Текст книги "Деревья-музыканты"

Автор книги: Жак Стефен Алексис

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 20 страниц)

Леони нахмурилась. В глазах крестьян она уловила нехороший блеск. Они готовы на все. Того и гляди, схватятся за ножи. Ее кольнуло тревожное предчувствие. Окинув последним взглядом улицу, где толпились возбужденные горожане, Леони быстро вернулась в дом.

Гонаибо разделся догола. Эта часть озера изобиловала глиной, мягкой красноватой глиной, жирной, нежной, как шелк, превосходно поддающейся обжигу. Кроме того, здесь было полно дичи. Упершись коленом в борт пироги, мальчик раздвинул голубые лотосы и зеленые листья кувшинок, оттолкнулся от берега левой ногой и вскочил в пирогу. Он стоял, выпрямившись во весь рост, и длинным шестом направлял пирогу к середине озера. Водяные курочки подняли крик, подавая короткие пронзительные сигналы тревоги пестрым уткам и ныркам, белым ибисам и голенастым цаплям. Ну и переполох начался в камышах! Птицы вычерчивали в небе замысловатые фигуры, врассыпную разлетались кто куда. А повыше кружили царственные фламинго, красные, розовые, чуть-чуть жеманные...

Для очистки совести Гонаибо несколько раз громко крикнул, чем привел всю озерную живность в полное смятение. Но сегодня ему было не до охоты. Вот уже несколько дней, как он развил лихорадочную деятельность, не давая себе ни часу передышки: с утра до глубокой ночи сидел за работой, плел гамаки, вращал гончарный круг, обжигал кувшины и блюда. Он готовился отразить натиск неприятеля, но для военных действий нужны деньги, много денег! Он совершенно справедливо рассудил, что надо поскорее выручить как можно больше денег на базарах в Томазо, в Тьерра-Нуэве и в Химани – по другую сторону границы. Значит, лодырничать, барахтаться в воде и стрелять из рогатки в птиц он теперь не мог себе позволить.

Посреди озера Гонаибо на секунду перегнулся через борт и тут же прыгнул в воду с корзинкой в руке. Четыре раза нырял он в глубину, и четыре раза корзинка наполнялась чудесной озерной глиной. На пятый раз он увидел в воде летевшего к нему на всех парах небольшого каймана. Ах ты заморыш! Тебе повезло: в другое время я научил бы тебя вежливости!.. Гонаибо хорошо знал этого маленького злого каймана, который всякий раз норовил цапнуть его за ногу. Жаль, что сегодня Гонаибо некогда, а то он огрел бы коварного уродца шестом – угощайся тиной!

Вернувшись в хижину, Гонаибо сложил глину в прохладном месте и отправился в Фон-Паризьен. Он уже не раз видел приезжего лейтенанта и священника. Впервые встретив Эдгара Осмена, он решил, что перед ним тот самый раненый путник, которого он недавно приютил в своем доме. Но, вглядевшись, он понял, что это другой человек, хотя и очень похожий на его недавнего гостя. Верно, близкий родственник, скорее всего – брат. Гонаибо охватила тревога. Он обвинял себя в том, что так опрометчиво помог незнакомцу. Не случайно же оказались здесь эти пришельцы, они наверняка имеют прямое отношение к опасности, нависшей над озерным краем.

Достаточно хоть раз пройти по городку, чтобы увидеть, как обеспокоены люди. Урожай собрали прекрасный, но радости не было. Редко где затевались танцы, а ведь обычно в это время года молодежь пляшет ночи напролет. И дело, разумеется, не только в ворах, опустошающих сады и поля... В чутком сердце ночей не билась больше горячая кровь барабанов. Лишь иногда, по субботам, донесется откуда-то дробный перестук в ритме ката[53]53
  Ката – быстрый барабанный ритм (прим. автора).


[Закрыть], да и то скоро смолкнет, едва дотянув до полуночи. По деревням ползли тревожные слухи. Люди спорили, теряясь в догадках и предположениях.

Гонаибо добрался до окраины городка. Сразу за лавкой сестрицы Альфонсины, чей двор переходит в поля, рос огромный фламбуаян с изумрудной листвой. Прекрасный наблюдательный пост, лучше не придумаешь. Гонаибо легко вскарабкался на дерево. Добравшись до верхушки, он увидел маленькую, залитую солнцем церковную площадь, полицейский участок и широкую пыльную улицу с редкими прохожими. Выбрал ветку покрепче, сел на нее верхом. Надежно укрытый листвой, он терпеливо ждал. Ждал малейшего знака, который поможет раскрыть намерения неприятеля...

Подобно тинистым водам древнего озера Азюэй, где в глубине бурлят родники и водовороты, страна на первый взгляд казалась спокойной. Беспрерывным, вкрадчиво журчащим потоком лились официальные речи; волны газетной бумаги неумолчно шумели во славу режима президента Леско, принесшего стране благословенный мир и порядок; вскипали нечистой пеной голубые и розовые балы; клокотал мутный прибой гуляний и празднеств, а история, хоть и медлительная, но неутомимая черепаха, – не стояла на месте. За бутафорским фасадом режима, за бумажными портьерами и картонными колоннадами искушенный глаз и чуткое ухо легко угадывали убожество, неуверенность, шаткость. Это было бы смешно, когда бы не было так печально! Но в подспудных глубинах нации нарастало волнение, кипели, порой достигая поверхности, мощные водовороты, медленно, но неотвратимо зрели новые силы, готовя социальную бурю.

Разумеется, вступление в войну против фашизма повлекло за собой установление относительного затишья внутри страны, временного перемирия, которое соблюдалось большинством политических группировок, несмотря на то что правительство производило бессовестную, хищническую распродажу национальных богатств. Нет, каким бы продажным ни было правительство, не время выступать против него, пока оно принимает участие в великом антигитлеровском походе, итог которого окажет решающее влияние на дело свободы во всем мире.

На первых порах утрата европейских рынков вызвала в торговых кругах полную растерянность. Встревоженные дельцы кинулись на черный рынок. Уголь, мыло, сигареты, керосин стали самыми дефицитными товарами, цены на текстиль, на сельскохозяйственные орудия и машины подскочили до рекордного уровня. Когда первое замешательство прошло, оказалось, что Бор-де-мер неплохо поживился. Да эта война – просто благословение божье! Пусть европейские олухи подольше лупят друг друга! Каждый мало-мальски толковый бизнесмен, каждый ловкий политик мог теперь в короткий срок сколотить приличное состояние. Само провидение послало им такого человека, как Леско: обзавелся шестью дюжинами костюмов и сотней пар обуви – и ему дела нет до того, как обирают народ акулы черного рынка. Этот щеголь гордо прохаживался под ручку со светскими дамами, о которых он до своего президентства и мечтать не смел! Хорохорился, пыжился да танцевал. Однажды главу государства видели чуть ли не в слезах перед «Хижиной Шукун», модным дансингом, который в тот вечер оказался закрытым. Жалобно хныча, он посадил под арест собственного сына – начальника своей личной охраны – за то, что он не предупредил хозяина ночного кабака о президентском визите. Складывая губы бантиком, диктатор день и ночь твердил:

– Моя политика – точное отражение политики Соединенных Штатов Америки!

Все труднее становилось сбывать кофе, хлопок, какао, сахар, бананы – даже в англосаксонские страны, этот единственно доступный в ту пору рынок. Но все упущенное наверстывали с лихвой из кармана крестьян... Чтобы добиться квоты на экспорт, нужны были крепкие кулаки. Любимчики президента, все как на подбор мулаты, фланировали по улицам и вели себя так, словно им сам черт не брат. Немецкие предприятия были закрыты, уволенные рабочие не могли найти работы, поскольку и другие компании, испугавшись падения сбыта, сократили производство. Безработица медленно, но неуклонно распространялась, как масляное пятно.

Итальянские коммерсанты, большей частью импортеры и розничные торговцы, чувствовали себя довольно спокойно; их не тронули, если не считать нескольких закоренелых приверженцев фашизма, слишком откровенно выражавших свои симпатии. Конечно, итальянцы старались не особенно лезть на глаза; они затаились, но торговали не хуже остальных, только через подставных лиц... Что касается рейнольдов, бонделей, гиршей и прочих тузов, их посадили в Фор-Насьональ, где они круглые сутки пировали, горланя «Хорст Вессель» и «Дейчланд, Дейчланд юбер аллес». Словом, немцы неплохо устроились! Они и в тюрьме продолжали служить «великой Германии», ведя под носом у тюремщиков фашистскую пропаганду, закидывая сети и улавливая в них прежних своих клиентов, попавших в стесненное положение. Играя на традиционных для гаитян антиимпериалистических чувствах, они старались вызвать ненависть к «западным плутократиям». Конечно, на удочку гитлеровской демагогии попадались лишь считанные единицы; но все же кое-кто из озлобленных мелких буржуа мечтал о победе вермахта; они ненавидели янки и их big stick[54]54
  Дословно: «большая палка» (англ.) – здесь: политика «большой дубинки».


[Закрыть], ненавидели лживую болтовню колониалистского Запада – и заучивали наизусть имена арийских генералов, с надеждой следя за подвигами Роммеля, пресловутого «лиса пустыни».

Безработица росла, атмосфера накалялась, а тупоумный выскочка Леско, окруживший себя мулатами, напомаженными и пустыми молодчиками, и ухом не вел. Наглое хвастовство своей светлой кожей, это типичное порождение колониализма, все больше распространялось в буржуазной среде; ведь только светлокожие получали доступ к государственным должностям. Как реакция на это ущемление в правах, возникали нелепые и опасные полурасистские теории, имевшие хождение в рядах мелкой буржуазии; псевдореволюционный «колоризм» стал эпидемической болезнью среди деклассированных элементов, среди недовольных и ущемленных. Были, конечно, и среди «колористов» честные патриоты и демократы, но главари антимулатского движения преследовали иные цели. Под пеплом идиотской «лескотической» политики разгорались традиционные распри прошлого века между либералами и националистами, а главная цель – отвоевание национальной независимости, попранной иностранцами, – отступала на второй план.

Недовольство росло. На мотив рекламной песенки «Ром и кока-кола», введенной в моду сестрами Андрюс, распевали:

 
На всех балах и пикниках,
на всех, на всех приемах
отважный Эйзенхауэр
лишь кока-колу пьет!
И хор подхватывал:
Рузвельт – кока-колу!
Черчилль – пепси-колу!
Ачесон – соя-колу!
А Леско – мочу!
 

Когда в какой-нибудь компании страсти разгорались особенно пылко, находились смельчаки, которые затягивали еще более крамольную песню, где все называлось своими именами:

 
Хэ ва! Хэ ва! Хэ ва!
Застукали Леско,
застукали Леско —
он деньги воровал из казначейства!
Семь раз, семь раз, семь раз
он попадался!
 

В следующих куплетах появлялись – примерно в тех же ситуациях – все члены правительства Леско...

В стране возник новый зоологический вид, так называемый «master of»[55]55
  Магистр (таких-то)... наук (англ.).


[Закрыть]. Естествоиспытатели старательно описали его, отметив, что некоторые особи – в еще большей мере, чем хамелеон, – обладают способностью моментально менять окраску в зависимости от того, куда ветер дует. Вот некоторые характерные особенности «master of»: волосы тщательно прилизаны и напомажены; очки без оправы, на американский манер; в зубах короткая трубка; жевательная резинка; покрой пиджака подчеркивает гибкость позвоночника, голос гортанный, разговор сводится к звукоподражанию:

– Oah?.. Test?..

– A oh yâ!.. Schedule!

Таков был «master of». Здесь, пожалуй, следует пояснить, что в голове министра народного просвещения родился изумительный проект. Стремясь перестроить систему образования и кинуть кость мелкой буржуазии, страдающей от безработицы и нищеты, сей государственный муж решил скосить под корень весь преподавательский состав. Каждый учитель греко-латинской формации, не сумевший в короткий срок освоить теорию и практику воспитательных «тестов», подлежал немедленному увольнению.

Учительским кадрам начальной школы, коллежей и лицеев был нанесен страшный удар. Преподаватели с двадцатилетним, с тридцатилетним стажем были вышвырнуты на мостовую и заменены недоучками, прошедшими трехмесячные курсы при американских университетах. Философия прагматизма стала евангелием наших новаторов. Гнать в шею гуманитарных ослов! Латинский мир – и лучшее тому доказательство нынешняя война! – приходит в упадок из-за Гомера и Плутарха. Мыслить на американский лад или погибнуть! – таков был боевой клич. Смешивая обучение с осведомлением, этот р-р-революционный министр возвел метод «тестов» в ранг государственной политики, единственной основы новой культуры североамериканского типа.

– Где родился Наполеон – на Корсике, на острове Эльба или на острове Святой Елены?.. Ненужное вычеркнуть.

– Что более полезно – каучук или золото?

– Назовите имя американского адмирала, который в тысяча девятьсот пятнадцатом году принес на Гаити обещанные им Мир, Славу и Благоденствие...

Горе тому, кто не мог ответить коротко и определенно!..

Самыми крупными инкубаторами для выведения породы «master of» были Колумбийский и Йельский университеты. Магистров штамповали с молниеносной быстротой. Из уст в уста летели сенсационные сообщения:

– В Колумбии можно стать М. И. (читай: магистром искусств) за два с половиной месяца...

– Подумаешь! Я стал магистром наук за шестьдесят пять дней и шесть часов!

– А я – магистром искусств и бакалавром технических наук Йельского университета ровно за два месяца...

Начальник штаба гаитянской армии тоже не дремал. Дух американского практицизма проник и в ряды доблестных воинов. Так, перед военными парадами сей достославный полководец говорил своему адъютанту:

– Эй, бой, прикажи оседлать мою horse![56]56
  Лошадь! (англ.).


[Закрыть]

На «meetings»[57]57
  Совещания (англ.).


[Закрыть] в генеральном штабе, неутомимо жуя резинку, он бросал докладчикам:

– Well![58]58
  Хорошо! (англ.).


[Закрыть] О-кей! Ну, где ваши survey?[59]59
  Отчеты (англ.).


[Закрыть]

Вместо приветствия он восклицал:

– Хэлло, guys![60]60
  Ребята! (англ.).


[Закрыть]

Министр иностранных дел, также родной сын президента республики, субъект с прилизанными и склеенными каким-то гуталином волосами, с высокомерным выражением лица, каковое он принимал специально для того, чтобы казаться старше своих лет, одетый с иголочки хлыщ, увлекался верховой ездой, а передвигаясь пешим порядком, подражал походке Антони Идена. И как тот канцлер, который во всех затруднительных случаях посылал депешу папе римскому, он всегда обращался за инструкциями в американское посольство.

Такова была атмосфера, царившая в стране. Весна, пышная, теплая, золотистая, раскидала яркие чистые ковры по несчастной земле Туссена-Лувертюра[61]61
  Франсуа Доминик Туссен-Лувертюр (1743—1803) – герой освободительной борьбы народа Гаити. В результате восстания рабов-негров, возглавленного Туссеном-Лувертюром, в 1804 году была провозглашена независимость острова.


[Закрыть] и Жан-Жака Дессалина. Компания ГАСХО заняла одно из самых больших зданий столицы. Народ, обладавший гордостью и пророческим даром, с проклятьями терпел обиды и ждал своего часа.

Первая проповедь преподобного отца Диожена Осмена в Гантье произвела впечатление разорвавшейся бомбы. Достойный служитель божий говорил среди все нараставшего ропота. С высоты кафедры он видел обращенные к нему озадаченные или гневные физиономии верующих. Группа вольнодумцев, слушавших мессу с церковной паперти, была просто потрясена. Эти господа теснились поближе к дверям, чтобы услышать нового кюре. Устремив глаза вдаль, уцепившись руками за кафедру, весь в поту, Диожен предавал нечестивцев анафеме, постепенно повышая голос, потому что гул становился все громче и громче. Он говорил добрых двадцать минут, требуя отречения от языческих богов и угрожая приверженцам водуизма всяческими небесными карами. Заключительные слова проповеди были покрыты неимоверным шумом толпы. Потом наступила гнетущая тишина. Лишь громко стучали каблуки священника, спустившегося с кафедры и как-то злобно печатавшего шаг. Мальчик из хора, путаясь в длинном не по росту балахоне, семенил впереди Диожена. Дойдя до амвона, кюре преклонил колени перед алтарем и застыл в экстазе; потом резким движением встал, оправил ризу и провозгласил:

– Credo in unum Deum, Patrem omnipotentem factorem coeli et terrae![62]62
  Верую в единого бога, всемогущего отца неба и земли! (лат.)


[Закрыть]1

Символ веры подхватило несколько жидких голосов. Среди такого возмутительного беспорядка на должной высоте оказалась лишь группа старых дев из духовной конгрегации святого Франциска, сидевших в первом ряду в широких фиолетовых косынках, повязанных вокруг шеи. Они пришли святому отцу на помощь и принялись наперебой вопить визгливыми истеричными голосами:

– ...Et unam, sanctam, catholicam et apostolicam Ecclesiam... Confiteor unum baptisma in remissionem peccatorum!..[63]63
  Верую в единую, святую, католическую и апостолическую церковь... Исповедую единое крещение во искупление грехов!.. (лат.)


[Закрыть]

Волнение не успокаивалось ни на миг; казалось, сам воздух в этой маленькой церкви нес в себе семена раздора и злобы. Диожен обратил к прихожанам измученное, бледное, искаженное лицо; молитвенно сложенные ладони были приоткрыты, как створки устрицы, поджидающей добычу.

– Dominus vobiscum!..[64]64
  С вами бог! (лат.)


[Закрыть] – прогнусавил он.

– Et cum spiritu tuo![65]65
  И с духом твоим! (лат.)


[Закрыть] – отозвалось несколько исступленных голосов.

Приближался момент вознесения святых даров. Диожен сотворил молитву перед золотым дискосом с белой облаткой, приготовил в потире причастие, смешав вино с водой. Подняв высоко над головой плоть и кровь господню, во имя которых он пожертвовал всем, что имел, Диожен причастился и поднял дароносицу еще выше, почти до самых белых свеч, плакавших восковыми слезами над алтарем.

Рядом с коленопреклоненной Леони в первом ряду прихожан стояли, опустив головы, Эдгар и Карл.

– Это, пожалуй, самый приятный момент его ремесла, – прошептал Карл брату.

Офицер улыбнулся.

– А знаешь, что он сейчас про себя бормочет? – опять начал Карл. – Помнишь Священное писание? Там как будто идут по ритуалу такие слова: «Господи, достаточно ли вина в потире?» – «Нет, сын мой, маловато», – отвечает господь... Тогда священник приказывает служке подлить вина, – и так подливает и подливает, пока чаша не наполнится до краев!..

Эдгар чуть не прыснул. Леони вовремя толкнула его локтем в бок.

Переодевшись в ризнице, Диожен присоединился к Леони и братьям, поджидавшим его на паперти. Тут же собралась большая толпа, люди возбужденно спорили, размахивали руками. При виде священника все замолчали. Женщина с морщинистым лицом цвета кофе с молоком вынырнула откуда-то во главе целого батальона старух из духовной конгрегации и, обращаясь поочередно то к священнику, то к гудящей толпе, стала кричать:

– Слава господу!.. Слава Христу!.. Господь победит!

Длинный красный «бьюик» медленно тронулся с места под крики стоящих шпалерами дев:

– Слава Иисусу Христу!

– Господь победит!

VII

Гонаибо увидел ее внизу, на дне оврага. Она лежала ничком на мелкой и гладкой гальке, обточенной дождями. Фигурка показалась ему знакомой. Ну, конечно, это она – внучка главного жреца! Цепляясь за кусты и древесные корни, Гонаибо съехал вниз по крутому склону и благополучно приземлился около лежавшей девочки. Потом встал на ноги и нерешительно походил вокруг нее.

Она плакала, закрыв лицо ладонями, плакала навзрыд, припав головой к земле, не подозревая, что рядом кто-то есть. Гонаибо положил руку ей на плече. Она встрепенулась, быстро села и, оправляя платье, настороженно глянула на него.

– Что с тобой? – спросил Гонаибо.

Снова уткнувшись лицом в ладони, точно для магометанской молитвы, она громко зарыдала.

– Я не сделаю тебе ничего плохого... Не бойся... Что с тобой?

Она робко приподняла голову, тут же опять спрятала ее и застонала. Гонаибо замялся, потом протянул руку и осторожно подложил палец под ее склоненный лоб. Девочка не пошевельнулась. Тогда он приподнял ей голову. Она чуть-чуть отодвинулась, но его руку не отбросила.

Они глядели друг на друга, как два малыша, случайно столкнувшиеся где-нибудь на пляже, во время игры.

«Ну, чего тебе, глупая, надо?» – казалось, говорил один.

«А ты откуда взялся такой худющий?» – спрашивали ее глаза.

Оба молчали – она в замешательстве, он с легкой улыбкой на губах.

– Кто ты такой? – наконец спросила она, шумно всхлипывая.

Гонаибо не отвечал. Она выпрямилась.

– Я знаю, кто ты, – сказала она. – Я тебя не боюсь!.. Ты ничего мне не можешь сделать: я внучка Буа-д’Орма Летиро...

– Твой дед тоже знает, кто я такой! – заявил Гонаибо, загадочно улыбаясь. – И я тоже его не боюсь.

Заплаканные глаза растерянно смотрели на него.

– Что с тобой?.. Что стряслось? – еще раз спросил Гонаибо.

Она опять заплакала, и ему снова пришлось поднимать ее голову.

– Да ну же, что случилось, скажи наконец!

Она понемногу успокаивалась.

– Ну? Говори!

– Я сейчас умру! – сказала она.

– Умрешь?

Она кивнула головой.

– Из-за чего это ты собралась умирать?

Она опустила голову и, глядя исподлобья сквозь мокрые ресницы, призналась:

– У меня идет кровь!.. – И опять зарыдала.

У Гармонизы – или, как ее обычно называли, Монизы – была темная, точно оперенье диких каосов, кожа, тонкие, египетского склада, черты лица, узкий нос и черные глаза с ярким белком – две огромные миндалины. На голове – легким блестящим шлемом – густые волнистые волосы, смазанные маслом и заплетенные в косички. Надо лбом, как диадема, – толстая коса; пушистые завитки сияющим веером сбегали к ушам. Она была хрупкой и изящной, как стебель дикой розы, – поистине женщина в миниатюре, крепкая, гибкая, с тугими, как высушенное ядро кокосового ореха, мышцами. Маленькое тело вполне сформировалось, хотя ей было самое большее двенадцать лет: округлые, похожие на баклажаны, бедра, точеные ноги, расцветающая упругая грудь. Красота наивная, вольная, редкая, в которой ожили прекрасные черты древнего народа сакатра, оттененные маской детского горя на заплаканном лице.

В ответ на ее отчаянное признание Гонаибо захохотал, и смех его раздался, как ржанье жеребенка.

– Ты не умрешь! – заявил он.

Тонкое личико Гармонизы выразило недоумение и беспокойство; девочка уставилась на своего нового товарища, который точно с неба свалился и теперь так дерзко смеется над ней. Каким красивым и сильным показался ей этот молодой дичок в ветхих штанах, которые явно не желали расти вместе со своим хозяином! Она окинула быстрым взглядом покрытые пушком ноги, стройный, как молодое деревцо, стан, открытую всем ветрам грудь под распахнутым воротом рубахи. Смеющееся лицо, курчавые волосы цвета корицы...

Перестав смеяться, он сказал неожиданно серьезным, задумчивым голосом:

– Я знаю, что с тобой... Мне мама объясняла... У вас, у женщин, все не так, как у нас... У тебя месячные, только и всего!..

– Месячные?

– Ну да, месячные, или как их там еще зовут... Так называется кровь, которая у тебя течет... Это значит, что с нынешнего дня ты стала настоящей девушкой.

– И я не умру?..

– Да нет же, дурочка! Это совсем не страшно.

Он взял ее за руку.

– Пойдем, я отведу тебя домой. Я знаю короткий путь. Ты не боишься колючек?.. Но только не говори взрослым, что встретила меня...

Она доверчиво подняла на него глаза и кивнула головой. Гонаибо задумался. Ему хотелось поговорить с главным жрецом, рассказать ему, что он видел белых людей на мотоциклах, что над его владениями нависла угроза. Главный жрец и Гонаибо должны объединить свои силы, это единственный путь к спасению. Может быть, попросить Гармонизу рассказать обо всем Буа-д’Орму? Но он тут же спохватился. Гармониза может сболтнуть еще кому-нибудь – и пойдут гулять невероятные слухи. А враг настороже... Нет, Гонаибо победит свою робость и сам, как вождь, предстанет перед главным жрецом.

Утро было напоено свежестью... Так Гонаибо познакомился с Гармонизой, правнучкой Буа-д’Орма и последним отпрыском рода Летиро, – ранним весенним утром, в овраге, поросшем базиликой, в тот день, когда Гармониза стала взрослой девушкой.

В доме священника в Гантье развернулась бурная деятельность. Подготовка к первому этапу наступления на святилища воду проходила как нельзя лучше. Богомолки из духовной конгрегации устремились в битву очертя голову, окружив нового кюре стеной, как швейцарская гвардия папу римского, когда тому угрожали сразу три антипапы. Эти ханжи были вездесущи, они проникали в каждый дом, призывая к крестовому походу; они украшали церковь, скребли и мыли в ней каменные полы горячей водой, наводили блеск на статуи святых. Диожен тоже трудился в поте лица своего. Он уже трижды выступал с кафедры в своей церкви, и каждую его новую проповедь прихожане встречали все более бурно, музыка обладает свойством подстегивать фанатизм толпы; поэтому Диожен приспособил к мелодии старого духовного гимна, сочиненного еще Фенелоном, подходящие к случаю слова. Одновременно он занимался еще уймой дел: редактировал текст отречения, который должны произнести христиане, отвергающие водуистских богов; подготавливал картотеку, чтобы вносить в нее имена отрекшихся, – ибо всем остальным, всем упорствующим в своих заблуждениях, церковь будет отныне отказывать в причастии, это решено! – сколачивал хор из благочестивых девиц, входящих в общество «Детей девы Марии», читал наставления всем новообращенным, встающим под знамена матери-церкви, наносил визиты влиятельным лицам...

В городе царило смятение. Попробуйте-ка отыскать в Фон-Паризьене человека, который, послав каплуна местному кюре, не преподнесет тут же даров и водуистскому жрецу! Весьма вероятно даже, что последователей водуизма было здесь гораздо больше, чем могло показаться на первый взгляд: католицизм был для многих всего лишь удобной ширмой. По правде говоря, чуть ли не каждый житель Фон-Паризьена посетил – и не один раз – хунфор, попрыгал там вокруг столба, предназначенного для обрядовых плясок, и пролил несколько капель миндального молока перед алтарем. Люди среднего достатка, те, кому в социальном отношении особенно нечего было терять, относились к поставленной перед ними дилемме довольно легко: им не впервой приходилось примирять в своем сознании две разные религии, и совесть не слишком мучила их. Но богачи, честолюбцы, все те, кто занимал в обществе видное положение, не могли допустить и мысли о том, чтобы отречься от лоасов. В могущество водуистских богов они верили куда больше, чем в силы божественного провидения, придуманного людьми. Бог-отец и Христос – так же, как витающий где-то дух святой, – жили очень далеко и представляли собой понятия отвлеченные; разумеется, и с ними не мешает примириться, но спешить тут некуда, можно подождать до смертного часа. Другое дело – лоасы, боги мирские, тесно связанные с людьми и с их повседневными занятиями, боги, которые каждый миг вмешиваются в человеческую жизнь и которые решают, быть ли дождю или солнцу в этих краях. С лоасами приходится всегда держать ухо востро – иначе, того и гляди, твой конкурент перехватит у тебя милость таинственных сил и сыграет с тобой злую шутку! Ведь лоасы не терпят, чтобы к ним относились пренебрежительно или с дурацкой расчетливостью... Нет, чистейшее безумие – требовать отречения от водуистских верований!

Наиболее ловкие заявляли, что для отвода глаз все же следует пойти на этот шаг.

– Отвяжемся от попа – и делу конец! – говорили они.

Сделать все, что потребует кюре, а там, смотришь – и опять можно служить лоасам, как раньше... Что касается исповеди, то ведь и мы не дураки, не так ли?..

Другие – и таких было большинство – трепетали при одной мысли об отступничестве. Они держались с видом оскорбленного достоинства: «Поведение бретонского духовенства задевает нашу национальную честь! Мы никогда не подчинимся этим приказам!..»

Что касается бедноты, она никогда не имела ничего общего с религией католических попов; бедноту заботило сейчас одно: какие бедствия обрушат на ее голову «яйцеглотатели»[66]66
  «Яйцеглотатели» – кличка, которой народ наградил католических священников (прим. автора).


[Закрыть]. Если начнется падеж скота, если прожорливые птицы и грызуны нападут на посевы, если над полем и садом нависнет угроза засухи, если дети будут маяться животом, умирать от лихорадки, а рядом не окажется больше ни святилища, ни жреца, – у кого тогда искать помощи и защиты? У попа? Да разве в силах поп и эта жалкая, выданная им бумажка, которая говорит, что ты отрекся от лоасов, – разве в силах они защитить от дурного глаза, злокозненных оборотней, темных сил капризной природы?..

Возбуждение достигло предела. Вечером на дом Диожена Осмена обрушился град камней, и мадам Амелия Лестаж, которая во время этой бомбардировки не придумала ничего более умного, как высунуться в окно, слегла в постель: ей прямо в физиономию угодил камень. На рынке тоже почему-то началась паника: крестьяне подхватили свои корзины с плодами и всякой живностью и кинулись врассыпную. Матушка Сесе Додо (молва приписывала ей тесную дружбу с лоасами) в этот день, вопреки своему обыкновению, не торговала кашей из маисовой муки; догадливые клиенты тотчас решили, что она отправилась в свой хунфор. Полеон Франсуа, богатый плантатор, заявил во всеуслышание в баре мадам Тюли, что задаст попу хорошую взбучку, если тот посмеет явиться к нему в дом – проверять, не хранит ли у себя Полеон водуистских амулетов. Жена спекулянта Луи Балена, всем известная ведьма и оборотень, явилась в минувшее воскресенье в церковь – разодетая в пух и прах, в красном шелковом платье с отделкой из черного бархата, – и приняла причастие, подтверждая тем самым, что каждая добрая христианка обязана отречься от лоасов.

Языки работали вовсю. Люди негодовали, возмущались и бранились, но никто не смел открыто объявить себя приверженцем осужденной религии.

Генерал Мирасен, служитель святилища Нан-Ремамбрансы, с честью выполнил возложенную на него миссию: по всем путям и дорогам, по всем горным перевалам и лесным тропам, ведущим к Фон-Паризьену, спешили жрецы. Папалоа чуть ли не из всех храмов озерного края, даже из некоторых хунфоров Артибонита, Севера, Северо-Запада и Юга, сочли необходимым принять участие в совещании, которое созвал старый Буа-д’Орм Летиро, наделенный волшебной силой, глава одной из самых древних сект культа воду. В Нан-Ремамбрансу прибыли даже представители водуистских общин из Доминиканской республики.

Буа-д’Орм Летиро сидел на земле перед главным алтарем. По левую руку от него находился его помощник, «геал» Мирасен, служитель бога Собо-Наки-Дагоме; по правую – Клемезина Дьебальфей, худая, изможденная старуха, жрица бога Аизана Гвинейского. Вдоль стен стояли алтари других лоасов. Жрецы сидели широким кругом на утрамбованном земляном полу. Собралось уже около восьмидесяти человек, а прибывали все новые. На всех лицах – бритых и бородатых, морщинистых и дубленых, коричневых и черных – к профессиональной жреческой важности примешивалось выражение мучительной тревоги. Большинство присутствующих посвятило водуизму всю свою жизнь. Сумеют ли они на закате дней изменить самые основы своего существования?.. Конечно, были среди жрецов и люди без стыда, без совести, смотревшие на свою должность папалоа как на источник легких доходов, люди корыстолюбивые, запятнавшие себя подлыми поступками, причинявшие зло своим ближним. Но были и другие – истинные дети земли, люди долга, хранители традиций, легковерные и ревностные служители богов, чьими наследниками они искренне себя считали, люди, творившие добро, – насколько вообще можно творить добро в обществе, враждебном человеку...

Один за другим папалоа вставали, брали слово. Уже выступили с речами Ти-Кок, знаменитый маг из Барадера, и Люксамар, главный жрец в Педернале, и Брав Гассон, ясновидец из Гранд-Салина, и многие другие служители религии воду. Столкнулись две противоположные точки зрения. Одни жрецы предлагали подчиниться – но только для вида, а тем временем перенести храмы в сокровенные места и совершать водуистские обряды в глубокой тайне. Другие призывали к борьбе, решительной и суровой, требовали сплотить верующих вокруг хунфоров, грудью встать на защиту лоасов и заставить белых попов отступить. Каждый оратор защищал свое мнение с превеликим жаром, ссылаясь на собственную мудрость, на свои огромные заслуги перед водуизмом. Атмосфера накалялась, в зале нарастал гул.