Текст книги "Призраки Гойи"

Автор книги: Жан-Клод Каррьер

Соавторы: Милош Форман
сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 19 страниц)

6

Томас Бильбатуа, не подозревающий о том, что творится за массивными стенами Конгрегации в защиту вероучения, обеспокоен. Затея с ужином у доньи Хулии принадлежала ему. Он опасается, как бы его бойкая на язычок дочь не допустила в тот вечер какую-нибудь оплошность, боится, что она слишком много пила и сказала нечто оскорбительное в адрес церкви. Испанцы – подлинные мастера богохульства. Никто не сравнится с ними в умении принизить святое и смешать его с повседневной грязью.

В таверне Инес находилась в обществе мужчин и женщин, которые говорили непристойные вещи и, не задумываясь, поносили Бога, его пресвятую мать и большую часть апостолов. Девушка, чей разум был затуманен вином, могла дать себе волю и последовать их примеру. Она на такое способна.

Поэтому Томас считает, что он в ответе за случившееся, и чувствует себя виноватым. Ему следовало послушать жену Марию-Изабеллу, желавшую, чтобы день рождения дочери отмечали дома.

Подобно некоторым, хорошо осведомленным жителям Мадрида, Томас знает, что некий Лоренсо Касамарес, так сказать, взял бразды правления в лоне инквизиции в свои руки. При каких обстоятельствах? Купцу это неизвестно. Что он собирается предпринять? Ходят неопределенные слухи – их распространяет кто-то из «просвещенных» доминиканцев, что речь идет об ужесточении политики, об очередном закручивании гаек. Брат Лоренсо якобы убедил других монахов и, в частности, главного инквизитора в необходимости этого шага.

Все дружно пеняют на французскую революцию. Инквизиция – оплот божественного происхождения. Она служит Испании заслоном. Для одних новая политика – это правильный путь, причем единственно возможный. Для других, не столь многочисленных, это серьезный промах, упущенный шанс. Однако те, кто сожалеет об ужесточении политики, держат язык за зубами. Они не заходят слишком далеко, не собираясь ратовать за то, чтобы духовенство встало на сторону гильотины.

Томас Бильбатуа никогда не встречался с Лоренсо. Но ему известно, что Гойя, исправным клиентом которого тот является, хорошо с ним знаком, так как писал его портрет. Поэтому торговец скачет к нему галопом. Он застает художника за работой, как обычно. Гойя замечает волнение своего друга и спрашивает о причинах его состояния. Томас, которому некогда вдаваться в объяснения, тычет пальцем в портрет Лоренсо и заявляет:

– Мне надо поговорить с этим человеком.

– Зачем?

– Касамарес, это же он?

– Да.

Бильбатуа рассказывает в нескольких предложениях о том, что произошло, начиная с сегодняшнего утра: о повестке, аресте Инес, которую держат взаперти, и гробовой тишине. Уже много часов от нее нет никаких вестей. Этот Лоренсо Касамарес, как говорят, приобрел большой вес в извилистых коридорах инквизиции. Если кто и может помочь Инес, то это он.

– А ты, Франсиско, ты же его знаешь. Сходи к этому человеку. Или отведи меня к нему. Сию же минуту.

Гойя первым делом пытается утешить Томаса. Немыслимо, чтобы инквизиция сцапала Инес, как хищная птица добычу, не думая ее возвращать. Сейчас уже не те времена, говорит он приятелю, успокойся, она скоро вернется, наберись терпения.

Но Бильбатуа не собирается успокаиваться, куда там. А также не желает запасаться терпением. Внутренний голос подсказывает ему, что дочь в опасности и на счету каждая минута. Гойя должен отвести его к Лоренсо.

– Я же его толком не знаю! – восклицает тот. – Он приходил сюда раза три-четыре, вот и всё. С какой стати, по-твоему, я туда заявлюсь? И что ему скажу? Да меня и на порог не пустят!

– Тебя это смущает?

– Отправиться туда?

– Да. Скажи.

– Откровенно говоря, да, немного. Предпочитаю не иметь никаких дел с этими людьми. Не хочу быть у них в долгу. А главное, не желаю просить их о малейшем одолжении.

– Речь не идет об одолжении! Просто я хотел бы знать, могу ли что-нибудь сделать для дочери! Ты можешь это понять или нет?

Конечно, Гойя может понять. Однако он зачастую пасует там, где необходимо действовать. Так уж он устроен. Его глаза и руки видят, показывают изнанку и язвы этого мира, но не придают ему решимости, даже при виде жуткой тревоги друга. Некий внутренний тормоз сдерживает и парализует его. Дерзость художника ограничивается его офортами и холстами.

Гойя вытирает руки и переминается с ноги на ногу; он говорит, что его ждут друзья для поездки на охоту. Бильбатуа отвечает, что эта поездка всё же могла бы подождать. Гойя предлагает приятелю стаканчик вина, но тот отказывается. Художник говорит, что попробует воспользоваться случаем и замолвит словечко королю или королеве во время следующего сеанса. Но на это, вероятно, уйдет несколько недель. Бильбатуа не может, не хочет ждать. Его дочь там, под замком, в камере. Чего от нее хотят? Что с ней делают?

Купец то и дело останавливается перед портретом Лоренсо. Внезапно он спрашивает Гойю:

– Это уже закончено?

– Еще сохнет.

– Монах тебе заплатил?

– Нет. Пока нет.

– Ты ему доверяешь?

– В чем? В том, что касается оплаты?

– Да. Ты уверен, что он располагает средствами, чтобы с тобой рассчитаться?

Гойя не отвечает. Он слегка пожимает плечами. Можно ли ожидать, что клиент не заплатит? Художник уже назначил ему цену, но не говорит об этом Бильбатуа. Лоренсо должен вручить ему всю сумму, когда придет выбирать раму и забирать картину, дня через два-три. Да, он доверяет ему, отвечает Гойя.

Томас спрашивает:

– Сколько он тебе за это даст?

Около десяти дней спустя, примерно в середине апреля Лоренсо отправился в мастерскую Гойи. Он остановился перед завершенным портретом – художник известил его об этом запиской – и долго смотрел на него, прежде чем промолвить тихим мягким голосом:

– Странно. Если бы я встретил этого человека на улице, то не узнал бы его.

– А я бы узнал, – заметил Гойя.

– Мы никогда не видим себя в истинном свете, – продолжал монах. – Предположим, что я таков.

– Этот человек, – спросил художник, – доведись вам столкнуться с ним на улице или где еще, что бы вы о нем подумали? Он бы вам понравился?

– Трудно сказать. Я бы остановился, чтобы с ним поговорить. Ответил бы, заговори он со мной. Постарался бы оказать ему услугу. И думаю, да, думаю, он внушил бы мне доверие. Не могу только сказать, по душе ли он бы мне пришелся.

Лоренсо немного помолчал, пристально глядя на свои нарисованные глаза, а затем сказал:

– Мне нравится его изображение. В этом я уверен. Мне нравится манера, в которой написан портрет.

– Тем лучше, – произнес Гойя.

– Зритель смотрит на него и видит только лицо, точно выскакивающее из сутаны, словно она его породила. Живая плоть посреди ткани. Мне нравится это сочетание белого и черного, эта простота. Глаза и рот – единственные украшения, деяние Творца, в то время как сутана – плод человеческого труда. Поистине изумительная работа.

– Спасибо. А теперь не хотите ли, чтобы я показал вам несколько рам?

– Очень хочу. Только без завитушек и позолоченного дерева, если можно. Что-нибудь простое и прочное.

– Очень хорошо.

Гойя принялся искать в одном из уголков мастерской куски рам, какие-то образцы. Пока он там шарил, Лоренсо довольно долго неподвижно стоял перед полотном, как перед неожиданно появившимся зеркалом. Возможно, он думал об иконоборцах, еретиках, когда-то пытавшихся уничтожить все иконы – они утверждали, что кощунственно придавать Богу низменный, человеческий облик. Но ведь Бог и сам предстал в облике человека! – возражали отцы церкви. Это он подал нам пример! Да и в любом случае нет ничего предосудительного в изображении человека, сотворенного по образу и подобию Господа!

Эти доводы были бессильны убедить разрушителей. Пришлось взяться за оружие и в очередной раз истребить заблудших овец.

Лоренсо полез в карман, вероятно, чтобы достать деньги, и произнес с улыбкой:

– Ну вот и хорошо, руки не понадобились. Не говоря о том, сколько я сэкономил.

Монах вынул из кармана черный кошелек в тот миг, когда Гойя вернулся с двумя образцами рам. Художник сказал ему:

– Нет-нет, не стоит. За картину уже заплатили.

– То есть?

– Некто дарит вам ее.

– Кто же? Вы? Вы не хотите, чтобы я платил?

– Нет-нет, не я, а кто-то другой. Я уже получил деньги. Выбирайте раму, и через четыре дня я вам ее пришлю. За раму тоже заплачено.

– Что вы хотите сказать? Кто заплатил?

– О, кто-то, кто может себе это позволить. Друг. Его имя – Томас Бильбатуа. Вы наверняка о нем слышали. Один купец.

Лоренсо на миг задумался.

– Бильбатуа? – переспросил он. Монах огляделся, очевидно, в поисках портрета девушки, на который он обратил внимание во время прошлого визита. Портрета на месте не было. Наверное, его забрали. Гойя прибавил, что торговец намерен принять участие в реставрации церкви святого Фомы, которая давно в этом крайне нуждается.

– Это церковь святого покровителя Томаса, это для него очень важно. Он попросил меня расписать стены и потолок. Сценами из жизни святого Фомы, по моему усмотрению. Я не возражал, вы же понимаете.

Лоренсо, застигнутый врасплох, размышлял. Фамилия Бильбитуа не была ему незнакома. Этого человека знал весь или почти весь Мадрид, ведь имена богачей всегда на слуху. К тому Же доминиканец, вероятно, заметил имя Инес среди протоколов десятков допросов, проводившихся с тех пор, как он взял это дело в свои руки. Хотя Касамарес не присутствовал на первом допросе девушки, он, конечно, помнил ее, хотя и смутно.

Монах спросил у Гойи:

– Этот купец, чего он ждет от меня взамен?

– Немного.

Гойя отошел ненадолго в соседнюю комнату и вернулся с портретом Инес. Он показал его монаху, осведомившись, узнает ли тот это лицо.

Лоренсо не забыл его. Он кивнул, по-прежнему сжимая в руке кошелек. Девушку зовут Инес Бильбатуа, уточнил Гойя. Да-да, это имя что-то говорило монаху. Несколько дней тому назад Инес получила повестку от Конгрегации в защиту вероучения, прибавил художник скороговоркой, как бы желая поскорее от этого отделаться. Она явилась по вызову в тот же день, и с тех пор ее близкие ничего о ней не слышали.

– Что она натворила? – спросил Лоренсо.

– Не знаю. Никто ничего не знает. Девушке только что исполнилось восемнадцать. Они как раз хотели бы выяснить, в чем ее обвиняют.

– У родителей нет никаких оснований для беспокойства, – заявил доминиканец. – За последние недели мы разослали большое количество повесток. Само собой разумеется, на это требуется время. Это естественно.

– Мой друг Томас хотел бы пригласить вас как-нибудь вечером. Вместе со мной. На ужин у него дома, без всяких затей. Чтобы вы поговорили с ним о дочери, разумеется. А также о работах в церкви. В любой вечер по вашему выбору. Чем раньше, тем лучше.

– Почему бы и нет?

Лоренсо оставался спокойным. То, что сказал ему Гойя, нисколько его не смущало. Он заглянул в свой черный кошелек и положил его обратно в карман, промолвив ровным голосом:

– Я не могу согласиться, чтобы этот торговец, с которым я незнаком, заплатил за мой портрет. Это недопустимо. Верните ему деньги, укажите мне сумму, и я вам ее пришлю. Сегодня я взял недостаточно денег. Но, если этот человек и впрямь желает внести свою лепту в реставрацию церкви, милости просим. Его щедрость будет оценена по достоинству. Передайте ему это. Мы сможем поужинать у него на следующей неделе.

– Не раньше?

– Нет. Раньше не могу.

Он медленно направился к выходу, прибавив:

– Не беспокойтесь из-за денег. Вы их получите.

– Вы не выбрали раму, – сказал Гойя.

– О, вы сделаете это лучше меня.

Инес держат в тесной одиночной келье. Узница, вновь одетая в синий балахон, в драных чулках на босых ногах, с шерстяной шалью, накинутой на плечи, сидит с обреченным видом на деревянной кровати, болтая ногами. Скоро месяц, как она находится в заточении. Напротив, на стене, висит распятие, всемирный символ скорби и смерти. На полу – кувшин с водой, глиняный стакан, ведро, накрытое крышкой, и немного соломы. На крошечном столике – несколько религиозных книг.

Девушка слышит звук отодвигаемого засова и видит, как открывается дверь. В камеру входит монах с открытым лицом. Он запирает за собой дверь и спрашивает, действительно ли она Инес Бильбатуа.

Инес кивает. Да, это она.

– Вы не должны бояться, – говорит Лоренсо, который впервые встречается с ней с глазу на глаз. – Я пришел посмотреть, могу ли помочь вам так или иначе.

– Да, – отвечает она, – вы можете. Конечно, можете. Наверняка.

Монах улыбается. Кажется, что в этом человеке нет ни малейшего недоброжелательства и даже строгости. С тех пор как Инес оказалась в застенках инквизиции, она впервые, наконец, видит улыбающееся внимательное лицо, незнакомца, проявляющего к ней интерес и желающего ей помочь. Она сразу же проникается к доминиканцу доверием.

– Что я могу для вас сделать? – спрашивает он.

– Я бы хотела вернуться домой.

– Понимаю, – говорит Лоренсо. – Прекрасно понимаю. Несомненно, вы тудавернетесь.

– Когда?

– Это уж не мне решать. Сожалею, но у нас здесь очень четкие правила.

– Но я призналась! – восклицает девушка. – Я покаялась! Я сделала всё, что от меня требовали!

– Вот именно, – замечает монах.

– Что – вот именно? На что вы намекаете? Что это грех?

– Какой грех?

– Признаться в том, что неправда, это грех?

Лоренсо, по-видимому, не совсем понимает, что она хочет сказать. Он просит девушку выражаться яснее. Она старается изо всех сил:

– Если человек признается в чем-то ложном, в том, чего не было, это грех?

– Например? В чем вы признались?

– Во всём, что они хотели!

– В чем же?

– Уже не помню! С тех пор прошло много времени… Мне было так плохо… Я даже не знаю, что сказала… Речь шла о свинине…

– Стало быть, вы полагаете, что солгали?

– Я в этом уверена.

Лоренсо, спокойный и убедительный с большинством мужчин, человек, перед чарами которого трудно устоять, чувствует себя неловко с малознакомыми женщинами. Они кажутся ему непонятными, скрытными и уклончивыми. Он их боится. В семинарии ему внушали, что женщины – это врага греха, сущая погибель для мужчины. В старинных книгах ясно сказано: Ева первой поддалась на искушение дьявола и навлекла на Адама изгнание из рая, горе и смерть. Праведник должен остерегаться женщин, святой Павел категоричен в этом отношении: тем, кто женат, подобает жить так, как будто у них нет жен. Подлинные слуги Христа – это люди, ставшие евнухами из любви к нему.

Однако Лоренсо – это крестьянин, крепкий, полнокровный и жилистый. Влечение к женскому телу, этому тайному источнику радости, преследует его с детства как непостижимая тайна. Подобно прочим священникам такого же возраста, он страдает ночными эрекциями, от которых лечится холодной водой. У молодого монаха даже случаются непроизвольные поллюции, в которых ему приходится довольно униженно признаваться на исповеди (его духовник – сам отец Григорио, который слушает молча, не дает никаких советов и ограничивается тем, что прописывает грешнику несколько серий покаянных молитв). Лоренсо, как и других семинаристов, нередко посещали чувственные мечты при созерцании статуй пресвятой Девы или картины, где обнаженную грудь какой-нибудь мученицы пронзал меч палача. Богохульные, кощунственные мечты, от которых трудно избавиться.

Когда Касамаресу было двадцать два года, однажды вечером, он был проездом в Сарагосе, где никто его не знал. Он улизнул из монастыря, где его приютили, и, подобно тому, как убийца устремляется навстречу преступлению, переоделся в костюм бедняка, купленный у старьевщика, и отправился в один злачный квартал, расположенный за городской чертой, на берегах Эбро. Молодой человек увидел там проституток в пестрых платьях, посылавших воздушные поцелуи в темноту. Одна уцепилась за руку Лоренсо и увлекла его за собой. Он не сопротивлялся. Она подвела его, напевая, к какой-то двуколке и забралась в нее. Он последовал за ней и оказался, по-видимому, на груде жестких мешков. Там лежала собака, и девица прогнала ее. Мрак был кромешным. Монах слышал шум реки, довольно близко. Он даже не видел лица той, которая уже стягивала с него обноски, по-прежнему напевая.

Сколько ей было лет? Каким было ее лицо, на кого она была похожа? Лоренсо так этого и не узнал. Он беспрекословно дал проститутке деньги, которых та потребовала, и позволил отвести его обратно за руку. За четыре минуты он лишился того, что в его деревне называли невинностью, и девушка спровадила своего кавалера, едва опомнившегося от потрясения. Ему пришлось одному искать дорогу впотьмах, отбиваясь от прочих шлюх.

Вернувшись в Сарагосу, Лоренсо выбросил свой костюм грешника, вновь облачился в сутану и разбудил одного из монахов среди ночи, чтобы немедленно исповедаться. Мысль, что Бог может призвать его к себе сейчас, в состоянии смертного греха, были для него невыносима. Несмотря на отпущение грехов, которое юноша получил из уст заспанного старца, он почти не спал в ту ночь.

Впоследствии, когда Касамарес вспоминал эту вечернюю слабость, которую он приписывал, дабы оправдаться в собственных глазах, необходимости в знании, потребности в новом опыте, он неизменно чувствовал легкое отвращение, брезгливость. Эти воспоминания отнюдь не походили на чувственные радости, о которых он мечтал, на утехи, описания которых он, к примеру, читал в руководствах духовников, таких, как в наставлениях знаменитого отца Санчеса. Ничто в них не воскрешало в памяти женские прелести, упоение плоти, пьянящую пучину наслаждения, все те образы, которые неотступно, жестоко преследовали молодого монаха.

Он помнил только свои ноги в грязи, шаткую двуколку, запах женщины и псины. И всё же неведомая сила то и дело заставляла его вспоминать тот печальный вечер близ стен Сарагосы, у берега Эбро. Некий голос – его собственный голос – нашептывал, что он узнал лишь видимость любви, что всё остальное еще предстоит открыть, изведать.

Тот же самый голос настойчиво говорите ним сейчас в келье Инес. Доминиканец замечает верхнюю часть груди, когда девушка наклоняется к нему, угадывает белоснежное тело, скрытое под синей хламидой. Она бледнее, чем на портрете, написанном Гойей, не такая улыбчивая, не такая сияющая, но всё тот же ангел, это не подлежит сомнению. Ангел, повторяющий не без тревоги:

– Это грех?

Лоренсо знает, что он не может ничего сказать. Не он расследовал это дело, не он установил слежку в таверне доньи Хулии. Он довольствовался общими указаниями. Другие продумали всё до мелочей.

Однако монах не сообщает умоляющей его узнице ничего подобного. Зачем? Ему не в чем себя упрекнуть, ни в отношении братии, ни в отношении Бога. Притом он не может позволить себе ни малейшей снисходительности.

Инес снова и снова говорит, что хочет вернуться домой прямо сейчас, что она ничего не сделала, что она просто не любит свинину и не знает никаких еврейских ритуалов, а призналась в том, что от нее хотели услышать, чтобы ее больше не мучили.

– Я могу передать весточку вашим близким.

– О да!

– Что мне им сказать?

– Что я их люблю. Пожалуйста, скажите, что я их люблю: отца, матушку, братьев, люблю их всех, что я не сделала ничего дурного и желаю поскорее их увидеть…

Я передам им это.

– Не хочу, чтобы они думали, будто я что-то натворила. Скажите же им это. В первую очередь это. Что я их дочь. Что я скоро вернусь домой. Пусть они меня ждут.

Девушка закрывает глаза, складывает руки и говорит:

– Всё время, по десять, двадцать, сто раз на дню я закрываю глаза и молюсь. Я молю Господа, прошу его показать мне матушку и отца, а также братьев, чтобы они стояли здесь передо мной, когда я открою глаза…

– Хотите, чтобы я помолился вместе с вами?

– Да. О да, спасибо.

Инес бросается к ногам Лоренсо и обнимает их. Монах не знает, куда девать свое тело, и не понимает, что делать. Он обхватывает голову девушки руками и просит ее встать. Она продолжает сжимать нога монаха. Ее шерстяная шаль упала. Должно быть, на миг она потеряла голову.

Лоренсо осторожно ласкает волосы Инес. Он просит ее не плакать, говорит, что всё уладится, что он об этом позаботится. Банальные дежурные фразы, но монах не может придумать ничего другого, он еще никогда не оказывался в подобном положении.

Узница устремляет на него свой взор. Лоренсо видит в ее глазах слезы. Впервые в жизни он видит так близко от себя плачущую девушку. Она пребывает в растерянности, она не в состоянии успокоиться и здраво мыслить. Бесполезно с ней говорить: она всё равно не услышит. Внезапно монаха посещает поразительное видение, образ изображенной на портрете женщины, которая тянет его в темноту, туда, где шумит река, мурлыкая при этом какую-то любовную песенку. Лоренсо гонит от себя этот образ, но он возвращается, и он снова гонит его. Инес плачет и стонет у его ног.

Касамарес принимается молиться, но его голосу недостает твердости:

–  Gloria in excelsis Deo… [8]8
  Слава в вышних Богу… (лат.)


[Закрыть]

Инес знает эти слова. Она продолжает:

– …et in terra hominibus… [9]9
  …и на земли мир… (лат.)


[Закрыть]

–  …bonae voluntatis [10]10
  …в человецех благоволение (лат.).


[Закрыть], – произносят они вместе.

Руки Лоренсо опускаются на плечи Инес и сжимают их. Он приподнимает девушку и привлекает ее к себе, она не противится и даже садится к нему на колени. Инес уже не одна, она прижимается к мужчине, как бы в поисках поддержки, и обвивает его шею руками под большим воротом монашеской станы.

Еще некоторое время оба продолжают молиться.