Текст книги "Призраки Гойи"

Автор книги: Жан-Клод Каррьер

Соавторы: Милош Форман
сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 19 страниц)

12

Переменчивое смутное время. Очередной мятеж вспыхивал то здесь, то там, а затем затухал. Испанское правительство обосновалось в Севилье. Король Жозеф, коронованный Бонапарт, которого его противники называли El rey intruse,«король-самозванец», покидал Мадрид в то самое время, когда Веллингтон, высадившийся в Португалии с английскими войсками, приближался к городу. Бонапарт вернулся в Мадрид, когда Веллингтон сбежал оттуда, страшась зимы.

Разноречивые слухи противоборствовали, подобно солдатам. Как ни странно, вся Европа, казалось, зависела от личной судьбы Наполеона. Вечером никто не мог точно сказать, доживут ли до следующего утра правосудие, законность, порядок и власть. После Сарагосы французские генералы взяли Кордову и Гренаду, но было невозможно установить в пределах Испании четкие границы между покорными и бунтующими областями. «Просвещенные» люди то ликовали, то впадали в уныние, порой на протяжении одной и той же недели. Семьи распадались, друзья враждовали. Одни радовались краху инквизиции, другие беспрестанно устраивали крестные ходы в честь той или иной Пресвятой Девы.

В королевском дворце Мадрида то и дело менялись хозяева и внутреннее убранство. Вечером со стен снимали одни портреты, утром приносили другие. Предметы обстановки уносили в подвалы. Убирали распятия, россыпи крестов, вешали новые гардины и обивали мебель другой тканью. Следовало ли заменить испанских орлов наполеоновскими? По этому поводу велись жаркие споры. «Зачем их менять? – говорили одни. – Все короли считают себя орлами!» «Да, – отвечали другие, – но не все являются таковыми». Итак, орлы тоже воевали между собой. В первую очередь орлы.

Когда Жозеф окончательно водворился на троне, несмотря на по-прежнему терзавшие его опасения, во дворец с утра пораньше потянулись ходатаи и просители. Их было много. Один требовал вернуть ему пенсию, которой он лишился, другой – захваченное поместье. Французы присваивали должности и конфисковывали здания на основании «военного права». Старинные испанские титулы, пережившие двенадцать столетий, улетучивались благодаря росчерку пера судебного исполнителя. Тела убитых исчезали в братских могилах. Иногда было трудно разобраться, кто еще жив, а кто мертв.

Однажды утром Гойя остановил свой экипаж неподалеку от главного входа в королевский дворец. Он вышел оттуда в сопровождении бывшего ученика по имени Ансельмо, служившего ему переводчиком. Художник увидел толпу, теснившуюся у ограды, которую сдерживали французские солдаты.

В коляске сидела Инес. За две недели она немного окрепла. Она была прилично одета, вымыта, причесана, откормлена Долорес и супругой Гойи Жозефой, которой художник всё рассказал, и выглядела вполне прилично, даже если ее ум был по-прежнему одержим навязчивой идеей. Чтобы покончить с историей о потерянном ребенке Инес, слушать о котором становилась уже невыносимо, Гойя решил, отвезти ее во дворец и встретиться там с кем-нибудь из слуг – с архивариусом, с секретарем, с любым, кто мог бы навести на след исчезнувшего отца, чтобы тот признался, где прячет ребенка.

В крайнем случае они попытались бы поговорить с одним из членов инквизиции.

Всё это нельзя было назвать четким планом, и Гойя ни в чем не был уверен. Однако, несмотря на то что прошло столько времени, он всё еще чувствовал себя виноватым – нет, не в аресте Инес, а в том, что привел Лоренсо в дом Бильбатуа. А что, если страшно униженный доминиканец, до того как его изгнали из Конгрегации в защиту вероучения, выместил свое зло на Инес? Может быть, прежде, чем бежать, он нашел способ заточить ее на пятнадцать лет?

Выйдя из экипажа, Гойя увидел толчею у ограды и попросил Инес подождать его здесь вместе с кучером. Затем, обогнув здание, он направился с помощником к боковому входу, через который в свое время попадал во дворец для сеансов позирования. Один испанский унтер-офицер, прекрасно знавший художника, по-прежнему стоял на часах, охраняя этот вход. У французов не хватало людей, как в Испании, так и в других странах, чтобы занять все посты. Нехватка людей – вечная жалоба Наполеона, как и любого баловня судьбы, которому всего мало: любви, вина, наркотиков.

Дежурный унтер-офицер отдал Гойе честь и тотчас же пропустил внутрь вместе с Ансельмо. Они прошли через весь дворец до знакомой художнику прихожей. Гойя увидел там, за столом, заваленным прошениями и подарками – главным образом, бутылками вина, – камергера, которого он знал с самого начала своей карьеры придворного живописца. Ныне это был седой человек, носивший другую униформу. Мужчины некоторое время не виделись, с тех пор как во дворце не стало короля, заказывающего портреты.

– Что я могу для нас сделать? – спросил старик. – Говорите скорее! Может быть, завтра меня тут уже не будет!

Гойе пришлось сначала объяснить ему, что он оглох. Старый камергер огорчился. Как же это случилось? Художнику было некогда всё это рассказывать. Он сказал, не теряя времени зря, что хотел бы встретиться с кем-нибудь из членов инквизиции.

– Но их всех арестовали! – воскликнул камергер.

– Знаю, – ответил Гойя, после того как помощник перевел ему ответ с помощью жестов.

– Некоторых даже казнили! – вскричал старик, едва не сияя при мысли об этом.

– Не всех же? – спросил Гойя, когда ему это перевели.

– Нет, кое-кто спасся. Один или даже двое переоделись в женскую одежду. Им пришлось всего лишь сменить сутану на платье. Другие сидят в яме, это пойдет им на пользу. Они ждут суда. Надеюсь, что там, наверху, услышат их молитвы. Но лично я в этом сомневаюсь.

Беседа оказалась утомительной. Чтобы понять ответы камергера, Гойе приходилось всякий раз поворачиваться к Ансельмо. Порывшись в бумагах, старик сообщил ему, в какой тюрьме держат инквизиторов французские власти.

– Теперь всё проходит через французов, ясно? Никак без них не обойтись! Да кто они такие, эти французы, скажите на милость? А? Вы что-нибудь понимаете? Еще лет пять тому назад они клялись извести всех тиранов на свете, что, между нами, была бы еще та работенка, присягали только своей республике, хотели навязать ее целому миру, посылали гильотины даже на Антильские острова, а сегодня, только поглядите на них! Всем заправляет малыш-корсиканец! Уж его-то не назовешь лентяем, куда там! Нашему королю было на всё плевать, а теперь у нас император, который всюду сует свой нос! Даже когда просто меняют названия улиц!

Подобно большинству глухих, Гойя приходил в раздражение от непонятной ему болтовни, которую помощник был не в состоянии перевести, так как речь камергера была слишком быстрой.

Художник попросил его Жестом говорить медленно и даже помолчать, после чего задал еще парочку вопросов. И тут старик сообщил ему, что маленький корсиканский капрал, который во всё вмешивается, только что назначил нового уполномоченного или поверенного в делах, недавно прибывшего из Франции. Уполномоченного, призванного заниматься делами такого рода, как он полагал. Все документы должны находиться в его руках.

– Я могу с ним встретиться? – спросил Гойя.

– Спрашивайте не меня.

– Но где он?

– Во дворце правосудия, конечно. Кстати, похоже, судебный процесс уже начался.

Гойя поблагодарил старика, который в это утро, на свою беду, не нашел другого собеседника, кроме глухого, и ушел. Он вернулся к Инес, ждавшей его в экипаже, и велел кучеру отвезти их во дворец правосудия как можно скорее.

«Еще один потерянный для работы день, – думал он. – А я и так задержался с двумя портретами».

Двадцать минут спустя они подъехали к дворцу правосудия, и Гойе пришлось вести долгие переговоры, чтобы раздобыть пропуск для себя и Ансельмо. Пригодилась его известность, а также кошелек. Инес снова осталась в коляске под присмотром кучера. Гойя заверил женщину, что собирается встретиться с доминиканцами и спросить у них, что стало с ее ребенком. Кто-то из них наверняка окажется в курсе. Но на это могло уйти немало времени. Час или два.

На самом деле художник не знал, что делать. Он пытался ободрить цеплявшуюся за него Инес, у которой не было в этом мире никого, кроме него, но опасался, что не сумеет установить контакт с задержанными разжалованными монахами, которых как раз собирались судить. Даже если бы ему удалось с ними встретиться, что бы они ему сказали? А что, если история с ребенком не более чем блажь?

Одно нововведение помогло Гойе попасть в здание: правосудие было теперь публичным. Зрители – мужчины и женщины с улицы – могли присутствовать на заседаниях суда. В этот день, когда должны были судить инквизиторов, большой зал был забит до отказа, и публика, среди которой, наверное, было немало шпионов, вероятно, в большинстве своем состояла из ilustradosи afrancesados,пришедших насладиться крахом инквизиторской власти, так долго остававшейся неприкосновенной. Мадридские масоны, наконец дерзнувшие показаться при свете дня, выставляли напоказ свои треугольные знаки отличия с линейкой, лопаткой каменщика и широко открытым оком, взирающим на тайны мира; они приветствовали друг друга странными жестами, с чрезвычайно серьезным видом.

В зале, на стенах и драпировках, соседствовали самые разные символы: испанские орлы и имперские пчелы, пережитки монархии и республиканские образы, совсем недавно прибывшие из Франции: фригийские колпаки и фасции [17]17
  Фасции (от лат. fascis,пучок) представляли собой прутья, связанные кожаным ремнем, с вложенным внутри дикторским топориком. Такие пучки ликторы (служители при высших магистратах и некоторых жрецах) несли перед сопровождаемым ими государственным лицом. Розги символизировали право наказания, топор – казни. Фасции являются распространенным декоративным элементом стиля классицизм.
  Фасции с топориком и фригийским колпаком стали символом Великой французской революции 1789 г.


[Закрыть]ликторов, напоминавшие о связи с античностью, – историкам известно, что Испания была романизирована раньше Франции, а некоторые императоры, например Траян, были иберами (так в ту пору называли испанцев).

Наконец, в довершение путаницы, над залом возвышался портрет Наполеона в военной форме, в окружении трехцветных флагов, прямо под мраморной аллегорией правосудия с весами и повязкой на глазах.

Двадцать пять инквизиторов, тех самых, которых привели в Мадрид пешком, ожидали решения своей судьбы на скамьях подсудимых, под охраной французских или испанских, но во французских мундирах, солдат. Отец Григорио, очень немощный – возможно, с ним случился удар – возлежал на деревянных носилках с полузакрытыми глазами и стиснутыми зубами.

Напротив инквизиторов, под лентой, на которой красовались три основополагающих слова магии новых времен с трехцветными буквами – СВОБОДА, РАВЕНСТВО И БРАТСТВО – восседали шесть судей, самому старшему из которых не было и сорока. Трое из них были французами, трое – испанцами, избранными среди людей, проявивших себя современными и свободомыслящими. В отличие от инквизиторов они выглядели сильными, решительными, рассудительными и уверенными в себе.

Между судьями и подсудимыми расхаживал человек, исполняющий обязанности прокурора, прибывший из Франции поверенный, наделенный особыми полномочиями; этим человеком был Лоренсо.

Когда Гойя вошел в зал суда вместе с Ансельмо, прокладывавшим ему путь в толпе, и оказался достаточно близко, чтобы различать лица, он тотчас же узнал монаха. Художник на миг остолбенел от изумления, не в силах поверить своим глазам. Это был именно он, Лоренсо, несмотря на то, что время избороздило его лицо морщинами, длинные волосы падали ему на плечи, и он был шикарно одет – трехцветный шарф, короткие белоснежные штаны и блестящие сапоги, скрипящие при каждом движении, а на боку его висела шпага, бьющаяся о бедро. Этот пышный театральный костюм не мог скрыть от искушенных глаз Гойи ни мрачного тяжелого взгляда, ни крепких плеч, ни грубых крестьянских рук его обладателя. Лоренсо было лет сорок семь-сорок восемь.

Он непринужденно порхал по большому залу и витийствовал. Казалось, его осанка стала более гордой, более уверенной. Гойя не мог понять слов новоявленного прокурора, которых не слышал, но ощущал твердость и четкость его речей. Художник, слишком удивленный, чтобы расспрашивать своего помощника, замер, в то время как на него шикали со всех сторон, и не сводил глаз с Лоренсо, с этого лица, которое он когда-то писал и изображение которого на глазах у всех в свое время уничтожил огонь.

Касамарес говорил об идеях французской революции, причем говорил со страстным пылом.

– Они открыли мне глаза, – вещал он, – подобно тому, как им было суждено открыть все людские глаза на свете, даже глаза слепцов. В первую очередь потому, что эти идеи гуманны. Они явились к нам не из сказки, не из уст неведомого оракула. Они не были навязаны нам очередным церковным собором. Они исходят от народа и стали всеобщим достоянием благодаря народным представителям, изложившим их и проголосовавшим за законы, созданные на основе этих идей.

Гойя наклонился, чтобы сказать несколько слов Ансельмо, указывая пальцем на оратора. Помощник пригляделся к Лоренсо и, в свою очередь, узнал его. Он посмотрел на Гойю и кивнул с таким же изумленным видом.

Касамарес изъяснялся на испанском языке, перемежая свое выступление французскими словами, и воспринимал как должное аплодисменты, которыми время от времени разражались публика и молодые судьи.

Ансельмо попытался перевести художнику некоторые из фраз оратора, но его речь изобиловала отвлеченными понятиями, которые трудно было выразить жестами. Гойя тихо сказал помощнику, чтобы тот не утруждал себя.

– Эти законы, – говорил Лоренсо, – зафиксированные благодаря Наполеону Бонапарту в Гражданском кодексе (он произнес два последних слова по-французски, а затем повторил на испанском языке), без которых общественная жизнь отныне немыслима, обладают двумя достоинствами: они неотразимы и универсальны. Неотразимы, ибо были установлены людьми для людей. Универсальны, ибо логичны и справедливы (аплодисменты). Следовательно, им суждено заслужить признание всех людей. Конечно, они сталкиваются с противоречивыми интересами, былыми эгоистическими помыслами, с привычным грубым угнетением, которые нельзя уничтожить одним декретом, сколь бы законным он ни был. Пока что нести и защищать эти законы призваны вооруженные силы республики, доблестной рукой и победоносной дланью которых является Наполеон. Но в один прекрасный день они без труда восторжествуют на всей земле, не прибегая к помощи орудий и сабель. Им суждено стать очевидной истиной мира. Все люди, где бы они ни находились, рождаются свободными, все они обладают одними и теми же естественными правами. Свобода – главное из этих прав (при этом Лоренсо указывает пальцем на ленту, висящую над головами судей), и революция будет беспощадна ко всем, кто захочет ее уничтожить. Именно так. Как провозгласил Сен-Жюст, заплативший за свои идеи жизнью, для врагов свободы не будет свободы.

Снова раздались аплодисменты и послышались одобрительные возгласы. Даже судьи хлопали в ладоши. Гойя тихо спросил у помощника, о чем говорил Лоренсо, что могло вызвать столь бурную реакцию. Ансельмо, толстенький коротышка, появление которого чаще всего оставалось незамеченным, скривился и пожал плечами, как бы говоря: да так, ничего особенного.

И тут Касамарес сделал несколько шагов в сторону бывшего главного инквизитора Мадрида. Отец Григорио Альтаторре, лежащий на носилках с прикрытыми тяжелыми веками, очень пожилой человек, казалось, не следил за ходом судебного процесса и смиренно ожидал своей участи, словно уже находясь за гранью этого мира.

Лоренсо, естественно, осведомленный об официальном упразднении Конгрегации в защиту вероучения, остановился напротив старца, молча посмотрел на него и произнес, насмешливо подчеркнув слово «отец»:

– Отец Григорио, я ничего не имею против вас лично. Поверьте.

Отец Григорио чрезвычайно медленно открыл глаза, как будто это требовало от него долгих непрерывных усилий. Сквозь узкую щелку брызнула очень светлая синева, устремленная на Лоренсо, не забывшего этого спокойного взгляда. Оба мужчины некоторое время хранили молчание, глядя друг на друга в упор, а затем новоявленный прокурор продолжал:

– Однако вы должны понимать, что служите в наших глазах живым воплощением самого дремучего, самого злонамеренного мракобесия. Вы были неутомимым апостолом сектантства и фанатизма. В качестве инквизитора вы являлись, причем долгое время, орудием жесточайшего угнетения, ибо оно было одновременно оковами для тела и диктатурой для ума. Вы олицетворяете в моих глазах всё наихудшее в Испании, и вас с вашими приспешниками будут судить, как вы того заслуживаете, сообразно вашим деяниям.

Касамарес взял со стола лист бумаги и прочел:

– Незаконные аресты и заточения, допросы с пристрастием, искаженные и подтасованные показания, применение пытки для получения признаний, долгосрочные тюремные заключения в нечеловеческих условиях, повлекшие за собой множество смертельных случаев.

Лоренсо положил обвинительный акт на место и спросил у старика:

– Не желаете ли сказать что-либо, что могло бы впоследствии использоваться для вашей защиты?

Помедлив несколько секунд, отец Григорио слабо покачал головой. Нет, ему нечего было сказать.

После этого он снова закрыл глаза.

Лоренсо повернулся к шести судьям и сказал им, что они могут приступить к голосованию. Им раздали листы бумаги с именами всех обвиняемых. Судьям предстояло вписать свой вердикт напротив каждой фамилии.

Это заняло больше часа. Судьи время от времени вставали, чтобы обменяться соображениями с коллегами. Лоренсо сел и стал просматривать записи. Он старался показать, что не принимает участия в голосовании, хотя каждый в зале задавался вопросом, какие наставления получили от него судьи в кулуарах до начала заседания.

Гойя попросил своего помощника ненадолго выйти, чтобы успокоить Инес. Как он и предполагал, на это потребовалось время. Она должна была запастись терпением и продолжать ждать в экипаже. Их история только что неожиданно приняла новый оборот. Это могло всё изменить.

Какой-то молодой человек узнал Гойю и попросил найти ему сидячее место, что было исполнено. Художник не захватил с собой тетради для эскизов и сожалел об этом.

Один монах, из числа самых престарелых, почувствовал недомогание. Пришлось помочь ему покинуть зал. Он вернулся десять минут спустя, бледный как полотно. Одна из его рук дрожала.

Наконец, шестеро судей обменялись решениями. Один из них собрал листочки, подсчитал голоса и сообщил результат пяти остальным. Все одобрили его. Приговор был передан секретарю суда, который зачитал его «во имя декларации прав человека и гражданина».

Двое самых старых доминиканцев (в том числе тот, которому только что стало дурно) были помилованы. Им предоставлялось право доживать свой век где угодно, по своему усмотрению. Шестерым другим, тем, кто, как было известно Лоренсо, представлял собой наименее жесткую, самую «просвещенную» часть Конгрегации в защиту вероучения, вынесли довольно легкие меры наказания. Другие, более консервативные, получили более длительные сроки. Наконец, пятерых инквизиторов приговорили к смертной казни. Отец Григорио был одним из этих пяти.

Публика в последний раз разразилась аплодисментами, в то время как судьи удалялись. Несколько молодых людей-испанцев бросились поздравлять Лоренсо. Приговор казался им безупречным.

Четверо солдат подхватили носилки отца Григорио и стали выносить их из зала, призывая толпу расступиться. Некоторые зрители плевали в лицо главного инквизитора, лежавшего с закрытыми глазами, но большинство молча отходили в сторону. Монахи, приговоренные к смертной казни, а также другие безмолвно следовали за носилками. Они молились с опущенной головой.

Люди расходились. Гойя увидел вернувшегося Ансельмо, который показывал ему жестами, что всё в порядке, Инес по-прежнему ждет в коляске на улице. Она уснула. «Тем лучше», – подумал Гойя.

Он собрался было последовать за осужденными монахами, гадая, удастся ли ему поговорить с кем-нибудь об Инес и ее ребенке. Не лучше ли обратиться к самому Лоренсо? Но Касамарес так давно не был в Испании: что он мог знать?

Когда зал почти опустел, Гойя соскользнул со скамьи, где ему позволили сесть. В этот миг Лоренсо тоже выходил из зала с кипой бумаг под мышкой, в сопровождении одного из секретарей.

Внезапно он заметил художника и воскликнул:

– Гойя!

Отдав бумаги секретарю, он направился к нему с распростертыми объятиями.

Покидая Испанию в 1793 году, Лоренсо не взял с собой ничего или почти ничего. Мысль о том, чтобы вернуться к своей семье, в родную деревню, казалась ему невыносимой. Он ушел с небольшой суммой денег – кажется, частично украденной, этот факт так и остался невыясненным, – позволившей ему прожить несколько недель, смутно, с трепетом осознавая, что единственный выход – это направить свои стопы в сторону Франции.

Беглый монах так и сделал; как правило, он шел пешком, даже ночью; временами ему приходилось прибегать к услугам ночлежных домов и не раз спать вместе с козами да баранами. Он перешел через Пиренеи ночью, тропами, которые ему указали. Затем он отправился в Париж. Памятуя о своем крестьянском происхождении, Лоренсо порой останавливался на несколько дней, чтобы принять участие в сельских работах, за что получал миску супа и четыре су. Прислушиваясь к незнакомой речи, он начал понимать французский язык и даже немного говорить на нем, ибо его ум был по-прежнему подвижным и, главное, любознательным.

Когда испанец добрался до Парижа, попав туда за два месяца до начала террора, ему внезапно улыбнулась удача. В одном из особняков Сен-Жерменского предместья, покинутом его владельцами, некими знатными эмигрантами, несколько человек из числа обслуги, оставшихся без жалованья, открыли за год до этого ресторан. То была новая мода, порожденная нуждой. Слуги, простые люди, женщины и мужчины умело использовали высокие потолки дворянского здания, люстры, кухонные помещения и даже часть мебели с инкрустацией (они продали изрядное ее количество голландцам, вложив деньги в тарелки и столовые приборы), чтобы привлечь новую клиентуру в лице торговцев оружием и всевозможных барышников, которые благодаря инфляции и разладу в торговле водворялись как завтрашние хозяева жизни и устраивали деловые ужины в домах беглых аристократов, среди деревянных панелей и позолоченной лепнины.

Лоренсо, без гроша в кармане, случайно проходил мимо этого особняка в один из горячих дней. Там готовились к импровизированному банкету на пятьдесят персон, и в ресторане не хватало рук. Метрдотель остановил мужчину и тотчас же предложил ему наняться на работу. Бывший монах был голоден, он согласился. Его отправили на кухню, поручив чистить и резать овощи, что он прекрасно умел делать. Кроме того, испанец резол кроликов и сдирал с них шкуры. Он поел, а затем лег спать в каморке под лестницей.

На следующий день, поскольку хозяева заведения, мужчина и женщина, остались им довольны, они предложили Лоренсо задержаться еще на несколько дней. Он согласился, не раскрывая своего настоящего имени. Касамарес сказал только, что ему пришлось уехать из Испании по политическим мотивам, тем самым вызвав к себе уважение. Он не жаловался ни на скудную еду, ни на убогую постель.

Новому работнику дали форму, обувь, чулки, и два дня спустя он уже прислуживал за столом. Используя любую возможность, испанец учил французские слова, записывая их на клочках бумаги, а затем приклеивая к стенам своей комнаты. Таким образом, они всё время были у него перед глазами. Однажды вечером Лоренсо, присутствуя при разговоре, вращавшемся вокруг религии и окаянных попов, подливающих масло в огонь Вандейской войны (хотя эта война была на руку поставщикам), осмелился сделать одно замечание. Он сказал, что там, откуда он прибыл, религиозные власти выдвигают столь непомерные требования, что вся страна от них стонет и как бы остается на обочине, в стороне от остального мира.

Слова испанца одобрили, предложили ему бокал шампанского, которое он попробовал в тот вечер впервые в жизни; уже на следующий день он получил свое первое жалованье.

В последующие недели Лоренсо, ни в коей мере не утративший остроту ума и тягу к знаниям, день за днем знакомился с французской революцией. Живя вместе со слугами, общаясь с ними на кухне, а также порой в окрестных трактирах, куда испанец ходил пропустить стаканчик в редкие минуты отдыха, он узнавал простых людей, видел их энтузиазм, чаяния и опасения относительно возврата к прошлому. Беседуя с ними и слушая их, Лоренсо понял тайную силу обездоленных. Он осознал, какие еще возможности, о которых недавно и мечтать нельзя было, открываются перед ними. Он также замечал, как они гордятся предоставленным им правом выбирать своих представителей, обращаться к ним с претензиями, присутствовать на собраниях и писать в газеты.

Касамарес принялся читать революционные брошюры, а также сочинения Руссо и Вольтера в кратком изложении. Он проводил за чтением ночи напролет. Идеи, с которыми он лишь поверхностно, более или менее тайно ознакомился в Испании, в Мадриде, удивили и воодушевили его. Бывший монах сразу же постиг силу этой независимости, этой свободы человеческого сознания, которому отныне не требовались никакие авторитеты, кроме себя самого, никакие навязанные извне традиции, верования и убеждения. Он понял, какую силу таит в себе человеческий разум и какую невиданную свободу он сулит. Лоренсо просмотрел подборку «Друга народа», газеты Марата, которую благоговейно хранил один из его сослуживцев. Сознание испанца внезапно пробудилось. Оно озарилось ярким светом, о котором он не подозревал в бытность в Мадриде. Даже казнь обезглавленного короля, ужаснувшая Лоренсо на расстоянии, показалась ему незначительным событием по сравнению с грандиозным народным движением, которое увлекло его, как и других.

Как-то раз один из метрдотелей ресторана отвел Касамареса в клуб монахов-францисканцев, где тот услышал выступления Камиля Демулена и Дантона, поразившего испанца своим багровым лицом и речами, которые тотчас же придавали ему вес. Подобно другим, Лоренсо ступал по статуям святых, валявшимся на полу этого монастыря. Он был также удивлен непосредственным вмешательством толпы, которая кричала, пела, махала кулаками и высказывала ораторам свои требования. Он никогда бы не подумал в Испании, тем паче в лоне Конгрегации в защиту вероучения, что народ посмеет когда-нибудь выражать свои мысли таким образом, открыто, не таясь, а также обращаться к своим нынешним вождям на «ты».

Однажды утром, на рассвете, после бессонной ночи бывший монах утратил веру. Это пришло к нему внезапно, как откровение. Лоренсо увидел пелену сплошного тумана, в котором он до сих пор жил, осознал его причину, суетность, искусственность и тщетность. Он моментально провел грань между мифом и здравыми речами. Он уверовал в то, что человек идет из ниоткуда в никуда и что его судьба, его достоинство и сила всецело зависят от того, что он способен понять и совершить за этот короткий промежуток пути, а не в блистательной, но призрачной и обманчивой перспективе вечной жизни.

Следовательно, надо было действовать на этом свете. Думать не о спасении своей души, а о счастье.

Начиная с октября Касамарес, чей французский язык стремительно улучшался, в то время как зловещая тень террора, необходимость которого вначале казалась ему неизбежной, нависла над всей страной, начал посылать в газеты статьи, подписывая их El Campesino [18]18
  Деревенский житель ( исп.).


[Закрыть]либо El Murciano [19]19
  Уроженец Мурсии (исп.).


[Закрыть], а также Раскаявшийся Инквизитор.Чаще всего он выдавал себя в них за бедного испанского крестьянина, мечтавшего о революции в своей темной угнетенной стране. Иногда, когда Лоренсо подписывался как бывший инквизитор, он вдавался в религиозные и теологические рассуждения, мастером которых являлся, и ловко, со знанием дела развенчивал всевозможные верования.

В декабре бывший монах даже отважился взять слово в клубе монахов-францисканцев и принялся убедительно говорить о вещах, которые хорошо знал: о жалкой испанской монархии, о колониальной империи, которой не было никаких оправданий, уже готовой рассыпаться в прах, о неудержимом обнищании испанцев и зверских методах инквизиции, не упоминая при этом, что он самолично их ужесточил.

Слова Лоренсо встретили бурное одобрение. Тремя днями позже он снова выступал, на сей раз вещая о завоеванных и порабощенных народах, вынужденных принимать христианскую веру под угрозой бомбард. Оказавшийся в клубе Фуше обратил на оратора внимание и предложил ему снова встретиться. Лоренсо рассказал ему о своей жизни, сообщил, кто он такой и каким образом, благодаря недавним потрясениям, несколько месяцев тому назад почувствовал себя новым человеком, готовым служить революции и способствовать движению мира вперед. Испанец заявил, что его изгнали из инквизиции (то было очко в его пользу), но не сказал, почему это случилось. Он лишь упомянул о чрезвычайно глубоких и неразрешимых разногласиях с руководством Конгрегации в защиту вероучения. Все поздравили его с этим разрывом.

Фуше, которому понравился беглый монах, посоветовал ему соблюдать осторожность, что позволило Лоренсо спокойно пережить первые месяцы 1794 года, самые тяжелые и опасные за всё время террора. Подобно многим другим, в период с января по июль, он старался не привлекать к себе внимания, ездил в провинцию и даже поступил добровольцем в роту гренадеров, три месяца сражался в Лотарингии, был ранен в руку и вернулся в Париж в крытой повозке.

Касамарес почти выздоровел, когда началась война с Испанией, вышел из больницы с республиканской охранной грамотой и затаился, не подавая признаков жизни. Он не собирался участвовать в этой войне, даже на расстоянии.

Фуше подыскал испанцу скромную, но с постоянной оплатой должность секретаря в Министерстве иностранных дел. Лоренсо ушел из ресторана (несколько лет спустя ему довелось бывать там в качестве клиента) и незаметно благополучно пережил период расправ над Дантоном, а затем Робеспьером и их соратниками. Он не успел за год парижской жизни сойтись с этими людьми, и о нем даже не вспомнили.

Касамарес познакомился с аббатом Грегуаром, работавшим над проектом закона, благодаря которому впервые в мировой истории должна была произойти отмена рабства, правда, ненадолго, ибо Бонапарт вскоре восстановил его. Двое мужчин, которых сближало религиозное образование, почувствовали друг к другу симпатию. Аббат Грегуар был поклонником Бартоломе лас Касаса, того самого андалусского доминиканца, который дерзнул с самого начала завоевания Нового Света встать на защиту индейцев. Священник трудился над «Похвальным словом» этому человеку. Лоренсо, одобрявший деятельность своего земляка, подробно рассказал французу об особенностях испанских доминиканцев.

В эпоху Директории бывший монах постепенно приблизился к истинной власти. Он всё еще говорил по-французски с испанским акцентом, но правильно писал. Лоренсо даже нанял репетиторов, молодых студентов, которые помогли ему освоить тонкости грамматики. Он переписывал целые страницы из книг Дидро и Руссо. В трудные времена – они не обошли его стороной, как в 1794 году, – Касамарес давал уроки испанского языка, переводил плутовские романы и пьесы Лопе де Вега, которым придавал революционный пафос и стиль.