Текст книги "Пьесы. Том 1"

Автор книги: Жан Ануй

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 21 страниц)

ГАСТОН не двигается с места. Слуги уходят.

ВАЛЕНТИНА (вдруг разражаясь хохотом). Твои уважаемые семьи, Жак! Как глупо, но я не могу удержаться от смеха... Потому что об одном ты забыл: если ты откажешься остатьться у нас, тебе придется пойти к тем, добровольно или силком. Будешь спать на простынях их покойника, донашивать старые фланелевые жилеты их покойника, его старые шлепанцы, благоговейно хранящиеся на полке шкафа... Уважаемые семьи в нетерпении... Ну что же, иди, иди – ты, человек, боящийся своего прошлого, иди любуйся физиономиями этих обывателей и мужиков, иди спрашивай, какое прошлое, полное расчетов и мелкой алчности, они тебе припасли...

ГАСТОН. Во всяком случае, вас им будет трудно обогнать.

ВАЛЕНТИНА. Ты так уверен? Эти полмиллиона украденных франков, растраченных на веселые пирушки, возможно, покажутся тебе пустяками по сравнению с их историями о соседях за стеной, о шерстяных носках... Так иди же, иди, – раз ты от нас отказываешься, ты обязан показаться другим своим семьям... (Тащит его за собой.)

ГАСТОН (упирается). Не пойду.

ВАЛЕНТИНА. Вот как! Что же ты намереваешься делать?

ГАСТОН. Уехать.

ВАЛЕНТИНА. Куда?

ГАСТОН. Странный вопрос! Да куда угодно.

ВАЛЕНТИНА. Ты опять заговорил, как больной. Ведь мы, люди твердой памяти, знаем, что на вокзалах приходится выбирать направление, и дальше того пункта, до которого взят билет, не уедешь. У тебя выбор только между Блуа и Орлеаном. Будь у тебя деньги, понятно, весь мир был бы для тебя открыт! Но у тебя и гроша в кармане нет, что же ты будешь делать?

ГАСТОН. Срывать ваши планы. Пойду пешком, прямо лугами в направлении Шатодэна.

ВАЛЕНТИНА. Значит, отвернувшись от нас, ты почувствуешь себя свободным? Но для жандармов ты просто сумасшедший, убежавший из приюта. Тебя задержат.

ГАСТОН. Я буду уже далеко. Я хожу быстро.

ВАЛЕНТИНА (кричит ему в лицо). Да неужели ты думаешь, что я не подыму тревоги, если ты хотя бы переступишь порог этой комнаты! (Он вдруг подходит к окну.) Не смеши меня, окно слишком высоко, и вообще это ничего не решает... (ГАСТОН поворачивается к ней как затравленный зверь. Глядя на него, тихо.) Возможно, ты отделаешься от нас, но твои глаза по-прежнему будут выдавать твои мысли, и этого ты не отделаешься... Нет, Жак, если даже ты сейчас меня убьешь, чтобы выиграть лишний час и уйти незаметно, все равно тебя поймают. (ГАСТОН опускает голову, забивается в угол.) К тому же ты знаешь, что не только одна я тебя преследую и хочу удержать при себе. А все женщины, все мужчины... Вплоть до респектабельных покойников, которые смутно догадываются, что ты хочешь улизнуть не попрощавшись... Нельзя убежать от всех, Жак. И желаешь ли ты того или нет, придется тебе кому-то принадлежать или вернуться в приют.

ГАСТОН (глухо). Что ж, вернусь в приют.

ВАЛЕНТИНА. Не забывай, что я целый день работала белошвейкой в твоем приюте! Я, конечно, видела, как ты весьма поэтически окучиваешь салат, но видела также, как ты выносишь горшки, моешь посуду, видела, как грубо отталкивали тебя санитары, когда ты клянчил у них щепотку табаку... С нами ты разыгрываешь гордеца, разговариваешь бог знает как, издеваешься, но без нас ты просто беспомощное дитя, которое не имеет права выйти без провожатого на улицу и прячется по уборным, чтобы покурить.

ГАСТОН (выслушав ее слова, машет рукой). А теперь уходите. У меня не осталось даже грана надежды: вы сыграли свою роль.

ВАЛЕНТИНА молча уходит. ГАСТОН один, устало оглядывает комнату, останавливается перед зеркалом, долго смотрит на себя. Не отрывая глаз от своего изображения, вдруг хватает со стола какой-то предмет и изо всех сил швыряет его в зеркало, которое разбивается на куски. Он садится на кровать, обхватив голову руками. Тишина. Потом слышится тихая музыка, сначала грустная, потом мало-помалу, вопреки Гастону, вопреки всем нам, она переходит в мажор. Через некоторое время мальчик в форме ученика Итонского колледжа, отворяет дверь в переднюю, внимательно осматривается, потом плотно прикрывает дверь и на цыпочках пробирается по коридору. Открывает все попадающиеся на пути двери и оглядывает каждую комнату. Подходит к комнате Гастона, та же игра. Останавливается перед Гастоном, который, удивленный его неожиданным появлением, поднимает голову.

МАЛЬЧИК. Простите, пожалуйста, мсье. Не могли бы вы мне сказать... Я ищу то местечко.

ГАСТОН (возвращается к действительности). То местечко? Какое местечко?

МАЛЬЧИК. Местечко, где можно посидеть спокойно.

ГАСТОН (понял, глядит на мальчика, потом невольно добродушно хохочет). Поди найди его!.. Представьте себе, что я тоже в данную минуту ищу укромного местечка, где можно посидеть спокойно.

МАЛЬЧИК. Я вот думаю, у кого же тогда нам спросить?

ГАСТОН (по-прежнему смеясь). Действительно, у кого?

МАЛЬЧИК. Во всяком случае, если вы будете сидеть здесь, вряд ли вам удастся его найти. (Замечает осколки зеркала.) Ой, это вы разбили зеркало?

ГАСТОН. Да, я.

МАЛЬЧИК. Тогда понимаю, вы боитесь, что у вас будут из-за этого неприятности. Но, поверьте, лучше было бы вам сразу сказать. Вы взрослый, вам ничего за это не будет. Но, знаете ли, говорят, это приносит несчастье.

ГАСТОН. Да, говорят.

МАЛЬЧИК (направляется к двери). Пойду посмотрю, нет ли в коридоре слуги... Как только он мне покажет, тут же вернусь и объясню вам, где оно находится... (ГАСТОН глядит на него.) Где находится то местечко, которое мы оба ищем.

ГАСТОН (с улыбкой подзывает его к себе). Послушайте-ка... Ваше местечко, где можно посидеть спокойно, гораздо легче найти, чем мое. Вот оно ваше, пожалуйста, в ванной комнате.

МАЛЬЧИК. Большое спасибо, мсье. (Входит в ванную комнату.) (В музыке постепенно начинает звучать насмешливая тема. Через несколько секунд мальчик возвращается. ГАСТОН по-прежнему сидит неподвижно.) А теперь мне нужно вернуться в гостиную. Это сюда?

ГАСТОН. Сюда. Вы со всеми этими семьями?

МАЛЬЧИК. Да. Там полно людей всякого сорта, они пришли чтобы узнать какого-то беспамятного с войны. Я тоже для этого приехал. Мы быстро собрались и прилетели на самолете, потому что, говорят, тут какие-то махинации. Только я, знаете ли, не особенно понял. Надо спросить дядю Джоба. А вы летали на самолете?

ГАСТОН. А из какой вы семьи?

МАЛЬЧИК. Мэденсэлей.

ГАСТОН. Мэденсэли... Ах да... Мэденсэли – англичане. Как сейчас вижу папку. Степень родства: дядя... я как будто даже сам переписывал это. У Мэденсэлей, значит, есть дядя...

МАЛЬЧИК. Да, мсье, есть...

ГАСТОН. Верно, дядя Джоб... Так вот, скажите дяде Джобу, что если мне позволено дать ему совет – пусть не слишком надеется насчет племянника.

МАЛЬЧИК. Почему вы так говорите, мсье?

ГАСТОН. Потому что слишком много шансов, что вышеупомянутый племянник не узнает дядю Джоба.

МАЛЬЧИК. Ему и не нужно его узнавать, мсье. Вовсе не дядя Джоб разыскивает своего племянника.

ГАСТОН. Ага, значит, у Мэденсэлей есть еще один дядя?

МАЛЬЧИК. Конечно, мсье... Правда, это немножко смешно. Дядя Мэденсэл – это я!

ГАСТОН (ошеломленно). Как – вы? Вы, очевидно, хотите сказать – ваш отец?

МАЛЬЧИК. Нет-нет. Я сам. Вы понимаете, маленькому мальчику не особенно весело быть дядей взрослого. Я тоже долго ничего не понимал, только потом разобрался. Мой дедушка, когда был совсем старый, народил еще детей, – поэтому так и получилось. Я родился на двадцать шесть лет позднее своего племянника.

ГАСТОН (искренне хохочет и сажает мальчика к себе на колени). Значит, вы и есть дядя Мэденсэл?

МАЛЬЧИК. Да, я. Но не нужно смеяться, я здесь ни при чем.

ГАСТОН. А кто же тогда дядя Джоб, о котором вы говорили?..

МАЛЬЧИК. Он старинный друг папы, а теперь мой адвокат по всем эти историям с наследством. Но так как мне неловко называть его «дорогой мэтр», я и зову его дядя Джоб.

ГАСТОН. Но как же так получилось, что вы один представляете всю семью Мэденсэлей?

МАЛЬЧИК. Это все из-за той ужасной катастрофы. Может, вы слышали о кораблекрушении «Нептунии»?

ГАСТОН. Слышал. Давно уже.

МАЛЬЧИК. Так вот, вся наша семья совершала путешествие на «Нептунии».

ГАСТОН (восторженно глядит на него). Значит, все ваши родные погибли?

МАЛЬЧИК (любезным тоном). Не надо, знаете, так на меня глядеть. Это уж не так грустно. Я был совсем бэби, когда произошло кораблекрушение... По правде сказать, я даже не заметил.

ГАСТОН (спускает его с колен, глядит на него, потом хлопает по плечу). Ну, малолетний дядюшка Мэденсэл, вы великая личность, хотя даже не подозреваете этого!

МАЛЬЧИК. Знаете, я уже хорошо научился играть в крикет. А вы играете?

ГАСТОН. Я вот чего не пойму, зачем дядя Джоб приехал из Англии разыскивать племянника для своего маленького клиента. По-моему, племянник только осложнит дело...

МАЛЬЧИК. Вы же не знаете наших дел с наследством. Это очень сложно, но я так понял: если мы не найдем нашего племянника, большая часть моих денег ускользнет от нас. А это очень досадно для меня, потому что среди прочего наследства там еще есть красивый дом в Суссексе и великолепные пони... Вы любите ездить верхом?

ГАСТОН (мечтательно улыбается). Значит, дядя Джоб очень хочет найти вашего племянника?

МАЛЬЧИК. Еще бы! Для меня... и для себя тоже. Потому что гувернантка мне сказала – только он мне сам не говорил – он получает проценты со всех моих дел.

ГАСТОН. Чудесно. А какой он, дядя Джоб?

МАЛЬЧИК (глаза его просветлели). Скорее, пожалуй, кругленький, а волосы седые...

ГАСТОН. Нет, я не то имел в виду. Впрочем, боюсь, что этих сведений вы мне дать не можете. Где он сейчас?

МАЛЬЧИК. Курит трубку в саду. Он не захотел сидеть с другими в гостиной.

ГАСТОН. Хорошо. Можете свести меня к нему?

МАЛЬЧИК. Конечно.

ГАСТОН звонит. Входит лакей.

ГАСТОН. Передайте, пожалуйста, герцогине Дюпон-Дюфор, что я хочу сделать ей одно важнейшее сообщение, вы поняли? Сделать важнейшее сообщение. Пусть она соблаговолит прийти сюда.

ЛАКЕЙ. Важнейшее сообщение. Мсье может положиться на меня. (Уходит, повторяя взволнованно про себя.) Важнейшее.

ГАСТОН (ведет мальчика к противоположной двери). Пройдем здесь. (На пороге останавливается.) Скажите, а вы уверены, что все ваши родные умерли?

МАЛЬЧИК. Все. Даже ближайшие друзья, потому что всех-всех пригласили поехать.

ГАСТОН. Превосходно! (Пропускает его вперед и уходит.)

Снова слышна насмешливая мелодия. Сцена некоторое время остается пустой, затем входит герцогиня в сопровождении лакея.

ГЕРЦОГИНЯ. Как, он хочет меня видеть? Но ведь он же знает, что я сама его жду вот уже четверть часа. Он вам сказал: сообщение?..

ЛАКЕЙ. Важнейшее...

ГЕРЦОГИНЯ (видя, что комната пуста). А где же он?

В комнату торжественно входит ГАСТОН вместе с дядей Джобом и мальчиком. В оркестре тремоло или что-то в этом роде.

ГАСТОН. Разрешите, герцогиня, представить вам мэтра Пиквика, поверенного семьи Мэденсэлей, а вот и единственный представитель этой семьи. Мэтр Пиквик только что сообщил мне потрясающую вещь: он уверяет, что у племянника его клиента на два сантиметра ниже левой лопатки был легкий шрам, никем до сих пор не обнаруженный. Узнал же он о существовании этого шрама из письма, случайно попавшегося в книге.

ПИКВИК. Письмо это, мадам, я предоставлю в распоряжение администрации приюта сразу же после своего возвращения в Англию.

ГЕРЦОГИНЯ. Но вы сами-то, Гастон, раньше не видели этого шрама? Никто никогда не видел?

ГАСТОН. Никто.

ПИКВИК. Но он такой крошечный, мадам, и не удивительно, что его никто не заметил.

ГАСТОН (снимая пиджак). Проведем эксперимент – нет ничего проще. Желаете посмотреть? (Снимает рубашку.)

ГЕРЦОГИНЯ подносит к глазам лорнетку, мистер Пиквик надевает огромные очки. Повернувшись к ним спиной, ГАСТОН слегка наклоняется к мальчику.

МАЛЬЧИК. А шрам-то хоть у вас есть? Я буду ужасно, ужасно огорчен, если это будете не вы...

ГАСТОН. Не бойтесь... Это я... Значит, верно, что вы совсем не помните никого из своих родных?.. Даже лица? Даже какой-нибудь самой пустяковой истории?

МАЛЬЧИК. Нет, не помню. Но если вам это неприятно, я постараюсь что-нибудь вспомнить.

ГАСТОН. Да нет, не надо, не старайтесь.

ГЕРЦОГИНЯ (разглядывая спину, вдруг вскрикивает). Вот он! Вот он! О господи, вот он!

ПИКВИК (тоже ищет). Верно, вот он!

ГЕРЦОГИНЯ. Поцелуйте меня, Гастон... Вы обязательно должны меня поцеловать – это же такое необыкновенное приключение!..

ПИКВИК (серьезно). И такое неожиданное...

ГЕРЦОГИНЯ (падает на стул). Это просто страшно, ох, сейчас я лишусь сознания!

ГАСТОН (подымая ее со стула, улыбается). Не верю.

ГЕРЦОГИНЯ. Да я и сама не верю! Пойду позвоню в Пон-о-Брон. Но скажите вот что, мсье Мэденсэл, мне это очень хотелось бы знать: когда наш малыш Альбер делал вам последний укол, у вас в бреду вырвалось слово: «Сопляк». Связываете ли вы теперь это слово с вашей прежней жизнью?

ГАСТОН. Тсс! Не говорите никому об этом слове. Ведь это я его так называл.

ГЕРЦОГИНЯ (в ужасе). О боже, нашего малыша Альбера! (После мгновенного колебания, спохватывается.) Ну, ничего, ничего, я вас прощаю...(Поворачивается к ПИКВИКУ, жеманно.) Теперь я понимаю – это чисто английский юмор.

ПИКВИК. Он самый!

ГЕРЦОГИНЯ (вдруг спохватывается). Но какой это ужасный удар для Рено! Как им объявить эту весть?

ГАСТОН (беспечно). Поручаю это вам! Через пять минут я ухожу из дому, не повидавшись с ними.

ГЕРЦОГИНЯ. И вы даже не хотите им ничего передать?

ГАСТОН. Нет. Не хочу. Впрочем... (Колеблется.) Скажите Жоржу Рено, что легкая тень его брата, наверное, спит где-нибудь в солдатской могиле в Германии. Что он всегда был лишь ребенком, которого, пожурив, тотчас прощают, которого отныне можно безбоязненно любить, не опасаясь прочесть на лице взрослого человека ничего дурного. Вот и все. А теперь...(Широко распахивает двери, любезно указывая всем дорогу. МАЛЬЧИКА привлекает к себе.) А теперь оставьте меня одного с моей семьей. Нам надо еще сличить наши воспоминания...

Торжественно звучит музыка. ГЕРЦОГИНЯ уходит вместе с Пиквиком. Занавес

Эвридика

Действующие лица

 Орфей,

 Отец – бродячие музыканты

 Эвридика

 Мать

 Венсан,

 Матиас – актеры

 Дюлак – импрессарио

 Администратор

 Две девушки из труппы

 Г-н Анри

 Коридорный в гостинице

 Шофер автобуса

 Секретарь комиссариата полиции

 Официант в буфете

 Прекрасная кассирша

Действие первое

Буфет провинциального вокзала. Претензия на роскошь, все обветшалое, грязное. Мраморные столики, зеркала, диванчики, обитые потертым красным плюшем. За кассой на чересчур высоком табурете, подобно будде в алтаре, восседает кассирша с пышным пучком и огромным бюстом. Пожилые официанты, лысые и чинные; блестящие металлические шары-урны, где валяются вонючие тряпки. Перед поднятием занавеса слышны звуки скрипки. Это Орфей тихонько играет в уголке; рядом, перед двумя пустыми стаканами, отец, погруженный в какие-то грошовые расчеты. В глубине сцены с отсутствующим видом сидит единственный посетитель – молодой человек в плаще, в надвинутой на глаза шляпе. С минуту еще звучит музыка, потом отец поднимает голову и смотрит на Орфея.

Отец. Сынок!

Орфей (не прекращая игры). Да, папа?

Отец. Надеюсь, сынок, ты не заставишь старика отца собирать деньги в вокзальном буфете?

Орфей. Я играю для себя.

Отец. В буфете, где всего один посетитель, да и тот притворяется, что не слушает. Трюк известный. Сначала притворяются, что не слушают, потом, когда протягиваешь тарелку, притворяются, что не видят, ну а я притворяюсь, что не вижу, что они притворяются. (Пауза. Орфей играет на скрипке.) Неужели тебе и вправду доставляет удовольствие пиликать на скрипке? Просто удивляюсь, ты – музыкант, а все еще любишь музыку? Я вот побренчу в пивной для болванов, которые режутся в карты, и одно у меня желание...

Орфей (не переставая играть). Отправиться в другую пивную самому резаться в карты.

Отец (удивленно). Пожалуй, что и так. Откуда ты знаешь?

Орфей. Представь себе, вот уже двадцать лет, как я догадываюсь об этом.

Отец. Двадцать лет! Ну, ты преувеличиваешь. Двадцать лет назад у меня еще был талант. Как летит время... Двадцать лет назад я играл в симфоническом оркестре, чудесная была пора. Кто бы мог подумать, что твой отец будет таскаться с арфой по террасам кафе, кто бы мог подумать, что я докачусь до такого – буду обходить публику с тарелочкой!

Орфей. Мама твердила это всякий раз, как тебя прогоняли с места...

Отец. Твоя мать никогда меня не любила. Да и ты тоже. Тебе бы только меня унизить. Но не воображай, пожалуйста, что я вечно буду все сносить. Ты знаешь, что меня пригласили арфистом в казино в Палавас-ле-Фло?

Орфей. Да, папа.

Отец. И я отказался, потому что там не нашлось места скрипача для тебя?

Орфей. Да, папа. Вернее, нет, папа.

Отец. Нет, папа? Почему это – нет, папа?

Орфей. Ты отказался потому, что плохо играешь на арфе и знаешь, что тебя выгнали бы на другой же день.

Отец (обиженно отворачивается). Я и отвечать-то тебе не желаю. (Орфей снова берется за скрипку.) Ты опять за свое?

Орфей. Да. Тебе мешает?

Отец. Я сбиваюсь со счета. Восемью семь?

Орфей. Пятьдесят шесть.

Отец. Ты уверен?

Орфей. Да.

Отец. Как странно, а я-то надеялся, что шестьдесят три. Ведь только что у нас было восемью девять – семьдесят два... Знаешь, сынок, денег осталось совсем мало...

Орфей. Знаю.

Отец. Это все, что ты можешь сказать?

Орфей. Да, папа.

Отец. А ты подумал о моих сединах?

Орфей. Нет, папа.

Отец. Ну что ж. Я привык. (Снова погружается в подсчеты.) Восемью семь?

Орфей. Пятьдесят шесть.

Отец (с горечью). Пятьдесят шесть... Заладил свое. (Перестает считать и закрывает записную книжку.) Мы неплохо поужинали сегодня вечером, и всего на двенадцать франков семьдесят пять сантимов.

Орфей. Да, папа.

Отец. А вот салат ты заказал зря. Выбирал бы умнее, тебе бы дали его на гарнир, а вместо салата разрешили бы взять второй десерт. В дешевых ресторанчиках всегда выгоднее брать два десерта. Ломтик торта – прямо объедение... Видишь ли, по правде говоря, сегодня на эти двенадцать франков семьдесят пять сантимов мы поужинали лучше, чем вчера в Монпелье на тринадцать с полтиной, хоть заказывали там по карточке... Ты скажешь, что у них настоящие салфетки, а не бумажные, как здесь. Что верно, то верно, в том заведении умеют пустить пыль в глаза, но, в конце концов, оно ведь не из лучших. Ты заметил, они взяли с нас за сыр три франка? Хоть бы дали на выбор, как в настоящих больших ресторанах, куда там! Однажды, сынок, меня пригласили в ресторан Поккарди, тот, что на бульваре Итальянцев. И мне принесли на выбор...

Орфей. Ты об этом уже раз десять рассказывал, папа.

Отец (обижен). Ну что ж, как угодно, можешь не слушать. (Орфей снова берется за скрипку. Через минуту ему становится скучно, и он перестает дуться.) Послушай, сынок, ты играешь что-то ужасно грустное.

Орфей. Я и думаю о грустном.

Отец. О чем же ты думаешь?

Орфей. О тебе.

Отец. Обо мне? Вот так-так! Еще что скажешь?

Орфей (перестает играть). О тебе и о себе.

Отец. Правда, сынок, положение у нас с тобой не блестящее, но мы делаем все, что в наших силах.

Орфей. Я думаю о том, что с тех пор, как умерла мама, я брожу за тобой со скрипкой по террасам кафе, смотрю, как по вечерам ты бьешься над подсчетами. Слушаю твои рассуждения о меню дешевых ресторанчиков, а потом ложусь спать и наутро снова встаю.

Отец. Вот проживешь с мое, тогда поймешь, что это за штука – жизнь!

Орфей. И еще я думаю, останься ты один, арфа тебя не прокормит.

Отец (с внезапным беспокойством). Ты собираешься меня бросить?

Орфей. Нет. Я, видно, никогда не смогу это сделать. Я талантливее тебя, я молод, и я уверен, в жизни мне суждена иная доля; но я не смогу спокойно жить, зная, что ты где-то подыхаешь с голоду.

Отец. Это хорошо, сынок, что ты думаешь об отце.

Орфей. Да, хорошо, но тяжело. Порой я пытаюсь вообразить себе, что могло бы нас разлучить...

Отец. Ну-ну, мы ведь с тобой неплохо ладим...

Орфей. Будь у меня, например, хорошее место, где я зарабатывал бы достаточно, чтобы давать тебе на жизнь. Но это только мечта. Разве может один музыкант заработать на две комнаты и на два обеда и ужина в день?

Отец. Да у меня потребности очень скромные. Обед за двенадцать франков семьдесят пять сантимов, как сегодня, кофе, рюмочка ликера, сигара за три су, и я буду счастливейшим человеком на свете. (Молчание.) В крайнем случае я могу обойтись и без ликера.

Орфей (продолжая мечтать). Или вот, на железнодорожном переезде один из нас мог бы попасть под поезд.

Отец. Так-так! Который же из нас, сынок?

Орфей (тихо). О, мне это безразлично...

Отец (вздрогнув). Шутник. Чур не я! У меня что-то нет желания умирать! Какие у тебя сегодня мрачные мысли, дружочек. (Деликатно рыгает.) Кролик все же был неплох. Черт побери, ну и насмешил же ты меня! Когда я был в твоем возрасте, жизнь казалась мне прекрасной. (Искоса взглядывает на кассиршу.) А любовь? Ты подумал, что на свете существует любовь?

Орфей. Любовь? О какой любви ты говоришь? О тех девицах, которые могут нам встретиться?

Отец. О дорогой мой, разве угадаешь, где встретишь любовь? (Наклоняется к нему.) Скажи, у меня не слишком заметна лысина? Кассирша просто очаровательна. Пожалуй, даже чересчур шикарна. Больше подходит мне, чем тебе. Сколько, по-твоему, этой проказнице? Лет сорок, сорок пять?

Орфей (нехотя улыбается, похлопывает отца по плечу). Пойду, прогуляюсь по перрону... До поезда еще целый час.

Когда он уходит, отец встает с места и начинает кружить вокруг кассирши, которая бросает на жалкого посетителя испепеляющий взгляд. Отец сразу чувствует себя уродливым, бедным, плешивым, он проводит рукой по лысине и, уничтоженный, плетется к своим инструментам, собираясь уходить. Стремительно входит Эвридика.

Эвридика. Простите, мсье. Это здесь играли на скрипке?

Отец. Да, мадемуазель. Играл мой сын. Мой сын Орфей.

Эвридика. Как прекрасно то, что он играл!

Отец, польщенный, кланяется и удаляется, унося инструменты. Торжественный выход матери Эвридики. Боа, шляпа с перьями. С 1920 года она все молодеет и молодеет.

Мать. Вот ты где, Эвридика!.. Ах, какая жара... Ненавижу ждать на вокзалах. Гастроли, как всегда, организованы просто ужасно. Администратор обязан сделать так, чтобы хоть актеры на первых ролях не ждали целую вечность на пересадочных станциях. Как можно вечером играть с подъемом, если целый день торчишь в залах ожидания?

Эвридика. Отсюда идет всего один-единственный поезд, мама, и для премьеров и для статистов, и он опаздывает на целый час из-за вчерашнего урагана. При чем тут администратор?

Мать. Ах, вечно ты защищаешь болванов!

Официант (подходит к ним). Что желают дамы?

Мать. Закажем что-нибудь?

Эвридика. Раз уж ты так торжественно уселась в этом кафе, придется что-нибудь взять.

Мать. Есть у вас хороший пепермент? Тогда дайте пепермент. В Аргентине и Бразилии, когда жара становилась невыносимой, я всегда перед выходом на сцену пила пепермент. Этот секрет мне открыла Сара. Итак, пепермент.

Официант. А для мадемуазель?

Эвридика. Кофе.

Официант отходит.

Мать. Не сутулься. Почему ты не с Матиасом? Он бродит как неприкаянный.

Эвридика. Пожалуйста, не беспокойся о нем.

Мать. Напрасно ты заставляешь страдать этого юношу. Он тебя обожает. Прежде всего, напрасно ты взяла его себе в любовники; я еще тогда тебя предупреждала, но сделанного не воротишь. Впрочем, все мы, грешные, начинаем с актеров и актерами кончаем. В твои годы я была красивее, чем ты. Любому было лестно взять меня на содержание, а я зря теряла время с твоим отцом... Сама видишь, что из этого получилось. Не сутулься.

Официант (приносит заказанные напитки). Подать льду, мадам?

Мать. Ни в коем случае, дружок, это вредно для голоса. Пепермент просто отвратителен. Ненавижу провинцию, ненавижу гастроли. Но Париж помешался на молоденьких дурочках, у которых грудь как доска и которые трех слов не могут произнести не сбившись... Так в чем же провинился перед тобой этот юноша? В Монтелимаре вы даже сели в разные купе. Эвридика, дитя мое, мать всегда наперсница дочери, особенно когда они одного возраста, ну, я хочу сказать, если мамочка очень молода. Скажи мне, в чем он перед тобой провинился?..

Эвридика. Ни в чем, мама.

Мать. «Ни в чем, мама» – это не объяснение. Ясно одно, он тебя обожает. Может быть, поэтому ты его и не любишь. Все мы одинаковы. Неисправимы. Кофе недурен?

Эвридика. Пей, я не буду.

Мать. Благодарю. Но я люблю, чтобы кофе был очень сладкий. Официант! Еще кусочек сахару для мадемуазель. Ты его больше не любишь?

Эвридика. Кого?

Мать. Матиаса.

Эвридика. Ты зря теряешь время, мама.

Официант с угрюмым видом приносит сахар.

Мать. Спасибо, дружок. Сахар загажен мухами, ну как тебе это нравится? Я объехала весь свет, жила в роскошных отелях, а теперь вот до чего докатилась. Ничего не поделаешь. А сахар все равно растает... (Пьет кофе.) Пожалуй, ты права. Главное – следовать инстинкту. Я всегда следовала инстинкту, как и подобает артистической натуре. Впрочем, в тебе нет театральной жилки. Не сутулься. А, вот и Венсан! Любовь моя. Он, кажется, раздражен. Прошу тебя, будь с ним полюбезней. Ты ведь знаешь, как я им дорожу.

Входит Венсан, седоватый, красивый, изнеженный, хотя с виду очень энергичный. Широкие жесты, горькая улыбка, затуманенный взгляд.

Венсан (целуя руку матери). Мой добрый друг. А я-то ищу тебя повсюду.

Мать. Я сидела здесь с Эвридикой.

Венсан. Этот сопляк администратор решительно невыносим! Кажется, нам предстоит ждать здесь больше часа. И конечно, опять придется играть не пообедав, так уж повелось. Это ужасно раздражает, дорогая, даже если у человека ангельское терпение, чрезвычайно раздражает!

Эвридика. Разве администратор виноват, что вчера вечером была буря?

Мать. Мне хотелось бы знать, отчего ты вечно защищаешь этого глупого мальчишку?

Венсан. Ничтожество, просто ничтожество!.. Не понимаю, почему Дюлак держит такую бездарь. По последним сведениям, он потерял чемодан с париками и прочим реквизитом. А завтра утром мы играем «Бургграфов»... Без бород и усов, можешь себе представить!

Эвридика. Он найдет чемодан, его, должно быть, забыли в Монтелимаре...

Венсан. В таком случае, возможно, он и отыщет чемодан к завтрашнему дню, но уж сегодня – дудки! А вечером нам играть «Бесчестье Женевьевы»... Он утверждает, что это не важно, пьеса, мол, современная... Во всяком случае, я предупредил Дюлака: без козлиной бородки я доктора не играю.

Официант (подходит). Что прикажете подать?

Венсан (величественно). Ничего, мой друг. Стакан воды. (Официант, сдавшись, отходит.) В первом и втором действии еще куда ни шло, но ты прекрасно понимаешь, милый друг, что при всем желании я не могу сыграть великолепную сцену объяснения в третьем действии без козлиной бородки. На кого я буду похож?

Эвридика с недовольным видом идет к выходу.

Мать. Куда ты, детка?

Эвридика. Пройдусь немного, мама. (Стремительно уходит.)

Венсан (сохраняя величавую невозмутимость, провожает ее взглядом. Когда она вышла). Добрый мой друг, ты знаешь, не в моих привычках устраивать сцены, но твоя дочь обращается со мной, попросту говоря, неприлично.

Мать (жеманясь, пытается взять его за руку). Мой котик...

Венсан. Положение у нас с тобой довольно щекотливое, тут я с ней согласен, – хотя, в конце концов, ты совершенно свободна, ведь с ее отцом ты рассталась, – но, право же, можно подумать, что ей доставляет удовольствие подливать масло в огонь.

Мать. Она просто дурочка. Ты же знаешь, она покровительствует этому мальчишке точно так же, как покровительствует бог ее знает почему всем убогим и обиженным на земле: старым кошкам, бродячим собакам, пьяницам. При одной мысли, что из-за тебя Дюлак его прогонит, она выходит из себя, – вот и все.

Венсан. Можно выходить из себя, но вести себя прилично.

Мать. Ты прекрасно знаешь, это ее слабое место. Девочка от природы добра, но настоящая дикарка. (Внезапно входит Матиас. Он плохо выбрит, мрачен, взвинчен.) А, Матиас, добрый день!

Матиас. Где Эвридика?

Мать. Только что вышла. (Матиас уходит. Смотрит ему вслед.) Бедняга. Он без ума от нее. Прежде она была с ним так мила, а последние два-три дня просто не знаю, что с ней происходит, словно она чего-то ищет, ждет чего-то... Чего? Не знаю... (Вдалеке слышна скрипка Орфея.) Опять этот идиот пиликает на скрипке! Просто на нервы действует.

Венсан. Он ждет поезда.

Мать. Это еще не причина. Он и эти мухи... Боже, какая жара! (Звуки скрипки приближаются. Они слушают. В это время в глубине сцены, словно притягиваемая этими звуками, проходит Эвридика. Внезапно, совсем другим тоном.) Помнишь «Гран-Казино» в Остенде...

Венсан. В тот год как раз вошло в моду мексиканское танго...

Мать. Как ты был красив!

Венсан. Тогда я еще носил бакенбарды...

Мать. О, ты умел подойти к женщине... Помнишь, первый день: «Не соблаговолите ли вы, мадам, подарить мне это танго?»

Венсан. «Но, мсье, я не танцую мексиканское танго».

Мать. «Нет ничего проще, мадам, я поведу вас. Вам нужно только слушаться меня». Как это было сказано!.. А потом ты обнял меня, и тогда все вокруг смешалось: взбешенное лицо старого болвана, который меня тогда содержал, – он так и застыл на своем стуле; лицо бармена, который волочился за мной, – он был корсиканец и сказал, что убьет меня; нафабренные усы цыган, огромные лиловые ирисы и бледно-зеленые лютики, украшавшие стены... О, это было восхитительно. Тогда входила в моду английская вышивка... И на мне было белое вышитое платье...

Венсан. А у меня в петлице была желтая гвоздика, и из кармана выглядывал кончик платка в зеленую с коричневым клетку...

Мать. Во время танца ты так прижимал меня к себе, что платье отпечаталось у меня на теле красным узором. Старый болван заметил, устроил мне сцену, а я залепила ему пощечину и очутилась на улице без гроша. Но ты нанял экипаж с розовыми помпончиками, и мы до вечера катались вдвоем вдоль берега моря...

Венсан. О эта волнующая неопределенность первого дня! Тянешься один к другому, чувствуешь, догадываешься о чем-то и хотя совсем еще не знаешь друг друга, однако понимаешь уже, что это на всю жизнь...

Мать (вдруг совсем иным тоном). А почему мы через две недели расстались?

Венсан. Не знаю. Не помню уже.

В глубине сцены – Орфей, он перестает играть. Перед ним стоит Эвридика. Они смотрят друг на друга.

Эвридика. Это вы недавно играли?

Орфей. Да, я.

Эвридика. Как хорошо вы играете!

Орфей. Правда?

Эвридика. Как называется то, что вы играли?

Орфей. Не знаю. Я импровизирую...

Эвридика (невольно). Жаль...

Орфей (улыбаясь). Почему?

Эвридика. Сама не знаю. Мне хотелось бы, чтобы это как то называлось.

По перрону проходит молодая девушка, замечает Эвридику, окликает ее.

Молодая девушка. Эвридика! Вот ты где...

Эвридика (не отрывая взгляда от Орфея). Да.