут же прошло. Монаху были неведомы реакции женского тела. Они могли разве что удивить либо напугать его. Поскольку тело, ощущавшееся сквозь ткань, явно не желало ни отстраняться, ни отталкивать его, он привлек его к себе. Тело не сопротивлялось и даже еще сильнее прижалось к нему.

По-прежнему продолжая молиться, не отрывая взгляда от Христа на кресте, Лоренсо позволил увлечь себя в непостижимую дивную бездну, глубины которой оставались для него неизвестными.

Касамарес поставил сундучок в закрытой комнате монастыря и ждал больше недели, прежде чем попросить о свидании с отцом Григорио.

Теперь они разговаривают в присутствии еще одного монаха, отца Игнасио, выполняющего обязанности эконома; тот пересчитывает груды монет, лежащих в ларце. Он занимается этим уже больше часа. Эконом считает, пересчитывает и отмечает суммы на листке бумаги карандашом, чтобы можно было стереть эти записи, не оставив следа. Отец Григорио и Лоренсо терпеливо ждут. Инквизитор в очередной раз просит повторить имя дарителя, которое он никогда не слышал. В конце концов монах называет общую сумму, которая оказывается внушительной.

– Достаточно ли этого для реставрации церкви? – спрашивает Игнасио.

– Вполне достаточно, отец.

– Прекрасно. Стало быть, мы можем начать работы. А пока сложите это аккуратно.

Он собирается встать, когда Лоренсо сообщает:

– Взамен имеется одна просьба.

– Такое часто бывает, – говорит отец Григорио, вновь усаживаясь. – О чем на сей раз идет речь?

– Этот купец хотел бы увидеть свою дочь.

– Свою дочь? Она у нас?

– Да, отец.

– Каков ее статус? Это подсудимая?

– Да.

– Что за обвинение выдвинуто против нее?

– Тайное совершение иудейских обрядов.

– А..

– Ее далекие предки – евреи.

– Сколько лет обвиняемой?

– Восемнадцать лет.

Инквизитор несколько секунд размышляет и снова спрашивает:

– Как вы отреагировали на эту просьбу?

– Я сказал, что буду ходатайствовать за девушку.

– С какими аргументами?

– Ее молодость, незнание жизни, не злостный характер ее вины. В сущности, нам известно только, что она отказывается есть свинину, утверждая, что не любит это мясо.

– Мы добились от нее признания?

– Да, отец мой.

– Путем допроса с пристрастием?

– Обычного допроса с пристрастием, да, отец мой.

Этот разговор происходит на фоне звона золотых и серебряных монет, которые монах-эконом неторопливо укладывает в ларец. Глаза главного инквизитора перебегают от этой кладези богатства к хмурому лицу Лоренсо, ожидающего ответа, и обратно.

Наконец, он заявляет:

– Мы принимаем сей великолепный дар с нижайшей признательностью, во имя Иисуса и его апостола, сомневавшегося в воскрешении Господа, прежде чем ему довелось прикоснуться к еще открытым ранам Христа. Сомнение становится грехом лишь в том случае, если оно перерастает в упрямство и упорство, то бишь в гордыню. В противном случае оно может оказаться полезным и даже необходимым этапом на тернистом пути познания истины.

Лоренсо слушает эти прекрасные слова, зная, что сообразно приемам, которым его обучали, их произносят лишь для того, чтобы скрыть мыслительный процесс, который совершается в то же самое время в гибком и остром уме настоятеля. Тот добавляет, что имя Томаса Бильбатуа будет высечено золотыми буквами внутри самой церкви, чтобы увековечить это щедрое благодеяние.

– А что касается его дочери? – спрашивает Лоренсо.

Инквизитор еще несколько мгновений раздумывает, прежде чем сказать:

– Что касается его дочери, я лично буду молить нашего Господа, чтобы он заступился за нее.

– Мы не можем ее отпустить?

– Сие было бы несовместимо с нашими принципами, брат Лоренсо, это хорошо вам известно. Сие было бы тем более прискорбно, что мы недавно усилили эти принципы по вашему же почину. Отпусти мы теперь эту девушку, сознавшуюся в своих заблуждениях, сие просто-напросто означало бы, что мы ошиблись, и инквизиторский допрос с пристрастием утратил Божественную связь с истиной. И все наши враги тотчас бы этим воспользовались. Уверен, вы понимаете, что я хочу сказать.

– Да, отец мой.

Инквизитор внимательно смотрит на Лоренсо, который склоняет перед ним голову. Он даже кладет руку на плечо монаха. С тех пор как настоятель знает Лоренсо, он уважает его и даже восхищается им. Несмотря на различие в их происхождении и несхожесть характеров, он временами ощущает свою близость к этому крестьянину. Видимо, это можно назвать любовью.

Отец Григорио с присущей ему, вероятно, более скрытной, более сдержанной, более мягкой и гибкой точкой зрения разделяет твердые убеждения Касамареса и хотел бы, чтобы эти принципы одержали верх; при этом он не вполне уверен в том, что они являют собой путь, предначертанный Богом, ибо в этом отношении Игнасио разделяет сомнения апостола Фомы. Главного инквизитора поражают темперамент Лоренсо, его воодушевление и работоспособность, характерная для него удивительная редкая смесь дисциплинированности и страстного пыла, даже если он порой угадывает за внешней силой монаха и его верностью своему долгу тайную слабость и скрытую растерянность, а также необъяснимый трепет, потребность в поддержке и утешении, граничащую с внутренним страхом. Отец Григорио был бы не прочь иметь такого сына, как Лоренсо.

– Послушайте, – обращается он к монаху. – Я скажу вам кое-что, о чем вы знаете, но о чем стоит постоянно помнить. Люди грешны. Простые смертные, вы и я. Все мы – жертвы заблуждений. Даже и в особенности тогда, когда мы считаем, что правы. Уж кому-кому, а вам я не стану говорить, что нас искушает дьявол. Нет. Дьявол – внутри нас. Он зовется уверенностью. Личной, персональной уверенностью. Полагаю, вы меня понимаете?

– Да, отец мой.

– И всё же мы нуждаемся в уверенности, ибо без нее мы бессильны. В той самой сокровенной непоколебимой уверенности, которую называют верой. Дабы устранить это противоречие, дабы противостоять соблазнам личной уверенности, подстерегающим всех нас, мы нуждаемся в церкви. Именно поэтому мы ее создали. Мы сотворили нашу мать. Все люди испытывают потребность в коллективной совести, идет ли речь о религии или даже о политике. Они нуждаются в совести, связывающей традицию с ее неоценимым вкладом с нынешними идеями, самыми современными понятиями, присущими таким братьям, как вы, идеями, ниспосланными нам Богом. Вы, конечно, меня понимаете?

– Да, отец мой.

– В сущности, это очень просто. Все мы грешники, но церковь всегда права.

Лоренсо кивает. Он смиряется с неизбежным. Во всяком случае, сегодня бесполезно продолжать этот разговор. Ему, угодившему в собственную западню, незачем настаивать.

Брат-эконом закончил укладывать сокровище в ларце. Он почтительно кланяется отцу Григорио и удаляется. Монах держит сундучок под мышкой правой руки, прижимая его к бедру. Он передвигается с трудом.

Как только тот уходит, Лоренсо смотрит на инквизитора так, точно собирается что-то внезапно ему сказать. Может ли он рассчитывать встретить за этими дрожащими щеками, в этих голубых глазах капельку понимания и сострадания? Признание уже готово сорваться с его уст. Наверное, это выход – сказать всё. Всё? Нет, это ему не под силу. Даже признайся он в бредовой затее Бильбатуа, поведай о пытке, которой его подвергли, и вынужденном признании, как рассказать об Инес и об их совместных ежевечерних молитвах в ее камере? Как об этом сказать?

Прозрачные голубые глаза глядят на монаха в упор. Догадываются ли они о снедающем его тайном беспокойстве, слышат ли немой призыв о помощи и слова, рвущиеся из груди, которые удерживает некая сила? Возможно. Но о подобных тревогах не говорят, разве что иногда в исповедальне, откуда не ускользает ни один секрет.

Инквизитор поднимает правую руку и делает благословляющий жест. Монах осеняет себя крестом. После того как настоятель тихо произносит «In nomine patris, et filii…»,Лоренсо говорит положенное слово:

– Аминь.

После этого оба служителя культа прощаются и расходятся.

Бильбатуа подождал несколько недель. После этого он решил обратиться к самому королю, чего Лоренсо не предусмотрел. Чтобы получить эту аудиенцию, он послал Карлосу IV великолепное ружье с золотыми и серебряными инкрустациями, которое было изготовлено в Италии для одного марокканского правителя, захвачено каким-то пиратом и выкуплено купцом среди прочей добычи.

Король оценил подарок и принял Бильбатуа вместе с Марией-Изабеллой в начале октября, когда отрешение французского короля от власти подтвердилось, и Европа вступила в войну, чтобы как можно скорее подавить революцию.

Торговец рассказал Карлосу IV всю эту историю, предельно сократив ее – он знал, что у него в запасе не более получаса, – и показал ему, а также Годою, который пробыл с ними минут десять, листок, заполненный и подписанный Лоренсо. Король прочел бумагу и расхохотался. Он даже прочел текст вслух Годою, чьи мысли были заняты другими делами и который не горел желанием разбираться в хитросплетениях инквизиции.

– Монах и впрямь это написал? – спросил король у Томаса.

– Да, ваше величество.

– Он что, напился? Был пьян?

– Нет, государь. Он был в совершенно нормальном состоянии, так как трапеза только началась. Я только хотел доказать, что под пыткой даже такой церковник, как он, может признаться в любом вздоре.

«Путем скрещивания самца-шимпанзе и самки-орангутанга…» Иными словами, это гибрид?

– Да, ваше величество.

– Даже не чистокровная обезьяна? – вскричал король, продолжая смеяться, и показал бумагу своей супруге. – Он? Монах-доминиканец?

– Да, ваше величество, один из видных представителей Конгрегации в защиту вероучения.

– И вы подвергли его пытке? Именно так?

– Да, государь. Пытке, которую инквизиторы именуют обыкновенной. Это продолжалось всего несколько минут. Его подвесили за запястья, но руки были связаны за спиной. Он уверял, что боль неизбежно приводит к истине. А также, что невиновные никогда не признаются, ибо с ними милость Божья. И вот, видите, в чем он признался.

– Это произошло в вашем доме?

– Да, ваше величество.

– Вы знаете, что не имеете права такое делать?

– Да, знаю.

– Что вас могут за это наказать.

– Да, знаю. Но я посмел нанести это оскорбление, за которое готов попросить прощения и покаяться, по очень простой причине. Вы видите перед собой, государь, отчаявшихся отца и мать. Несколько месяцев тому назад у нас забрали дочь.

– Инквизиция?

– Да, ваше величество. Ее подвергли пытке. И она созналась бог весть в чем, она тоже.

Мария-Изабелла бросилась в ноги монарху, который, как обычно, вернулся с охоты, и с которого слуги, сидя на корточках, снимали грязные сапоги. Ей удалось схватить одну из королевских рук и сказать:

– Умоляю, ваше величество, употребите власть, верните нам дочь.

– Да-да, не волнуйтесь, я сделаю, что смогу.

Родители попытались еще что-то добавить, рассказать, разжалобить короля. Они заявили, что Инес восемнадцать лет и что она не могла совершить проступок, в котором ее обвиняли. Однако проблемы Инес и Лоренсо уже вылетели из головы Карлоса. Он даже не спросил, о каком проступке, о какой ереси идет речь. Думая о чем-то другом, он повторил свое обещание, вернул просителям бумагу и отпустил их, собираясь приступить к трапезе.

В то время как родители Инес покидали дворец, Томас украдкой сказал жене, что от короля не стоит ничего ждать.

По всей видимости, этот человек не любил неприятностей. Он старался, насколько возможно, не вмешиваться в сложные дела, несмотря на то, что это хлеб насущный монархов. Конфликты между государственными интересами и обычным правосудием, тем более моралью, были ему глубоко безразличны. Он отмахивался от них, как от назойливых мух, он их игнорировал. Запутанные судебные процедуры инквизиции казались ему непостижимыми, как загадки древности. Он был королем, не желающим править, и поэтому такой вес приобрел недавно Мануэль Годой, готовый браться за всё и, казалось, даже осложнявший себе жизнь, словно ради забавы. Он был женат, но открыто содержал любовницу и не отказывал себе в мимолетных интрижках. Годоя также считали любовником королевы, и этот так и не подтвержденный слух не упрощал жизнь премьер-министра.

В последующие дни и недели Томас Бильбатуа с женой, у которых по-прежнему не было известий о дочери, собирались отправиться в Рим, чтобы слезно молить там об аудиенции папу римского. Однако родителям Инес сказали, что их никогда не примут по такому личному делу. Им пришлось отказаться от этой поездки.

Зато в ноябре, после хлопот, в которых принимал участие епископ Мадрида, знавший Томаса, оригинал признания Лоренсо с надлежащими разъяснениями попал в руки отца Григорио.

В отличие от короля, инквизитор прочел его без смеха, причем несколько раз. Он узнал подпись Лоренсо, вызвал монаха, встретился с ним наедине и осведомился, что означает этот текст. Касамаресу пришлось согласиться, что речь идет о признании, что он, действительно, написал и подписал эту бумагу.

– Но почему? – спросил его духовник.

– Потому что меня истязали.

– Истязали? Вас?

– Да. Точнее, подвергли пытке. Именно так они выразились.

– При каких обстоятельствах? В каком месте?

– У одного купца, пригласившего меня на ужин. Это случилось в их доме, в столовой. Я ни о чем не подозревал. Меня завлекли в ловушку.

– Те же люди, что дали деньги на восстановление церкви?

– Да, отец мой. С ними был Гойя. Художник.

– Тот, кому вы заказали свой портрет?

– Он самый.

– Значит, вас пригласили на ужин, пытали, и вы написали, а затем подписали этот текст?

Лоренсо упал на колени перед главным инквизитором и стал молить его о прощении. Он едва ли не плакал, закрывая глаза рукой.

– Я – слабый человек, – говорил монах. – Я считал себя сильным, а оказался слабым. Я слаб, как ребенок. Как только мне стало больно, я уступил. Они заставили меня подписать бог весть что.

– Именно поэтому вы просили меня освободить их дочь?

– Да, отец мой…

– Если бы мы ее освободили, они не предали бы ваше признание огласке?

– По крайней мере, так они говорили…

– Известно ли вам, что король держал его в руках?

– Нет. Я этого не знал.

– По-видимому, это сильно его рассмешило. Но он ничего не предпринял, как обычно.

– Прошу у вас прощения, отец мой, а также у Бога.

– В первую очередь у Бога.

Глава ордена опустил глаза и вновь погрузился в безмолвие, которое было его отличительным признаком. За несколько минут на него обрушился поток сведений, в которых он едва мог разобраться; всё это напоминало кошмарный сон, словно он пытался распутать бесконечную пряжу или прочесть книгу со слипшимися страницами.

Стало быть, Лоренсо. Человек, которому он доверял и которого считал своим преемником, вляпался в дурацкую историю… Какое решение принять? Вне всякого сомнения, благодаря Бильбатуа вскоре об этом узнает весь Мадрид. Может быть, копии признания уже ходят по рукам, в лавках, редакциях газет, кабинетах министров, тавернах.

– Вы отдаете себе отчет в том, что натворили?

– Да, отец мой.

– Какой вред вы причинили Конгрегации в защиту вероучения? А также религии?

– Да…

– Хотите еще что-нибудь сказать?

Лоренсо поднял свои темные глаза и встретился взглядом с голубыми глазами своего духовника. О чем, о каком секрете тот собирался с ним говорить? Может быть, он намекал на Инес, на их совместные молитвы? Был ли этот вопрос задан случайно? Или с умыслом?

Во время встреч с Инес Касамарес принимал всевозможные меры предосторожности. Неужели у монастырских стен всё же были уши? Или глаза?

Главный инквизитор настаивал:

– Не хотите ли, чтобы я вас исповедовал?

Это означало: не хотите ли, чтобы я выслушал вас, как постороннего человека, не опасаясь, что ваши потенциальные признания окажут малейшее влияние на мое решение, на мое поведение?

Лоренсо некоторое время колебался, прежде чем ответить:

– Нет, отец мой, благодарю вас. Я всё сказал.

– Очень хорошо.

Глава ордена встал и сказал:

– Возвращайтесь в свою келью. Не покидайте больше монастыря. Я извещу вас о своем решении через несколько дней.

Лоренсо повиновался и удалился.