Текст книги "Призраки Гойи"

Автор книги: Жан-Клод Каррьер

Соавторы: Милош Форман
сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 19 страниц)

Лоренсо, слишком занятый в этот год, которому, как он чувствовал, суждено было стать решающим в его судьбе, предупредил Гойю, что ему пока некогда позировать. Он предложил художнику начать с Генриетты и троих детей, но тот ответил, что предпочитает подождать, так как ему необходим по меньшей мере один сеанс позирования всей семьи, чтобы определиться с композицией. Итак, оба решили подождать. К тому же Гойя продолжал писать, практически один за другим, портреты знаменитой актрисы Антонии Сарате, матадора Ромеро Хосе и многих других людей.

Художник встретился с Касамаресом в феврале 1812 года и в очередной раз поинтересовался, где сейчас Инес. Лоренсо сказал, что видел ее дочь, ту самую Алисию, у которой наблюдается некоторое сходство с матерью, но пока рано утверждать, что она – дочь Инес…

– Она ее дочь! – воскликнул Гойя. – Я в этом уверен! Природа не может случайно создать два таких похожих лица! Это невозможно! Это объясняется только родством! Я всю жизнь обращал внимание на лица – мужские, женские, детские, и знаю, о чем говорю! Алисия – дочь Инес!

– Ну и что? – ответил Лоренсо, в то же время подписывавший какие-то бумаги в своем кабинете, а также читавший служебные записки и просивший своего секретаря унять нетерпение ходатаев.

– Как, ну и что? – переспросил Гойя, явившийся вместе со своим помощником.

– Ты и впрямь хочешь, чтобы они встретились?

– Почему бы и нет?

– Ты что, и впрямь собираешься отвести эту девицу к матери и сказать ей: вот, это она, я нашел вашу дочь, и она – шлюха? Ты этого хочешь?

– Они одной плоти! И одной крови!

– Ну и что? Разве это довод?

Мужчины еще некоторое время пререкались по этому поводу. Ни один не желал слушать аргументов другого. Гойя хотел в первую очередь встретиться с Инес и пытался выяснить, где она. Нетерпеливый Лоренсо, у которого были другие заботы в конце концов заявил художнику, что то, о чем он подозревал, подтвердилось: Инес в самом деле сошла с ума.

– Но где она? – спрашивал Гойя.

– В надежных руках, не волнуйся.

– Где же? Где? Мне надо с ней поговорить!

– Зачем?

– Зачем? Ты сказал: зачем?

– Да.

Лоренсо продолжал говорить, повысив голос. С некоторых пор его так и подмывало сказать Гойе, что тот просто одержим лицом этой девушки, этой Алисии, в которой узнал прежнюю Инес. К чему эта навязчивая идея? Зачем всё время твердить об этом сходстве? Он даже спросил у Гойи в сердцах:

– Она была твоей любовницей или что?

– Кто?

– Эта девка, эта шлюшка, ты с ней спал? Ты ее покупал?

– Ее?

– Да, ее? Ты что, с ней встречаешься регулярно? Зачем она тебе? Что она тебе делает? Что она тебе говорит? А? Может быть, если уж на то пошло, ты в нее влюбился?

– Нет.

Лоренсо сбавил тон. Гойя присел на стул, и этот человек, никогда не говоривший о подобных вещах, о своей работе и своем вдохновении, на сей раз кое в чем признался. Он припомнил свой давний разговор с Лоренсо, в тот день, когда тогдашний монах и правоверный христианин, украдкой посматривая на портрет Инес, задавал ему странные вопросы об отношениях художников со своими моделями. Гойя попросил Касамареса на несколько минут отложить дела и выслушать его.

Лоренсо согласился. Он довольно сухо отослал секретаря, который принес ему пакет со срочной корреспонденцией, и, взяв стул, сел напротив Гойи. Художник сказал ему:

– Послушай. Между Инес и мной, между ее дочерью и мной нет ничего чувственного, ясно? Никаких плотских отношений. Ни сейчас, ни прежде. Никогда. Мое наваждение, как ты говоришь, тут ни при чем. Оно связано не с этим. Дело тут в другом, и это сложнее объяснить.

– Рассказывай.

– Это лицо, их лицо, оно сопровождает меня всю жизнь. Оно беспрестанно предстает передо мной, хотя я не думаю о нем. Утром, стоит мне проснуться, и я его вижу, словно оно ожидало моего пробуждения над изголовьем кровати. Днем я зачастую вижу его перед собой, в городе, дома, где угодно. Иногда даже в лесу, когда хожу на охоту. В те минуты, когда я меньше всего этого жду. А оно уже тут как тут, смотрит на меня и улыбается. Вот так. Я не могу поступить иначе. Я рисую это лицо, пишу его, изображаю ангелов и богинь с его чертами, но это ничего не меняет. Оно повсюду со мной. Ты понимаешь?

Лоренсо кивнул и сделал Гойе знак продолжать, если он желает выговориться.

– Как-то раз, в Кадисе, я решил, что сейчас умру, когда внезапно перестал слышать, когда лопнули мои барабанные перепонки, и тут я увидел, как это лицо склонилось надо мной. Эти глаза, этот рот. Не знаю, что оно хочет мне сказать, почему преследует меня, но оно здесь. Я настолько привык к этому присутствию, что уже не смогу без него обойтись. Оно мне необходимо.

Лоренсо осведомился у художника, является ли ему только это лицо. Нет, ответил тот, были и другие. Лицо одной женщины, которую ты не знал, ее звали Мария Каэтана.

– Герцогиня Альба? – спросил Лоренсо.

– Да, она самая. Эта женщина не была такой же улыбчивой и такой же доброжелательной. У нее был более цепкий взгляд, он пронизывал тебя насквозь, ничего тебе не прощал и в то же время понимал тебя, помогал тебе. Он снисходил к тебе сверху и останавливался на твоем уровне. Это было как благодать. Один из прекраснейших взглядов, которые я когда-либо встречал. Откуда тебе знать, до какой степени взгляды могут помочь нам, художникам. Глаза. И не только глаза герцогинь. Порой какой-нибудь нищий пристально смотрит на меня на улице, а я быстро возвращаюсь домой и пытаюсь снова обрести свет, который увидел в его глазах. А также воспроизвести его больные руки, гнилые зубы, искривленное тело. То же самое может произойти со мной при встрече с бродячей собакой. Когда я писал портрет короля, Бурбона, мне не за что было зацепиться. Всё казалось расплывчатым. Взгляд, словно мутная вода, глаза, как у дохлой козы. Если бы ты знал, как я измучился.

Гойя прибавил, что он может также работать не с натуры, рисовать воображаемые лица, у него хватает на это мастерства. С возрастом, говорил художник, он всё меньше смотрит на людей и всё сильнее погружается в самого себя, где его ждут всё более мрачные и напряженные, всё более туманные и причудливые образы. Он находил модели в глубине своей души и срисовывал их оттуда. Скажем, тот жуткий великан, достающий до облаков, которого он только что закончил (его назвали Колоссом),тот, что стоит спиной к объятым ужасом, убегающим людям, и воздевает руки, как бы собираясь сразиться с противником такого же гигантского роста, которого не видно на картине, откуда он взялся? Кого он изображает? Это какой-то символ, аллегория? Конечно, нет. Во всяком случае, не для него. Этот персонаж явился из неизведанных безмолвных глубин, куда он, Гойя, осмеливается заглядывать чаще, чем прежде. Художник отвечал, когда его спрашивали, откуда берется тот или иной образ, тот или иной монстр: «Я его видел». Он также говорил, когда собеседник приставал к нему с расспросами: «Я не смотрю, я вижу».

Между тем даже в возрасте Гойи, даже с его опытом лица былых моделей, такие, как лица Инес Бильбатуа и Марии Каэтаны, оказывали ему неоценимую помощь, даже если в процессе работы он преображал их, даже если он искажал их черты. Они непостижимо, незримо жили в ряде его работ, и старинных, и недавних. Случалось, сам художник забывал о них, переставал их видеть, хотя и знал, что они по-прежнему здесь.

Гойя также сказал, что с тех пор как он стал портретистом (это главная часть его творчества), он в основном писал как ремесленник, почти механически. Первым делом он набрасывал угольным карандашом контуры тела и плеч, делал эскиз лица. Когда пора было придать этому лицу конкретные черты и определить его место в композиции, он поступал, подобно всем художникам, так, как его учили: начинал с основания носа, а затем переходил к линии рта и бровей. Он стремился к гармонии и точности форм, независимо от того, что писал: лицо, арбуз или обыкновенный кувшин. Большинство лиц, располагавшихся напротив художника, не вызывали у него никаких чувств. Он старался как можно лучше выполнить свою работу, не пренебрегал ни одним из аспектов, получал деньги и переходил к другому портрету.

Временами какое-нибудь лицо поражало его с первого взгляда, непонятно почему. Это был уже не просто объект, он видел перед собой кусочек жизни. В таких случаях целью Гойи становилась уже не точность форм и пропорций, даже не внешнее сходство, а сама жизнь. Он изо всех сил стремился к невозможному, пытаясь перенести жизнь на полотно.

– Вот что я скажу тебе, Лоренсо, – сказал художник напоследок, – такое же впечатление у меня было, когда я увидел тебя впервые. Я почувствовал, что ты живой. И попытался передать на холсте жизнь, которая в тебе тогда бурлила. Поэтому-то я и пошел смотреть, как будут жечь твой портрет. Чтобы узнать, не закричит ли твое изображение в тот миг, когда его коснется пламя.

– Ты что-нибудь слышал? – спросил Лоренсо.

– Нет, – ответил Гойя, – но в ту пору у меня уже начались проблемы с ушами.

Он совсем немного помолчал, а затем сказал:

– Теперь тебе ясно, почему я так привязался к Инес?

– Пожалуй, да, – ответил Лоренсо.

– Почему я одержим этой женщиной? Всё очень просто: потому что я ей многим обязан. Потому что она прошла со мной добрую половину жизни. И по этой причине, если ты всё еще хоть немного меня любишь, если у тебя осталось хоть какое-то чувство к Инес, ты должен сказать мне, где она.

Лоренсо слегка кивнул, показывая, что он всё понял, что его убедили и не нужно ничего больше говорить, так как он согласен.

– Инес и вправду вела себя как сумасшедшая, – заявил он. – Мы поместили ее в больницу, находящуюся на попечении монахинь. Она кричала, бросалась на всех с кулаками, говорила, что не больна, а здорова, и всю ночь требовала принести ей ребенка.

– И что же?

– И вот, нам пришлось ее изолировать.

– Она в желтом доме?

– Да.

– Я так и знал. Скажи мне, где это, скорее. В какой она лечебнице?

Лоренсо не помнил: у него было столько забот. Пришлось снова вызвать секретаря, который тоже оказался не в курсе. Пока искали имя человека, взявшего на себя это поручение, какого-то мелкого служащего, пока рылись в бумагах, наступил вечер. На улице было уже темно.

Вернувшись домой, Гойя не стал говорить обо всем этом своей жене Жозефе, которая заболела и была в таком плохом состоянии, что врачи опасались за ее жизнь. Незачем попусту ее беспокоить.

Художник отложил визит к Инес на следующий день.

16

Гойя уже неоднократно бывал в домах умалишенных, и в Сарагосе, и в Мадриде. Он делал там эскизы, с которых затем писал картины, не в символическом духе (мир – это корабль, управляемый дураками), а в объективной реалистической манере. Художник, как обычно, рисовал то, что он видел, как здесь, так и в других местах. На одной из этих картин, если присмотреться, справа, в тени, можно разглядеть тела двух совокупляющихся мужчин. Гойя это видел и написал.

Сегодня он пришел сюда не для того, чтобы рисовать или накапливать впечатления для будущих набросков, а чтобы разыскать Инес и увести ее из этого места. Ему удалось проникнуть в кабинет заведующего, маленького, сухопарого, говорливого, очень подвижного человечка, которого он застал за бритьем. Вне всякого сомнения, цирюльник, который его брил, мужчина с высоким лбом и широкой улыбкой – это один из его подопечных. Заведующий, прикрыв глаза, подставляет ему свое горло: явный признак доверия.

Не открывая рта, скрытого мыльной пеной, человечек приподнимает одно веко и спрашивает у незнакомца жестом, чего он хочет и кто он такой. Художник, которого, как всегда, сопровождает Ансельмо, говорит, что его зовут Гойя. Франсиско Гойя. Заведующий приоткрывает оба глаза, бросает на посетителя беглый взгляд и поднимает брови: это имя ничего ему не говорит. Гойя думает, что тот не расслышал, что он, вероятно, тоже глухой, и повторяет:

– Франсиско Гойя.

Брови человечка снова ползут вверх, как бы спрашивая: ну и что?

– Я – королевский художник, – объясняет Гойя, не уточняя, о каком короле идет речь, ведь так или иначе он – художник всех королей.

При слове «король» заведующий отбрасывает полотенце, быстро вытирает лицо (его не успели до конца побрить, но он спешит) и, в то время как цирюльник продолжает стоять с бритвой в руке, восклицает:

– Король! Король! Что вы мне там рассказываете про вашего короля? Знаете, сколько королей у меня здесь, сейчас? А? Вы можете себе это представить? Десять? Пятнадцать? Я уже сбился со счета, сударь! По меньшей мере двадцать пять-тридцать! У меня тут даже два Наполеона! И один из них – араб!

Ансельмо пытается переводить скороговорку заведующего. Изображая Наполеона, человечек поднимает руки, как бы надевая на голову воображаемую треуголку. Гойя ничего не понимает. При чем тут Наполеон, если они только начали беседовать?

Заметив жестикуляцию помощника, директор спрашивает у него, указывая на Гойю:

– Он глухой?

– Да, – отвечает Ансельмо, – совершенно глухой.

– Счастливый человек! – восклицает директор, потирая руки, на которые он только что нанес мазь.

– Почему? – спрашивает помощник.

– Почему? Ты спрашиваешь меня: почему? Да ведь он мог бы быть слепым! Королевский художник-слепой!

От этой мысли человечек разражается громким смехом, но смеется один. Теперь он смазывает свои щеки и шею. Затем принимается душиться, говоря, что это необходимо, чтобы заглушить все здешние запахи. Цирюльник по-прежнему стоит, как столб.

– Положи свою бритву, дурак! – кричит заведующий. – Нет, сперва вымой ее! Сколько раз я должен тебе говорить? И живо возвращайся к другим! Ступай!

Цирюльник лезет из кожи вон, кружится на месте, стараясь найти полотенце, выливает воду из миски для бритья куда не надо, снова навлекает на себя брань и озирается вокруг в поисках тряпки. Заведующий надевает пиджак, смотрит на себя в зеркало, морщится при виде плохо выбритых участков, затем, наконец, оборачивается к Гойе и осведомляется, что ему нужно.

Художник уже написал имя Инес на клочке бумаги. Он показывает ее человечку.

– Ну, и в чем дело? – спрашивает тот.

– Я бы хотел повидать эту женщину, – говорит Гойя. – Я давно ее знаю. Инес Бильбатуа. Я был другом ее отца. Она немного странная, но не сумасшедшая. Я хотел бы, чтобы она вышла отсюда.

– Как, она не сумасшедшая?

– Нет.

– К нам приходят два сорта посетителей, – заявляет директор, с важным видом усаживаясь за письменный стол и поднимая указательный палец правой руки. – Те, что приводят членов своей семьи, не сумасшедших, но готовы поклясться в обратном, так как им очень хочется упечь их сюда, а также те, что желают увести отсюда подлинных сумасшедших, уверяя, что это нормальные люди.

Гойя, который понял только слово «семья», поспешно замечает:

– Она мне не родственница.

– Стало быть, подруга?

– Это человек, который мне очень дорог. Я за нее ручаюсь.

– Ручаетесь?

– Да.

Заведующий внимательно смотрит на Гойю, а затем поворачивается к помощнику и спрашивает:

– Сколько он готов дать, чтобы ее забрать?

Ансельмо выполняет обязанности переводчика (говорить о деньгах жестикулируя уже проще), и Гойя, неплохо разбирающийся в хитростях денежного торга (ему известно, что всегда рискуешь, первым называя цифру), просит узнать у заведующего, какая сумма его бы устроила. Человечек торопится и, почуяв возможность немного пополнить свою казну, называет начальную цифру. Скажем, тысяча.

Гойя, которому помощник переводит эти слова, говорит с каменным лицом:

– Сто.

– Сколько?

– Сто.

Директор тут же вскакивает с места, словно под ним загорелся стул. Сто? Да что это значит, сто? Почему не десять? У них что, не все дома? Они что, спят на ходу, известно ли им, в какое время они живут? Повсюду революции и войны, всякие там альянсы и унии; все вокруг вешаются или вспарывают себе животы; планета сошла с ума; короны перелетают с одной головы на другую, как в детской игре; а тут еще англичане заключили союз с португальцами против французов; и вот теперь французский король, словом, француз (да и это сомнительный факт!), короче, какой-то корсиканский король должен защищать Испанию, Испанию, которой он не нужен, а между тем русские уже то ли в Польше, то ли в Германии; и почему бы туркам скоро не быть в Париже?

– А я всё сижу здесь, – продолжал маленький нервный человечек, кружась вокруг письменного стола, словно мотылек вокруг лампы, – сижу здесь и отвечаю за эту больницу, руковожу ею и должен делать всё бесплатно, заниматься всем на свете: кормить больных, ухаживать за ними просто так, ведь я не получал никаких денег, ничего, слышите? Совсем ничего уже четыре месяца, мои запасы исчерпаны, они на нуле, и этот тип имеет наглость предложить мне сто! Да что я буду сделать с его сотней? А? Что я буду делать? Пятьсот! Мне нужно хотя бы пятьсот!

– Двести, – сказал Гойя.

– Согласен, – ответил директор.

Он обращается к секретарю, спрашивая, где находится эта женщина, эта Инес, как бишь ее зовут? Инес Бильбатуа, говорит помощник Гойи. Секретарь не знает, он должен поискать в записях, это займет какое-то время, ведь в последнее время пациентов регистрируют с опозданием, так как поступает слишком много народу и персонала не хватает; к счастью, цирюльник знает эту самую Инес. Она как раз там же, где он, в четвертом корпусе.

Перед уходом директор спрашивает у Гойи с помощью переводчика:

– Может, ему нужен кто-то еще по такому же тарифу?

Нет. Больше никто не нужен.

Все дружно покидают кабинет: Гойя, Ансельмо, подопечный-цирюльник во главе с самим директором, продолжающим трещать без умолку, и следуют по лестницам и коридорам. Перешагнув через лежащие на полу тела, они выходят во двор, где несколько мужчин и женщин прикованы к кольцам в стене, в то время как другие пациенты спокойно играют в карты, покуривая и попивая вино. Кто-то кашляет, кто-то всё время говорит и даже кричит, но Гойя ничего не слышит. Однако он помнит звуки, которые обычно раздаются в сумасшедших домах: какие-то странные голоса, монотонные шумы, окрики, звон колокольчиков, заунывные стоны, бряцание цепей; он знает подобные места, отрезанные от мира и тем не менее составляющие часть этого мира.

В этих стенах, за этими запертыми дверями с висячими замками держат мужчин и женщин, которых местные власти изолировали от остальных людей, считая их недостойными общества, так как они, на свою беду, лишились того, что другие называют рассудком, тем самым рассудком, который там, на воле, приводит к всевозможным войнам и бойням, отрезанным головам, водруженным на деревья, изнасилованным детям, рекам крови – словом, ко всему тому, что считается отличительными признаками психической устойчивости и здравого смысла.

И всё же, как Гойя часто говорит своим друзьям, именно в этих заведениях ему доводилось видеть человеческие типы, которые он нигде больше не встречал, достоверные образы, которыми он всегда дорожил. Веласкес писал карликов, Мурильо – девственниц, Сурбаран – святых в экстазе. Он же иногда пишет безумцев.

Итак, они подходят к четвертому корпусу. Один из надзирателей, более или менее знающий его обитателей, открывает дверь и зовет Инес. Внутри почти ничего не видно.

– Я здесь! – доносится откуда-то голос Инес. – Уже иду!

Гойя ничего не слышит, но помощник объясняет ему, что сейчас они встретятся с Инес, что она здесь. В самом деле, вскоре она предстает перед ними. Женщина выходит из сумрака, и при свете видно, что она прилично одета и обута – дома умалишенных и больницы безвозмездно получают одежду, нередко собранную в разоренных городах и селах.

Инес улыбается, она беременна. У нее большой срок. Гойя смотрит на своего помощника, и в глазах художника сквозит нечто, напоминающее отчаяние. Ансельмо лишь разводит руками: он ничего не понимает.

Между тем директор совсем не удивлен. Он подходит к Инес и строго говорит ей:

– Нет-нет, пожалуйста! Инес! Сколько раз тебе надо говорить! Здесь нельзя находиться с детьми! Нельзя! Ты меня хорошо поняла?

Директор наклоняется, решительно засовывает руку под платье женщины и, пошарив там, достает кучу тряпок, которые она туда положила. Он отдает их надзирателю и говорит ей, что она свободна и может уйти отсюда, если хочет. Всё улажено.

Однако нельзя сказать наверняка, хочет ли этого Инес. Она продолжает стоять, не зная, что делать, положив руки на свой плоский живот, в то время как две другие женщины дерутся и кричат, пытаясь завладеть тряпичным младенцем.

Инес смотрит на всех и даже улыбается стоящему рядом цирюльнику, которого она знает.

Гойя подходит к женщине и осторожно с ней заговаривает, но она, по-видимому, не узнает его.

– Это я, – говорит он, – Франсиско… Ты приходила ко мне, помнишь? Франсиско, художник…

Нет, Инес ничего не помнит. Она пристально смотрит Гойе в лицо, словно это лицо незнакомца. Несколько месяцев, которые она провела в этом заведении, после долгих лет тюремного заточения, окончательно лишили ее памяти. Несчастная полностью утратила связь с людьми, с окружающим миром и уже не знает, ни кто она, ни где находится. Директор снова обращается к ней, повторяя, что она свободна и может уйти прямо сейчас. Один из надзирателей протягивает женщине узелок, в котором лежат ее вещи: гребень, носовой платок, яблоко, кусок темного мыла. Но она не понимает, что говорит директор. Слово «свободна» утратило для нее смысл. Инес вновь садится на табурет и озирается вокруг.

– Дело не заладилось, – говорит директор Гойе, указывая на женщину. – Потом, сколько их там внутри? Двадцать? Двадцать пять? В одной-единственной комнате! Их поступает всё больше и больше! Сколько я ни протестовал, это ничего не дает! Был тут один в прошлом году, он дал себя упрятать сюда лишь для того, чтобы иметь возможность горланить раз десять на дню: «Смерть Наполеону!» Я всегда думал, что он притворяется сумасшедшим и явился сюда, чтобы облегчить душу, чтобы говорить то, что на самом деле думает. В конце концов оба наших Наполеона поймали этого симулянта и так сильно его избили, что пришлось отправить беднягу в больницу. По-моему, он там умер.

Инес по-прежнему не двигается. И тут Гойю осеняет. Он подходит к ней и говорит:

– Инес, я нашел вашу дочь…

– Слышишь? – спрашивает директор, которому и впрямь хочется, чтобы она ушла, лишь бы не возвращать полученные деньги. – Они нашли твою дочь! Ты можешь уйти!

– Мою дочь? – спрашивает Инес.

– Да, – говорит Гойя, – вашу дочь, я ее нашел!

– Мою девочку? Мою малютку?

– Да… Ну а теперь ступайте… Пойдемте со мной, пойдемте…

Инес смотрит на директора. Она выглядит испуганной. Маленький человечек успокаивает ее взмахом руки и голосом. Он даже кладет ей руку на плечо и провожает ее до коридора. Она не сопротивляется, хватая на ходу узелок. Инес берет Гойю за руку. Она приноравливается к его шагу.

И тут прибегает секретарь с бумагой, которую нужно непременно подписать. Гойя подписывает ее, даже не прочитав.

В коридор выглядывают другие пациенты, из той же палаты. У них растерянный вид, они жмурятся от яркого света. Некоторые орут, что тоже хотят уйти. Они думают, что им это разрешили, что двери открылись и все уходят.

Но директор повышает голос, он даже кричит, приказывая пациентам не двигаться и, поскольку они сомневаются, а также плохо слушаются, собственноручно отражает их натиск. Он зовет одного из надзирателей на подмогу и вызывает другого надзирателя, который тут же прибегает. Оба мужчины щелкают хлыстами и налегают на дверь изо всех сил. Им помогает цирюльник, который в последний момент оказывается запертым вместе с другими пациентами.

Гойя давно знал нравы и обычаи проституток Мадрида. Он был в курсе того, что по вечерам, после закрытия садов они продолжали работать в помещении, то бишь в тавернах.

Выйдя из желтого дома, художник первым делом отвез Инес в свою мастерскую, чтобы накормить ее и дать ей немного отдохнуть. В последующие дни, в то время как Долорес, соседка с первого этажа, занималась этой несчастной, которая беспрестанно спрашивала, где ее ребенок, та девочка, которую ей обещали вернуть, Гойя отправился на поиски Алисии. Он не смог отыскать ее в садах Прадо. После встречи с Лоренсо, напугавшей девушку, она, вероятно, подозревала, что ее могут вовлечь в какую-нибудь таинственную историю, о которых порой рассказывали друг другу девицы легкого поведения, одну из тех, где были замешаны всякие важные персоны, чьи имена оставались неизвестными, причем подобные истории всегда кончались очень плохо. Поэтому Алисия старалась не возвращаться туда, где Лоренсо приставал к ней с расспросами.

Гойя спрашивал о девушке, описывал ее и показывал наброски, которые он сделал по памяти. Кто-то сказал ему со смехом: «А! Дочь кардинала!» Художник решил, что он чего-то не понял.

Наконец, он отыскал Алисию в таверне, где порой бывал, в одном из популярных злачных мест Мадрида, но не в кабачке доньи Хулии, где Инес отмечала свой день рождения (донья Хулия умерла от чахотки в 1809 году), а в другом притоне, более мрачном и грубом, под названием «Эль Трабуко».

Художник заметил Алисию издали, когда только собирался переступить порог, и тотчас же ее узнал, вновь потрясенный сходством между обеими женщинами; не заходя в таверну, он быстро вернулся в свою мастерскую, около пяти часов пополудни. Он потратил некоторое время на то, чтобы разбудить Инес, которая, устав ждать, заснула, пока его не было.

Гойя сказал женщине, что сейчас отвезет ее к дочери, которую он видел и которая ее ждет. Он позвал кучера и велел подать свой экипаж, а также попросил Ансельмо поехать с ними, и они отправились в таверну втроем. Инес без конца твердила, что скоро увидит своего ребенка, свою малютку. Гойя держал ее за руку и говорил: «Да, да…»

Подъезжая к злачному кварталу, расположенному в нескольких сотнях метров от Плаца Майор, коляска замедлила ход и остановилась. Поперек узкой улицы стояли семь-восемь французских солдат со штыками наперевес и энергично разгоняли любопытных зевак.

– Что происходит? – спросил Гойя, выглянув в окно.

Если кто-то и ответил, то он этого не расслышал. Экипаж не мог двинуться дальше. Художник попросил Ансельмо узнать, в чем дело, подождал минуту-другую и, потеряв терпение, тоже вышел из коляски. Вокруг царила необычная суматоха: бегали озабоченные женщины, открывались и закрывались двери, лошади вставали на дыбы, солдаты кричали, пытаясь навести порядок. Гойя же, как обычно, ничего не слышал.

Его помощник вернулся и объяснил жестами, что испанские полицейские и французские солдаты прочесывали квартал, допрашивали людей, проверяли документы, но никто не знал, чем это вызвано. Так или иначе, проезд был закрыт. Все улицы перегорожены вооруженными людьми. В довершение всего моросил дождь.

– Я должен сходить в «Трабуко», – сказал Гойя Ансельмо. – Без экипажа будет легче пройти. Пойдем, я знаю дорогу.

Вернувшись к коляске, он приказал кучеру оставаться здесь, открыл дверь и попросил Инес подождать его, сидя тихо и никуда не отлучаясь.

– Я иду за вашей дочерью, – сказал он. – Вашей дочерью. Она тут, рядом. Я иду за ней. Главное, не выходите из экипажа, я скоро вернусь.

Женщина посмотрела на него и ничего не ответила. Неизвестно, поняла она или нет. Гойя велел кучеру присматривать за ней и не выпускать ее.

Затем он ушел, сделав знак помощнику следовать за ним. Художник зашел в знакомый дом, где жил один из его поставщиков. В подвалах этого дома находился подземный ход, который вел в другие подвалы, расположенные немного дальше. Гойя надеялся, что если он поднимется и выйдет через другое здание, то ему удастся миновать кордоны солдат.

Его расчеты были верны. Десять минут спустя он оказался по другую сторону заграждения и жестом попросил Ансельмо поторопиться.

Тем временем один из завсегдатаев «Трабуко», тучный бакалейщик лет пятидесяти, входил в таверну, чтобы встретиться там с одной проституткой, постоянно посещавшей этот притон, некоей Росарио, услугами которой он не пользовался больше года, так как она родила ребенка, Когда лавочник зашел в таверну, проститутка держала в руках этого младенца, шести-семимесячного мальчика.

Как и у всех проституток, у Росарио была дуэнья, которая всегда была рядом, не считая тех случаев, когда клиент разлучал женщин на полчаса или, реже, на целую ночь. Эта дуэнья, слышавшая доносящийся с улицы шум, свистки и топот подбитых железом башмаков, была настороже. Она первой увидела входящего бакалейщика и поняла, что тот пришел к Росарио. Мужчина начал высматривать ее еще с порога. Дуэнья живо выхватила младенца из рук своей компаньонки, чтобы ребенок не произвел на клиента неблагоприятного впечатления, способного отвратить его от кормящей матери, а то и отбить у него охоту с ней встречаться, и сунула младенца, завернутого в пеленки, в руки оказавшейся рядом проститутки.

Этой проституткой была Алисия. Она взяла ребенка без особого удивления, в то время как Росарио встала, подмигнула девушке (дескать, ты за ним присмотришь, а я сейчас вернусь) и направилась к бакалейщику. Тот был очень рад снова ее увидеть, достал кошелек, который держал наготове, и отдал Росарио, а та отнесла его дуэнье.

После этого проститутка и бакалейщик удалились, причем он шел впереди, а она следовала за ним.

Перед входом в таверну они столкнулись с Гойей и его помощником, поспешно шагавшим под дождем.

Мужчины вошли в таверну. Гойя, заглядывавший сюда часом раньше, поискал глазами Алисию и вскоре заметил ее. Он направился прямо к ней. Дуэнья девушки, сразу же узнавшая этого человека, расспрашивавшего ее несколькими неделями раньше в садах (память на лица была неотъемлемой частью ее ремесла), дотронулась до колена Алисии и незаметно подала ей знак.

Девушка поняла и обратила внимание на пожилого, довольно хорошо одетого мужчину, направляющегося к ней, которого сама она никогда прежде не видела. Алисия тут же, как и дуэнья Росарио меньше минуты тому назад, избавилась от ребенка. Поскольку в эту минуту поблизости не оказалось ни одной проститутки, она сунула младенца своей дуэнье, которой ничего не оставалось, как взять его.

Гойя остановился перед девушкой и спросил:

– Вы – Алисия?

– Да, – ответила она.

– Вот видите, – сказана дуэнья, – вы ее нашли.

Художник взял стул и сел напротив Алисии, в то время как его помощник встал рядом, возле нее. На миг она испугалась, что ее снова станут втягивать в какую-то непонятную историю, но лицо пожилого мужчины, смотревшего на девушку в упор, внушало ей меньше опасений, чем лицо того человека в коляске.

Незнакомец снял шляпу и представился. Он сказал, что его зовут Франсиско Гойя, и это в очередной раз не произвело никакого впечатления. Гойя вызвал больше интереса, когда прибавил, что он – штатный королевский художник, причем даже был таковым на протяжении многих лет.