Текст книги "Пьесы. Том 1"
Автор книги: Жан Ануй
Жанр:
Драма
сообщить о нарушении
Текущая страница: 7 (всего у книги 21 страниц)
ГАСТОН. А тот, с которым я предпочитал гулять, которому я рассказывал все?
Г-ЖА РЕНО (скороговоркой, искоса поглядывая на Жоржа). Ты никому не отдавал предпочтения.
ГАСТОН (смотрит на нее). Значит, у вашего сына не было друга, А жаль. То есть, я хочу сказать, будет жаль, если выяснится, что я это я. По-моему, когда человек взрослеет, единственное и самое надежное для него утешение – это увидеть отблеск своего детства в глазах какого-нибудь другого тогдашнего мальчика. Жаль. Признаюсь вам даже, я надеялся, что именно воображаемый друг детства вернет мне память, окажет мне эту вполне законную услугу.
ЖОРЖ (после небольшого колебания). Ну да... у тебя... у тебя действительно был друг, и ты его очень любил. И ваша дружба продолжалась вплоть до семнадцати лет... Мы умолчали об этом, слишком тяжело вспоминать.
ГАСТОН. Он умер?
ЖОРЖ. Нет-нет. Не умер, но вы разошлись, поссорились... навсегда.
ГАСТОН. Навсегда в семнадцать лет?! (Пауза.) А вы знали причину этой ссоры?
ЖОРЖ. Только смутно...
ГАСТОН. И ни ваш брат, ни тот мальчик даже не пытались увидеться вновь?
Г-ЖА РЕНО. Ты забываешь, что тогда была война. А потом... Словом, вы поссорились из-за какого-то пустяка, даже подрались, как обычно дерутся в таком возрасте мальчики... И, конечно, без всякого дурного умысла ты сделал резкое движение... вернее, злополучное. Словом, столкнул его с лестницы. И, падая, он повредил себе позвоночник. Его долго держали в гипсе, и он остался калекой. Поэтому, сам понимаешь, как мучительно трудна, даже для тебя, будет любая попытка увидеться с ним.
ГАСТОН (помолчав). Понимаю. А где произошла эта ссора, в коллеже, у него дома?
Г-ЖА РЕНО (поспешно). Нет, здесь. Давай не будет говорить о таких страшных вещах, такие вещи лучше не вспоминать, Жак.
ГАСТОН. Если я вспомню хоть что-нибудь одно, придется вспомнить все, вы же сами знаете. Прошлое в розницу не продается. Где эта лестница? Я хочу ее видеть.
Г-ЖА РЕНО. Да здесь, рядом с твоей комнатой, Жак. Но к чему все это?
ГАСТОН (Жоржу). Не проведете ли вы меня туда?
ЖОРЖ. Если хочешь, но я тоже не совсем понимаю, зачем тебе видеть это место.
Проходят в холл.
Г-ЖА РЕНО. Вот здесь.
ЖОРЖ. Здесь.
ГАСТОН (оглядывается, свешивается через перила). А где мы дрались?
ЖОРЖ. Представь, мы сами точно не знаем. Нам рассказывала служанка...
ГАСТОН. Это же был не обычный случай... Очевидно, она сообщила вам все подробности. Где мы дрались? Ведь площадка широкая...
Г-ЖА РЕНО. Должно быть, вы дрались на самом краю. Он оступился. Возможно, ты его даже не толкал.
ГАСТОН (поворачивается к ней). Но раз это был лишь несчастный случай, почему же тогда я не навещал больного каждый день? Почему не проводил с ним все четверги, вместо того чтобы гонять по улицам? Почему хоть отчасти не смягчил, несправедливость содеянного?
ЖОРЖ. Пойми, каждый истолковывал этот случай по-своему... А тут еще пошли злобные сплетни...
ГАСТОН. А какая служанка нас видела?
Г-ЖА РЕНО. К чему тебе знать подробности! Впрочем, эта девушка у нас уже не служит.
ГАСТОН. Но ведь остались же еще слуги, которые тогда были в доме?.. Вот их я и расспрошу.
Г-ЖА РЕНО. Надеюсь все-таки, ты не примешь на веру кухонные сплетни. Они, слуги, тебе такого наговорят, если только ты начнешь их расспрашивать. Ты ведь знаешь, какие это люди...
ГАСТОН (оборачиваясь к Жоржу). Мсье, я уверен, что именно вы, вы меня поймете. До сих пор здесь у вас я еще ничего не вспомнил. То, что вы рассказывали мне о детстве вашего брата, кажется мне бесконечно чуждым моему характеру, как я сам себе его представляю. Но, возможно, это следствие усталости, а возможно, и нечто другое, – только я впервые, слушая рассказ о моем детстве, ощутил какое-то смутное волнение.
Г-ЖА РЕНО. Ах, Жак, сынок, я так и знала...
ГАСТОН. Не нужно умиляться и преждевременно называть меня сынком. Мы сошлись сюда, чтобы вести расследование, тщательно, как полицейские, и так же, как полицейские, по возможности не вкладывая в это дело ни грана чувств. Эта попытка сближения с существом, полностью мне чуждым, и которое мне придется, быть может, еще сегодня признать частью самого себя, – эта странная помолвка с призраком – и так уже достаточно мучительны, а тут еще я вынужден отбиваться и от вас. Я соглашусь пройти через любые испытания, выслушать всякие истории, но внутренний голос говорит мне, что прежде я обязан узнать правду об этой ссоре. Правду, как бы жестока она ни была...
Г-ЖА РЕНО (нерешительно). Ну так вот: из-за какого-то пустяка, как обычно у мальчиков, вы подрались. Ты сам знаешь, в этом возрасте быстры на расправу...
ГАСТОН (прерывает ее). Нет, не Вы. Эта слушаний еще здесь, ведь верно, ведь вы только что солгали мне?
ЖОРЖ (помолчав немного, решительно). Да, она еще у нас.
ГАСТОН. Пожалуйста, позовите ее сюда, мсье. К чему все эти колебания, вы же знаете, я все равно разыщу ее и рано или поздно сам расспрошу!..
ЖОРЖ. Как глупо, как чудовищно глупо!
ГАСТОН. Но я ведь здесь не затем, чтобы узнавать приятные вещи. Да и к тому же, если подробности этого события смогут вернуть мне память, вы просто не вправе скрывать их от меня.
ЖОРЖ. Ну, раз ты настаиваешь, я сейчас ее позову. (Звонит.)
Г-ЖА РЕНО. Но ты весь дрожишь, Жак... Скажи, ты хоть не болен?
ГАСТОН. Я дрожу?
Г-ЖА РЕНО. Может быть, как раз в эту минуту что-то для тебя прояснилось, скажи, ты ничего не чувствуешь?
ГАСТОН. Нет... Все тот же мрак, окончательный, беспросветный.
Г-ЖА РЕНО. Тогда почему же ты дрожишь?
ГАСТОН. Все это ужасно глупо. Но, перебирая тысячи возможных воспоминаний, я с особой нежностью призывал воспоминания о друге. Именно наша воображаемая дружба была основой, на которой я воздвигал здание прошлого. Наши пылкие, беседы во время прогулок, книги, которые мы открывали для себя вместе, девушка, которую мы любили вместе, и ради него я пожертвовал своим чувством и даже – только не смейтесь, пожалуйста, – однажды я спас ему жизнь, когда он упал из лодки. Поэтому-то, если я ваш сын, мне придется привыкать к правде до того далекой от моих грез...
Входит ЖЮЛЬЕТТА.
ЖЮЛЬЕТТА. Мадам звонили?
Г-ЖА РЕНО. Мсье Жак хотел бы поговорить с вами, Жюльетта.
ЖЮЛЬЕТТА. Со мной?
ЖОРЖ. Да, с вами. Поскольку вы были свидетельницей несчастного случая с Марселем Граншаном, ему хотелось бы расспросить вас об этом.
Г-ЖА РЕНО. Вы же знаете всю правду, милочка. Знаете также, что, хотя у мсье Жака был бешеный характер, никаких преступных замыслов он питать не мог...
ГАСТОН (снова ее перебивает). Пожалуйста, ничего ей не говорите! Где вы находились, мадемуазель, в то время, как произошел несчастный случай?
ЖЮЛЬЕТТА. На той же площадке, мсье Жак.
ГАСТОН. Пока еще не называйте меня мсье Жаком. С чего началась ссора?
ЖЮЛЬЕТТА (украдкой поглядывая на г-жу Рено и Жоржа). Значит, то есть...
ГАСТОН (подходит к ним). Не будете ли вы так любезны оставить меня с ней наедине? По-моему, вы ее стесняете.
Г-ЖА РЕНО. Я готова сделать все, что ты хочешь, лишь бы ты к нам вернулся, Жак.
ГАСТОН (провожая их до двери). Я вас потом позову. (Жюлъетте.) Садитесь, пожалуйста.
ЖЮЛЬЕТТА. Мсье разрешает?
ГАСТОН (усаживаясь напротив нее). И давайте оставим это обращение в третьем лице. Оно только стесняет нас обоих. Сколько вам лет?
ЖЮЛЬЕТТА. Тридцать три. И вы сами это отлично знаете, мсье Жак, ведь когда вы ушли на фронт, мне было пятнадцать. Зачем же вы спрашиваете?
ГАСТОН. Во-первых, я этого не знаю, во-вторых, я вам уже говорил, что, возможно, я вовсе и не мсье Жак.
ЖЮЛЬЕТТА. Да нет же, я вас сразу узнала, мсье Жак...
ГАСТОН. А разве вы его хорошо знали?
ЖЮЛЬЕТТА (внезапно разражаясь рыданиями). Ах, да разве можно так забывать!.. Значит, вы совсем-совсем ничего не помните, мсье Жак?
ГАСТОН. Ровно ничего.
ЖЮЛЬЕТТА (кричит сквозь слезы). Каково мне слышать такие слова, после всего, что было!.. Да это же чистая мука для женщины...
ГАСТОН (поначалу опешил, потом все понял). О, простите, пожалуйста. Простите меня. Но, значит, мсье Жак...
ЖЮЛЬЕТТА (всхлипывая). Да...
ГАСТОН. О, тогда прошу меня простить... А сколько вам было лет?
ЖЮЛЬЕТТА. Пятнадцать, это мой первый...
ГАСТОН (вдруг улыбается, видимо, напряжение его ослабело). Вам пятнадцать, ему семнадцать... Но это же прелестная история! Первое, что я услышал более или менее приятное. А долго это длилось?
ЖЮЛЬЕТТА. Пока он не уехал.
ГАСТОН. А я-то так упорно пытался узнать, как выглядела моя первая подружка! Оказывается, она была очаровательна!
ЖЮЛЬЕТТА. Может, и была очаровательна, да только не одна она была!..
ГАСТОН (снова улыбается). Ах, не одна?
ЖЮЛЬЕТТА. Конечно, не одна!
ГАСТОН. Впрочем, и ото тоже не так уж неприятно!
ЖЮЛЬЕТТА. Вам, конечно, может, и весело! Но все-таки, признайтесь, женщине...
ГАСТОН. Конечно, конечно, женщине...
ЖЮЛЬЕТТА. Женщине-то тяжело, когда попирают ее скорбную любовь!
ГАСТОН (слегка опешив). Скорб... Да-да, конечно.
ЖЮЛЬЕТТА. Пусть я была самой ничтожной служанкой, но это не помешало мне испить всю чашу жестоких мук поруганной любовницы...
ГАСТОН. Жестоких?.. Да, конечно, конечно.
ЖЮЛЬЕТТА. Вы никогда не читали «Изнасилования в день свадьбы»?
ГАСТОН. Нет, не читал.
ЖЮЛЬЕТТА. Непременно прочтите, сами увидите, ну прямо с нас списано. Бесчестный соблазнитель Бертранды тоже уезжает – только он в Америку едет, его туда дядя миллионер вызвал. И она, Бертранда, говорит ему, что она выпила до дна чашу жестоких мук поруганной любовницы.
ГАСТОН (поняв). Значит, эта фраза из книги!
ЖЮЛЬЕТТА. Из книги! Как про меня сказано!
ГАСТОН. Конечно... (Внезапно поднимается. Спрашивает странным голосом.) А мсье Жак вас сильно любил?
ЖЮЛЬЕТТА. Страстно любил. Да чего там, он говорил, что застрелится из-за меня!..
ГАСТОН. А как вы стали его любовницей?
ЖЮЛЬЕТТА. На второй день, как я к вам поступила. Я убирала его комнату, а он меня на кровать опрокинул. А я, как дура, хохочу и хохочу. Оно и понятно, в такие-то годы! Словно бы я тут ни при чем. А потом уж он мне поклялся, что будет любить меня всю жизнь.
ГАСТОН (глядя на нее с улыбкой). Странный этот мсье Жак...
ЖЮЛЬЕТТА. Чем странный?
ГАСТОН. Да так, ничем. Во всяком случае, если я окажусь мсье Жаком, обещаю вам снова вернуться к этой теме и обсудить ее серьезно.
ЖЮЛЬЕТТА. Да нет, не нужно мне ничего. Я теперь замужем...
ГАСТОН. А все-таки, все-таки... (Пауза.) Но я увиливаю от уроков, и меня не допустят к экзаменам. Вернемся к этой страшной истории, хотя так хорошо было бы ее совсем не знать, а придется выслушать от начала до конца.
ЖЮЛЬЕТТА. О драке с мсье Марселем?
ГАСТОН. Да. Вы при этом присутствовали?
ЖЮЛЬЕТТА (гордо выпрямившись). Еще бы не присутствовала!
ГАСТОН. Были с самого начала ссоры?
ЖЮЛЬЕТТА. Ясно, была.
ГАСТОН. Стало быть, вы можете сказать, что за безумие их охватило, раз они сцепились, как дикари?
ЖЮЛЬЕТТА (спокойно). При чем тут безумие? Они же из-за меня дрались.
ГАСТОН (вскакивает). Из-за вас?
ЖЮЛЬЕТТА. Чего это вы так удивляетесь? А как же, из-за меня.
ГАСТОН (растерянно переспрашивает). Из-за вас?
ЖЮЛЬЕТТА. Ясно, из-за меня. Понимаете, я была любовницей мсье Жака. Я вам об этом говорю, вы должны это знать, но никому ни слова. Я не особенно-то желаю с места уходить из-за какой-то истории, которая случилась двадцать лет назад! Да, я была любовницей мсье Жака, и, надо правду сказать, мсье Марсель чуточку за мной приударял.
ГАСТОН. А дальше что?
ЖЮЛЬЕТТА. А дальше он как-то полез ко мне целоваться за дверью... Я, конечно, не давалась, но вы сами знаете, если парню что-нибудь в голову взбредет... Тут мсье Жак вышел из своей комнаты и нас увидел. Он прыгнул на мсье Марселя, ну тот, конечно, ответил. Они сцепились и покатились по полу...
ГАСТОН. Где это было?
ЖЮЛЬЕТТА. На лестничной площадке второго этажа, вон там рядом.
ГАСТОН (вскакивает, как бы охваченный безумием). Где, где, где? Пойдем, я хочу точно узнать, где это было. (Тянет Жюльетту за руку в холл.)
ЖЮЛЬЕТТА. Больно, пустите!
ГАСТОН. Где, где?
ЖЮЛЬЕТТА (наконец вырываясь, трет запястье). Да здесь же! Они упали так, что наполовину оказались в холле, наполовину на площадке. Мсье Марсель находился снизу...
ГАСТОН (кричит). Но это же далеко от края! Как же он мог свалиться с лестницы? Очевидно, они оба скатились вниз во время драки...
ЖЮЛЬЕТТА. Вот уж нет, просто мсье Жаку удалось вскочить, и он подтащил мсье Марселя за ногу к ступенькам...
ГАСТОН. А потом?
ЖЮЛЬЕТТА. А потом толкнул его! Да как крикнет: «Будешь знать, сволочь, как целовать чужих девчонок!» Вот и все. (Пауза.) Мсье Жака так голыми руками не возьмешь!
ГАСТОН (глухо). И он был его другом?
ЖЮЛЬЕТТА. А то как же! С шести лет в школу вместе ходили.
ГАСТОН. С шести лет...
ЖЮЛЬЕТТА. Конечно, дело страшное, кто же говорит!.. Но что вы хотите? Любовь – она сильнее всего.
ГАСТОН (глядит на нее и бормочет). Любовь, да-да, конечно, любовь... Благодарю вас, мадемуазель.
ЖОРЖ (стучит в дверь, заглядывает в комнату и, не найдя там никого, идет в холл). Я позволил себе прийти сюда. Вы нас так и не позвали. А мама волнуется. Ну что, узнали то, что хотели знать?
ГАСТОН. Да, спасибо. Узнал, что хотел знать.
ЖЮЛЬЕТТА уходит.
ЖОРЖ. Понятно, не так все это получилось красиво... Но я хочу верить, вопреки всем россказням, что, в конце концов, это был просто несчастный случай и – не забывай, тебе было всего семнадцать – и если угодно, ребячество, пусть злосчастное, но ребячество. (Пауза. Смущенно.) А что она вам рассказала?
ГАСТОН. Разумеется, то, что видела.
ЖОРЖ. А сообщила она вам, что причиной драки было соперничество клубов? Марсель по каким-то личным соображениям вышел из вашего клуба и стал играть в другой команде против вашей... И в спортивном азарте, не правда ли... (ГАСТОН молчит.) Словом, я хочу верить этой версии. Потому что Граншаны распускали различные сплетни, но я всегда наотрез отказывался их слушать. Даже не пытался узнать их версию, это глупая и некрасивая история.
ГАСТОН (глядя на Жоржа). Вы его очень любили?
ЖОРЖ. Что бы то ни было, он был моим младшим братом. Что бы то ни было, повторяю. Потому что было кое-что и другое. О, конечно, ты был ужасным созданием.
ГАСТОН. Будьте добры, говорите: «он» был ужасным созданием. Пока я еще имею на это право.
ЖОРЖ (растерянно и жалко улыбаясь своим воспоминаниям). Да... ужасным. Каких только забот ты нам не доставлял; И если вернешься к нам, тебе предстоит узнать кое-что посерьезнее, чем этот злосчастный поступок, хотя бы потому, что в данном случае есть еще возможность усомниться.
ГАСТОН. Значит, мне предстоит узнать еще что-то?
ЖОРЖ. Ты был ребенок, да, ребенок, барахтался один в этом неустроенном мире. Мама с ее твердыми принципами пыталась на тебя воздействовать, но, очевидно, бралась за дело неловко, только натыкалась на твое сопротивление, и в результате ты еще больше замыкался. А у меня не было достаточного авторитета... Ты совершил огромную глупость, и, помимо всего, она стоила нам больших денег... Мы, старшие, как тебе известно, были на фронте. Поэтому-то юноши, твои ровесники, считали, что им, мол, все дозволено. Ты захотел заняться делами. Только верил ли ты сам в успех? Или это было просто предлогом, чтобы легче осуществить какие-то свои планы? Лишь ты один сможешь нам сказать это, когда к тебе полностью вернется память. Словом, ты околдовал – да-да, именно околдовал – одну пожилую даму, давнишнюю нашу приятельницу... Тебе удалось уговорить ее внести в дело весьма значительную сумму – что-то около полумиллиона франков. А сам ты стал как бы посредником. И выдал фальшивый вексель на бланке Компании, разумеется, существующей только в твоем воображении... Подписывал поддельные векселя. В один прекрасный день все открылось. Но было уже слишком поздно. У тебя осталось всего несколько тысяч франков. Ты растранжирил все остальное бог весть в каких притонах, злачных заведениях, женщины, приятели... Понятно, мы покрыли всю эту сумму.
ГАСТОН. Меня воистину восхищает та радость, с какой вы готовитесь вновь принять в лоно семьи вашего брата.
ЖОРЖ (опустив голову). Ты бы еще больше восхитился, Жак...
ГАСТОН. Как?! Значит, за ним числится еще что-то?
ЖОРЖ. Поговорим об этом в следующий раз.
ГАСТОН. Почему в следующий?
ЖОРЖ. Так будет лучше. Пойду позову маму. Она, должно быть, беспокоится, что ее не зовут.
ГАСТОН (жестом останавливая его). Можете сказать мне все. Я почти уверен, что я не ваш брат.
ЖОРЖ (молча глядит на него; потом глухим голосом). Однако вы очень на него похожи. То же лицо, но словно какой-то шквал прошел по нему...
ГАСТОН (улыбаясь). Ведь восемнадцать лет! И ваше лицо, разумеется, тоже изменилось, хотя я не имел чести видеть, вернее, помнить его без морщин.
ЖОРЖ. Не только в морщинах дело. Это больше, чем морщины, это неизгладимые пометы времени. Но пометы эти не избороздили ваше лицо, черты не только не стали жестче, напротив, смягчились, разгладились. Будто по вашему лицу прошел шквал нежности и доброты.
ГАСТОН. Да. Только теперь я понял, сколь многое способствовало тому, чтобы лицо вашего уважаемого брата не слишком дышало нежностью.
ЖОРЖ. Вы ошибаетесь. Правда, он был жестокий, непостоянный, легкомысленный, порой действовал бессознательно... Но... но я любил его, вопреки всем недостаткам. Он был красивее меня. Возможно, не умнее – я имею в виду тот ум, что требуется в школе или на экзаменах, – но эмоциональнее и уж наверняка более блестящий... (Глухим голосом.) Более обольстительный... А знаете, он тоже меня любил, по-своему, конечно. Питал ко мне, во всяком случае подростком, нежность и признательность, а это меня, понятно, трогало. Потому-то мне так тяжело было узнать... (Склоняет голову, будто на нем лежит вина.) Я его возненавидел, да, возненавидел... А потом, и очень скоро... уже не мог на него сердиться...
ГАСТОН. Но за что?
ЖОРЖ (поднимает голову, глядит в глаза Гастону). Это ты, Жак? (ГАСТОН пожимает плечами.) Сколько я ни твердил себе, что он мальчишка, что в глубине души он слабый, как все неистовые... Сколько я ни твердил, что летним вечером так нелегко устоять перед такими прекрасными свежими устами, особенно если уезжаешь на фронт... Твердил, что я был далеко, что она тоже была почти ребенок...
ГАСТОН. Я не совсем вас понимаю. Он отбил у вас любовницу? (Пауза.) Жену? Вашу жену? (ЖОРЖ утвердительно кивает. Глухо.) Подлец!
ЖОРЖ (губы его чуть трогает грустная улыбка). Возможно, это были вы!
ГАСТОН (помолчав, дрогнувшим голосом). Вас зовут Жорж?
ЖОРЖ. Да.
ГАСТОН (глядит на него, потом берет его руку с неловкой нежностью). Жорж...
Г-ЖА РЕНО (появляется в холле). Ты здесь, Жак?
ЖОРЖ (ему стыдно своего волнения, выступивших на глазах слез). Простите, я пойду. (Быстро уходит в противоположную дверь.)
Г-ЖА РЕНО (входит в комнату). Жак...
ГАСТОН. Да?..
Г-ЖА РЕНО. Угадай, кто явился?.. Ах, какая наглость!
ГАСТОН (устало). Ко мне еще не вернулась память... так что угадывать...
Г-ЖА РЕНО. Тетя Луиза, дорогой! Да-да, тетя Луиза!
ГАСТОН. Тетя Луиза? А в чем же тут наглость?..
Г-ЖА РЕНО. Уж поверь мне... После того, что произошло! Если она попытается прорваться к тебе, будь добр – откажись ее видеть. Как же она тогда себя вела!.. Впрочем, ты всегда терпеть ее не мог. Но особенно ты ненавидел, дорогой мой, среди всей нашей родни кузена Жюля, питал к нему настоящую ненависть, что, впрочем, вполне оправданно.
ГАСТОН (по-прежнему стоит не шевелясь). Оказывается, я питаю настоящую ненависть, которая мне даже неведома...
Г-ЖА РЕНО. К кузену Жюлю? Но знаешь, что с тобой устроил этот негодяй? Выдал тебя на выпускном экзамене, донес, что при тебе таблица логарифмов... Нет-нет, необходимо рассказать тебе все эти истории, а то, чего доброго, ты способен улыбаться таким людям, ведь ты ничего не помнишь!.. И Жерар Дюбюк, он тоже наверняка к нам явится и будет рассыпаться перед тобой в любезностях... А ведь чтобы поступить на службу в Компанию, он оклеветал тебя перед дирекцией только потому, что у тебя было больше шансов туда попасть благодаря дядиной протекции. Лишь позже мы узнали, что это он все испортил. О, хочу надеяться, что ты просто захлопнешь перед ним дверь, как, впрочем, и еще перед кое-кем... Я потом скажу, перед кем именно... перед всеми, кто тебя гнусно предал.
ГАСТОН. Прошлое человека, оказывается, полно приятных сюрпризов!..
Г-ЖА РЕНО. Зато придется поцеловать дорогую мадам Букон, хотя после того, как ее разбил паралич, это не совсем аппетитная процедура. Она присутствовала при твоем появлении на свет.
ГАСТОН. Это еще не достаточно уважительная причина.
Г-ЖА РЕНО. И, кроме того, она выходила тебя, когда ты болел воспалением легких, и я тоже в это время лежала больная. Она спасла тебе жизнь, дружок!
ГАСТОН. Правда, ведь существует еще и благодарность. О ней-то я и забыл. (Пауза.) Обязательства, ненависть, оскорбления... Думал ли я, что именно это и есть воспоминания? (Замолкает, потом задумчиво.) Верно, я забыл еще угрызения совести. Теперь мое прошлое полностью укомплектовано. (Криво улыбается, подходит к г-же Рено.) Но видите, до чего я требовательный. Я предпочел бы какой-нибудь иной образчик с парочкой радостей. И еще, если возможно, один-другой восторженный порыв, что ли... Можете вы мне предложить что-нибудь в этом роде?
Г-ЖА РЕНО. Я тебя не понимаю, милый.
ГАСТОН. А ведь это так просто. Мне хотелось бы, чтобы вы назвали хотя бы одну мою былую радость. Ненависть, укоры совести ничего мне, в сущности, не открыли. Дайте мне радости, радости вашего сына, и я посмотрю, как они отзовутся во мне!
Г-ЖА РЕНО. О, это нетрудно. Радостей у тебя было достаточно... Тебя так забаловали!
ГАСТОН. Мне хотелось бы одну...
Г-ЖА РЕНО. Пожалуйста. Ужасно трудно вспоминать так все разом, не знаешь, что и выбрать...
ГАСТОН. Назовите первое, что придет на ум.
Г-ЖА РЕНО. Так вот, когда тебе было двенадцать...
ГАСТОН (прерывает ее). Нет, радость взрослого мужчины! Те слишком далеки.
Г-ЖА РЕНО (смущенно). Твои взрослые радости... Ты со мной не особенно ими делился. Оно и понятно, взрослый мальчик!.. Ты постоянно уходил из дому. Как все юноши... В те времена вам удержу не было... Ты бывал в барах, на бегах... Ты делил радости с приятелями, а не со мной.
ГАСТОН. Значит, вы никогда не видели меня радующимся в вашем присутствии?
Г-ЖА РЕНО. Ну как же, конечно, видела! Возьми, например, тот день, когда раздавали награды, как сейчас помню...
ГАСТОН (перебивая ее). Нет-нет, не награды! А после. Промежуток времени от той минуты, когда я распрощался со школьными учебниками, и до той, как мне дали в руки винтовку... Те несколько месяцев, которые неведомо для меня были всей моей взрослой жизнью.
Г-ЖА РЕНО. Подожди-ка, сейчас вспомню. Знаешь, ты столько выезжал... Так играл во взрослого...
ГАСТОН. Но ведь как бы восемнадцатилетний мальчик ни играл во взрослого мужчину, на самом-то деле он еще ребенок! Неужели же ни разу не прорвало в ванной трубу, так что никто не мог остановить воду, неужели кухарка ни разу не исковеркала какое-нибудь слово, неужели нам ни разу не попался в трамвае кондуктор с уморительной физиономией?.. И я не смеялся в вашем присутствии... Не радовался какому-нибудь подарку, лучу солнца... Я не требую от вас особых, необузданных радостей... просто маленькую простую радость. Уж не был ли я мрачным неврастеником?
Г-ЖА РЕНО (вдруг смутившись). Я вот что тебе скажу, Жак, миленький... Мне хотелось объяснить это позднее, не спеша... В то время мы были с тобой не в особенно хороших отношениях... О, простое ребячество! Не сомневаюсь, что задним числом тебе все это покажется куда серьезнее, чем было на самом деле. Короче, именно в этот промежуток времени – между коллежем и фронтом – мы с тобой вообще не разговаривали.
ГАСТОН. А-а!
Г-ЖА РЕНО. Да. Из-за пустяков, поверь!
ГАСТОН. И... наша ссора длилась долго?..
Г-ЖА РЕНО. Почти год.
ГАСТОН. А, черт! Ну и выдержка же у нас с вами была! А кто начал первым?
Г-ЖА РЕНО (после еле заметного колебания). Пожалуй, что я... Но ты был всему причиной. Ты упрямился глупейшим образом.
ГАСТОН. В чем же выражалось упрямство юноши, если вы вынуждены были не разговаривать целый год с родным сыном?
Г-ЖА РЕНО. Ты не желал ничего сделать, чтобы покончить с этим положением. Ничего!
ГАСТОН. Но когда я уезжал на фронт, мы все-таки помирились? Ведь не отпустили же вы меня из дома не поцеловав?
Г-ЖА РЕНО (помолчав, решительно). Отпустила. (Замолкает, потом быстро.) И это твоя вина, в тот день я тоже тебя ждала у себя в комнате. А ты ждал в своей. Ты хотел, чтобы я сделала первый шаг, я, мать!.. А ведь ты меня сильно оскорбил. Все попытки посторонних примирить нас ни к чему не привели. Ничто тебя не могло убедить. Ничто. И ты уехал на фронт...
ГАСТОН. Сколько мне было лет?
Г-ЖА РЕНО. Восемнадцать.
ГАСТОН. Возможно, я не отдавал себе отчета, куда иду. Для восемнадцатилетнего война просто любопытное приключение. Но ведь это был уже не четырнадцатый год, когда матери украшали штыки сыновних винтовок цветами... Вы-то должны были знать, куда я иду.
Г-ЖА РЕНО. О, я думала, что война окончится раньше, чем ты успеешь пройти обучение в казармах, надеялась увидеться с тобой во время первой побывки перед отправкой в действующую армию. И к тому же ты всегда был так резок, так жесток со мной.
ГАСТОН. Но ведь могли же вы прийти ко мне в комнату, могли сказать: «Перестань дурить и поцелуй меня!»
Г-ЖА РЕНО. Я боялась твоих глаз... Твоей гордой ухмылки, которой ты непременно бы встретил меня. Ты способен был меня прогнать...
ГАСТОН. Ну и что ж, вы вернулись бы, рыдали бы под моей дверью, умоляли бы меня, встали бы на колени, лишь бы этого не случилось, и я поцеловал бы вас перед отъездом. Ах, как нехорошо, что вы не встали тогда на колени!
Г-ЖА РЕНО. Но я же мать, Жак!..
ГАСТОН. Мне было восемнадцать, и меня посылали на смерть. Пожалуй, стыдно так говорить, но вы обязаны были броситься на колени, молить моего прощения, как бы я ни был груб, как бы ни замыкался в своей идиотской юношеской гордыне.
Г-ЖА РЕНО. За что прощения? Я-то ведь ничего не сделала!
ГАСТОН. А что такого сделал я, раз между нами пролегла непроходимая пропасть?
Г-ЖА РЕНО (внезапно ее голос приобретает те, прежние интонации). О, ты вбил себе в голову, что женишься, и это в восемнадцать-то лет! На какой-то швее, которую подцепил бог знает где! И она, конечно, не желала без брака сойтись с тобой. Брак – это не просто любовные шашни! Да неужели мы должны были позволить тебе испортить всю твою жизнь, ввести эту девку к нам в дом? И не уверяй меня, пожалуйста, что ты ее любил... Разве в семнадцать лет любят, то есть, я хочу сказать: любят ли глубоко, по-настоящему, такой любовью, какая необходима для брака, для создания прочного семейного очага! Какую-то швею, с которой ты и познакомился-то на танцульке всего три недели назад.
ГАСТОН (помолчав). Конечно, это было глупо с моей стороны... Но ведь наш год должны были вскоре призвать, и вы это знали. А что, если эта глупость была единственной, которую мне дано было сделать, а что, если вы хотели лишить этой любви того, кому осталось жить всего несколько месяцев, а что, если бы любовь не успела исчерпать себя за этот срок?
Г-ЖА РЕНО. Но никто и не думал, что ты обязательно умрешь!.. И потом, я еще не все тебе сказала. Знаешь, что ты мне крикнул в лицо, у тебя даже рот перекосился, ты поднял руку на меня, на родную мать! Ты крикнул: «Ненавижу тебя, ненавижу!» Вот что ты крикнул. (Пауза.) Теперь ты понимаешь, почему я не выходила из своей комнаты, все надеялась, что ты придешь, прислушивалась вплоть до той минуты, когда за тобой захлопнулась входная дверь?
ГАСТОН (молчит, потом тихо). Я умер в восемнадцать лет, так и не получив своей, пусть небольшой, радости под тем предлогом, что это, мол, глупость, а вы так и но заговорили со мной. Я всю ночь пролежал раненный в плечо, и я был вдвойне одинок рядом с теми, кто звал в бреду свою мать. (Пауза, потом вдруг как бы самому себе.) Это правда, я вас ненавижу.
Г-ЖА РЕНО (испуганно кричит). Жак, что с тобой?
ГАСТОН (опомнившись, замечает ее). Как – что? Простите... Простате меня, пожалуйста. (Отходит; резко, четко.) Я не Жак Рено, я не узнаю здесь ничего, что принадлежит ему по праву. Да, слушая вас, я на мгновение спутал себя с ним. Простите. Но, видите ли, для человека без памяти прошлое, все, прошлое сразу – слишком тяжкий груз, чтобы взвалить его на себя одним рывком. Если вы хотите сделать мне удовольствие, – да нет, не только удовольствие, а благодеяние, – отпустите меня обратно в приют. Я сажал там салат, натирал полы... Дни проходили... Но даже за эти восемнадцать лет, – я имею в виду вторую половину своей жизни, – даже за этот срок дни, наслаиваясь друг на друга, не сумели превратиться в прожорливое чудище, которое вы именуете прошлым.
Г-ЖА РЕНО. Но, Жак...
ГАСТОН. И главное, не называйте меня Жаком... Этот Жак такого натворил. Гастон – другое дело. Если он даже ничто, я знаю, каков он. Но ваш Жак, одно имя которого уже погребено под трупами сотен птиц, этот Жак, который обманывал, убивал, который пошел на войну совсем один, которого никто не проводил на вокзал, Жак, который даже не любил, такой Жак наводит на меня ужас.
Г-ЖА РЕНО. Но ведь, мой мальчик...
ГАСТОН. Убирайтесь! Я не ваш мальчик.
Г-ЖА РЕНО. Ты заговорил совсем как прежде!
ГАСТОН. У меня нет «прежде», я говорю так сегодня. Убирайтесь!
Г-ЖА РЕНО (гордо выпрямляясь, как в прежнее время). Хорошо, Жак! Но когда будет доказано, что я твоя мать, тебе придется просить у меня прощения. (Уходит, не заметив Валентины, которая слышала их последние слова из-за кулис.)
ВАЛЕНТИНА (дождавшись ухода свекрови, выступает вперед). Вот вы сказали, что вы никого не любили. Откуда вы это знаете, вы, который вообще ничего не знает?
ГАСТОН (меряет ее взглядом). И вы тоже убирайтесь!
ВАЛЕНТИНА. На каком основании вы разговариваете со мной таким тоном? Что с вами?
ГАСТОН (кричит). Убирайтесь! Я не Жак Рено.
ВАЛЕНТИНА. Вы кричите так, словно вам страшно.
ГАСТОН. Отчасти и поэтому,
ВАЛЕНТИНА. Страх – это еще полбеды. Тень юного Жака – страшная тень, ее опасно даже примерить, но откуда ненависть и ко мне тоже?
ГАСТОН. Мне противно, что вы пришли сюда любезничать со мной, ведь вы все время, как только я появился в доме, не перестаете со мной любезничать. Вы были его любовницей.
ВАЛЕНТИНА. Кто посмел вам это сказать?
ГАСТОН. Ваш муж.
Пауза.
ВАЛЕНТИНА. Предположим, вы мой любовник, я нашла вас и снова хочу быть с вами... Неужели же вы действительно такой чудак, что вам это кажется гадким?
ГАСТОН. Вы разговариваете со мной, как с дунайским крестьянином2. Впрочем, странный это был Дунай, черные воды, безымянные берега... Я человек не первой молодости, но я только что вылупился на свет божий. Может быть, в конце концов, и не так уж плохо отнять жену у родного брата, у брата, который вас любил, делал вам добро?