Текст книги "Деревья-музыканты"

Автор книги: Жак Стефен Алексис

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 20 страниц)

Стемнело. Главный жрец вошел в Дом Мертвых, сплошь завешанный внутри белыми простынями. За ним следовал непорочный хор хунси, затем шли другие посвященные, принадлежавшие к семейству покойного. На полу большого помещения был приготовлен прибор Тонтона Пьера, а рядом расставлены бутылки оршада и ритуальные блюда с маньокой, маисом, плодами иньяма, бататами, мясом, лепешками, леденцами. Сосуд Ти-Данги, перевязанный белой лентой, занимал почетное место посреди комнаты, а в огромном продолговатом «погребальном котле» блестела переливчатым блеском беловатая жидкость, в которую опущены были две ветки «кружевного дерева».

Началось символическое погребение Тонтона Пьера, совершаемое согласно древнему обычаю Ремамбрансы. Буа-д’Орму предстояло освободить от телесной оболочки «владыку» покойника – лоаса Ти-Данги.

Процессия обошла Дом Мертвых. Двое мужчин вынесли в перистиль «погребальный котел», и Буа-д’'Орм направился к ограде святилища в сопровождении остальных верующих. Старик нес в своих иссохших руках большую белую скатерть. Чуть слышно шагая по гулкой земле, люди двигались вслед за главным жрецом, который шел, слегка покачиваясь. Дойдя до деревьев-жертвенников, он опустился на колени и расстелил на земле скатерть. Родственники покойного выстроились полукругом за оградой, Буа-д’Орм выпрямился; высоко подняв деку, он повернулся на все четыре стороны и склонился над скатертью. Послышались скорбные молящие звуки ритуального гимна.

Буа-д’Орм медленно качал головой, наблюди за собравшимися. По ту сторону дороги рос священный орешник, протягивая тонкие ветви навстречу ночи. Придет ли изумрудная змея, богиня, обитающая в этом чудесном кустарнике? Явится ли она своим детям?

Главный жрец стал взывать к ней:

 
Аизан, Аизан, приди ко мне!
О Аизан, Аизан, приди к нам!..
 

В орешнике раздался шорох, среди листвы показалась и тотчас же спряталась треугольная головка. Грянул хор, приветствуя богиню, согласившуюся присутствовать на мистическом погребении Тонтона Пьера. Клемезина Дьебальфей впала в транс первая. Она вышла вперед, сморщенная, еще более согбенная, чем обычно, нетвердо ступая под тяжким бременем лет. Звуки гимна поднялись к самым звездам.

– Аго-йе, Ти-Данги!.. – взывал Буа-д’Орм. – Тонтон Пьер вырос на нашей земле стройный, как ствол молодой пальмы. Он работал в поте лица, Ти-Данги! Он никогда не боялся нищеты, Ти-Данги! Он трудился, трудился, трудился!.. Мы все знали только нищету и труд, аго-йе!.. Мы отдавали тебе то немногое, что имели, аго-йе! Не покидай нас, Ти-Данги!.. Твой служитель умер, Ти-Данги, но все же не покидай нас!.. Приди, выбери того, кто достоин служить тебе!.. Мы все собрались здесь, выбирай! Ты нужен нам, Ти-Данги! Мы не можем отпустить тебя, Ти-Данги!

Буа-д’Орм бросился на колени. Как молния, промелькнуло в листве какое-то животное и упало на белую скатерть. Подхватив ее, главный жрец тут же связал все четыре конца. Никто не успел рассмотреть таинственное животное. Хор запел, обращаясь к Ти-Данги:

 
Явись, Ти-Данги!
Прошел день,
Пройдет время,
Явись, Ти-Данги!
 

Четверо мужчин взяли скатерть. Подняли ее с глухим стоном, словно это была непосильная тяжесть. Шествие двинулось в обратный путь. Те, кто нес скатерть, дышали с трудом, как будто взвалили себе на плечи целый мир. Они двигались, шатаясь под тяжестью таинственного животного. Их лица были искажены от натуги.

Войдя в Дом Мертвых, носильщики положили скатерть в угол, рядом с прибором. Женщины принялись вытирать большими платками потные лица тех, в кого вселились духи. Одержимые молча подходили к вдове Сентамизе и протягивали ей скрещенные руки. В Ремамбрансе боги сами избирали своих служителей. Случалось порой, что какой-нибудь бог годами не проявлял себя. Кого изберет своим служителем Ти-Данги? Он был великим богом. Что станут делать без него в дни испытаний дети Ремамбрансы? В стране появился недавно прибывший из Ямайки протестантский проповедник Клинг. Поговаривали, будто Септимус и Десимус Пьер собираются принять протестантство. До сих пор они колебались, боясь вызвать недовольство старика отца, – ведь он должен был оставить им наследство. Но теперь он умер, и сыновья, верно, не станут долго раздумывать. Десимус, казалось, совсем подпал под влияние пастора и все реже появлялся в святилище. Сегодня вечером он, однако, пришел. Он еще не смел отречься от богов предков, хотя и твердил, что ему надоело отдавать свой скудный заработок ненасытным лоасам...

Буа-д’Орм стоял прямой, как пальма. В глубине души он молил лоасов... Нет, он не может бессильно взирать на упадок и гибель святилища, это было бы слишком несправедливо. Ти-Данги не поступит так со старым служителем! Вера постепенно, но неуклонно покидает детей Ремамбрансы. Что до него, он всем пожертвовал небу. Нет, лоасы, он не заслуживает такой участи! Лучше умереть!.. Согбенная, дряхлая Клемезина Дьебальфей, в которую вселилась Аизан, подошла к главному жрецу и тихонько вытерла ему лицо платком, затем положила руку на его лоб.

– Воды! Спрысните Десимуса водой! – послышались крики.

В самом деле, Десимус Пьер бросился на землю и теперь катался по ней. На него плескали водой. Сжавшись в комок, Десимус вставал на голову и тут же падал на спину среди блюд мистической трапезы. Вдруг он присел на корточки и, откупорив зубами бутылку кола, отпил из нее несколько глотков, опустил руку в блюдо и сунул себе в рот кусок чего-то съестного. Взял лепешку, разломил ее и разделил между всеми присутствующими. Ему принесли жареных зерен маиса, мяса, батат и оршада. Хор продолжал петь:

 
Явись, Ти-Данги!..
 

Сидя на корточках, одержимый что-то невнятно бормотал и лакомился лепешками и ликерами. По знаку Буа-д’Орма, Аристиль Дессен, «церемониймейстер» святилища, взял принадлежавший богам сосуд из красной глины и унес его. В перистиле лоасы-охотники выстроились в два ряда, лицом друг к другу. Главный жрец уединился в зале «собы»[69]69
  Соба – вождь племени.


[Закрыть]. Тогда двое мужчин принялись ветками кружевного дерева взбалтывать воду в большом котле. Толпа отхлынула: этой воде приписывали свойство обесцвечивать кожу. Все быстрее взмахивая руками, мужчины с силой хлестали по воде. Во тьме ночной раздавались синкопированные звуки песнопений. Барабанщики схватили сосуд Ти-Данги; один из них, по имени Мельвиль Лароз, зажал его между коленями и принялся стучать по нему железным прутом. Двое других, последовав его примеру, мерно ударяли по стенкам сосуда. Из амфоры исходил сильный, гулкий звук – прерывистый, благородный, могучий голос, подобный голосу Афви[70]70
  Афви – главный бог племени. Тома, живущего в Северной Либерии (прим. автора).


[Закрыть] в священном лесу Северной Либерии.

А старик Буа-д’Орм, уединившись в зале «собы», все возносил молитвы к богам, прося пощадить жителей озерного края. Вдруг раздался глухой звук – амфора разбилась, и наступила тишина. Буа-д’Орм тотчас же вышел из залы «собы» в блистающей белизной одежде; голова его была повязана белым платком, лицо казалось просветленным. Он взглянул наверх. Лиловые воды нарождающегося дня захлестнули уже все небо.

– Сосуд разбился. Скорее в дорогу! Пусть те, кому неведом страх, следуют за мной. Но будьте осторожны! Горе тому, кто оглянется назад!

Барабанщики подобрали осколки глиняной амфоры, разбившейся под ударами железных прутьев. Двое мужчин взяли «погребальный котел». Процессия двинулась в путь и исчезла за поворотом. Люди должны были оставить на перекрестке Невидимых осколки амфоры и вылить погребальную воду.

Вскоре издали донеслись звуки скорбного гимна вечного расставания:

 
Пробил час, пришло время!
Пробил час, пришло время!
Мы разобьем сосуд!
Пробил час, пришло время!
Простимся с сыном Дагомеи!
Мы разобьем сосуд!
 

Оставалось вернуться в святилище и совершить последние тайные обряды, о которых, по преданию, нельзя говорить под страхом, что язык нечестивца навсегда прилипнет к гортани. В представлении этих простодушных крестьян Тонтон Пьер воспарил теперь в райскую обитель праведных, его душа выплыла из вод, в которые она погрузилась в минуту смерти, и превратилась в славящую богов птицу. Мистическое погребение было закончено, теперь можно и погоревать. Тело Тонтона Пьера положили в гроб и предали земле. Мужество вернулось к крестьянам: ведь все лоасы присутствовали на похоронах. Ти-Данги снова воплотился. Значит, боги по-прежнему любят своих детей. Ну что ж, пусть являются новые инквизиторы!

IX

Сидя на высоком пне в нескольких шагах от своей хижины, Гонаибо работал на гончарном круге. Из прекрасной глины, взятой с озера, выходили добротные круглые кувшины, пузатые горшки с гладкими стенками, красные и желтые блюда безупречной овальной формы. Как приятно сжимать в ладонях мягкую жирную глину! Каким ласковым, освежающим кажется ее прикосновение! Как радуются руки, легко скользя по своему творению. Тяжелое колесо приводило в движение ось, вставленную в массивную деревянную опору; к верхнему концу оси был приделан небольшой диск. Ноги мальчика вращали колесо, и кувшин постепенно принимал форму в его руках. Зеп, ручная змея, грелась на солнце, лениво вытянувшись на глянцевитой траве, глаза ее хитро поблескивали. Ну же, веселее за работу, утро так и полыхает золотым пожаром!

Однако мысли Гонаибо были далеко. Ему вспоминался разговор с главным жрецом. Можно ли действительно рассчитывать на его помощь? Буа-д’Орм разочаровал юношу. Он ожидал встретить великого провидца, мудреца и большого ребенка, который чувствует биение сердца земли и умеет найти правильный путь, как находят дорогу ручьи, бегущие по жилам земли, птицы, летящие за добычей, времена года, следующие друг за другом вместе с чередой дней и ночей... А увидел он осторожного, рассудительного, упрямого и уже дряхлого старца. Когда главному жрецу говорили об угрозе, нависшей над землями предков, о скором вторжении белых людей, он отвечал пословицами, священными изречениями или выражался иносказательно, не договаривал, отмалчивался. Кой черт! Разве может существовать святилище без земли? Разве может расти гриб, вырванный из вскормившей его почвы? Что станется с землей, если она не будет достоянием свободных людей? Ведь что там ни говори, а земля, подобно невесте, украшенной белыми лилиями, сама выбирает того, кто достоин обладать ею.

Старик, по-видимому, закоснел в мистическом созерцании жизни. «Не будет Ремамбрансы, не будет и земли», – упрямо твердил он.

Уж не думал ли главный жрец подчинить Гонаибо своей воле? Не добивался ли он его содействия лишь для того, чтобы им вместе встать на защиту святилища?.. Нет! Гонаибо никогда никому не покорится! Понятно, руку протягивают – руку принимают, человек дает – и получает, но он должен оставаться таким, каким родился, – свободным, смелым, независимым!

Чего хотят крестьяне? Бороться за свое добро, оберегать свой клочок земли, превратить всю область в навеки принадлежащие им владения? Лицо главного жреца оставалось замкнутым, он уклонялся от ответа, щурил глаза, такой сдержанный, осторожный... Если крестьяне не помогут Гонаибо, он сам уничтожит постройки тех, кто явился сюда, чтобы завладеть землей, он будет действовать один – все спалит, сломает их машины, уничтожит семена! Буа-д’Орм не сказал ему ни слова, лишь качал головой. Недоверие все еще разделяло их... Старец потребовал наконец, чтобы Гонаибо ничего не предпринимал без его согласия. Мальчик гордо отказался. Свидание было бы бесполезным, если бы они не условились встречаться и сообщать друг другу все, что узнают. Кем же был, в сущности, этот старик?.. Что представляла собой религия, которую он исповедовал? Главный жрец казался рабом своих богов. Пожалуй, он ни во что другое и не верил. В его глазах весь мир был, вероятно, лишь отражением, лишь тенью лоасов, а земля – миражем, вызванным игрою небесного света! Гонаибо же чувствовал себя самой жизнью в ее наиболее высоком, наиболее совершенном воплощении. Он наделен верховной властью в своих владениях по берегам озер. От его доброй воли зависит здесь жизнь каждой пташки, каждой травинки. Власть пришла к мальчику от его неразрывной связи с озерным краем: он знал его вечно. А главный жрец во всем доверялся богам и без их знамения ничего не решался предпринять.

Гонаибо слышал от своей безумной матери, что существует бог – создатель вселенной, ангелы и святые... Мать никогда не поклонялась лоасам, ведь она жила в городе, пока не родила ребенка от какого-то хлыща из высшего общества. Да она и не была особенно религиозной: в буржуазных семьях не заботились о том, чтобы воспитывать слуг в духе христианства. И все же она верила в потусторонний мир, верила по-своему, не рассуждая. Несмотря на свое помешательство, она научила сына обрывкам молитв, которые случайно запали ей в голову. Она и сама иногда молилась, но только не в пору полнолуния, когда у нее бывали припадки. Гонаибо очень плохо разбирался во всем этом! Возможно, он никогда не проводил четкой грани между безумием матери и прочими ее странностями. Озерный край изобиловал дичью, съедобными растениями и, кроме того, был необитаем, значит, здесь некого было опасаться и не стоило испрашивать у неба покровительства или защиты в борьбе с людьми и прочими хищниками. Живя в одиночестве, мальчик стал необычайно силен и ловок, он укрощал животных, лазил по деревьям, знал свойства каждого растения, – так зачем же искать какую-то силу, более могущественную, чем он сам? Порой он думал о боге, об ангелах и святых, для которых люди строят церкви и часовни, но то были равнодушные, мимолетные мысли. В конечном счете человек обожествляет свои сомнения, свой страх, свою слабость и беспомощность. Гонаибо же чувствовал всем существом, что он неотделим от земли и природы, только он ставил самого себя на вершину пирамиды, состоящей из животных, растений и простейших существ саванны. Он был их господином! Возможно, в этом и заключается божественная власть?.. И лишь неожиданное появление белых людей на мотоциклах поколебало его могущество. Тогда он, как это и подобает настоящему земному божеству, сосчитал камни, которые задумал бросить в захватчиков, и стал прикидывать, одолеет ли он их машины при помощи огня, собственной силы и изобретательности.

После встречи с Буа-д’Ормом Гонаибо пришел к неопровержимому выводу: все сверхъестественное враждебно свободе и жизни. Всякая религия сковывает человека, лишает его мужества и решимости. Хунганы, главные жрецы, священники и пасторы связывают людей путами отчаяния и покорности. Он же любил прозрачные источники, вольные ветры, любил жизнь, пускай даже короткую, суровую, раздираемую противоречиями, он хотел быть бого-человеком, ответственным только перед собой за все свои дерзания!

У его ног лежало теперь много новых кувшинов, горшков и блюд. Он встал и отошел от гончарного круга. Солнце было уже высоко в небе. Да, он готов пойти рука об руку с теми, кто захочет бороться за жизнь. Он и представить себе не мог поражения. Однако ему нужны все виды оружия, в том числе и деньги – еще одно божество, которому поклоняются люди. Большая печь для обжига была накалена. С ласковой заботливостью он поставил в нее гончарные изделия, вышедшие из его рук. Завтра он отнесет их на рынок, в Фурнию, по ту сторону границы.

Данже Доссу перескочил через забор.

– Почет!.. – крикнул он.

В доме послышался шорох, и на пороге показалась женщина.

– В чем дело?

Данже окинул ее быстрым взглядом. Наверно, та молодая доминиканка, о которой ему говорили, любовница лейтенанта Эдгара Осмена. По-видимому, она тоже узнала колдуна, известного по обе стороны границы. С плохо скрываемым страхом она повторила свой вопрос:

– В чем дело, прохожий?

– Мне говорили, что здесь можно получить работу... Ну, скажем, очистить двор от сорных трав, – вон они так и прут отовсюду...

Он держал ее под властью своего взгляда. У женщины задрожали ресницы.

– Лейтенанта нет дома, я не знаю...

– Лейтенант не рассердится, если я вычищу двор.

Женщине, видимо, было страшно. Она не посмела отказать.

– Значит, ты хочешь выполоть траву?

Данже показал ей огромный садовый нож. Женщина в ужасе впустила пришельца во двор, а сама стремительно вошла в дом, заперлась и затворила решетчатые ставни. Пробило только два часа, Эдгар же приедет, по своему обыкновению, между шестью и семью.

У Диожена все было готово. Кампания отречения началась еще в прошлое воскресенье: человек шестьдесят ханжей, подав пример остальным прихожанам, поклялись – и притом вполне добровольно – исповедовать лишь истинную веру. Итак, в следующее воскресенье Диожен станет во главе первого похода против хунфоров. Сначала надо разгромить святилище хунгана Сираме, неподалеку от Бонне, и, если эта операция не слишком затянется, они доберутся до Жоли, где хозяйничает папалоа Бюс Амизиаль. После полудня Диожен принял окружного начальника Жозефа Будена, затем пообедал.

Но как только Диожен закончил трапезу, голова его отяжелела, словно свинцом налилась. Возможно, ему повредили красные бобы под соусом? Он позвал экономку Амели Лестаж, которая решила, что у него несварение желудка, и напоила больного отваром из листьев сулейника. Прошло полчаса, а Диожену не стало лучше: у него начались сильные боли в желудке и все труднее становилось дышать. Только тогда он забеспокоился и велел позвать доктора Флоранселя, за которым Бардиналь и отправился в поселок, хотя отыскать старого пьяницу было не так-то легко. Да и к тому же доктор Флорансель лишь в трезвом виде мог поставить диагноз. Но он был единственным представителем науки в Гантье, и волей-неволей приходилось обращаться к нему.

Быстро разнесся слух о внезапной болезни отца Диожена Осмена. Пересудам не было конца. Завербовав нескольких святош, Ноэми Дюплан побежала в церковь, куда вслед за ней устремилось немало любопытных. Женщины начали молиться об исцелении больного, а на хорах кучками собирались люди, переглядываясь с многозначительным видом. Недаром бродяга Кокан, настоящий оборотень, – это любой мальчишка знает, – обещал, что всех вероотступников сволокут на кладбище!

– Гм! Ничего еще неизвестно! – говорили прихожане. – Но этот молодой священник слишком горячо взялся за дело!.. Если он действительно захворал, то сам виноват... Ведь его предупреждали... Дай-то бог, чтобы выздоровел!..

Как раз перед приходом доктора Диожен потерял сознание. Он все же успел попросить, чтобы вызвали мать, и даже послал за ней мальчишку-слугу. Когда гонец на муле прискакал к Леони, та даже не дослушала его; она подобрала юбки и, оттолкнув оторопевшего мальчика, мигом заняла его место в седле. Прихватив по дороге служанку Сефизу, Леони усадила ее позади себя и помчалась как вихрь. Настегивая мула, она спешила в Гантье. Плевать на тех, кто не догадается сойти с дороги! Она неслась во весь опор, как опытная наездница, не боясь сломать себе шею.

Подлетев к домику священника, она совсем запыхалась, и грудь ее вздымалась, как волны прибоя у набережной Сен-Марка. Она мигом взобралась по лестнице, вбежала в спальню сына и тотчас всех выставила за дверь – и доктора Флоранселя, и Ноэми Дюплан, и даже экономку Амели Лестаж, которая удалилась, дрожа от негодования.

– Черт побери! – воскликнула Леони. – В такой пустяковине всякий дурак разберется. Меня не проведешь, это шито белыми нитками! Ему подсыпали в еду крысиного помета. Завтра все как рукой снимет.

Оставив больного под присмотром Сефизы, она вышла и вскоре вернулась с кружкой какого-то питья. Когда Диожену влили в рот это целебное снадобье, он пошевелился, тут же у него началась рвота, и он окончательно пришел в себя.

Гонаибо спрыгнул с гамака, поспешно вошел в хижину, схватил пращу, две рогатины, дудочку, подобрал змею и спрятался в кустарнике неподалеку от дома. Стук лошадиных копыт приближался. Кто этот смельчак, дерзнувший приехать сюда? Всадник осадил коня возле хижины. Он соскочил на землю, огляделся и стал звать:

– Гонаибо, Гонаибо!.. Поди сюда!.. Неужели не узнал меня?

Это был Карл Осмен, тот человек, которого мальчик подобрал несколько недель назад. В нерешительности он ходил взад и вперед. Заглянул в открытую дверь хижины и опять позвал.

– Уезжай!.. Убирайся!.. Нечего тебе тут делать! – крикнул Гонаибо из своего убежища.

Карл Осмен обернулся на голос.

– Поди сюда, Гонаибо! Мне нужно поговорить с тобой. Дело серьезное!..

Гонаибо вышел из кустов.

– Убирайся! Ни один человек не смеет являться сюда, ни ты, ни другие!..

– Мне надо поговорить с тобой. Ну, подойди же!..

Они сделали вид, что идут каждый своей дорогой, а сами незаметно приближались друг к другу. Когда их разделяло всего несколько шагов, мальчик остановился:

– Что тебе надо? Говори!

– Гонаибо, почему ты не доверяешь мне?

– Ну, выкладывай, что хотел сказать! Ты ведь знаешь, я никого не пускаю сюда... Зачем ты приехал? Шпионить за мной? Смотри, если еще раз явишься сюда, плохо тебе будет... Пеняй тогда на себя!..

Они сели в тени развесистого дерева.

– Мне хотелось повидать тебя, Гонаибо, и сказать, что я добро помню. Я твой друг, Гонаибо.

– Друг?.. Не успел ты ускакать, как появились белые на мотоциклах... Они скоро вернутся и всех нас прогонят... А твои родные братья нарочно поселились здесь, чтобы помогать белым. Ты шпион!..

– Гонаибо, я не зря приехал. Мне обязательно надо поговорить с тобой... Хоть ты еще мальчик, но однажды спас мне жизнь. Как ты думаешь, Гонаибо, неужели ничто никогда не изменится и жизнь будет вечно идти по-старому? Все меняется, Гонаибо... Ты не в силах помешать тому, что должно случиться... Я приехал, чтобы объяснить тебе это... Не вздумай сопротивляться, это бесполезно! Ни тебе, да и никому другому не справиться с белыми людьми, которые зарятся на ваши земли. Они могущественные люди. За их спиной стоит государство, суд, полиция, армия... Они раздавят тебя, если ты попробуешь бороться. Лучше уходи отсюда, Гонаибо. Говорю по дружбе – уходи. Я готов помочь тебе, если хочешь...

– Убирайся сию же минуту! – сказал он решительно.

– Выслушай меня...

– Нет! Убирайся!

– А тебе все же придется выслушать меня. Прежде всего знай, что у меня нет ничего общего ни с белыми, ни с моими братьями... Однако ничто не помешает им совершить то злое дело, которое они замышляют... Я твой друг, Гонаибо... Уходи отсюда поскорее!

Водуистские храмы будут разрушены, говорил Карл, так решили священники белых. По их мнению, лоасы – это олицетворение дьявола, идолопоклонства, суеверия, варварства, невежества. Религия богачей выслала вперед своих уполномоченных, чтобы белым легче было водвориться здесь, захватить земли по берегам озер и хозяйничать на них – сводить лес, гнать смолу, наживать деньги. Хунфоры для них помеха: как и в прежние времена, святилища служат центрами сопротивления, опорными пунктами, вокруг которых могут сплотиться деревенские жители для защиты своих прав. Вот в чем основная причина всего, что сейчас происходит.

Гонаибо против воли слушал рассуждения Карла Осмена, слушал с жадностью, ему одновременно хотелось и заткнуть глотку пришельцу и расспросить его подробнее...

Нищета и невежество – благодарная почва для любых религиозных суеверий, это правда, но нельзя вырвать грубой рукой веру, укоренившуюся в сердцах людей под воздействием первобытных условий жизни и труда. Мечты живучи! И все же храмы разрушат, а эти земли отнимут, – они уже потеряны! Гонаибо обречен, обречен еще в большей степени, чем крестьяне... Жизнь, которую он здесь ведет, не годится для новых времен, его владения – случайный островок, который затопят волны жестокой действительности. К чему упорствовать, к чему так отчаянно цепляться за этот клочок земли? Вся жизнь открыта перед ним. Ему надо идти в города, где зреет новый урожай, сулящий чудесный хлеб, хлеб свободы... Почему он отказывается от всего нового, от труда – печального удела человечества, который несет в себе, однако, столько радостей?.. В городах Гонаибо не будет пользоваться свободой выпущенного на волю жеребенка, зато найдет там непрестанную борьбу за освобождение, иными словами, – зачатки всякой свободы... Если он хочет сберечь дорогую его сердцу мечту, придется принести ей в жертву и эту мирную простую жизнь, и эти просторы, и пьянящий восторг, который звучит по утрам в его торжествующем кличе на берегу озера. Конечно, Карл Осмен недостаточно образованный человек, чтобы давать кому-либо советы, но из дружеских чувств он обязан сообщить Гонаибо все, что знает... Если мальчик станет упрямиться, ему придется заплатить за это жизнью...

Гонаибо вскинул голову и бросил на Карла беспокойный, гневный взгляд.

– Убирайся! – крикнул он.

– Послушай, Гонаибо...

– Убирайся сию же минуту! – заорал мальчик, изгоняя искусителя.

Юношеский, ломающийся голос Гонаибо резко прозвучал над зелеными просторами его владений, окутанных лиловатым туманом.

Было уже часов семь, когда Эдгар Осмен приехал к Мариасоль. Мариасоль стала его любовницей всего несколько дней назад. Лейтенант нашел ее в Эль-Лимоне, по ту сторону границы. Он встретил девушку в авиационном лагере Гран Сабана. Она шла по двору казармы с гостинцами для брата, служившего в солдатах, и Эдгар устремил на нее красноречивый взгляд. Он жаждал любви, юной красоты, нежности... Со времени переезда в Фон-Паризьен его сжигала лихорадка. Нервы были напряжены, он томился в напрасном ожидании. Лицо Мариасоль как будто вылеплено из темного воска, у нее лиловые губы, а глаза ласковые и такие большие, что, право, доходят до самых висков. Руки мягкие, словно перышки, сердце же как у колибри... Красивый и нарядный офицер, придешь ли ты за сердцем птички, которая ждет тебя?.. Он остановился полюбоваться ею. Она смело выдержала взгляд этого большого и сильного человека, этого брата, жившего по ту сторону границы. У него высокий лоб, крупный нос, мясистые губы, лицо дышит мужественной негритянской красотой. Она не разглядела следов жизненных бурь на этом лице (да и как их заметить девушке в двадцать лет, когда сердце ее бьется так сильно, будто хочет выпрыгнуть из груди?). Она с первого взгляда полюбила красавца офицера. Стоило ему заговорить, и у нее все внутри перевернулось. Она раскрылась перед ним, как печеная картофелина, сладкая, теплая и розовая, которая сама просится на язык.

В этот вечер Мариасоль обняла за шею Эдгара, которого она считала робким, и прижала к сердцу. Она перецеловала его глаза, брови, руки, пальцы, развязала ему галстук и рассказала на ухо о том, как провела день... Подумать только... Пришел какой-то незнакомый человек и попросил разрешения выполоть траву во дворе. Наверно, он еще здесь, заканчивает работу. Она испугалась, ох как испугалась!.. Не посмела прогнать его... Неужели она плохо поступила?.. Эдгар открыл ставни в окне, выходившем во двор, Действительно, человек был здесь.

– Э... Так что... Добрый вечер, господин капитан...

Данже Доссу стоял, переминаясь с ноги на ногу, и вертел в руках садовый нож. Ну и противная же у него рожа!

– Так что, господин капитан... Можете посмотреть!.. Я вырвал всю сорную траву... Двор теперь чистый-чистый...

Он засмеялся, показав пожелтевшие от табака кривые зубы, которые налезали друг на друга, как овцы, когда они проходят в узкие ворота. Правда, двор еще никогда не был таким чистым.

– Хорошо, – сказал Эдгар, – я тебе сейчас заплачу.

Он отошел от окна, порылся в кармане мундира и вытащил пригоршню мелочи, но, передумав, вынул из бумажника новенький билет в два гурда и протянул его работнику. Доссу опять осклабился, обнажив кривые зубы.

– Э... Так это для меня, господин капитан?..

Эдгар нетерпеливо кивнул головой.

– Спасибо, господин капитан... Спасибо!..

– И тебе спасибо... Ты хорошо поработал. Заходи как-нибудь еще...

Эдгар повернулся к нему спиной.

– Э... На два слова, господин капитан... С вашего разрешения.

Эдгар посмотрел на него с явным раздражением.

– Чего еще?..

– Не обессудьте, господин капитан... Мне бы только два слова сказать вам, да...

– Ну, говори!

Данже кивком головы указал на Мариасоль.

– Уж извините, господин капитан... Лучше бы... потолковать с глазу на глаз... Отец мой говорил, бывало: «Красивая женщина – большое несчастье!» Не в обиду будь сказано госпоже...

Эдгар внимательно взглянул на незнакомца. Ему показалось, что он уже где-то видел это лицо, эти бегающие глазки.

– Я приказываю тебе... Говори!..

– Понятно, понятно, господин капитан, только... Дело в том, что мне хочется кое-что показать вам...

Эдгар колебался. Но незнакомец как-то странно действовал на него, и, подумав, он сказал:

– Мариасоль... Мне надо поговорить с этим человеком... Я скоро приду к тебе.

Мариасоль опустила голову и покорно вышла.

– Вы внушаете мне доверие, господин капитан... Я не зря сказал, что нашел кое-что... Говорят, этот дом построен на месте, где были прежде владения большого человека, богатого белого человека из Сан-Доминго... Кто его знает, может, это и правда?..

– Ничего не понимаю! Ты хотел мне что-то сказать, ну так говори скорее!..

– Прошу вас, хозяин... Простите, господин капитан... Не обессудьте, пожалуйста, потерпите немного. Говорят, этот белый человек убил трех негров, которые разрыли тайник...

– Какой тайник?.. Ну, говори! Мне некогда заниматься пустяками!

– Кто его знает, господин капитан, – может, дублоны и случайно попали в землю... И все же на них лежит заклятие... Завладеть ими трудно, ох, как трудно! Надо быть бесстрашным человеком для этого… Но деньги большие, очень большие...

– Скажешь ты наконец, в чем дело, или нет?!

– Ах, господин!... Вы же знаете, я жалкий бедняк... А кто станет считаться с таким жалким бедняком? Я не о вас говорю, господин капитан, но люди неблагодарны, вы же знаете...

– Послушай, приятель, мне время дорого! Я ничего у тебя не спрашивал. Говори или убирайся вон!..

– Я все вам скажу, господин капитан... Меня зовут Данже Доссу. Вы, наверно, слышали обо мне... Не знаю, захотите ли вы действовать заодно с таким жалким, недостойным негром, как я, но я верю вам! Вот взгляните!..

Данже Доссу разжал кулак. На ладони блеснули две крупные золотые монеты, настоящие испанские дублоны, стоимостью по четыре пиастра. Эдгар схватил его за руку. Взгляд лейтенанта перебегал от золотых монет к лицу Данже Доссу – вид у колдуна был фальшивый.

– Где ты их нашел?..

– Вот что, хозяин, чищу я двор, выдергиваю сорную траву... Вырвал пучок, слышу нож ударил по железу... Странное дело, правда?.. Ударил нож по железу... А я знаю, что здесь стоял дом знатного господина из Сан-Доминго. Я разрыл землю в этом месте... Рою все глубже, глубже и вот нахожу два дублона...

– Ступай в дом… Потолкуем. Здесь нас могут услышать...

– Понятное дело, господин капитан!..

Данже Доссу последовал за лейтенантом Эдгаром Осменом в маленькую гостиную, выражение лица у колдуна было слащавое, приниженное. Однако глаза его радостно поблескивали. Лейтенант обернулся, Данже Доссу мгновенно потушил веселый огонек в глазах и, тихонько посмеиваясь, продолжал: