Текст книги "Пьесы. Том 1"
Автор книги: Жан Ануй
Жанр:
Драма
сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 21 страниц)
Тард. Она сошла с ума. Это был друг дома. Она сама не понимает, что говорит...
Тереза. Расскажи ему еще, как мама, бывало, напьется и блюет, а я за ней убираю...
Тард. Да замолчи ты! Дитя мое... ты меня убиваешь!
Тереза. А он хотел, чтобы я полюбила его мать, – представляешь! Он хотел, чтобы я не плевала каждый вечер на портрет этой улыбающейся дамы... Чтобы я умилялась сказочкам о ее розах... Бедняжка, в этих розах прошла вся ее жизнь... Но это не все, это еще не все... Выложи ему остальное, это будет эффектно под занавес. Скажи ему, что не такая уж это чушь то, что должна была рассказать Жанетта, и мама не раз подбивала меня уступить Госте, чтобы удержать его при себе.
Тард (в сердцах). Ну этого я никогда бы не допустил!
Тереза. Верю, папа. Тогда лучше расскажи ему, как в пятнадцать лет – какое там – в четырнадцать у меня уже был любовник...
Тард. Замолчи, я тебе говорю! Не слушайте ее!
Тереза (кричит). В четырнадцать лет у меня был любовник!
Тард (становясь перед нею). Тереза, хватит!
Тереза (отталкивая его, продолжает кричать Флорану). Слышишь, в четырнадцать лет у меня был .любовник! Это был мальчишка, которого я даже толком не знала. Я уступила ему без любви, и не потому что была порочной, а так, по безропотности и покорности, которые ты тоже не поймешь. Я была с ним всего один раз. И забеременела. Когда я это обнаружила, его давно след простыл. А я избавилась от последствий сама... одна, в своей комнате...
Тард (бросаясь к ней). Дочка!
Тереза (отстраняя его, кричит в упор Флорану). Сама... и ползала на четвереньках, истекая кровью...
Тард (снова хватая ее). Дочка, я тебе запрещаю!
Тереза (отталкивая его). ...и кусала все, что попадало под руку, чтобы не кричать! Ну вот, видишь! Я сказала, сказала! До сих пор я не говорила никому. Теперь все. Теперь я никогда не осмелюсь поглядеть тебе в глаза. (Бросается в кресло, без сил, закрыв лицо руками.)
Тард (вспылив, с искренним возмущением). Ну ото уж слишком! Слишком. Я старый человек, и жизнь порой хватала меня за горло. Приходилось кое-чем поступаться, иной раз, может, больше чем следует, но рассказывать об этом вот так, при всех, кричать об этом на весь дом, чуть ли не хвастаться этим – ну нет! Никогда! Слышишь, никогда твой отец не позволил бы себе такого!
Пауза.
Флоран (застывший, бледный, каким-то чужим голосом). Что я должен сделать, Тереза?
Тереза. Не гляди на меня и дай мне уйти, если у тебя осталась хоть капля любви ко мне. (Встает и не оборачиваясь идет к двери.) Идем, папа.
Тард (уходя, Флорану). Я еще раз прошу прощения за эту сцену, которая меня оскорбляет и унижает, но я здесь ни при чем. Вам-то я могу сказать как мужчина мужчине: мало ли что в жизни случается, но делать – это одно, а говорить об этом вслух – другое... (Кланяется и выходит следом за Терезой.)
Гартман (быстро входит). Я только что столкнулся с Терезой – она бежала по лестнице к себе в комнату.
Флоран (по-прежнему устремив невидящий взгляд в пространство, тихо, не шевелясь). Она погибла.
Гартман. И это говорите вы, Флоран? Я с первой минуты знал, что вам предстоит нелегкая любовь. Вы должны положить немало сил, чтобы все понять. Бегите же за ней, удержите, верните ее. Она уезжает, Флоран, надо действовать!
Флоран. Я не знаю, что делать. Я растерялся, Гартман.
Гартман. Вы растерялись? Что же она могла вам сказать?
Флоран. Я ее не понимаю. Ей здесь все причиняет боль. Мой дом, мои книги, даже память о моей матери.
Гартман (пожимает плечами). Неужели вы не догадываетесь, что все это повод, и дело только в вас одном?
Флоран. Она упрекает меня за то, что я не знал нужды, не знал горя и ненависти. Она стыдится своего отца и нарочно привезла его сюда. Она стыдится своей прежней жизни и вызвала сюда эту девицу, чтобы та взвела на нее грязный поклеп.
Гартман. Помните тот вечер в кафе, когда вы мне описывали Терезу? Я тогда сказал вам: какое счастье, что у девушки, которую вы полюбили, не строптивый, не упрямый, не обидчивый характер.
Флоран. Но почему? Вы считаете, что моя любовь недостаточно сильна, чтобы удержать такую девушку?
Гартман. Флоран, вы похожи на тех богачей, которым всегда не хватает мелочи для нищих... Вы щедро отдавали себя своему искусству и радости бытия, и они щедрой рукой возвращали вам... Вы сказали, что слишком большого везения не бывает. Теперь вы убедились в противном. Сейчас вы, наверное, поняли, что такое бремя слишком долгого везения... Вы точно властелин былых времен; вам слишком щедро и притом даром было отпущено то, за что мы, грешные, платим дорогой ценой. Что ж, миритесь с участью властелинов: они чувствовали себя чужаками на земле.
Флоран. Но я люблю ее, Гартман!
Гартман. Вот тут вы совершили промах. Властелин должен любить только свое собственное удовольствие.
Флоран. Тут что-то не так. Мы ее не понимаем, Гартман. Не может быть, чтобы она так страдала только по этой причине.
Гартман (негромко, странным голосом). Может, Флоран. Поверьте мне, я-то хорошо ее понимаю.
Флоран (поднимает голову, встречается взглядом с Гартманом и невольно отшатывается). И вы? Вы тоже собираетесь мне что-то сказать?
Гартман (тихо). Когда я познакомился с вами, Флоран, я был уже пожилым человеком и неловкими пальцами тщетно пытался вызвать отзвук у безответной материи. Я был пожилым человеком, но заблудился в бесплодных поисках небесных голосов, которые вы нашли без всяких усилий, от рождения. (Пауза. С улыбкой.) Я не плакал, не кричал. Я ведь не был вашей возлюбленной... Но чувствовал я почти то же, что она. Я вас ненавидел.
Флоран (шепотом). Но что на вас обоих нашло? Ведь я не виноват.
Гартман (выпрямившись, берет погасшую трубку). Нет, не виноваты. И вот теперь я просто старый антрепренер, я трезво оцениваю свои музыкальные способности и искренне люблю вас. (Чтобы скрыть волнение, начинает выбивать трубку.) Забавно, я не думал, что когда-нибудь выскажу вам это... Но пусть вы хотя бы поймете, что нельзя бросать ее в эту минуту, когда она складывает свой убогий скарб и гибнет, гибнет одна-одиношенька.
Флоран. Гартман! Я боюсь, что она посмотрит на меня тем взглядом, каким смотрела в последний раз. Я знаю, через пять минут будет поздно, но что же мне делать? Скажите, скажите вы, что мне делать... (Гартман смотрит на него, делает уклончивое движение. Повернув к нему искаженное лицо, кричит.) Я страдаю!..
Гартман. Может, именно это и нужно. Страдать, если вы способны научиться страданию. (Идет к выходу. На пороге сталкивается с Терезой, одетой к отъезду.)
Тереза (монотонно, без всякого выражения). Вы здесь, Гартман? До свиданья. (Подходит к Флорану.) Прощай, Флоран. (Протягивает ему руку.) Я не хотела сбежать как трусиха. Я не могу глядеть тебе в глаза, видишь... Не вспоминай обо мне слишком дурно.
Флоран (бормочет, не двигаясь с места). Прощай, Тереза... И прости меня. Я не знал...
Пауза.
Тереза (смотрит на него. И вдруг тихо). Ты... плачешь? (Флоран молчит.) Ты?.. Плачешь из-за меня? Значит, ты умеешь плакать?.
Флоран (машинально отирает щеку). Разве я плачу? Прости пожалуйста.
Тереза (после паузы, во время которой она не двигаясь, не отрываясь смотрела на него). Значит, и ты не всегда счастлив, несмотря на красивые вещи, которые тебя окружают?
Флоран. Нет, как видишь.
Тереза. Значит, ты не всегда уверен в себе? Не всегда уверен в том, что всех одариваешь счастьем? Что все силы неба и земли всегда на твоей стороне?
Флоран. Нет, Тереза, с тех пор, как я знаю, что ты несчастлива, я растерялся, я чувствую себя беспомощным, как отец, у которого ребенок молча чахнет от неведомой болезни... Тебе больно, и это моя любовь причиняет тебе боль, тебе больно, а моя любовь не может тебе помочь. Я изо всех сил стараюсь сделать тебя счастливой, но тебе по-прежнему больно, – а ничего другого я не умею... Ты говорила мне о страданиях, которых я не знаю, а понимаешь ли ты то, что чувствую я?
Тереза (тихо). Может, ты хоть разок попробуешь быть, как другие: трусливым, злым, жалким, себялюбивым? Один разок?
Флоран. Не могу.
Тереза. Может, ты попробуешь не добиваться всего сразу, без всяких усилий, а с трудом пробивать себе дорогу, оступаясь, начиная сначала, страдая, стыдясь? Может, ты попробуешь – и мне станет легче?
Флоран (снова качает головой, глаза его полны слез). Я не могу. Вы все меня попрекаете, будто я виноват. Пойми, это очень трудно – научиться не быть счастливым... Раньше я иногда чувствовал себя как бы заколдованным, чувствовал, что мне никогда ни за что не придется платить ни стоном, ни слезинкой... И меня это даже устраивало. Но сегодня вечером я узнал, что страдание – тоже привилегия, которая дается не каждому.
Тереза (шепчет, плача от радости). О мой любимый, значит, и ты, ты тоже сомневаешься! Тебе стыдно, тебе больно?.. Значит, ты не настоящий богач... (Кончиком пальца снимает слезу со щеки Флорана.) Вот, взгляни, смотри, как она блестит на кончике моего пальца! Что мне до всего остального, если ты заплатил за меня своей слезой. О! Ты плакал, а я складывала наверху свой чемодан. Почему же ты не позвал меня, не сказал, что ты плачешь, – ведь тогда я не была бы так одинока?
Флоран. Я боялся, что ты не поймешь.
Тереза. Правда? Значит, тебе тоже нужно, чтобы я тебя понимала, чтобы я тебе помогла? А я, как дура, хотела уйти и ничего не знала. (Бросается в его объятия.) О, скажи, что я тебе нужна! Нужна, если не как взрослому мужчине, то хотя бы как ребенку, чтобы ты мог есть и ходить... Пусть я буду тебе нужна, чтобы мне было не так плохо.
Флоран. Ты мне нужна.
Тереза. Ведь от этого я тоже была несчастна. У тебя так много всего, что согревает, поддерживает и кормит тебя. А для меня ты один и очаг, и пища, и одежда.
Флоран. Ты мне нужна, Тереза.
Тереза. Больше чем все остальные радости?
Флоран. Больше чем все остальные.
Тереза (с улыбкой). Тогда живо зови их всех сюда. Я больше их не боюсь. (Прижимается к нему, спрятав лицо у него на груди.) Знаешь, я ведь лгала тебе... Не смотри на меня... с тех пор, как ты увез меня, во мне говорил дух противоречия... Я люблю тебя, люблю таким, какой ты есть. Не старайся быть похожим на других. У меня нет ни друзей, ни дома, ни семьи, но мне теперь все равно. Пусть придут твоя тетя и сестра, я их полюблю от всего сердца. У меня теперь тоже светло на душе, и я богата. Ты мой дом, моя семья, мой господь бог.
Тард (входит, под мышкой у него плащ, в руках два жалких чемоданчика). Вот и я. Готово. Бог мне свидетель, это против моей воли, и когда я запирал чемоданы, сердце мое разрывалось.
Тереза (обернувшись). Ах, это ты, папа! Папа, я счастлива, счастлива!
Тард. Черт возьми, после сцены, которую ты здесь закатила, трудно понять, как это ты умудряешься быть счастливой!
Тереза. Я счастлива, папа, потому что ты уедешь один с твоими картонными чемоданами, и я наконец освободилась от тебя!
Тард. Уеду один? Куда?
Тереза. Куда хочешь, папа. Как можно дальше.
Тард (просительно). Но на свадьбу я вернусь?
Тереза (с облегчением кричит). Нет, папа!
Тард (заморгав и как-то сникнув, бормочет). Но ведь... родной отец, дочурка...
Тереза (снова кричит безжалостно). Нет, папа!
Тард (сам не зная, что говорит). А ты остаешься?
Тереза. Остаюсь, и мне больше не стыдно, я сильная, я гордая, я молода, и у меня вся жизнь впереди и счастье!.. (Преображенная, приникает к Флорану.)
Понурившийся Тард уныло подбирает с пола свои чемоданы. Занавес
Действие третье
Декорации те же, что и во втором действии. Вечер, но на дворе еще светло. По временам слышны отдаленные звуки рояля. Посреди комнаты стоит Тереза, перед ней на коленях мастерица и ученица примеряют свадебное платье, рядом старшая мастерица... На заднем плане в кресле на террасе вяжет тетка Флорана – г-жа Базен, очаровательная старая дама, вся в кружевах, лентах и драгоценностях. На диване перелистывает журналы сестра Флорана – Мари. В углу, поодаль от всех, курит свою трубку Гартман. На террасе, позади г-жи Базен, три служанки, среди них судомойка, – они смотрят во все глаза. Пауза.
Г-жа Базен (служанкам). Ну, довольно, довольно, поглядели, и будет. Наглядитесь вволю во время свадьбы...
Экономка (выходя, судомойке, которая в экстазе приросла к месту). А ты что, не слышишь? Кому говорят? И вообще с чего это ты без спросу увязалась за нами? Сказано было раз и навсегда: ни под каким видом не суй носа в господский сад. А ну, марш на кухню, да поживее... (Г-же Базен.) Простите, мадам, мы не заметили, что она увязалась за нами...
Г-жа Базен. А ведь до сих пор эта девочка всегда знала свое место.
Экономка. В толк не возьму, какая муха ее укусила, – вечно слоняется там, где не положено... Что и говорить, она не чета прежней судомойке... Уж вы извините, мадам, я теперь глаз с нее не спущу. (Уходит.)
Г-жа Базен. Через полчаса стемнеет...
Снова пауза.
Старшая мастерица (одной из своих помощниц). Немного подтяни шлейф. Вот видите, мадемуазель, в этой комнате сразу можно судить, как сидит платье, а в вашей спальне никогда бы не подогнать все как следует. Только нам надо поторопиться, иначе мы не успеем к поезду десять сорок пять.
Мари (зевая от скуки). А я-то ждала вас с таким нетерпением! И вдруг – вы не играете в теннис! Вот досада.
Тереза. Да.
Мари. Будь еще здесь река, на худой конец можно было бы поплавать или заняться греблей. А мне, точно в насмешку, из Англии продолжают пересылать журналы по гребному спорту.
Пауза.
Старшая мастерица. Заколи булавку повыше, Леонтина.
Мари. Вы никогда не бывали в Англии?
Тереза. Нет.
Мари. А я прожила там три года. Училась в великолепном колледже. Знаете, там нравы такие свободные, такие спортивные. Совсем другая атмосфера. И в результате мне не о чем говорить с моими здешними подругами: они все это время держались за юбки гувернанток или маменек. Досадно, что ваши родители не послали вас в Англию. Два-три года по ту сторону Ла-Манша – лучший способ для девушки узнать жизнь.
Тереза (тихо). О, не скажите, есть и другие способы...
Мари. Само собой. Но нас, француженок, держат в такой строгости, что мы до самой свадьбы остаемся наивными дурочками. Есть, правда, один путь – конечно, если родители не слишком старомодны, – работать. Увы, это не всякому доступно.
Старшая мастерица. К несчастью, вы правы, мадемуазель. В этом году господину Лаперузу снова пришлось уволить пятьдесят мастериц.
Мари. О нет, я не об этом. Когда имеешь связи, место всегда найдется. Я говорю о родителях. В некоторых семьях на работу все еще смотрят как на какое-то бесчестье. По-моему, работать восхитительно. А по-вашему?
Тереза (слабо усмехнувшись). Как когда. Хорошо, конечно, заниматься тем, что очень любишь, – как Флоран.
Мари. Нет, я говорю сейчас не о людях искусства. Я говорю об обычной работе, о job1, о должности с хорошим жалованьем в банке, рекламном бюро или страховом агентстве.
Г-жа Базен (с террасы). Я всю жизнь работала не покладая рук: то вязала, то плела кружева, то еще что-нибудь придумаю, и мне это всегда было по душе. Я не из тех лентяек, что любят сидеть сложа руки. У меня два садовника, но мне случается и самой подрезать розовые кусты.
Мари. Работа – это, во-первых, превосходное средство самодисциплины и, во-вторых, что особенно важно для девушки, – это полная независимость.
Тереза. Знаете, те, кто служит в конторе или мастерской, частенько поглядывают на часы.
Старшая мастерица. А у нас, чтобы положить этому конец, господин Лаперуз велел снять все стенные часы в запретил носить ручные. Все делается по звонку.
Тереза (взяв за подбородок молоденькую ученицу, которая стоит перед ней на коленях). Скажи-ка ей, что сидеть изо дня в день у господина Лаперуза не такое уж большое развлечение.
Старшая мастерица. Могу вас заверить, мадемуазель, что все мастерицы нашей фирмы довольны своей судьбой и даже очень довольны...
Тереза (тихо, улыбаясь ученице). Еще бы.
Г-жа Базен. В мое время мастерицы работали по шестнадцать часов в день. В каком-то смысле они, конечно, стали счастливее, зато в прежнее время им чаще делали подарки. Сколько раз я, бывало, сама дарила портнихам, приходившим шить у меня на дому, платья, которые еще вполне можно было носить. А теперь никому из нас это и в голову не придет – мастерицы не беднее нас с вами. Кто на этом проиграл? Не мы, конечно.
Мари. Я чувствую, что вы на редкость старомодны, дорогая моя Тереза! Как видно, ваш идеал – это девушка-домоседка. Неужели вас никогда не раздражала семейная обстановка?
Тереза (с улыбкой). О, у меня случай особый. Моя семья...
Г-жа Базен. Вы правы, Тереза. Не сдавайте позиций! Мари у нас революционерка.
Мари. А как же иначе! Я считаю, что молодая девушка должна работать. Во-первых, в этом есть что-то спортивное, это развлекает, наконец, это даже шикарно, – само собой, если работаешь не из нужды. Что поделаешь, тетя, надо идти в ногу со временем!
Г-жа Базен. Мы тоже так говорили в свое время. Только в ту пору мы требовали, чтобы нам разрешили ездить на велосипедах.
Мари. Дети из буржуазных семей все еще считают себя избранниками божьими. И напрасно. Все мы сделаны из одного теста, и наш общий земной удел – работать.
Старшая мастерица. Совершенно с вами согласна, мадемуазель. Девушка, которая хочет быть современной, должна работать. Только, к сожалению, многие еще не задумываются над этим вопросом.
Тереза (ученице). Зато ты, наверно, хорошенько обдумала этот вопрос, и не раз, прежде чем поступить к господину Лаперузу?
Старшая мастерица (с вежливым смешком). Вы шутница, мадемуазель... Впрочем, я понимаю, вам наш маленький спор совсем неинтересен. Когда выходишь замуж, это дело другое. У вас дом, семейные обязанности... Но если девушка свободна, как мадемуазель Франс, – она должна работать – в этом я решительно убеждена. Кстати сказать, господин Лаперуз предусмотрел очень простые и изящные ансамбли для девушки, которая служит... В нынешнем сезоне он предлагает две модели: одну для первой половины дня, другую на послеобеденное время. А ведь это вопрос куда более сложный, чем кажется с первого взгляда. Не забудьте, что девушка, которая днем работает, а в семь часов вечера идет куда-нибудь развлекаться, физически не успевает переменить туалет к коктейлю или ужину. Поэтому пришлось создать модель, которая была бы одинаково уместна на службе, в кабаре, в кино и, на худой конец, даже в театре – конечно, не первого ранга. Если вы и в самом деле осуществите ваши планы, мадемуазель, я уверена, что господин Лаперуз охотно пришлет вам с кем-нибудь из наших мастериц эти две модели для ознакомления.
Мари. Благодарю вас, но я собираюсь поступить на работу не раньше осени. На летние месяцы со всех сторон сыплются приглашения, так что пока это просто невозможно, а вот в октябре, если у него появится интересная модель, – буду очень рада.
Старшая мастерица. Я передам ему, мадемуазель. Жанна, поднимите складку повыше.
Мари. Но зато с октября, дорогая тетя, держу пари, я буду работать с утра до вечера не в шутку, а всерьез.
Г-жа Базен. Я всегда говорила, что ты сумасбродка.
Старшая мастерица. Не скажите, мадам. Никто не знает, что нас ждет завтра. В наши дни работа – это не просто приятное времяпрепровождение для бездельников, она стала необходимостью.
Мари. А тетя не хочет этого понять. Она все еще живет довоенными представлениями и не понимает, как зыбко нынче социальное положение каждого. Старые времена канули в вечность, тетя. Теперь мы вынуждены работать.
Старшая мастерица. Увы! До тех пор, пока живы... (Пауза. Терезе.) Вы не устали, мадемуазель?
Тереза. Нет.
Старшая мастерица. Теперь уже не долго, но фасон этих рукавов требует особой тщательности. (Мари.) И все-таки обидно, если из-за ваших планов вы откажетесь от очаровательного ансамбля для зимнего спорта, о котором я вам говорила.
Мари. О, почему же! Зимой я непременно устрою себе месячные каникулы. Я же не сектантка.
Старшая мастерица. Чудесно. Вы меня успокоили. Я была бы искренне огорчена, если бы его носила другая дама. Честное слово, он прямо создан для вас.
Мари. И главное, знаете, вначале для меня, как и для многих других, снег, лыжи были снобистской прихотью, а теперь я просто не могу без них обойтись! Но если я поступлю на работу, я сама буду оплачивать гостиницу и костюмы. Никто не посмеет проверять мои расходы в Межеве. Сколько захочу, столько и буду тратить.
Старшая мастерица. В этом большое преимущество девушки, которая служит.
Мари. Еще бы! Мастерицы и машинистки в глубине души завидуют нам, но они не ценят своего счастья. Не ценят свободы, которую дают заработанные деньги, свои собственные деньги. Знали бы они, как под предлогом хорошего воспитания дочерей в самых лучших французских семьях скряжничают...
Тереза (ученице). Теперь понимаешь, как тебе повезло! А ты, верно, и не знала?
Мари. Но это же совершенно ясно! В наши дни полноправная женщина – только та, которая сама зарабатывает себе на жизнь. Возьмите, к примеру, – одна моя приятельница уже почти год работает в банке секретарем-машинисткой. И вот результат: мне так и не разрешили обзавестись собственной машиной, а она собирается купить себе маленький «родстер»!
Тереза. Машинистка? У нее на редкость хорошее место...
Мари. Конечно, она внесет за машину только часть денег. Остальные добавит ее отец.
Тереза. Ах вот оно что.
Мари. Как только она купит машину, она поедет с подругой в Грецию и в Италию, останавливаясь по пути...
Тереза. А как же служба в банке? Неужели ей дадут такой большой отпуск?
Мари. Конечно! Это ведь банк ее дяди. Он даст ей любой отпуск, какой она попросит.
Тереза. Тогда понятно...
Г-жа Базен. И все-таки, девочка, что бы ты ни говорила, желание работать на других кажется мне нелепостью. Не понимаю тех, кто соглашается, чтобы ими командовали! Что касается меня, я всегда любила быть сама себе хозяйкой.
Старшая мастерица. Понятно, мадам. Вот почему девушки из таких прекрасных семей, как мадемуазель Франс, заслуживают всемерного поощрения и горячей поддержки, – ведь они добровольно отказываются от своих социальных преимуществ, увы, отчасти уже призрачных. Но я уверена, что очаровательные костюмы, которые господин Лаперуз сделал специально для служащих девушек, во многом облегчат для них испытание. По-моему, даже названия моделей прелестны. Одна из них из плотного фая каштанового цвета с короткой накидкой из выдры так и называется «Сорок часов», другая – более нарядная, с блузкой из парчи, очень строгая, темно-синего цвета, единственное украшение – скромная брошь из настоящего жемчуга, называется «Юная синдикалистка».
Г-жа Базен. Странно, как меняется язык. В мое время синдикалистами звали тех, кто пускал под откос поезда.
Старшая мастерица (поднимаясь с колен). Ну вот и все. Если вы потерпите еще пять минут, мадемуазель, будет готова и накидка, и тогда вы сможете судить о туалете в целом. Идемте, девушки. Надо торопиться, иначе мы опоздаем на поезд. (Направляется к выходу вместе с помощницами.)
Тереза (бежит за ними и удерживает за руку ученицу, которая смотрит на нее с удивлением). Послушай... Извините мадемуазель, я хочу поговорить с этой девочкой.
Старшая мастерица. Пожалуйста, мадемуазель. Мы будем ждать тебя в бельевой, Леонтина. (Уходит с мастерицей.)
Тереза (отводит девочку в сторону). Тебя зовут Леонтина?
Ученица. Да.
Тереза. Сколько тебе лет?
Ученица. Четырнадцать. Я просто маленького роста. Нас в семье пятеро детей, и я самая младшая...
Тереза. Тебе придется просидеть целый вечер над моим платьем...
Ученица. Подумаешь. Мне не впервой. В этот раз даже интересно, – ехали поездом.
Тереза. Послушай, Леонтина, я хотела тебе сказать, понимаешь, я тоже знаю, что они говорят неправду. Я тоже знаю, как скучно и тяжело сидеть за работой и как устаешь от нее, когда это изо дня в день... Понимаешь, как бы тебе объяснить... Тебе покажется глупым... Это платье... я надену его всего один раз... а оно дорогое. Год твоей работы у Лаперуза... Послушай. (В смущении наклонившись к уху девочки.) Прости меня за мое платье, Леонтина... (Подталкивает ее к выходу.) Ступай, ступай теперь... И не смотри на меня так. В общем-то ничего тут забавного нет...
Ученица убегает.
Г-жа Базен (смотрит на нее поверх очков). Ужас, до чего худы эти девчонки. Впрочем, меня это не удивляет. Я их наблюдала в Париже. Весь их обед – кофе со сливками и булочка. Они предпочитают потратить деньги на помаду, а не на антрекот. Теперь уж я стара, мне приходится соблюдать диету, но, когда я была молоденькой, я ни за какие блага в мире не отказалась бы от хорошего бифштекса. (Тереза резко поворачивается, точно собираясь что-то сказать, встречается взглядом с Гартманом, который улыбается, покуривая трубку. Она, осекшись, тоже улыбается. Складывая свое вязанье.) Ну вот, я закончила еще один ряд. Работа у меня идет медленно. И вечно я спускаю петли: я и прежде-то не была ловкой вязальщицей. Но бедняки так благодарны нам, когда мы вяжем для них своими руками! (Мари.) Вот ты все хочешь нас убедить, что тебе надо служить, чтобы иметь больше карманных денег. Но ты же знаешь, если ты согласишься вязать вместе со мной для бедных, я готова платить тебе пятьсот франков за свитер. По крайней мере обе будем делать доброе дело. (Мари вместо ответа пожимает плечами. Чувствуется, что это старый, ни к чему не приводящий спор.) Ну, прямо беда! Нынешние девушки не то, что мое поколение. Они знать не знают, что такое благотворительность. Нас-то приучали болеть душой за сирых и убогих. А теперешняя молодежь? Ей бы только свои удовольствия. (Встает.) Пока не стемнело, пойду погляжу на розы. Тут у меня один сорт, очень нежные, я заплатила за них бешеные деньги, и с ними очень много возни. Позовите меня, Тереза, когда будете примерять накидку. Ты пойдешь со мной, дорогая?
Мари (вставая). Если хотите, тетя.
Г-жа Базен (идет к выходу, опираясь на плечо Мари). Ты пойми, у этих бедняг зимой всегда не хватает теплой одежды. Если бы ты согласилась вязать вместе со мной, я не пожалела бы и тысячи франков за свитер.
Уходят.
Гартман (улыбаясь Терезе). Гм... Кажется, на этот раз мы были на волосок от гневной вспышки...
Тереза (с улыбкой опускает голову). Самой мне теперь уже все равно. Мне было стыдно из-за этой девчушки... Я просто глупа.
Гартман (серьезно). Вы никогда не бываете глупой, Тереза.
Пауза. Они прислушиваются. Флоран играет за сценой.
Тереза (шепотом, с улыбкой, полной нежности). Он хорошо играет. Он счастлив, правда ведь? Я так стараюсь.
Гартман. Он счастлив.
Тереза. Я хочу верить в него, Гартман, хочу верить в них. Я хочу понять, все понять. Прежде я не старалась понять. Я думала: я слишком молода, когда состарюсь – пойму. Я хотела взбунтоваться изо всех сил. А теперь...
Гартман. Теперь?
Тереза (с улыбкой). Я стараюсь... (Пауза.) Но почему они так милы, так безмятежны и так жестоки, не подозревая об этом?
Гартман. Госпожа Базен всю жизнь прожила в красивых особняках, среди роз и рукоделья...
Тереза. Мари, конечно, и добра и чиста, но в то же время режет, как лезвие. Я ее боюсь.
Гартман. Она только что вышла из своего колледжа, не ведает ни стыда, ни собственной плоти, и голова ее набита новомодными идеями...
Тереза (с боязливой улыбкой). А он?
Гартман (разводит руками). Он – это он.
Тереза. Вы ведь слышали сейчас их разговор. Они не сказали ни одного худого слова. Они ни разу не обмолвились ни о своих выгодах, ни о своих привилегиях, они уверены, что их рассуждения великодушны и справедливы. Но как все это было бессердечно... Я часто пытаюсь болтать с Мари. Казалось бы, где и найтись общему языку, как не у двух девушек-ровесниц. Смешно, но нам не о чем говорить. Госпожа Базен иногда дает мне житейские советы. А я – я чувствую себя старухой по сравнению с ней и боюсь, как бы ненароком не открыть ей глаза на жизнь.
Гартман (взяв ее за руку). Как спокойно вы теперь говорите об этом!..
Тереза (с улыбкой). Я так надрывалась криком... О, эти шесть дней, эти страшные шесть дней... Иногда мне казалось, что в моей душе какой-то конь взвивался вдруг на дыбы... (Пауза. Задумалась.) Он ускакал. Мчится прочь. Он уже далеко... Не стоит о нем жалеть. Это было злое животное.
Гартман. Вы неправы, Тереза. Это был прекрасный конь, черный, гордый и норовистый... Но и жалеть, что вы отпустили его на волю, не стоит: это была плата за ваше счастье. За то постыдное счастье, от которого он рвался прочь изо всех сил, – помните? А я уверен, что это постыдное счастье уже начало обволакивать вас, стало вашей жизнью...
Тереза. Это правда. Мне теперь нужно их тепло, раз они отняли у меня мое... Но какая странная комедия – это их счастье!
Гартман. Придется вам выучить свою роль.
Тереза. Я учу изо всех своих сил. Во мне уже появляется безмятежность и мягкость. Я чувствую себя не такой упрямой, правда, и не такой чистой... Я чувствую, как душевный покой, точно порок, с каждым днем все уверенней разъедает мою душу. Я больше не докапываюсь до сути вещей, я все готова понять, объяснить, ничего не требую... Конечно, и сама становлюсь не такой ранимой. Вскоре все мои горести расползутся прочь и забьются где-нибудь под камни, а у меня останутся только игрушечные печали – как у них.
Гартман. Вы сказали «вскоре». Значит, еще не все горести расползлись прочь?
Тереза (опять улыбается). Тсс! Послушайте, как он играет...
Пауза, музыка.
Как все легко, когда он играет. Я точно змейка, потерявшая свое ядовитое жало... Теперь мне остается только тихонько стареть, слушая, как он играет. Прислушайтесь... Каждая нота водворяет что-то на свое идеальное место... О, какой налаженный и страшный механизм их счастье, Гартман! Все дурное становится злым духом, с ним, улыбаясь, вступают в единоборство, ради упражнения сил, и его всегда сокрушают. Нищета – повод проявить свою доброту и милосердие... Работа, как вы только что слышали, приятное времяпрепровождение для ленивцев... Любовь – безмятежная радость, без порывов, терзаний, сомнений... Послушайте, Гартман, как он играет, не задавая себе никаких вопросов. Я – только радость среди прочих его радостей. Стоило ему уверовать, что он опутал меня своим счастьем, пролив единственную слезинку, и он отсеял все сомнения. Он уверен во мне, как и во всем прочем. (Добавляет едва слышно.) А я далеко не уверена в себе.
Гартман. Он вас любит, Тереза.
Тереза. Я хочу в это верить, Гартман, хочу верить всей душой. Если бы я могла сберечь навеки под стеклом ту слезинку, которую он пролил из-за меня и которую я сняла кончиком пальца... Но она высохла, и у меня ничего не осталось.
Гартман. У вас осталась ваша мука и ваша любовь... Это благая доля.