Текст книги "Деревья-музыканты"

Автор книги: Жак Стефен Алексис

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 20 страниц)

В последние дни Аристиля неотвязно преследовала одна мысль – воры... Сад был для него чем-то неизмеримо большим, чем просто средством к существованию. То была изумрудная, струящаяся в солнечном свете нива; гнуть на ней с утра до вечера спину – и то было радостно: казалось, что ты выполняешь миссию, искони предназначенную человеку. Был ли Аристиль жаден, дрожал ли, как скряга, за свое добро?.. Или просто по-хозяйски расчетлив? Он был, конечно, и жаден и расчетлив, как всякий крестьянин. Но, работая на своем клочке земли, он изо дня в день ткал для себя пелену иллюзий, создавал видимость осмысленного человеческого существования... Он должен сдержать слово, должен показать своим односельчанам, этим слюнтяям, что он, Аристиль, – человек в полном смысле этого слова. Разве не был он когда-то героем с возвышенным и чистым сердцем? Герой... Если бы люди знали, как нелегко стать героем... Да, он был одним из самых отчаянных храбрецов в партизанских отрядах Шарлеманя Перальта, он ходил в атаку на янки, шел прямо на их штыки, на их пулеметы. Ах, эти ночи, проведенные в засаде рядом с молчаливыми товарищами, когда перед тобой проходит вся твоя жизнь, и тяжко на сердце, и лежишь, распростершись на влажной земле, оскверненной врагами родины!.. Времена, конечно переменились, старого Гаити уже нет, но люди, если вдуматься, остались такими же, и ко всему новому, что появилось в жизни, относятся точно так же, как прежде – кто полон страсти, кто эгоизма, кто щедрости, кто томится скукой. Героизм теперь не в ходу, но он еще живет в сердцах людей, сохранивших верность старым знаменам. Аристиль свершит правосудие сам, собственной рукой, защитит свое добро и от воров и от всех городских тунеядцев, которые точат зубы на крестьянские земли. А придет смерть – он передаст имущество тому, кто сумеет его сохранить, кто будет отстаивать его с оружием в руках, как отстаивал когда-то сам Аристиль от врага каждую пядь гаитянской земли... Бессмысленно было бы жаловаться, рассчитывать на какую-то помощь со стороны этих ублюдков из сельской полиции. Вступить в грязную сделку с депутатом или землемером, обобрать бедняка да позвякать серебряными шпорами – это они умеют, а добра от них не жди...

Майотта, высокая, краснокожая, плоскогрудая, с покорным видом оглядела пустой двор. Потом взяла в руки палку и принялась за довольно странную работу. Согнувшись, она ринулась в бой против целой батареи бутылок, разбросанных по земле. Здесь были бутылки любых расцветок и любых размеров, любых сортов и любых форм. И где только она их набрала! Старые коньячные бутылки времен царя Гороха, пузатые склянки из-под ликера, серые от пыли литровые посудины, бутылки с длинным горлышком из-под рейнвейна... Коллекция, какой, пожалуй, не было и на выставке 19 января![49]49
  Выставка 19 января – первая выставка на Гаити в 1889 году (прим. автора).


[Закрыть] Некоторые экспонаты восходили к тем далеким временам, когда еще существовали зажиточные крестьяне, чудаки, лечившие джином, мадерой и хинной водкой свой застарелый ревматизм. Другие бутылки были помоложе, но успели так почернеть и запылиться, что одни лишь собутыльники сатаны, приспешники маркиза Барабаса или рыцаря-храмовника Кадоша, осмелились бы проглотить страшное зелье, засохшие остатки которого еще виднелись на стенках этих адских посудин. Были тут бутылки красные, синие, квадратные, изогнутые, матовые, прозрачные, огромные, маленькие и еще десятки других – все, что может выдумать самое необузданное воображение.

Майотта работала молча, как всегда печальная, тихая. Только глаза выдавали, в какую свирепую игру она сейчас мысленно играла. Держа палку обеими руками, она заносила ее высоко над головой, тщательно прицеливалась и... бац! – по морде! Осколки хохотали, скаля острые стеклянные зубы. Снова прицел – и хлоп по лбу! Несчастная бутылка разлеталась вдребезги, оставляя на земле зубчатую корону донышка.

Аристиль глядел на это побоище с явным удовлетворением. Майотта потрудилась на славу.

– Пойди запряги ослицу... Иди, иди... Я сам закончу, – сказал он.

Майотта подняла голову. Тотчас же ее лицо приняло свое обычное выражение, и она ушла с безразличным видом, но внутренне сожалея, что у нее отняли игрушки. Аристиль схватил палку и несколькими размашистыми ударами завершил побоище. Майотта вернулась, гоня перед собой ослицу, крупное животное со злыми глазами. Майотта несла широкий лист белой жести, две кирки, старую лопату и большую мотыгу. С помощью лопаты и жести они насыпали бутылочные осколки в две плетеные корзины, перекинутые через спину ослицы. Потом процессия двинулась в поле. Впереди шествовала ослица, за ней, весело поигрывая длинным мачете, – хозяин, позади, в развевающейся на ветру широкой кофте, с лопатой, кирками и мотыгой через плечо, шагала Майотта. Встречавшиеся по дороге куманьки да кумушки удивлялись, куда это так деловито идут под самый вечер, со всеми инструментами, Аристиль и Майотта. Но тут же забывали об этом: Аристиль и Майотта жили бедно, а заботы бедняков мало кого интересует.

Олисма Алисме протянул руку, выхватил из груды жара раскаленный уголек и прикурил трубку. Прикрыв веки, он украдкой посматривал на Рен, отдыхавшую на циновке. Она устала, она с каждым днем уставала все больше – по мере того как приближалось время родов. Синяки под глазами, на лице – маска, маска беременной женщины. Она старалась не показывать своей усталости. Приложив руки к животу, в котором шевелился ребенок, она тихонько дышала – сквозь зубы, чуть приоткрыв рот, – сдерживая сердцебиение, теснившее грудь...

– Олисма! Так как же? Ты мне не сказал...

– Гм? – проворчал Олисма, притворяясь, что у него рот полон табачного дыма.

– Олисма! Ты не сказал мне, как ты думаешь расплатиться с Вертюсом Дорсилем.

– Расплачусь! – уверенно сказал Олисма.

Помолчали. Рен поворочалась немного, устраиваясь удобнее.

– Олисма!..

– Ну, что еще?

– Ты уверен, что добудешь денег? Но откуда?

Олисма не ответил. Рен снова начала:

– Олисма, не забудь, что мы еще должны Жозельену Жоффе пятнадцать гурдов... Не люблю я этого человека... Уж он-то не станет шутить, когда дело дойдет до денег... А, Олисма?.. Чего-чего, а забот у тебя хватает...

Олисма присел на корточки рядом с Рен, ласково погладил ее лоб, но тут же встал, подтянул брюки.

– Посмотри на свой ремень, Олисма... Совсем истрепался! А я разлеглась, точно мне и делать нечего!.. Вот уж несколько дней ни на что я не гожусь, не помогаю тебе ни в чем, – а, Олисма?..

Бледная тень улыбки скользнула по лицу Олисмы. Он шагнул к дверям.

– Олисма?

– Ну!

– Ты уже уходишь? Оставляешь меня одну, мой милый?

– Рен, уже поздно. Я ненадолго. Сама знаешь, с этими ворами надо ухо держать востро. Ты плохо себя чувствуешь?

– Нет, нет, дорогой! Мне совсем хорошо... Я тебя спрашиваю только потому, что боюсь одного: как бы роды не начались раньше, чем предсказывает сестрица Дада. И мне будет так тревожно во время родов, если я буду знать, что тебе приходится туго. Понимаешь?..

Олисма с явным нетерпением топтался на месте, торопясь поскорее уйти.

– Не беспокойся ни о чем, Рен, все будет хорошо...

Вот любопытная! Загадочные исчезновения мужа интриговали ее. Она поднялась так быстро, как только могла в своем теперешнем положении.

– Олисма, муж мой, почему ты не хочешь мне сказать, где ты возьмешь денег, чтобы заплатить Вертюсу Дорсилю? Ты ведь знаешь, он не упустит случая отнять у крестьянина землю. Никогда нельзя быть спокойной, когда у таких людей власть в руках. И потом еще вода... Скажи, Бальтазар Фенелюс оставил тебе вчера воду, как обещал?.. Если ты не наскребешь к сроку пятнадцати гурдов для Жозельена, – может, надо поговорить с отцом Буа-д’Ормом... Он наверняка сделает для тебя все, что в его силах...

Олисма вернулся с порога, подошел к ней.

– Успокойся, Рен. Ты мучаешь себя из-за пустяков. Мне нужно идти. Я должен взглянуть на сад. Если воры опять нагрянут, вот тогда действительно будет плохо... Говорю тебе, что деньги я достану – сколько нужно и в срок. А из-за воды я вчера немного поспорил с Бальтазаром. Он твердит, что много раз оказывал мне одолжение, пускал воду на мой участок. Но это неправда. Он говорит, что ему больше нужна вода, чем мне, потому что у него земли больше. Но я не уступлю, – я свои права знаю, – он как будто это понял. А насчет того, чтобы обратиться к Буа-д’Орму, ты верно говоришь, я схожу к нему... А теперь мне пора.

Он наклонился к ней, поцеловал и быстро вышел.

Уф!.. Да, он добудет денег. После того как воры крепко пощипали его бататы, маис и просо, положение и в самом деле грозило стать серьезным. Но Олисма был человек решительный и трудностей не боялся. Сбор сахарного тростника должен начаться только в январе, и агенты сахарной компании еще не скупали дрова для заводских топок, но Олисма съездил в Гантье и повидал господина Луи Балена. Семья Бален была когда-то очень дружна с семьей Алисме – еще в те времена, когда Алисме жили в достатке. К тому же Олисма как-то раз оказал личную услугу господину Луи Балену. И вот Луи Бален обещал ему, что ко времени переработки сахарного тростника он купит у своего кума все дрова, какие тот успеет заготовить. Остальные крестьяне ждали агентов и еще не приступали к рубке леса, а наш молодец одновременно с полевыми работами занялся и другим делом: стал тайком, не дожидаясь передышки в полевых работах, рубить лес. Он не говорил об этом никому, даже Рен. Женщины не умеют держать язык за зубами. Того и гляди, сама того не замечая, она выдаст секрет кумушкам...

Олисма был удивительно крепок, настоящий негр племени данда[50]50
  Африканское племя данда славилось когда-то в Сан-Доминго неутомимостью в работе (прим. автора).


[Закрыть]. Проработав целый день в поле, он еще находил в себе мужество идти в Чертов Овраг. Три вязанки здесь, четыре там, глядишь, и набралась немалая поленница. Он как следует укрыл их просяной соломой, и никому, даже Рен, не могло прийти в голову, что огромные ометы на поле – это настоящие тайники. Воры – и те не догадались что к чему. А какие дрова! Байягонды в Чертовом Овраге росли густо, будто шерсть у новорожденного осленка. Древесина плотная, смолистая, крепкая – прелесть! Вот-то Рен обрадуется! Он выручит за дрова кругленькую сумму, не меньше двухсот гурдов, заплатит все долги и вырвет свою землю из когтей Вертюса Дорсиля. И тогда ему сам черт не брат. Любопытно будет поглядеть, какую рожу скорчит Сена Расин, незадачливый жених, которому Рен указала на дверь, да и все эти свахи и кумушки в придачу!..

С тех пор как они с Рен поженились, Олисма только и думал, как бы доказать всем, кто противился их браку, что зря они каркали. Конечно, Рен его любит, но он боялся, что наступит день, когда люди начнут выражать ей свою жалость: ах, мол, бедняжка, какую сделала глупость, предпочла голодранца Олисму сыну богача Калистена Расина... Соседки просто глаз с них не спускали, подглядывали да подслушивали, а потом твердили на каждом углу, что Рен живет в пустой хижине, где слепые могли бы драться друг с другом на палках и ничего не разбить. Нет, Рен ни разу не приходилось просить помощи у своих родителей! Правда, нелегко человеку свести концы с концами, когда у него такой крохотный участок, но Олисма так умело его обрабатывал, что собрал самый лучший урожай во всей округе. День и ночь он копал и перекапывал поле, поливал, собирал – для удобрения – на дороге навоз! Эх, тащишь ли на своем горбе воду, или золото, или навоз – спина ноет одинаково, одинаково с тебя течет пот. А всего бы лучше – носить на руках свою Рен, свое золото, настоящее, чистое золото...

Твердым шагом Олисма шел по тропинке с мачете в руке. Скоро Рен родит малыша... Коричневую куколку! Олисма даже побежал рысцой, сбивая на ходу ударами мачете когтистые цепкие зеленые лапы боярышника. Вдруг ему вспомнились слова отца Буа-д’Орма и новости, принесенные мальчишкой Жуазилюсом. Вся деревня в тревоге... А, не стоит беспокоиться! Горожане не первый год досаждают крестьянам. То, видите ли, межа не на месте, то по налогам недоимки, то гони им деньги за разрешение исполнять обряды водуизма... Но в общем все это мелочи... Жизнь – та же война!.. Вряд ли озерному краю грозит что-то серьезное... Весь во власти радужных надежд, Олисма все ускорял шаг, спеша добраться до Чертова Оврага.

Даже птицы и звери – и те уважали достояние храма. Не пропал ни один колосок, ни одно зернышко. По утрам главный жрец обходил поле и бросал птицам горсти зерна. Зеленые волны маиса ласково колыхались вокруг Буа-д’Орма Летиро. Старик остановился на голом островке посреди изумрудного моря злаков и задумался. Прищуренные глаза блуждали по высоким травянистым стеблям, влажным от ночной росы. Могло показаться, что он говорит с самим собой, но ни один звук не вырывался из его дряблых старческих уст. Губы быстро шевелились, застывали, снова двигались. Он наклонился, внимательно разглядывая растение, свесившее к земле хрупкий стебель. Протянув руку, высвободил огромный початок из окружавших его листьев, ощупал пальцами, сорвал со стебля. Шелковистые светлые волосы маиса рассыпались золотым дождем по ярко-зеленой оболочке. Буа-д’Орм стал не спеша очищать початок от плотного чехла.

То был великолепный початок, с зернами белыми, крупными, двойными. Главный жрец задумчиво оторвал одно зернышко, взял его двумя пальцами. По форме своей зерно походило на человеческое сердце! Буа-д’Орм вздрогнул. Он с силой провел пальцем по одной из сторон початка. Посыпался дождь маленьких белых сердец. Старик учащенно задышал, поднес к груди кулак с зажатыми зернами, бросился на колени... Айэ, святые лоасы!

Ведь он – маленький человек, смиренный служитель божий, простой крестьянин среди таких же, как он, крестьян! Почему ему, именно ему, послано новое чудо в грозный час перед бурей? Почему не умер он раньше, чем наступил черный для его страны час? Что еще нужно от него богам? Почему они взвалили ему на плечи непомерное бремя? Он живет почти в нищете, трудится в поле, вкушает скудные плоды трудов своих, рожденные нивой, которая принадлежит богам; он всегда боялся взять лишнюю долю из того, что добывал, трудясь в поте лица своего, ибо все это оставалось собственностью ревнивых ненасытных лоасов.

Они силой толкнули его на этот путь, они, эти боги в образе человеческом! О, он всегда чувствовал их за спиной – всех до единого, лоасов-воинов, лоасов-охотников! А ведь путь жреца никогда не прельщал его. С младенческих лет боялся он этих лоасов, заботливых и деспотичных, злопамятных и верных. И все же выбор пал на него! Кто знает, может потому его и избрали боги, что он так их боялся. Отыскали его совсем мальчиком, в городе, где он учился в школе, – и вернули в родную деревню. Он страдал тогда загадочным недугом, корчился в диких приступах боли, и рука его, сведенная судорогой, неизменно поднималась вверх, точно сжимала деку[51]51
  Дека – знак достоинства главного жреца; лишь очень немногие папалоа носят деку (прим. автора).


[Закрыть]. Неотступно, ночью и днем, возносили к небесам всемогущие боги скрюченную детскую ручонку. Он уже был при смерти, когда его привезли в Фон-Паризьен. Главный жрец, мудрый Брав Батуала, его предшественник, скончался накануне его возвращения... И ребенок исцелился – внезапно, в тот самый миг, когда его внесли в святилище, в помещение, где стоит алтарь. Мальчик встал на ноги, взял в руки деку. И стал главным жрецом... С тех пор прошло восемьдесят лет...

Иногда он восставал, бунтовал против лоасов, богохульствовал, кричал, что боги ненавидят его, что они привязали его к алтарю насильно. Но в душе он любил их. Был предан им, как верный пес. Был их избранником, и сердце его полнилось от этого радостью... Он хранил в чистоте древние традиции, оберегал тонкую, но прочную нить, связывающую народ с его величественным прошлым. Его правая рука делала все, что повелевали лоасы, его левая рука была незапятнана. Один, с глазу на глаз со святыми духами, прошел он все ступени таинства. Пусть у богов нрав капризный и тяжкий, но кто же, как не лоасы, протрубили в морскую раковину и подали сан-домингским рабам сигнал к восстанию! Это под их руководством вчерашние рабы нанесли – впервые в истории нового времени! – поражение белым колонизаторам. И родилось первое в мире негритянское государство... Порою Буа-д’Орм плакал кровавыми слезами, но всегда повиновался. В храме Нан-Ремамбрансы святая Алада по-прежнему озаряет светом надежды детей Африки, обреченных страдать в сан-домингском аду...

Да, святилище возродится! Оно будет возрождаться вечно, в том самом месте, где закопаны священные камни. А ему, Буа-д’Орму, суждено скоро погибнуть. Он это знает. Волна радости нахлынула на него. Он встал с колен. Какая малость – жизнь одного человека! Каждая капля его крови расцветет прекрасным цветком в возрожденных полях!

Он раскрыл ладонь и взглянул на маисовые зерна, на бледные, благоухающие сердца. Потом посмотрел на небо. Стая голубей приближалась к полю. Буа-д’Орм дрожащей рукой вынул из сумки деку. Открыл ее, всыпал зерна, вложил початок. Неся деку на ладони навстречу встающему солнцу, шел он по маисовому полю. Дека пылала золотистым огнем – маленький желтый сосуд из тыквы, испещренный черными узорами, затейливой вязью линий, углов и кругов, опоясанный цепью червонного золота. Буа-д’Орм стряхивал с длинных маисовых листьев чистые капли росы в священный сосуд. Бодрым, уверенным шагом шел он сквозь чащу зеленых стеблей.

Голуби опустились на поле. Взяв из сумы горсть проса, он бросил корм птицам. Крылья вихрем закружились над головой. Буа-д’Орм закрыл деку. Сизый голубь сел ему на плечо. Он улыбнулся, глядя, как птица клюет с ладони зерно. Подобрав с земли посох, с декой в руке и с голубем на плече, старик направился к храму.

VI

Стремясь добраться до своего прихода Гантье без малейшего опоздания, отец Диожен Осмен пробыл в Фон-Паризьене всего три дня. Конечно, он надеялся приезжать сюда время от времени, дабы отогревать измученное заботами сердце у вновь обретенного семейного очага. Но ему не терпелось поскорее вступить во владение своим новым жилищем – старым приветливым домом в чисто викторианском стиле, поднимающим свою причудливую крышу, с мансардами, слуховыми оконцами и башенками, до верхушек самых высоких пальм и манговых деревьев. Дом встречал пришельцев ласково и радушно, как добрая бабушка в крахмальном чепце, с милой беззубой улыбкой.

Отец Осмен познакомился с причетником Бардиналем, человеком неопределенного возраста, который после долгого общения с лицами духовного звания и сам стал смахивать на священника: крадущаяся, словно скользящая над землей походка, благостно сложенные руки, запах воска... К тому же причетник хромал на обе ноги; так и ждешь, что он вот-вот рухнет на колени. Судя по всему, неплохой парень; неотесан, конечно, и при этом – себе на уме, но в общем и мухи не обидит. Что касается мадам Амелии Лестаж, домоправительницы, – она занимала этот пост с давних пор, добившись его долгими жалобами и слезами. Бедная вдова и святоша, она чуть ли не ежедневно плакалась в жилетку тогдашнему священнику. Получив наконец желанное место, Амелия Лестаж сразу обрела уверенный и достойный вид. Не женщина, а воплощенная добродетель и совершенство...

Новый кюре был преисполнен юношеского рвения. Совесть больше не мучила его. Как истый крестоносец, он готов был собственной рукой пронзить мечом каждого, кто посмеет отступить от католической церкви:

– Вера или смерть!

Он не давал себе ни минуты отдыха. Понедельник – урок катехизиса местным сорванцам; вторник – хоровой кружок «Детей девы Марии» (дурнушки и дурочки, юные благовоспитанные тупицы – словом, «девицы из хороших семей»); среда и четверг – исповедь; пятница – посещение больных; в субботу утром – крестины, вечером – бракосочетания. Что касается воскресений... На воскресенье он составил для себя такую программу, что выдержать ее было можно не дольше двух воскресений подряд. Посудите сами: сразу после заутрени в Гантье – примчаться в Бруйяр, отслужить раннюю обедню, начав ее в половине шестого утра, потом снова сесть на мула и двинуться в Ля-Мардель; прибыть туда к семи часам, отслужить обедню и вернуться как можно скорее в Гантье, где в восемь утра возгласить Kyrie на торжественной обедне с певчими. Эдгар обещал заезжать за ним каждое воскресенье в девять часов утра, для того чтобы он мог отслужить еще одну службу в половине десятого, на этот раз в Фон-Паризьене, и повторить свою проповедь перед жителями Солейе, Бокан-Тикошона, Чертова Оврага, Пуассона, Башельри, Мартине: все они приходят в Фон-Паризьен на рынок. К десяти часам утра – уф! – отведав крови Христовой, Диожен наконец переведет дух и позавтракает в семейном кругу, ни о чем не тревожась до самой вечерни..

Он решил не мешкая начать операции против водуистского культа и за месяц завершить их. Первым этапом будет знакомство с приходом, сбор сведений о людях и обычаях. Только тогда можно перейти ко второму этапу – к массовому разрушению храмов. Двигаться концентрическими кругами. Начать с четырехугольника Гантье – Бонне – Боже – Жоли; оттуда, во главе толпы новообращенных, пойти на Делош, Котен, Карадок, Бруйяр, Мерсерон, Жанвье и Альт; потом, не давая себе ни дня передышки, атаковать хунфоры в Терр-Сале, Ля-Фосс-Демар, Леду, Ле-Руа, в Балане, Буассоньере, Дагее и Белизаже. Он соберет огромную силу, которая все сметет на своем пути и молниеносным ударом сломит сопротивление святилищ Радельри, Солейе, Менге и Бокан-Тикошона. Наконец он обрушится на самые дальние уголки долины Кюль-де-Сак, прочешет все берега озера Мартине, Фон-Паризьен и Пуассон, – и во главе огромной процессии, под колокольный звон, вернется в Гантье и отслужит там благодарственный молебен.

Озабоченно склонившись над картой, Диожен размышлял. Да, что и говорить, монсеньор архиепископ рассчитал все как нельзя лучше. Послал его в дыру, забытую богом и людьми, в осиное гнездо, в самый оплот водуизма. Он не прочел еще ни одной проповеди, а уже ощущал вокруг себя глухую стену враждебности, точно его планы уже всем известны. У этих гаитянских крестьян удивительное чутье, какой-то волшебный нюх. Попробуй-ка что-нибудь от них утаи! Успели уже разгадать, что замыслы святого отца имеют к ним прямое отношение. Можно подумать, что существует некий устный телеграф, некая организация, собирающая самые мелкие факты, отрывочные сведения и посылающая их в подпольный штаб; там их сличают и тасуют, отбрасывая все лишнее, – и отсылают конечный результат своей разведки в обратном порядке на места! У папалоа длинные руки, их щупальца проникают повсюду! Диожену чудилось, что все население озерного края знает его планы от начала до конца. Злобные косые взгляды как будто возвели вокруг него баррикаду, он оказался замкнутым во враждебном мире. Неспроста крестьяне так назойливо обивают порог церковного дома, предлагая купить у них разные товары: они явно надеются что-нибудь выведать. Хоть палкой их гони! У домоправительницы Амелии, которая за долгие ходы хозяйничанья в церковном доме вся заплыла жиром, было теперь работы по горло. Но уж с крестьянами она церемониться не желала – она и со священниками-то привыкла держаться на короткой ноге. Диожен не раз слышал, как она кричит неотвязным поставщикам:

– Нет и нет! Говорю вам, что мы ничего не покупаем! Я здесь командую, я! Отца Диожена захотели увидеть? Еще чего! Убирайтесь-ка отсюда! Ишь ты, пронюхали, что новый священник только что со школьной скамьи... Он пугливый, он доверчивый, сразу уши-то и развесит... Опять же – не белый, а негр... У, жулики! Мошенники! Вон отсюда!

Бардиналь, тоже служивший при церкви с самого детства, исподтишка бросал на кюре жалостливые взгляды и, казалось, говорил: «Бедный мечтатель!.. Послушал бы меня, Бардиналя! Ей-богу, жаль тебя. Для грязной работы «они» выбрали не белого, а тебя, дурачка! А ты и рад стараться, согласился как миленький. Ох, что тебя ждет! Я вижу это так же ясно, как если бы был самим прорицателем Антуаном Лангомье!»

Но, разумеется, ничего подобного Бардиналь вслух не произносил. Он держался крайне почтительно, даже раболепно, всегда сообщал все необходимые сведения, зажигал свечи, снимал нагар, скромно покашливал – словом, играл свою роль превосходно.

Как-то раз, составляя опись церковного имущества, Диожен увидел на столе маленький ящик картотеки с какими-то карточками.

– А здесь что такое? – спросил он Бардиналя.

– Запись исповедей, отец Диожен...

Диожен вытащил наугад первую попавшуюся карточку и прочитал:

МАДАМ КЛОДИО НЕПОМЮСЕН:

22 дек. ……….0,50 гурда

27 янв. ……….6 яиц

27 фев. ……….в кредит

5 марта ………1 гурд

Диожен кашлянул и быстро, не дочитав до конца, сунул карточку на место. Растерянный и задумчивый, он унес деревянный ящичек к себе в комнату.

Вот он стоит перед ним, этот ящик, на рабочем столике возле окна... Горы в это время года окутаны легкой туманной дымкой. Скоро пойдет дождь. Он начнется внезапно, безжалостно отхлещет холмы по щекам, отпляшет неистовый танец на животе равнины, а потом бесшумно спасется бегством, оставляя за собой изнеможенную мягкую землю. Господи! Какое чудовищное, зловещее нагромождение туч! Диожен расправил под столом затекшие ноги и снова взялся за перо:

«...Да, братья мои... Господь бог устал от грохота этих барабанов, от жертвоприношений в честь злых ангелов, которых он изгнал и низверг в преисподнюю. Он устал от вашего безбожия, от вашего святотатства, от ваших бесовских суеверий! Я вижу, как гнев его надвигается на вас, словно черные тучи, надвигается все ближе и ближе, и скоро разразится страшная буря над вашими головами! Ужасен гнев господень! На колени, братья мои! На колени, грешники!.. Молитесь!..»

Диожен скомкал бумагу. Вот уже в десятый раз принимается он за проповедь. Он помедлил с минуту, пытаясь стряхнуть тяжкое оцепенение, грозившее сковать все его существо, и пододвинул к себе чистый лист бумаги.

Леони наносила визиты. Она уже навестила мадам Анж Дезамо, жену сборщика налогов, и супругу землемера, Александрину Аселём. Дамы буквально засыпали ее вопросами, стараясь не показать виду, что это их страшно интересует... Так, значит, новый священник в Гантье – ее сын? И лейтенант – тоже? Собирается ли отец Осмен время от времени совершать богослужения в их городе? Почему лейтенант поселился в Фон-Паризьене, а не в Белладере? Он производит очень милое впечатление... Леони и глазом не моргнув ловко увиливала от прямых ответов. У Леони Осмен не так-то легко что-нибудь выведать!

Выходя из дома жены Вертюса Дорсиля, фон-паризьенского мэтра, она увидела маленькую Сефизу, бежавшую со всех ног ей навстречу.

– Мамзель Леони! – закричала она еще издали, завидев хозяйку. – Приехал господин Карл!

Наконец-то! Не очень-то, голубчик, торопился! Леони ускорила шаг. Она застала сыновей за весьма оживленной беседой. Лейтенант держал в руках развернутую газету.

– Ну, конечно же, он вернулся в страну! – говорил Карл. – Посмотри в газете...

– Кто? – спросила Леони.

Карл поцеловал ее.

– Ну и жара! – сказала Леони, садясь в кресло и тяжело дыша. – Кто вернулся в страну? О ком вы говорите?

– Да о Пьере Румеле!

– Пьер Румель?

– Он самый, мама... Да ну же! Коммунист!

– Коммунист? Кто же он такой!..

– Разве не помнишь? О Пьере Румеле много говорили во время забастовок 1929 года. Послушай-ка: «...Мы приняли в нашей редакции известного публициста и писателя Пьера Румеля, который, как мы уже сообщали, только что вернулся на родину после многолетнего пребывания за границей. Вместе с Пьером Румелем нас посетил выдающийся мексиканский поэт Рубен Гарсиа Кардонья. Вчера, после пресс-конференции в клубе «Энтрепид», Рубен Кардонья и наш друг Пьер Румель были избраны почетными председателями этого интересного кружка молодой гаитянской интеллигенции, знаменитый мексиканский поэт очарован нашей страной и предполагает совершить поездку...»

– Карл, дорогой мой, – прервал его Эдгар, – успокойся немного... тысяча девятьсот двадцать девятый год с его забастовками давно канул в Лету! Пьер Румель – видная фигура, никто не спорит, но из-за крайних своих идей он в любой момент может угодить в тюрьму, если только не на виселицу... Уж поверь мне, у нас сумеют держать в узде всех этих правдолюбцев.

– Как? И это говоришь ты, Эдгар?! А я думал, тебе будет приятно узнать о возвращении твоего прежнего кумира...

– Что было, то прошло, Карл. С несбыточными мечтами покончено! Ведь я-то не поэт!..

И Эдгар вырвал газету из рук брата. Карл посмотрел на него и пожал плечами:

– Во всяком случае, этот человек внушает симпатию. Я вдруг ощутил в себе пыл тех добрых старых времен, когда еще живо было «Туземное обозрение»!.. Казалось, интеллектуальная жизнь у нас совсем заглохла, и вдруг – хлоп! – опять все только и говорят что о литературных кружках да студенческих объединениях... Я, конечно, не верю, что из всего этого выйдет что-нибудь путное, но Румель мне определенно нравится... О, относительно своей особы я не обольщаюсь, поэт я самый заурядный и подарю миру какой-нибудь десяток слабых стишков, мне нравится жизнь богемы, а любая деятельность, любая работа меня просто пугает, – все это так, но поверь мне, Эдгар, даже моя жизнь чего-то стоит, если сравнить ее с твоей! По крайней мере, я храню в чистоте свое сердце!.. Э, да ладно, я все равно уеду. Что мне делать в вашем мире благоразумия и расчета? Я здесь не останусь! Я пробуждаю в вас слишком много неприятных воспоминаний...

– Карл! Перестань чепуху молоть! Ты останешься здесь! – заявила Леони.

Эдгар лишь пожал плечами и с подчеркнутым вниманием уткнулся в газету. Руководство ГАСХО уже прибыло в Порт-о-Пренс. Надо как можно скорее навести порядок во вверенном ему районе...

Внезапно на улице послышался шум. Трое Осменов выбежали на крыльцо посмотреть, в чем дело. Перед домом Вертюса Дорсиля толпились возбужденные крестьяне; они кричали, требуя мэтра. Где же полиция? Рысцой подбежали четверо жандармов. Лейтенант Осмен накинулся на них:

– Где вы раньше были? Дрыхнуть да резаться в карты – только на это вы и способны. Ну-ка, живо!! Схватить этих молодчиков! Бездельники!

При виде представителей власти крестьяне – десятка два парней – замолчали. Некоторые пустились наутек, остальных схватили.

Прибежала мадам Вертюс Дорсиль, зеленая от страха. Муж сейчас в отъезде. Она умоляет защитить ее от этих ужасных крестьян! Просто звери какие-то! От них всего можно ожидать! Из-за чего этот шум, вы спрашиваете? Из-за спорного участка, из-за земли, что под сахарным тростником, в верховьях реки Фон. Она принадлежит семье Дорсиль со времен Второй империи[52]52
  Вторая империя. – Имеется в виду царствование императора Фостена I (1847—1859) (прим. автора).


[Закрыть], а крестьяне отказываются вносить арендную плату, кричат, что это их земли. Суд решил спор в пользу ее мужа, и он послал Поля Аселема произвести обмер владений. Вот эти голодранцы и сбежались, стали угрожать... Счастье еще, что Вертюса не оказалось дома, а то ему бы плохо пришлось... Головорезы проклятые!