Текст книги "Призраки Гойи"

Автор книги: Жан-Клод Каррьер

Соавторы: Милош Форман
сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 19 страниц)

– Что это такое? – спросил он.

Лоренсо охотно его просветил. Эта картина находилась в Испании более двух столетий, подобно другим произведениям того же художника. В свое время они очень нравились королю Филиппу II. Он приобрел более двадцати полотен.

– Этого художника?

– Да, ваше величество.

– Но что это значит? Что здесь изображено?

– Это плод фантазии, – сказал Лоренсо, – смысл которого трудно истолковать. Признаю, что это довольно странно. Но, знаете ли, Босх был фламандцем. Все фламандцы немного странные.

– Правда, – заметил Жозеф, разглядывая полотно вблизи. – Картина довольно хорошо написана. Но что она собой представляет? Это какая-то галлюцинация? В любом случае подобные наслаждения не в моем вкусе. Может быть, это аллегория? Бесы, захватившие рай? Бред сумасшедшего? Или просто коллекция монстров?

– Вероятно, всего понемногу, – осторожно ответил Лоренсо.

Один из стоящих позади министров шепнул на ухо соседу:

– У нас хватает собственных монстров, и нам незачем обременять себя чужими.

Сосед с ним согласился.

Король Жозеф заявил, что подобная живопись его не трогает. Множество персонажей на фоне неведомого пейзажа. Какие-то непонятные позы, как в реальном сне. Живопись – это же не загадка, не ребус, которые надо разгадывать. Ад, ну да, хорошо, но все художники изображали ад. Это дело нехитрое. Немного ужасов, и достаточно.

– Я был бы удивлен, если бы это понравилось моему брату, – прибавил он.

Жозеф Бонапарт и вправду желал, чтобы его брат приехал на торжественное открытие музея в Мадриде, лет этак через пять. Он ручался, что добьется своего. Первоначальные макеты здания должны были изготовить через несколько недель. Уже было найдено подходящее место. Оставалось только начать работы, а также добиться согласия испанцев на то, чтобы часть творений отправилась в Париж.

Обладание произведениями искусства – такая же привилегия, как и другие, говорил Жозеф, и она тоже должна исчезнуть. Недопустимо, чтобы созерцание редчайших красот было уделом нескольких дегенеративных монархов, их слабоумных родных да кучки крайне невежественных придворных. Народ, в недрах которого появились на свет эти шедевры, должен распоряжаться ими по своему усмотрению.

Зрители отошли от картин Босха, которым суждено было остаться в Испании, и приблизились к полотнам Гойи.

– А! – сказал Жозеф. – Тот самый.

– Да, государь, – ответил Лоренсо.

Новый король прежде всего обратил внимание на портрет во весь рост бывшего монарха Карлоса IV в охотничьем костюме, а затем стал рассматривать конный портрет королевы Марии-Луизы. Он узнал их без всякого труда. Жозеф спросил, к каким колдовским чарам прибегала королева, чтобы с подобным лицом завести столько любовников. Один из министров ответил, что их количество преувеличено. Клевета распространяется быстро, особенно когда речь идет о королевах. То же самое говорили во Франции о Марии Антуанетте – дескать, она была лесбиянкой, разнузданной вакханкой, устраивавшей в Версале оргии. Но всё это было не более чем слухами.

– А как же Годой?

– Годой, да, конечно, – сказал один из министров. – Но у него были на то веские основания.

– И, надеюсь, веское телосложение, – пошутил Жозеф, взяв бокал вина с подноса, который слуга всё время держал поблизости от него.

Затем они перешли к групповому портрету, где вся королевская семья выставляла себя напоказ, как на параде, с фигурой Гойи в углу, в качестве ненавязчивой дани уважения Веласкесу, изобразившему самого себя на картине «Менины», которую Гойя ценил больше всех или почти всех работ этого мастера.

– Всё те же лица, – заметил Жозеф. – Какая-то галерея увальней, мой брат прав. Ничего живого. Всё это – просто разукрашенный жир. Одни сплошные животы. А, вот и Фердинанд. Да, это именно он. С густыми бровями, с упрямым подбородком. Некто, кому не дано видеть дальше собственного носа. Он меня недавно поздравил, но я ему не доверяю. Этот ограниченный человек вполне способен прикончить собственную мать.

– Может, он уже пытался, – вставил один из министров.

Жозеф указал на одного из персонажей большой картины, молодую женщину, так сильно повернувшую голову к левому плечу, что ее лицо оказалось скрытым.

Он спросил:

– А это еще кто?

– Супруга Фердинанда.

– Почему же ее не видно?

– Дело в том, – ответил Лоренсо, – что, когда десять лет тому назад Гойя писал эту картину, было неизвестно, на какой принцессе женится молодой Фердинанд. Поэтому художник ограничился платьем и руками. Лицо должно было появиться позже.

– Он был прав, – сказал Жозеф. – На таком уровне женятся не на лицах.

Он отошел в сторону, вернулся обратно, пригляделся к технике письма, внимательно рассмотрел руки и яркие ткани. По его мнению, всё было исполнено надлежащим образом. И всё же, заметил Жозеф, этот художник не особенно щадит свои модели.

– Он изображает то, что видит, – ответил Лоренсо.

– Ничто не ускользает от его взгляда: ни бородавки, ни трещины на коже. Поглядите-ка на эти тупые глаза, на эти дряблые телеса. По-вашему, именно он должен писать мой парадный портрет? Тот, который все увидят? Копии которого будут разосланы повсюду?

– Ваше величество, – сказал один из министров, – поскольку вы теперь король Испании, мы подумали, что было бы естественно и правильно, если бы этот портрет написал испанский художник.

– А Гойя, по всеобщему мнению, лучший в Испании, – вставил Лоренсо.

– Он был штатным придворным художником?

– Да, государь.

– И вы полагаете, что он, то и дело писавший все эти портреты, согласился бы написать мой?

Министры, слегка озадаченные этим вопросом, не знали, что ответить. Они колебались, переглядываясь.

– Мне бы не хотелось самому приказывать ему это, – заявил Жозеф. – А то он еще изничтожит меня своими кистями в отместку.

– Предоставьте это мне, – предложил Лоренсо. – Я немного знаком с Гойей и знаю, что это за человек. По-моему, скоро я смогу вам сказать, что он согласен.

– За деньги?

– Конечно, за деньги. Ему постоянно их не хватает. Но также потому, что, я в этом уверен, ваше лицо его заинтересует.

– Мое лицо его заинтересует?

– Я в этом почти не сомневаюсь, – сказал Лоренсо.

– Заинтересует так же, как лица всех этих висящих здесь кретинов? Мне суждено пополнить его галерею моллюсков?

– Я не это имел в виду, государь. Простите. Просто я думаю, что для Гойи это шанс, единственная в своем роде возможность, и что лицо одного из Бонапартов могло бы его увлечь. С вашего позволения я могу его спросить и узнать, как он к этому относится.

– Да, именно так. А затем приходите и доложите.

Они продолжали обходить различные залы и увидели ряд картин Рубенса, Тьеполо, Джордано, одну Рафаэля, нескольких апостолов кисти Греко, показавшихся Жозефу странными, но привлекательными, а также средневековых итальянских художников, которые Жозеф лично приказал привезти из своего бывшего Неаполитанского королевства. Он долго стоял перед гигантским полотном «Отсечение головы святого Иоанна Крестителя» одного польского художника по фамилии Штробель и не мог отвести глаз от фигуры Саломеи.

Король также обратил внимание на другого фламандского художника, некоего Патинира, о котором он никогда прежде не слышал. Он отобрал несколько его работ, в основном не на религиозную тему, и попросил, чтобы их повесили в кабинете, в его личных покоях, пока музей еще не открыли.

Один из министров напомнил ему, что время идет, и их ждут важные неотложные дела.

– Вы полагаете, что живопись не является важным делом? – спросил у него Жозеф.

Министр ссутулился и отошел в сторону. Король Жозеф вернулся к творениям Гойи и еще раз придирчиво оглядел их, а затем пробормотал с легким вздохом:

– Если уж нельзя без этого обойтись…

Он сказал Лоренсо, что согласен позировать. Сколько раз? – спросил он. На этот вопрос Касамарес не мог ответить. Он сказал, что, иногда, надо полагать, художник сразу находит решение, но, по-видимому, с некоторыми лицами ему приходится помучиться.

Когда группа уже собиралась уходить, Лоренсо приблизился к королю и спросил, понизив голос, нельзя ли ему взять несколько дней отпуска.

– Зачем? – спросил Жозеф.

– Чтобы съездить в Мурсию и навестить моих близких. Я не видел их уже более двадцати лет.

– Договорились, – сказал король. – Но не задерживайтесь там долго и скорее возвращайтесь. Вы нужны мне здесь.

14

Перед тем как уехать из Мадрида, Лоренсо отправился к Гойе, чтобы сообщить ему о планах, связанных с королевским портретом. Его слова лишь отчасти были для художника новостью: ему уже об этом говорили. Гойя стал ломаться для вида и запросил крупную сумму. Он не особенно доверял этому новоявленному королю, прибывшему из Неаполя. Надежды Жозефа на царствование, которые Гойя обсуждал со своими друзьями, казались всем призрачными, тем паче что испанские атаки было по-прежнему трудно отражать.

Но, с другой стороны, в истории уже были известны примеры – скажем, у римских императоров или оттоманов – долговечных династий, происходивших от генерала-мятежника или премьер-министра-убийцы. В сущности, рассуждали испанцы, по-видимому, невольно поддаваясь влиянию французских идей, не лежит ли в основе любой монархии переворот, возглавляемый узурпатором? Кто бы мог предсказать в ту пору неминуемый крах французского орла? Наполеон властвовал над Европой от Атлантического океана до Вислы. Он посадил членов своей семьи на все свободные троны. Все ресурсы, все сведения и все решения проходили через него. Когда Бонапарт встречался с русским царем Александром, он обнимал его и называл братом. Царь тоже выражал Наполеону дружеское расположение и брал его за руку. Министры же древних монархий терпеливо ждали своего часа за дверью. Одна лишь Англия на протяжении восьми лет оказывала Бонапарту сопротивление. Она побеждала его на море, причем в каждом сражении. Но разве могла Англия в одиночку завоевать Европу?

Гойя воспользовался этим визитом, чтобы разузнать об Инес.

– У нее всё хорошо, – сказал ему Лоренсо, – я поместил ее в одно хорошее место, где друзья заботятся о ней. Меня уверяют, что ей уже лучше.

Каким образом, спросил его также художник, можно быть республиканцем, вдобавок убежденным республиканцем, и в то же время смиренно служить императору? Гойя задал этот вопрос с наигранным простодушием, как будто ему, глухому невежде, хотелось бы раскрыть некоторые секреты этого мира.

– Наполеон – император, правда, – ответил ему Лоренсо, повторяя свой заученный урок на другой лад. – Но, во-первых, этот император вышел из народа и избран народом. Он не захватил власть силой либо хитростью, путем измены или убийства. Французы сами призвали его на престол. Они избрали его подавляющим большинством голосов. К этому следует присовокупить тот факт, что он действует не только в интересах Франции. Наполеон воскресил Польшу и сейчас освобождает Испанию от трех столетий мучительной тирании. Везде, где бы он ни появлялся, народы встречают его с воодушевлением. В чем же его можно упрекнуть? Бонапарт, несомненно, является закономерным следствием, сыном революции, идеи которой он заимствовал, дабы возвести их в разряд универсальных законов. А ведь нет ничего, – продолжал Касамарес, возвращаясь к своей излюбленной навязчивой идее, – ничего важнее законов, законов, которые выдвинул народ и отстоял меч величайшего из воинов.

Гойя, понявший не более половины этой речи, несмотря на жестикуляцию переводчика и усиленную артикуляцию своего гостя, говорил: да, согласен, Наполеон пользуется популярностью или, по крайней мере, создает видимость таковой, но здесь-то, в Мадриде, как и, конечно, в других городах, прекрасно известно, что людям, которые рукоплескали ему в тот единственный день, когда он показался на публике, заплатили. А что, если он тоже тиран, тиран нового образца, маскирующийся под республиканца?

– Разумеется, я об этом думал, – ответил Лоренсо. – Я часто об этом думал и думаю до сих пор. Наполеон развелся, потом снова женился, он мечтает о сыне, хочет основать династию. То, что он – честолюбивый человек, ни у кого не вызывает сомнений. Но приходится выбирать: либо засохшая грязь прошлого в лице слабоумных монархов, передающих от отца к сыну слишком тяжелую для них корону, обременяющую пустые головы, всех этих безмозглых королей, забывающих в пути о своем народе, либо энергия перемен, веяние новых времен, распахнутых настежь времен, чреватых угрозой деспотизма, да, надо это признать, но временного деспотизма, от которого народ сможет освободиться, когда захочет, как он уже избавился от тиранов, передававших власть по наследству.

– Вот что важно, – говорил Касамарес, не забывая об осторожности, ибо они были не одни в комнате, и его слова могли дойти до окружения короля. – Важно, чтобы народ знал, что он силен, что он сильнее всех своих господ. А для того, чтобы в случае надобности он мог проявить и утвердить свою силу, ему необходимы законы, на которые невозможно махнуть рукой.

Гойя продолжал недоверчиво ворчать. Он говорил то да, то нет. Чаще всего он говорил: Quien sabe? [20]20
  Как знать? (исп.)


[Закрыть]Художник остерегался сказать Лоренсо то, что вертелось у него на языке: ты бросаешься из одной крайности в другую. Ты думаешь, что изменился, но я-то вижу, что ты остался таким, как был.

А эта коронация в присутствии римского папы, что в ней было республиканского? Лоренсо ответил, что папа согласился присутствовать на ней по соображениям, касавшимся его одного, – очевидно, по политическим мотивам. Он не желал допустить, чтобы светская власть водворилась сама собой, без участия церкви. Притом в последний момент Наполеон взял корону из его рук и самолично возложил ее на свою голову.

– Предельно понятный жест, – говорил Лоренсо. – Жест, означающий: я не Божий избранник и не наследный принц. Я – выходец из народа, который, глядя только на мои заслуги, возвел меня На это высокое место. Я беру эту корону в руки, чтобы возложить ее на свою голову, но эти руки – руки народа.

По правде сказать, Гойя не любил подобных дискуссий, будь то с Лоренсо или с другими людьми. Слова не проникали в мир безмолвия, в котором пребывал художник, он плохо их понимал, они казались ему туманными, и он их опасался. Гойя предпочитал иметь дело со своими резцами и угольными карандашами, более острыми и точными. Он смотрел, рисовал, печатал гравюры, писал картины, показывал то, что видит, и предоставлял другим спорить по поводу того, что следует делать.

Между тем вся Европа погрязла в бесконечных спорах. Но тот, кто говорит, не смотрит по сторонам. Болтуны ничего и никогда не видят вокруг. Люди, окружавшие художника, утверждали одно, предсказывали другое. А будущее, как обычно, преподносило сюрпризы.

Путь от Мадрида до Касереса занимал четыре дня верхом и пять в почтовой карете, при наличии свежих перекладных лошадей. Лоренсо, хотя и посредственный наездник, выбрал первое, чтобы ехать быстрее и меньше привлекать к себе внимание. Между тем он направлялся на запад, в сторону Португалии, где высадились части английской армии, и в районе Касереса было небезопасно.

Касамарес решил, не желая разглашать истинную цель своей поездки, оставаться как можно более незаметным, а также, во избежание окружения людей во французских мундирах, путешествовать без правительственного эскорта. Он побывал инкогнито в четырех-пяти городских тавернах и встретился там с некоторыми из familiares,своими бывшими осведомителями, ныне постаревшими, седовласыми мужчинами, но еще способными сослужить ему службу в его новом качестве. Во Франции Лоренсо узнал, что люди, которые держатся в тени, чрезвычайно легко приспосабливаются к любому режиму. Революционное пламя разгоняет тиранический мрак, но тень остается тенью. Постоянство власти коренится в том, что скрыто и незримо. Всякое действующее правительство нуждается в секретной службе, которая нередко делится надвое, на три, четыре части, и каждая новая служба следит за другими. У причастных к ней мужчин и женщин спои приемы, привычки, источники информации и явки, которые было бы глупо не использовать, как говорил Дантон, раз уж королю отрубили голову.

Итак, советник по испанским делам поручил седовласым мужчинам, так и не показавшим, что они его узнали, найти надежных и неболтливых сопровождающих лиц, которые могли бы отправиться вместе с ним в Касерес и защитить его в случае необходимости. Речь не шла об официальной поездке. Подобный эскорт, состоящий примерно из десятка темных личностей, которым надо было предоставить оружие и испанские мундиры, дабы они могли говорить о своей принадлежности к той или другой из сторон (часть армии, в самом деле, заставили перейти на сторону нового короля, не успев даже заменить форму солдат и офицеров), стоил дорого в нынешнее смутное время. Лоренсо пришлось позаимствовать средства из тайного источника, которым он располагал, а также составить и подписать для этого фальшивый документ.

Поездка оказалась недолгой: всего три с половиной дня. Дважды всаднику и его охране пришлось ехать в обход, чтобы избежать встречи с вооруженными бандами, состав которых был им неизвестен. Они ночевали на постоялых дворах, вставали до рассвета и ели на ходу.

Когда они добрались до монастыря святой Лусии, расположенного в получасе езды от Касереса, Лоренсо велел своим помощникам ждать его здесь. Он вошел в одиночестве в монастырь, куда тремя неделями раньше ворвался французский эскадрон, в результате чего были украдены священные реликвии и изнасилованы несколько монахинь.

На сей раз Лоренсо выдал себя за официального представителя нового испанского короля и попросил разрешения поговорить с игуменьей, поначалу проявлявшей крайнее недоверие. Касамаресу пришлось повысить голос и даже прибегнуть к угрозам, чтобы добиться ее согласия на встречу. Ряд обстоятельств свидетельствовали в пользу незваного гостя: он был испанцем, при входе в монастырь не забыл перекреститься и даже встал на одно колено, проходя через часовню. Прятавшиеся монашки заметили это и доложили настоятельнице, дотоле пребывавшей в сомнениях. Факт коленопреклонения подействовал на нее сильнее, чем угрозы. Она приняла посетителя.

Лоренсо обратился к ней с нехитрой просьбой: он хотел узнать имена и увидеть лица всех девушек-сирот и найденышей, которых приютили в монастыре за последние пятнадцать-шестнадцать лет. Настоятельница спросила его о причинах подобного любопытства. Он отказался их назвать, напомнив, что прибыл от имени короля, с конфиденциальной миссией, и пообещал, что этой девушке, в том случае, если она окажется здесь, не причинят никакого вреда.

Игуменья поверила ему на слово и повиновалась. Это была женщина лет шестидесяти, довольно плотного телосложения, говорившая сиплым голосом.

Она только спросила, прежде чем приступить к надлежащим поискам, что он думает о нынешнем положении, а также будут ли все испанские монастыри разграблены и закрыты, как говорили повсюду.

Лоренсо успокоил женщину, как мог. Никто не собирался закрывать ни церкви, ни монастыри, заявил он. Ни в Испании, ни в других странах. Период антирелигиозного террора миновал. Император Наполеон подписал с папой конкордат и до сих пор соблюдал его. Притом Бонапарт повторял при всяком удобном случае, что народу нужна религия.

– Он совершенно прав, – заметила настоятельница. – Без религии нам всем бы пришел конец.

Касамарес предпочел промолчать.

Часом позже перед ним в кабинете игуменьи выстроились примерно десять девушек разного возраста, в основном послушниц, что было видно по их облачениям. Какая-то монахиня в очках сидела возле четырех переплетенных книг, в которых она одна могла разобраться.

Лоренсо сразу же отстранил двух девочек лет десяти от силы. Они не могли быть той, кого он искал. Он задержался дольше возле третьей, присмотрелся к ней и спросил, сколько ей лет. Она этого не знала.

Касамарес повернулся к настоятельнице, и та спросила у архивариуса:

– В каком году к нам попала Энкарнасьон?

Монахиня в очках, сидящая за большим столом, перевернула несколько плотных страниц, поводила по строчкам пальцем и, наконец, ответила:

– Энкарнасьон… Ей, должно быть, двенадцать лет… Или, может быть, тринадцать…

– Нет, – только и сказал мужчина, качая головой.

– Если бы вы соблаговолили назвать причину, по которой ищете эту девушку, – обратилась к нему игуменья, – это наверняка помогло бы нам.

– Я не могу назвать эту причину, – возразил Лоренсо, – потому что не знаю ее. Напоминаю, я приехал сюда по поручению и должен отыскать следы одного человека, вот и всё, что мне известно. Следы маленькой девочки, которую отдали вам на воспитание и которая скорее всего родилась в Мадриде в 1793 году.

– Вот одна такая, – сказала архивариус, тыча пальцем в страницу книги. – Некая Розарио. Как же, помню, это была целая история.

– Что за история? – спросил Лоренсо, подходя к столу.

– Малышку нашли на взморье, она цеплялась за большую лохматую собаку. Вся ее семья, по-видимому, погибла во время кораблекрушения. Ей было лет семь-восемь. Кажется, она была родом из какой-то африканской страны.

– Нет, – снова отрезал Лоренсо. – Это не она. Я ищу девочку, которую к вам, вероятно, привезли из Мадрида и которая якобы родилась в 1793 году. Вы не видите никого похожего?

Ему очень хотелось, чтобы никого не нашли, и он уже начал успокаиваться, как вдруг монахиня, перевернув страницу, вскричала, указывая на запись:

– Ну да! Есть одна такая, она вроде бы подходит!

– Кто это? – осведомилась настоятельница.

– 1793 год, Мадрид. Прислана Конгрегацией в защиту вероучения…

Монахиня подняла голову, взглянула на гостя поверх очков и спросила:

– Конгрегацией в защиту вероучения?

– Да, – ответил Лоренсо.

– Девочке было не больше трех-четырех дней от роду, она была очень слабой и еле дышала. Ее мать была еретичкой. Именно это нам тогда сказали. Да и здесь тоже так написано.

– Она у вас? – спросил Касамарес.

– Ах нет, – ответила архивариус. – Девчонка сбежала, когда ей исполнилось одиннадцать. Это тоже записано. Посмотрите. Убежала в поле в один из дней, когда был крестный ход. Никто и не думал ее ловить.

– Где же она теперь?

– Уж это одному Богу известно. Она не присылала нам вестей.

– Да, я ее помню, – вставила настоятельница. – Сущий бесенок.

– Слава Богу, одной меньше, – пробормотала архивариус.

Лоренсо спросил, известно ли имя ее отца. Настоятельница отвела взгляд и замялась.

– Не совсем, – ответила она вполголоса.

Что она хотела этим сказать? Мужчина стал настаивать.

– О, знаете ли, – сказала игуменья, – всё это только слухи…

– Что за слухи? Не бойтесь, говорите.

– Ходили слухи…

Она снова замялась, повернулась к монахине, уткнувшейся в книги, и в конце концов призналась, перекрестившись размашистым жестом:

– …слухи, что ее отец был каким-то очень важным лицом в Конгрегации в защиту вероучения…

– В инквизиции Мадрида?

– Да, именно так.

– Известно ли его имя?

Обе монахини переглянулись, и настоятельница сказала надтреснутым голосом, покашливая:

– Нет. Не думаю.

Архивариус подтвердила это:

– Знаете ли, мы здесь от всего далеки. Что бы там ни говорили в Мадриде, до нас долетают лишь обрывки слухов. Скажем, в подобных случаях нам никогда не сообщают имя. Это для всех секрет.

– Вы окрестили девочку? – спросил Лоренсо.

– А как же, – ответила игуменья. – Немедленно. Она была такой крохой… Новорожденной. В этом возрасте, знаете ли, младенцы редко выживают.

– Но эта, – вставила архивариус, – она, можно сказать, цеплялась за жизнь! Я до сих пор помню, как она набрасывалась на соски кормилицы! Этакая пиявка!

– Как вы ее назвали? – осведомился Касамарес.

Монахиня вновь заглянула в толстую книгу и сообщила, что девочку, которую он ищет, зовут Алисия.

– Если только она не сменила имя, – заметила настоятельница. – Она была вполне на это способна.

Невзирая на все волнения, засады и репрессии, несмотря на то и дело менявшиеся политические взгляды тех или иных людей, городские сады Мадрида ближе к вечеру по-прежнему привлекали проституток и их клиентов. В сады Ретиро, расположенные возле улицы Алькала, которые король Карлос III расширил и засадил деревьями, как и сады Прадо, начиная с пяти–шести часов медленно, лениво подъезжали коляски, и в окнах мелькали мужские взгляды, искавшие знакомую либо новую женскую фигуру.

Подтягивались сюда и девицы легкого поведения; они шли прогулочным шагом, по одной либо группками, чаще всего в сопровождении дуэньи, всегда элегантно одетые: зимой в плаще, весной с шалью на плечах, осенью в мантилье, летом с веером. Несмотря на войну, осады Сарагосы и прочие битвы, парижская мода довольно быстро добралась до Испании. Линия талии на платьях становилась выше, лифы пышнее, волосы зачесывались назад, открывая лоб, в то время как аксессуары оставались испанскими, подобно непреодолимой линии обороны.

С появлением женщин, которых все уже давно называли «махами», начинались сложная игра взглядов, оклики, сближения и споры, которым старались придать безобидный и будничный вид. Некоторые проститутки, знавшие друг друга, раскланивались издали, обменивались поцелуями на углу аллеи, позволяли другим полюбоваться той или иной деталью своего туалета или драгоценностей и переговаривались со смехом.

Смеясь, они украдкой бросали взгляды по сторонам, стараясь перехватить чей-то взгляд, уловить какой-нибудь знак. Если кому-либо из них улыбалась удача, то она небрежно отходила от других, как бы говоря: простите, я отлучусь на минутку и скоро вернусь, а затем неторопливо направлялась к дверце одной из колясок. Дуэнья проститутки вставала со скамьи, где обычно сидела, зажав между ног трость, следовала за своей компаньонкой семенящей походкой и помогала ей торговаться. Иногда дверца коляски открывалась, и девица уезжала. Иногда же ока возвращалась к своим товаркам и продолжала болтать.

Дуэнья вновь усаживалась на скамью.

Другие молодые женщины шли своей дорогой, не говоря ни слова, с опущенным долу взором, ни на кого не глядя, изображая одиночество неприкаянной и печальной души. Каждое их движение словно взывало об утешении или хотя бы о человеческом общении, словно бедняжка уповала на то, что кто-нибудь разделит ее скорбь, пусть даже ненадолго. Некоторые, казалось, спешили куда-то – они шли очень быстро, как будто опаздывали, делая вид, что решили пройти через сады, чтобы сократить путь, и у них совсем нет времени. Чуть позже эти девицы снова появлялись, столь же стремительно шагая в противоположном направлении, и это продолжалось до самого вечера, пока их не перехватывал клиент в укромном уголке сада.

Время от времени одна из женщин останавливалась, ставила ногу на скамью и поднимала юбку, чтобы подтянуть чулок. Пока платье не опускалось, изящная округлая ножка, вокруг которой сновала белоснежная рука, являла себя взорам, а затем исчезала.

Старинная уловка, понятный всем язык.

В дождливые дни проститутки ходили под зонтами, которые недавно вошли в моду, а летом носили с собой зонтики от солнца. Они встречали на своем пути торговцев, продававших воду, дыни, виноград и сухие фрукты, нищих, калек, военных в увольнении, а также и полицейских, рассеянно глядевших по сторонам.

Большинство мужчин приезжали мимо в колясках, чтобы их не узнали. Те, кто не был женат, гарцевали верхом или прогуливались пешком, беседуя о делах, своих близких, и в особенности о положении в Испании: у страны слишком большое прошлое и слишком короткое будущее, зачастую говорили они.

Испанцы приветствовали французских офицеров, приходивших сюда только поглазеть.

Не все гуляющие в садах были девицами легкого поведения или кавалерами, ищущими приключений. Пожилые дамы приходили сюда по вечерам подышать воздухом и посплетничать. Музыканты бренчали на гитарах, исполняя новые песни. Серьезные мужчины, сидя друг против друга на скамейках, играли в карты или домино и не обращали внимания на суету вокруг. Цыганки сновали между деревьями в поисках иностранца, которому можно предсказать будущее. Полицейские довольно быстро их замечали и прогоняли. Мужчины читали газеты, чтобы быть в курсе событий. Дети играли в мяч и серсо под присмотром гувернанток. Время от времени проходил матадор в широкополой шляпе, его сопровождали женщины и несколько помощников, и все смотрели ему вслед.

Уже сорок лет Гойя приходил сюда два-три раза в неделю с тетрадью для эскизов, но ему до сих пор не наскучило. Сидя на скамье, он наблюдал за гуляющими, делал набросок карандашом, рвал его, выбрасывал и начинал снова. Таким образом, за четыре десятка лет он нарисовал несколько тысяч фигур, которые иногда использовал для крупных работ, но чаще откладывал наброски и больше к ним не возвращался.

Этот заложник собственной глухоты, не слышавший ни грохота экипажей, ни смеха, ни конского ржания, ни собачьего лая, ни приближающегося грома, не мешал собственным глазам и рукам делать свое дело. Дожив до шестидесяти четырех лет, он уже не мог сомневаться в том, что это его призвание.

Как-то раз, осенью 1811 года, одна картина так сильно поразила Гойю, что он замер и несколько секунд стоял неподвижно. Он увидел, как незнакомая молодая женщина шагает по аллее в сопровождении дуэньи, направляясь к остановившейся карете, поджидающей ее. В самом деле, свидания порой назначались накануне или за несколько дней.

Эта женщина, совсем юная на вид, шла, прикрывая лицо веером. Дверца экипажа открылась, и оттуда показалась мужская рука: ничего особенного. Однако в тот миг, когда девушка опустила веер и обернулась, чтобы что-то сказать дуэнье, Гойя, находившийся в четырех-пяти метрах от нее, остолбенел. Перед ним предстала Инес Бильбатуа. Художник только что заметил ее в нескольких шагах от себя, но то было не бледное изможденное лицо Инес, которое он увидел несколькими месяцами раньше, в тот вечер, когда она постучалась в дверь его мастерской, а молодое, улыбающееся, сияющее лицо, прежний ангельский лик.

У Гойи не было никаких сомнений: это она. С некоторых пор ему, пожалуй, пора было привыкнуть к возвращению некоторых знакомых призраков: сперва призрака Инес, поначалу изнуренного долгим заточением, с угасшим разумом, уповающего на него одного. Затем художник снова встретил Лоренсо, преображенного, деятельного, уверенного в себе, властного, такого же реального, как человек, которого он когда-то знал. И вот, теперь он узрел своего любимого ангела, возвращавшегося к нему по одной из аллей сада резвой и легкой походкой.

Гойя опомнился, отшвырнул тетрадь с карандашами и направился к экипажу, в то время как мужская рука вложила кошелек в руку дуэньи, и дверца закрылась. Он подошел слишком поздно. Кучер уже подгонял лошадь, карета удалялась слишком быстро. Гойя понимал, что бесполезно звать и кричать. Он всё равно бы не услышал, даже если бы ему ответили.