Текст книги "Деревья-музыканты"

Автор книги: Жак Стефен Алексис

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 20 страниц)

V

– ...Эй, мальчик! Я кому велел пойти за кормом для свиней? Ты еще до сих пор не ушел?..

«Мальчик», иначе говоря Жуазилюс, искоса взглянул на «старую макаку» – на своего собственного крестного, генерала Мирасена. Жуазилюс метнул на него яростный взгляд, но не стал дожидаться нового окрика и убежал.

Генерал Сен-Фор Мирасен, «геал» Мирасен, как называли его в деревне, развалился в пестром гамаке; в руке он держал веер, на животе лежала глиняная трубка, на коленях – ременный кнут; обтянутый полотняным гамаком зад грозно навис над землей. Беззубый, ввалившийся рот Мирасена беспрерывно шевелился. У «геала» были потрясающие усы с загнутыми к носу кончиками, похожие на изящную фигурную скобку; густые завитки топорщились и лезли в рот; казалось, Мирасен, без устали жует растущую во рту шерсть. Вот длинная тощая рука свесилась вниз, пошарила по земле, цепкие тонкие пальцы схватили бутылку полынной водки, подцепили серебряную чарку – на миг сверкнула внутри позолота – и доставили добычу в гамак. Мирасен налил себе водки, выпил, поморщился, сплюнул струйкой коричневой слюны и, будто продолжая бесконечный монолог, снова зашевелил губами.

Жара уже спала, в розовых лучах заката листья плясали неистовую джигу. Небо между двумя мысами из свинцово-серых, позолоченных по краям туч казалось лазурным заливом, причудливым и нежным. В нем высились темные, обведенные оранжевой каймой горные цепи, топорщились перламутрово-бледные рифы, тянулись извилистые берега светлых фиордов, проплывали ладьи с розовыми парусами; по небу разбросано было множество островов – красные, оранжевые, охровые, шафрановые, коричневые, фиолетовые архипелаги. Светоносные перья, султаны, помпоны, воздушные леденцы и марципаны... А в глубине небесного моря просвечивали стебли лиловых водорослей, угадывались светлые диски медуз, и среди облачков зеленых брызг плыли страусы и фламинго, пролетали крылатые угри и карпы. То здесь, то там вставали на дыбы белые облачные кони. Вечерний пассат скользил над самой землей, овевая прохладой усталых крестьян, возвращавшихся домой с мотыгами на плече, а листья, это неутомимое племя танцоров, вслух поверяли друг другу свои секреты. Вдали, на краю равнины, равнины щедрой, плодородной, мерно дышавшей, как спящий человек, – неподвижное озеро тихо смотрело на таинственный обряд, совершавшийся в небесах. В серебристой озерной глади отражались облачные корабли и огромная облачная акула, медленно проплывавшая по небесному морю.

Жуазилюс просто забыл, что сегодня день, когда надо идти за кормом для свиней, а то ведь прогуляться в город – для него истое удовольствие! Мир еще не видал такого шалопая, как Жуазилюс. «Геал» Мирасен был втайне очень привязан к этому сорванцу, который хорохорился и дерзил, даже когда ему задавали хорошую взбучку. Пожалуй, крестный был единственным, кто умел укрощать Жуазилюса. Парень повиновался ему, но повиновался со злостью, словно сердитый зверек, готовый в любой миг царапаться, кусаться, драться.

Городок Фон-Паризьен и его окрестности по существу составляют одно целое. Горожане охотно собирали для свиней «геала» Мирасена очистки овощей, кожуру бананов и бататов, всякие стручки, отбросы, огрызки. Ни один человек не отказал бы в этом генералу. Жуазилюс обожал бродить по трем пыльным улицам, заходить во дворы, с невинным видом высматривать и вынюхивать все кругом, совать повсюду свой любопытный нос и, вернувшись в деревню, злословить напропалую. И какое блаженство было написано на его физиономии, когда он мог рассказать, что у господина Бонавантюра – водяной пузырь на пятке, что дочка мэтра Вертюса Дорсиля носит лифчики, в которых великолепно уместилась бы пара огромных дынь, что Анж Дезамо, налоговый инспектор, завел шашни с Александриной Аселём, женой землемера, – и уйму других не более пристойных вещей.

Занятный человек этот «геал» Мирасен! Он ведь и в самом деле генерал, служивший в прежней национальной армии, до того как янки оккупировали страну, – настоящий генерал, который и пороха понюхал, и под картечью погарцевал на коне, и с пушками дело имел. Этот полководец, едва умевший читать по складам, выиграл не одно сражение. Но явились американцы, и славным походам пришел конец. Теперь он жил в деревне, и все его владения состояли из клочка земли да ветхого домишки. С помощью десятка крестников он выращивал маис, просо, бататы, манго, бананы, разводил свиней и птицу, держал быка и трех коров. Генерал опять стал крестьянином...

Появились Аристиль Дессен, Инносан Дьебальфей и Теажен Мелон – три приятеля, которые частенько скрашивали одиночество генерала и поддакивали старику, слушая его нескончаемые рассказы. К тому же под гамаком, дразня и лаская взор, всегда стояла бутылочка... Впрочем, она манила не только наших троих дружков, но еще целую роту крестьян, и генерал никогда не испытывал недостатка в обществе. Это были простые деревенские люди, чей удел – изнурительный труд да соленый пот, люди, которые изредка могут пошутить, посмеяться, а отдыха не знают никогда. Нельзя сказать, чтобы они не испытывали привязанности к радушному хозяину. Нет. За тридцать лет соседства здесь образовались прочные, хотя и незаметные для постороннего наблюдателя узы, перед которыми бессильна мужицкая расчетливость и вечная забота о выгоде. Что греха таить! Хотя эти собственники владеют лишь жалкими клочками земли и живут впроголодь, все их помыслы обращены к одному: к барышу, к корысти. Много еще лет должно пройти, прежде чем заглохнут стяжательские инстинкты деревенского люда! А сейчас, навестив по старой дружбе Мирасена, они будут сидеть у него, пока есть под гамаком бутылка сахарной или полынной водки, судачить о соседях, отпуская соленые шуточки, озабоченно толковать о дождях, о засухе, об урожае, слушать разинув рот речи генерала о новых временах, его умиленные воспоминания о былом золотом веке и хвастливые рассказы о былых его подвигах.

Во главе троих куманьков шествовал Инносан Дьебальфей, долговязый старик, похожий на «новогоднюю метлу»[44]44
  «Новогодняя метла» – метла на длинной палке для большой уборки (прим. автора).


[Закрыть], с жесткими рыжими волосами и взлохмаченной рыжей бородой. Застарелый ревматизм согнул его, искривил поясницу; маленькие и юркие карие глазки горели хитростью и лукавством. Круглый и гладкий, будто отполированный, нос свидетельствовал о том, что его обладатель был когда-то лихим плясуном, весельчаком и гулякой, каковым, впрочем, и остался до старости лет. У Инносана Дьебальфея был крохотный участок, засеянный маисом и другими злаками, недалеко от хижины генерала Мирасена, возле родника О-Момбен. Двое других шагали следом – в таких же, как у Инносана, синих блузах и синих штанах. Аристиль Дессен был маленький человечек с желчным лицом, готовый наброситься на каждого, кто посмеет назвать его коротышкой. С болтающимся у пояса мачете, переваливаясь с боку на бок и подпрыгивая на своих искусанных клещами ногах, он точно спешил выложить перед генералом целый мешок новостей. Вот говорун! Он даже соперничал немного с «геалом» Мирасеном по части хвастливых историй – ведь когда-то он в приступе яростного гнева взял старое ружье, спрятанное на чердаке, как у каждого доброго гаитянина в те времена, и уложил на месте одного наглеца-янки, солдата морской пехоты. После чего присоединился к вооруженному отряду патриотов Шарлеманя Перальта и долгие годы принимал участие во всех смелых вылазках партизан.

Теажен Мелон, человек ни худой ни толстый, ни длинный ни короткий, отличался уравновешенным характером и рассудительностью. Он шел неторопливым, размеренным шагом, торжественно неся на плечах свою многомудрую голову, и на лице его запечатлелось выражение глубокого спокойствия. Голова у Теажена непрестанно тряслась, и лишь это выдавало его преклонный возраст. Чопорный, подозрительный, да к тому же еще и заика, он обычно молчал, но если разговор заходил о хозяйстве, он собирался с духом и внезапно разражался какой-нибудь лаконичной, нравоучительной фразой.

– Геал Мирасен, ворам удержу не стало! – вскричал Аристиль.

– У меня стянули козленка и трех кур! – объявил Инносан.

– Эти стер... стер... стервятники очистили весь мой сад! – поддал жару Теажен.

Аристиль вовсе не был расположен уступать слово другим жалобщикам. Он был крайне возбужден и жаждал покарать обидчиков. Он заговорил, призывая генерала в свидетели:

– Разрази меня гром, Мирасен, если они опять заявятся – быть беде! Клянусь, я проучу поганых ворюг, и будь я проклят, если не отрублю кому-нибудь из них башку своим мачете! Клянусь, я устрою у себя в саду такую штуку, что они, мерзавцы, к месту прирастут и будут стоять не шелохнувшись до рассвета, словно в столбняке... Неужто я день-деньской ковыряю мотыгой землю только для того, чтобы негодяи и бездельники вырывали у меня изо рта последний кусок хлеба!.. Угостите глоточком вина, геал Мирасен!..

Он схватил бутылку и отправил в горло большой глоток водки. Тотчас его примеру последовали Инносан Дьебальфей и Теажен Мелон. И все принялись кричать наперебой, не слушая друг друга. С той поры как был собран урожай, в округе только и говорили что о ворах. А окружной начальник[45]45
  Окружной начальник – сельский полицейский (прим. автора).


[Закрыть] и его помощник так и не напали на след ночных грабителей. Позор да и только! Как они, эти воры, откуда взялись? Этого никто не знал, а разбой продолжался.

Пришли новые гости: Олисма Алисме, Шаритабль Жакотен, Жозельен Жоффе, Бальтазар Фенелюс. И все заговорили хором... Нет, больше нельзя терпеть, нужно наконец проучить этих бродяг, этих разбойников, положить конец воровству! Жакотен сказал, совершенно ясно намекая на доминиканцев:

– Не знаю, не знаю... Не хочу быть доносчиком, но думается мне, что наши соседи виноваты, черт побери!..

Наступило короткое молчание. Генерал Сен-Фор Мирасен рывком приподнялся и сел в гамаке.

– В мое время, – заявил он, – там, где командовал генерал Мирасен, не могло быть воров! Дьявольщина!.. Президент Терезиас назначил меня комендантом города Маршан. В первый же день мне докладывают, что в четвертом сельском округе бесчинствуют воры. Я не стал особенно голову ломать, а вызвал всех окружных начальников... Собрал их в комендатуре... Вот бы вам меня послушать тогда! Я им сказал: не покончите с ворами – придется выпороть вас самих. Каждую неделю я вызывал их для доклада. Трижды приказал высечь окружных начальников и их помощников... Во всем районе воцарились мир да благодать! С тех пор о ворах и слуху не было, пока я командовал...

– Так-таки не осталось ни одного вора? – усомнился Шаритабль Жакотен.

– Ни одного! Это я вам говорю, Сен-Фор Эзешьель Нереюс Мирасен!

– ...Наверно, геал Мирасен имеет в виду не кражи по мелочам – ну, там гроздь бананов или, скажем, десяток яиц... Он говорит о крупном воровстве, о набегах на сады, об ограблениях рынка... – сказал Бальтазар Фенелюс.

– Ничего не было! Ни одной кражи! Ни одного пора, пока я был комендантом.

– Я думаю, геал Мирасен верно говорит, – заметил Олисма Алисме. – Если он приказал при каждом случае воровства пороть окружных начальников, ясно, почему к нему ни разу не привели воров. Кому охота порку получить! Как же! Станет Жозеф Буден, наш окружной, приводить начальству воров только для того, чтобы его тут же выпороли. Да Жозеф Буден скорее сам выпорет всякого, кого обокрали, – только бы к начальству не поступало жалоб!..

Олисма закончил свою тираду ехидным смешком. Аудиенция «геала» Мирасена обещала быть весьма оживленной.

– И что же, геал Мирасен, даже и теперь ни один воришка не залезет в ваш сад? – съязвил Аристиль Дессен.

– Никогда! Никогда не было и не будет воров там, где командую я! Все знают, что за человек генерал Мирасен!..

Атмосфера накалялась. Посыпались колкости. Беседа явно переходила в спор. Генеральский бас перекрывал все остальные голоса; Мирасен уснащал свои аргументы всеми ругательствами, какие употребляются на острове Гаити, включая Доминиканскую республику. Возражавший ему Аристиль орал так, что наверняка разбудил невинные души усопших. Спорщики не забывали, однако, о бутылке, и скоро ей на смену пришлось принести большую оплетенную бутыль. Остальные посмеивались втихомолку и тоже усердно прикладывались к чарке.

«Геал» Мирасен пришел в лирическое настроение. Быстрые волны воспоминаний понесли его к берегам, именуемым «а в наше время...» О, как прекрасны были военные парады в ту героическую эпоху! Победитель, разодетый что твой бубновый король, окруженный роем штабных офицеров, въезжает во главе войск в столицу! Кони гарцуют, взвиваются на дыбы, пляшут, кружатся, точно в кадрили, а вокруг трезвонят колокола, лают собаки, ревут испуганные малыши, раздаются залпы орудийного салюта, скотина мычит в хлевах, попы стоят на папертях своих церквей и благословляют победителей... И городские щеголи, разодетые в пух и прах, с саблями наголо, изображая мужественных воинов, проходят между вылощенными отборными полками жибозьенцев и сен-лузьенцев. Музыканты-любители в разномастных одеяниях, отчаянно фальшивя, играют военные марши. Офицеры в брюках с лампасами, в красных, зеленых, голубых мундирах, увешанные медалями, шагают рядом с юными новобранцами в лохмотьях, насильно завербованными крестьянскими парнями, которые еще не успели прийти в себя и растерянно пялят глаза на разукрашенные флагами улицы... И наконец беспорядочными толпами проходят какосы, и какосы-кирасиры в кирасах из сыромятной кожи, и саперы, и прочие хваты в самой невероятной амуниции; они выбегают из колонн и ловко обчищают дома, если хозяева имели неосторожность оставить двери открытыми... О, звуки военных сигналов той незабвенной поры! Рожки упоенно выводят мелодию «Дьявольской руки», флейты, захлебываясь от восторга, поют «Дессалиновский гимн», горны, сводя с ума уличных сорванцов, трубят зорю, барабаны лихо выбивают дробь, и новенькие двухцветные флаги полощутся на ветру!

– Вот какие были времена!.. Когда еще, в какое другое время простые люди, как мы с вами, становились у нас генералами, префектами, министрами, даже президентами? Ну-ка, пусть назовут мне другое такое время! О, в ту пору можно было всего достичь, была бы отвага да крепкая рука. Я знаю, что говорю! Когда работали штыками, каждый человек был на счету. Кем я тогда был? Простым негром, таким, как мы все здесь сегодня, – негром из лесов, негром с гор... А что теперь остается на нашу долю? Орудуй мотыгой, обливайся с утра до ночи потом, купай поросят, лечись, если заболел, травками, а придет день – ложись да подыхай, как скотина, так и не увидав настоящей жизни! И вот сижу я здесь с вами, такими же крестьянами, как я, и вспоминаю добрые старые времена, над которыми старики призадумаются, а молодежь посмеется!..

Такими горькими словами заключил генерал Мирасен свою речь.

Но Аристиль Дессен, еще не остыв от недавнего спора, не пожелал признать себя побежденным. Вопреки своему обыкновению, он разразился вдруг гневной тирадой против нашей столетней феодальной войны:

– ...Если страна доведена сейчас до крайности и ее захватили «белые мериканы», – в этом виноваты вы, генералы! Только вы одни и виноваты, вы, с вашими оркестрами, с вашими саблями, револьверами, палками и мародерством, с вашими кокардами, нашивками и прочей мишурой!.. Вы – совсем как дурачок из сказки. Хотели родную мать в горяченькой водице искупать – да и сварили ее заживо. Смотрите, как она корчится, и радуетесь: «Поглядите, мол, как наша матушка довольна!.. Матушка смеется в ванне!» Ведь вы убили страну, черт вас дери!..

– Что? Что ты сказал?.. Послушай, Дессен, хоть и говорят, что ты человек гнутый[46]46
  «Гнутый» человек – человек неуязвимый (прим. автора).


[Закрыть], но – разрази меня гром! – ты еще не знаешь генерала Мирасена! Как ты смеешь оскорблять меня?! Да еще в моем же собственном доме!..

Еще немного – и дело дошло бы до драки. Лишь соединенными усилиями присутствующих удалось утихомирить противников. Откровенно говоря, оба и сами уж не рады были, что затеяли спор. Они украдкой поглядывали друг на друга и искали лишь предлога для примирения. Как раз в этот миг появился Буа-д’Орм Летиро, главный жрец. Это был сгорбленный, морщинистый старик, но шел он твердым шагом, опираясь на толстую палку камедного дерева. Все почтительно умолкли. Генерал Мирасен встал, взял его за руку и подвел к табуретке, поспешно пододвинутой кем-то из гостей.

– Добрый вечер, отец Буа-д’Орм! – раздался хор приветствий.

У старика Буа-д’Орма были широкие скулы и своеобразные ромбовидные очертания лица; в ушах блестели большие золотые кольца. Крупный, неправильной формы нос придавал лицу выражение силы, решительности и какой-то загадочности; остроконечная борода была тронута сединой, голова – совершенно белая. Лицо могло показаться неприятным и даже уродливым, если бы не глаза: очень большие, то пронзительные и холодные, как сталь, то вдруг удивительно ласковые, они озаряли его таинственным светом. На Буа-д’Орме была просторная синяя блуза, выцветшая, но безукоризненно чистая и выглаженная; на черном крученом пояске висел фиолетовый мешочек для водуистских амулетов. Брюки были новые, из простой синей ткани; одна штанина засучена; босые ноги покрылись дорожной пылью.

– Добрый вечер, люди! – сказал Буа-д’Орм.

Он сел. Генерал Мирасен захлопал в ладоши:

– Эй! Где вы там!.. Принесите кофе для отца Буа-д’Орма!

Главный жрец очень редко навещал кого-нибудь. Он окинул собрание ясным взором, закрыл глаза, снова поднял веки и сказал:

– Тяжкие испытания ожидают детей Ремамбрансы.

Все озадаченно переглянулись. Ремамбранса, водуистская секта, пользовалась в озерном крае непререкаемым авторитетом, и Буа-д’Орм был ее патриархом, всеми признанным, всеми почитаемым. Ни разу на их памяти Буа-д’Орм никому не причинил зла. Члены Ремамбрансы и их семьи находились под покровительством богов, и ни один волос не мог упасть с их головы без ведома Буа-д’Орма. Таково было общее убеждение. Буа-д’Орм жил тем, что давала ему земля, расположенная вокруг святилища, и никогда не требовал от верующих мзды. Он был до жестокости строг с людьми, не почитавшими древних обычаев, но ни один колдун не смел и пальцем коснуться тех, кто пользовался покровительством Буа-д’Орма. Старик был честен и справедлив, он был подобен высокому мощному древу, чья благодатная тень падает окрест. Даже его заклятый враг, злокозненный ганган-макут[47]47
  Ганган-макут – колдун.


[Закрыть] Данже Доссу, втайне трепетал при одной мысли об этом мудром и неподкупном страже древних верований.

Собравшиеся взволнованно зашептались.

– Ай! Я вопрошаю. Где укроем мы богов наших предков? Я вопрошаю. Разве Буа-д’Орм причиняет кому-нибудь зло?..

– Нет, отец Буа-д’Орм! – единодушно провозгласили слушатели.

Наступила тишина. Буа-д’Орм обвел всех внимательным взором.

– Я вопрошаю. Куда пойдут святые, наши заступники?..

Аристиль больше не мог выдержать:

– Что случилось, отец Буа-д’Орм? Разве мы не выполнили своего долга перед нашими святыми заступниками? Святые недовольны нами? Говори же, отец Буа-д’Орм! Мы сделаем все, что ты велишь...

Буа-д’Орм не ответил. Он взял поданный ему кофе, вылил несколько жертвенных капель на землю и поднес старую фарфоровую чашку к глазам. Фарфор был тонкий, прозрачно-розоватый, настоящий севрский фарфор восемнадцатого века. По серой полоске бежала вокруг чашки гирлянда фиалок, окаймленных черной тенью. С умилением взглянул он на женскую головку с высокой прической – темно-фиолетовый силуэт в изящном медальоне на выпуклой стенке чашки.

– Нет... – сказал он. – Мы не можем умереть...

Он отпил глоток, улыбнулся. Улыбка, как луч солнца, озарила его суровое лицо, придав ему непривычную мягкость.

– Не забудьте... Я говорил с вами... Не забудьте!

Он встал, отстранил протянувшиеся к нему для помощи руки, оперся о палку. Сделав несколько шагов, обернулся:

– Сен-Фор, сын мой... Я жду тебя завтра вечером у себя дома. Доброй ночи, люди!

Гости генерала молча смотрели ему вслед.

Как только он скрылся на повороте дороги за кустами «плаща святого Иосифа»[48]48
  «Плащ святого Иосифа» – тропический кустарник (прим. автора).


[Закрыть], все загалдели разом.

– Никогда еще отец Буа-д’Орм с нами так не говорил. Случилось что-то серьезное, – заявил Инносан Дьебальфей.

– Да, друзья, что-то случилось, – пробормотал Жозельен Жоффе.

Во двор вбежал Жуазилюс с большой камышовой корзиной на голове.

– Вот и я, геал Мирасен! Принес корм для свиней!..

– Хорошо, можешь идти, – рассеянно ответил «геал» Мирасен.

Жуазилюс не тронулся с места.

– Ну, что тебе здесь нужно? Слушать разговоры взрослых? – накинулся на него генерал.

– Нет, геал Мирасен, я не слушаю, о чем вы говорите... – ответил Жуазилюс, по-прежнему не двигаясь с места.

Оживленное обсуждение визита Буа-д’Орма и его слов продолжалось, но скоро Аристиль заметил, что Жуазилюс не подчинился приказу крестного.

– Вот дерзкий мальчишка! – возмутился он. – Нынешние дети – все, как один, нахалы! Посмотрите только на него! Хорош, а? Ты не слыхал, что тебе велено уйти? Чего тебе нужно?

– Это священник, честное слово, дядюшка Дессен!

– Что? – спросил «геал» Мирасен.

– Да... В Фон-Паризьен приехал священник и с ним лейтенант. Они сняли дом...

– Как! Поселились вместе? – спросил Мирасен, совсем сбитый с толку.

– Да, геал Мирасен.

– Что ты! – хором воскликнули собравшиеся.

Жуазилюс улыбнулся, торопливо поставил корзину на землю, присел на корточки и затараторил:

– Они приехали сегодня под вечер... Сняли большой дом мэтра Вертюса Дорсиля... У них красный автомобиль... На двух грузовиках привезли вещи и мебель... С ними – толстая мадам...

Это было уж слишком! Чтобы в город сразу явились и поп и лейтенант! Да еще поселились в одном доме!.. Любопытство разгоралось, как пламя в сухих камышах. Все говорили разом. Немного погодя посетители стали прощаться: каждый спешил поскорее разнести по деревне потрясающую новость.

Данже Доссу остановился в нескольких шагах от городка, у самой дороги, под сенью дерева.

Кто не знает гигантского бавольника с выступающими из земли корнями, того самого, чья тень в вечерний час похожа на силуэт морской птицы? Горе тому, кто не обойдет его стороной; нельзя наступать даже на тень этого дерева, потому что на нем обитают самые зловредные «красноглазые духи»!

Данже расположился со всеми удобствами. Он сел между огромными корнями, похожими на его узловатые руки и точно такого же грязно-черного цвета, как его лицо. Положил на землю палку, снял сандалии, вынул из котомки трубку и принялся старательно ее прочищать. На ветвях дерева висели обычные жертвоприношения: сосуды из выдолбленных тыкв с напитками, еда, всякие пестрые предметы, а поближе к верхушке, кишевшей мириадами насекомых и ящериц, – чучела птиц. На самой верхней ветке виднелся распятый орел-стервятник. Внизу в стволе зияло черное дупло – разинутый рот прожорливых и завистливых богов.

Плоское лицо гангана жило напряженной жизнью. Казалось, эта физиономия с подвижными, по-бычьи крупными чертами, всегда смеялась тихим отрывистым смехом; у губ лежала едва приметная надменная складка.

Послышались легкие торопливые шаги. Приближалась молодая женщина, стройная, гибкая, в самом расцвете вызывающей красоты. Чтобы облегчить себе шаг, она подобрала и подоткнула за пояс грубошерстную юбку – виднелось полное бедро, мускулистое, чуть влажное от пота. Женщина остановилась, застыла в нерешительности. Под тонким, потертым спереди корсажем вздрагивали круглые, ничем не стесненные тяжелые груди. Трепетал от прерывистого дыхания выпуклый живот, обтянутый черным платком, повязанным вокруг талии. Быстрым взглядом женщина обвела окрестность. На красноватом лице была написана робость и тревога, ноздри раздувались – живая чувственная маска Венеры с берегов южного Нигера – «Земля, вскормившая Человечество»...

Казалось, она не смеет подойти слишком близко к дереву – обиталищу богов. Страх и тяжелое дыхание придали всем изгибам ее тела скульптурную рельефность.

– Мирасия!

Из-за корня показалось лицо Данже Доссу.

– Мирасия!

Она отозвалась невнятным возгласом, но не тронулась с места. Голос Данже Доссу загремел – низкий, грозный, повелительный и свирепый, как эхо потока в Трехречье.

– Черт возьми, ты что, не слышишь? Я зову тебя, Мирасия!..

Повинуясь голосу, женщина быстро двинулась к дереву, потом замедлила шаг, заколебалась и встала как вкопанная у самой тени бавольника.

– Иди сюда, тебе говорят!

Наконец она решилась и подошла. Данже Доссу смотрел на нее пристальным взглядом.

– Мадемуазель Александрина водила тебя к тем людям?

Мирасия утвердительно кивнула головой.

– Они тебя наняли?

Опять кивок.

– Ты помнишь, что тебе нужно делать?

– Да, брат Данже, – пробормотала женщина.

Точно загипнотизированная взглядом колдуна, она сунула руку за корсаж, вытащила какую-то белую тряпицу и протянула ее гангану. Он схватил этот кусок ткани обеими руками, поднес к глазам, развернул.

– Сорочка священника? Уже успела раздобыть?

Она снова кивнула. Лицо Данже Доссу просияло.

Он выпрямился, не вставая с колен, откинулся назад, прислонился спиной к корню и, судорожно сжимая в руке сорочку, стал издавать гортанные звуки. Потом запрокинул лицо вверх, к листве бавольника, и засмеялся загадочным смехом. Он сбросил куртку и сорвал с себя темно-красную засаленную рубашку, грязнее всей остальной одежды. Отшвырнул ее далеко в сторону и обтер влажный торс сорочкой, которую дала ему Мирасия. Мирасия, присев на корточки, с ужасом смотрела на него.

Данже Доссу трижды хлопнул себя по груди:

– Я Данже Доссу! Пусть попробуют помериться со мной силами!

И остановил на Мирасии тяжелый взгляд.

– Иди сюда! – приказал он.

Она поползла было к нему на коленях, но остановилась на полпути.

– Сюда, черт возьми!

Повинуясь мановению его руки, она легла на землю. Он склонился над ней, задышал в лицо. Потом, с протяжным стоном, с каким-то отрывистым ржаньем, рухнул на нее.

На корнях обиталища красноглазых духов он посвящал тело Мирасии кровожадным богам. Обрядом сладострастия он заранее праздновал свою победу над чужаком-священником, который явился сюда, чтобы отнять у него власть. Ужу не бывать кайманом! Он ощущал победу всем своим телом. Он останется Данже Доссу, ганганом, «донпедро», доверенным лицом грязных сил. Он тайно поможет священнику сломить всех водуистских жрецов в этом крае, всех до последнего. Даже сам Буа-д’Орм – и тот будет низвергнут! А тогда он, Данже Доссу, победит священника – и станет единственным и непререкаемым духовным вождем. Он установит свою власть над озерным краем. Богатый и могущественный владыка, он будет командовать всеми и распространит свое влияние на высшие политические сферы, вплоть до столицы! Ведь он владеет отныне нательной рубашкой отца Диожена Осмена!

Одетый в синий форменный мундир со всеми регалиями, Жозеф Буден, окружной начальник, сидел на земле и злобствовал. Вокруг волновался беспредельный океан листвы, и казалось, горизонт мерно покачивается под вечерним бризом, словно корабль в бортовую и килевую качку. Во дворе едва слышны были торопливые, осторожные шаги, домочадцы Жозефа Будена боялись привлечь его внимание: в гневе окружной начальник бывал поистине страшен. На нашем герое был доломан, распахнутый на голой тощей груди. Он сидел прямо в пыли – в новеньких кавалерийских штанах и начищенных кожаных крагах. Рядом лежала каска защитного цвета, на заду висел огромный кольт. Жозеф яростно колотил по земле стальным мачете, поднимая каждым ударом столбы белесой пыли...

Разумеется, его и раньше ненавидели молчаливой ненавистью, прикрытой лицемерными улыбками, но с тех пор как в округе появились воры, а он оказался бессильным с ними справиться, – на него стали смотреть как на пугало, скорее смешное, чем страшное.

Пугало, на котором прожорливые птицы вьют гнездо! Ведь ни для кого не секрет, что воры обобрали его собственный сад. Прощай, гордая осанка и звон серебряных шпор! Теперь все от мала до велика твердят, что тот, кого называли «страшный Жозеф Буден», – фитюлька, ничтожество! Теперь люди смеются ему в лицо, а мальчишки распевают оскорбительные куплеты. Потому-то и сидел Жозеф Буден в пыли, свирепо вонзая в землю свой мачете.

Однако приступ гнева длился недолго. Жозеф Буден понемногу успокоился. Да! Он обязательно проведет великолепную операцию! Надо во что бы то ни стало схватить нескольких разбойников, связать их и торжественно провести у всех на виду до самого Фон-Паризьена. Тогда люди волей-неволей признают, что если страшный Жозеф Буден не изловил воришек раньше, то только потому, что слишком надеялся на своего помощника, младшего полицейского Канробера Гийома. Власти, которые уже начинают выражать недовольство недостаточной твердостью окружного начальника, поймут, в чем было дело, и этот пост останется по-прежнему за Жозефом Буденом.

Вдруг за густой листвой послышался дружный хохот, а за ним – песня, издевательская, ядовитая, наглая:

 
В трактире водки ты купил,
хозяйке ты не заплатил.
Жозеф, скорее заплати,
хозяйке заплати!
 

Жозеф Буден вскочил на ноги, швырнул наугад в листву мачете, завопил:

– Гром и молния! Я еще доберусь до вас! Будете помнить Жозефа Будена!

Смех зазвенел еще веселее. Песня звучала совсем близко:

Жозеф, скорее заплати...

У окружного начальника все поплыло перед глазами от ярости. Он выхватил револьвер и принялся палить по кустам. Голоса замолкли, послышался топот бегущих ног, и все стихло. Из дома выскочила Эдовия, жена Жозефа Будена, и дочери. Они вцепились в него, стараясь успокоить. Жозеф в бешенстве вырвался, женщины полетели на землю. Обе дочери успели спастись бегством, но Эдовия оказалась менее проворной. Жозеф схватил ее и поволок к хижине, рыча:

– Я тебе, дьяволица, покажу, что значит вмешиваться в дела Жозефа Будена! А-а-а! Ты не дала мне разделаться с этими висельниками? Что ж! Сама за них поплатишься!..

Остальные домочадцы и сбежавшиеся соседи держались на расстоянии. Они со страхом слушали, как хлопает кожаная портупея по дряблому телу Эдовии... Хлоп-хлоп! Хлоп-хлоп!..

Жозеф орал что есть мочи:

– Кричи: «Все женщины – дряни!»

Хлоп!..

– Ой, Жозеф! Ой!.. Все женщины – дряни!..

Хлоп!..

– Громче кричи!

– Жозеф!.. Женщины – дряни!

И снова «хлоп-хлоп» по тощему заду Эдовии!

Аристиль даже не дал себе труда рассказать Майотте, своей жене, какие потрясающие новости волнуют округу. Их семейный очаг был нерадостным – какой же это семейный очаг без ребенка. Они мало говорили между собой, но сердцем всегда понимали друг друга. Каждый жест супругов был проникнут взаимной нежностью, нежностью молчаливой, порой даже угрюмой. Всем известную свою раздражительность Аристиль никогда не обращал против Майотты. Она вызывала у Аристиля странное чувство – смесь уважения, любви и холодности. Майотта была святым и безропотным существом, таившим в сердце неизбывное горе, о котором говорил ее скорбный взгляд. Бесплодная супруга – не настоящая женщина, ей неведомы настоящие радости, настоящее счастье. Все чувства Майотты словно притупились. Ее не страшил повседневный тяжкий труд, она не замечала, как скудна ее пища – кусок маниоковой лепешки утром и вечером... Радуга светлых мечтаний с годами рассеялась – ребенка все не было...