Текст книги "Деревья-музыканты"

Автор книги: Жак Стефен Алексис

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 20 страниц)

XIII

Грузовики остановились возле рынка.

– Куда едете?

– В Сосновый Бор... на рубку леса, так нам сказали... Да, да, работать на белых.

– А на кой черт им лес?

Рабочие не знают этого. Да и какое им дело?.. Нанимая их, белый человек говорит: «Рубите лес!»

Люди рубят лес, хозяин платит им за труд, и если он слышит от них: «Спасибо, белый человек», – то лишь потому, что они хорошо воспитаны.

В «цветных» странах белые люди всегда зарабатывают слишком много. Когда они платят нам пять долларов, то, значит, заработали нашим горбом не меньше пятисот. А что нам остается делать? Перетаскивать тяжести на рынке в Круа-де-Боссаль, продавать лотерейные билеты промотавшимся господам без рубашки под пиджаком, играть в «красное и черное» в вонючих притонах Нан-Пальмиста, торговать горячими пирожками, леденцами или сигаретами поштучно, дремать на солнышке, грезя о недосягаемом обеде, и, наконец, первого января лезть на призовую мачту, густо смазанную салом?..

– Как зовут белого, на которого вы будете работать?

– Его зовут ГАСХО!

– ГАСХО? Вот оно что! Значит, это белый человек? Верно, какой-нибудь проходимец!

– Разве проходимцы меньше платят?..

– Да нет, не в том дело! Просто ГАСХО – какое-то чудное имя!

– А нам-то разве не все равно, какое у него имя и кто он – голландец, американец или швед?.. Все белые одинаковы – вор на воре! Как бы их там ни звали!..

– Дурачье! ГАСХО – вовсе не имя, – так компания называется!

– Господи Иисусе!.. По мне, в тысячу раз лучше иметь дело с одним хозяином! Работать на компанию куда страшнее, – ведь тогда у хозяина нет лица. Прижмет тебя белый человек да еще болтает, будто это не по его вине, а по вине компании... Работал я, к примеру, у Ж.-Г. Уайта...

Грузовики были битком набиты молодыми парнями, которые говорили без умолку. Чем же еще заняться в дороге? Вот все и чешут языки. За грузовиками следовал одышливый автобус. В нем ехали торговки и «манолитас», трещавшие, как попугаи в лесу, – дешевые потаскухи, которые везли с собой все свое хозяйство и наряды, необходимые для украшения своих поблекших прелестей. Вереница машин остановилась на углу рынка. Провизию покупали нарасхват. Рабочие буквально набрасывались на сухари и на лепешки из маньоковой муки. Ведь в лесу ничего не достанешь, и, если не хочешь сразу стать должником этой стаи жадных сорок, следовавшей за лесорубами, лучше запастись едой на всю наличность. Радуясь удаче, крестьянки выбежали с рынка и окружили машины. Было уже три часа дня, но жара все не спадала. Даже наоборот. Время от времени раздавался оглушительный грохот. Согласно древнему обычаю, так отмечали жители торжественную церковную службу в страстную пятницу. Каждые четверть часа взрослые и дети хватали старую кастрюлю, жестянку, банку, – словом, все, что могло звенеть, греметь, стучать, и поднимали невероятный шум, от которого гул стоял в ушах. Ведь мы вспоминаем страсти Христовы!.. Разве не сказано в Писании, что в этот день гремел гром и молнии бороздили небо, что тьма была по всей стране до девятого часа, что земля сотрясалась и камни рассеклись, а завеса в храме разодралась надвое, сверху донизу?.. На перекрестках мальчишки взрывали смесь поташа и серы. Хлоп! Удар каблуком по двум камням, между которыми лежала эта смесь, и готово! Да здравствует страстная неделя!.. Люди ели овощи, вареных лангустов, вяленую рыбу, а некоторые даже лакомились за обедом тунцом в масле! Надо же отметить страстную пятницу! Это большой праздник!..

Высокий парень торговался с Жуаез Питу, которая никак не хотела уступить дешевле гроздь бананов. К ним подошла Клемезина Дьебальфей. Бананы, в сущности, принадлежали старухе Клемезине, она лишь на минутку отлучилась, доверив свою торговлю Жуаез Питу. Клемезина внимательно посмотрела на парня.

– Да ведь это Кармело!.. Сынок Теажена Мелона!.. Святая Мария! Как, мальчик, неужто ты меня не узнал?..

– Мамаша Кле!.. Ну, понятно, я узнал тебя! Мне очень хотелось встретить кого-нибудь из наших... Как здоровье отца? Я еду работать! Вернусь в субботу на будущей неделе! В субботу!..

Пора было отправляться. Водитель давал оглушительные гудки. Рабочие, беспорядочно толкаясь, полезли в кузов грузовика.

– Кармело, малыш! Завтра праздник в Ремамбрансе. Смотри приходи!.. Не то святые разгневаются. Эй, Кармело, дитя мое! Не забывай своих!..

Кармело прыгнул в грузовик, который уже тронулся.

– Приду, если отпустят! Не беспокойся, мамаша Кле!.. Во всяком случае, приду, как только удастся...

Грузовик удалялся. Кармело и мамаша Кле обменялись еще несколькими словами, стараясь перекричать шум моторов. Жуаез Питу бросилась вдогонку за машиной, обхватив обеими руками гроздь бананов.

– А ну, кума, поддай жару! Быстрей! Быстрей!

Толпа подбадривала новоявленную спортсменку.

Жуаез бежала что есть мочи. Она приближалась. Догонит? Нет, не догонит... Как бы не так!.. Она напрягла последние силы и, сделав отчаянный прыжок, догнала грузовик и протянула бананы Кармело. Гром аплодисментов и крики одобрения встретили этот рекорд.

Наступила страстная суббота. В затянутых черным залах святилища Ремамбрансы служба закончилась на заре молитвами, возносимыми святым угодникам. Семьи, бывавшие здесь из поколения в поколение, рассаживались по местам, отведенным им в ограде храма, чтобы присутствовать на праздновании пасхи. Собрались все благочестивые дети старинной Ремамбрансы: они пришли в своей лучшей одежде, с запасом еды на несколько дней, пришли с неотвязной своей нищетой, но глаза их были полны надежды и солнца. Мужчины разговаривали, подперев щеку кулаком; на них были просторные блузы с тщательно заглаженными складками, голубые спереди и синие на спине, широкополые шляпы с высокой конической тульей, засученные до колен штаны и красные кожаные сандалии на босу ногу. Детвора пищала и резвилась во дворе около больших костров, на которых варилась густая похлебка. Женщины с трубками в зубах бранили детей и присматривали за своим скудным обедом – кашей, овощами без мяса и бобами под соусом. Громко звучали радостные крики, смех...

Негр силен, несмотря на недоедание, несмотря на злые болезни, несмотря на невероятную нужду, которая точит, разрушает его тело. Цветущая пасха пришла! Красавица пасха вернулась! Здравствуй, голубушка! Человек черпает силу не только в изобилии. У человека есть скрытые корни, которые уходят глубоко в землю. Взгляните на высокие финиковые пальмы в пустыне, полюбуйтесь чудесным «деревом путника», обратите взор на прекрасные и сочные кактусы саванны!..

Те, кто давно не виделся, подходят, здороваются, поздравляют друг друга. «Здравствуй, кум! Здравствуй! А как поживает сестричка? Пришла она с тобой?..» Люди все прибывают и смешиваются с толпой, уже собравшейся в обширном дворе старинного святилища. Все разговаривают очень громко, ведь крестьяне привыкли к широким просторам, к раздолью полей, к ветру, уносящему вдаль их слова.

– Слыхали? Отец Осмен разорил святилище хунгана Альтенора в Балане...

– Альтенора Тикомпера?

– Его самого...

– Так, значит, они на нас идут?

– Идут! Двинулись в прошлую субботу... Направляются в Буассоньер...

По мере того как кольцо окружения сжималось, Буа-д’Орм становился все спокойнее, все тверже. Вера его была непоколебима, как гранитная скала, и сила духа старого жреца невольно передавалась всем окружающим. Вести о стрельбе в дельмасской церкви дошли и до него. То там, то тут католические церкви подвергались разгрому, – гласила молва. Поговаривали даже, что само правительство причастно к творящимся безобразиям. Когда первое недоумение рассеялось, архиепископ приказал католической печати резко выступить против предполагаемых виновников происходящего. Однако он не решился назвать имена высокопоставленных особ, на которых намекал. В статьях говорилось только, что зло захвачено в самом начале и что фанатичное бретонское духовенство будет призвано к порядку.

В четырех-пяти шагах от перистиля хунфора главный жрец наблюдал за Аристилем Дессеном, церемониймейстером и декоратором святилища, который при помощи нескольких верующих украшал столбы храма пальмовыми листьями. За минуту до этого вспыхнула ссора между Аристилем и Мондестеном Плювиозом, стражем священного барабана Ассотор. Они никак не могли поделить свои права и обязанности. Дело чуть не дошло до драки. Но тут к ним неторопливо подошел Буа-д’Орм и остановился, подперев щеку рукой.

– Довольно драть глотку, Аристиль! В такой день, как сегодня, нельзя браниться, – тихо сказал он.

Забияки умолкли. Аристиль ушел, понурившись, – ведь что ни говори, а за хижину, где хранится барабан Ассотор, ответственность несет Мондестен Плювиоз.

Время шло. Солнце высоко поднялось в небе. Вдруг раздался звук трубы. Все сбежались. Оказалось, что пришел Жозеф Буден со своим помощником Канробером Гийомом. Канробер отложил трубу, а Жозеф вынул из кармана какую-то бумагу и стал читать ее вслух:

Уведомление

Начальник области доводит до всеобщего сведения, что во исполнение плана Гаитяно-Американского сельскохозяйственного общества по посадкам каучуконосных растений все плантаторы, помещики, арендаторы государственных земель, фермеры, крестьяне-испольщики и прочие земледельцы данной области приглашаются в среду двадцать девятого числа сего месяца, в шесть часов вечера, на церковную площадь города Фон-Паризьена, где созывается большое собрание. Будут сделаны важные сообщения. После собрания состоится киносеанс, устраиваемый ГАСХО для крестьян.

Никто не может отговариваться незнанием постановления правительства: заботясь о благе страны, оно решило безотлагательно приступить к насаждению каучуконосов. Все жители области, независимо от того, присутствовали они или не присутствовали на вышеуказанном собрании, обязаны неукоснительно подчиниться приказам властей и ГАСХО.

(Составлено в канцелярии начальника области.

Подпись: лейтенант Эдгар Осмен.

Народ окружил Жозефа Будена, посыпались вопросы. Он кратко разъяснил, в чем дело, вызывающе посматривая на безликую массу крестьян. Ну и дурак! Ведь люди стояли как громом пораженные. Глуховатый старик Суссу Сент-Альбер дотронулся до плеча жандарма:

– В чем дело, сержант Буден?.. Я не понял...

– А в том дело, старина, что если у кого лишай на ноге, или кто болен лихоманкой, чахоткой, или разбит параличом, тем хуже для него: он все равно должен быть на месте в назначенный день! Вот что правительство поручило мне сказать!.. И я, сержант Буден, даю слово: молодцы со всей округи явятся под моей командой, чтобы узнать, какие земли белые намерены отобрать для своих плантаций... И никаких разговоров!.. Да здравствует президент Леско!.. Властям известны все смутьяны. Я наблюдаю за ними! Зарубите себе это на носу!..

– Все может случиться, Жозеф Буден, решительно все... Если только господь дозволит...

Так сказал Буа-д’Орм, выступив вперед. Жозеф Буден сразу сник и убрался восвояси. Во дворе хунфора поднялся такой галдеж, словно стая птиц обрушилась на просяное поле. Ну и беда стряслась!..

Гонаибо пробирался ползком по саванне. Никто не заметил его. Трава была мокрая от росы, но Гонаибо не обращал на это никакого внимания и молча полз все дальше и дальше. Вскоре он очутился в нескольких шагах от бараков. Все шесть сараев были построены из толстых бревен и крыты гофрированным железом. Гонаибо, крадучись, обошел их. Нигде ни души. Он долго присматривался, размышлял. Неподалеку красовался большой совершенно новый трактор, и эта выкрашенная в красный цвет махина четко вырисовывалась на фоне бледного утреннего неба. Здесь стояли также три грузовика, пять «пикапов», один «джип» и два самоходных экскаватора. Американцы, наверно, припрятали в сараях множество всяких вещей, но главная угроза таилась в машинах, – ведь это с их помощью пришельцы собирались захватить саванну. Итак, прежде всего следует уничтожить машины. Гонаибо заметил кирку, лежавшую в нескольких шагах на земле. Ни минуты не раздумывая, он подбежал и взял кирку.

Мальчик решительно направился к одному из сараев. Просунув острие кирки в щель между косяком и дверью, он изо всех сил налег на рукоятку. Запор отскочил. Гонаибо вошел в сарай. Он не ошибся. Здесь в самом деле стояли многочисленные баки и канистры с бензином, валялись всякие орудия и инструменты. Он открыл один бак, понюхал и облил стены и пол бензином. Затем продырявил ударами кирки несколько других баков, схватил две канистры, подобрал с пола кирку и вышел.

Очутившись во дворе, он направился к трактору, влез наверх, осмотрел его со всех сторон и соскочил на землю. Потом обошел машину кругом, стараясь отыскать мотор. Заметив наконец крючки в передней части трактора, он поднял их и откинул капот: показался мотор. Тогда Гонаибо стал яростно колотить по нему киркой. Искалечив мотор, он вылил в него все содержимое канистры. Так же легко он расправился и с остальными машинами.

Вернувшись в барак, он вновь запасся бензином и обильно полил соседние строения, затем чиркнул спичкой. Вспыхнул огонь. Гонаибо поджег также поврежденные тракторы и другие машины и со всех ног бросился прочь.

В этот день Эдгар встал рано утром и долго ходил мерным шагом по двору. Леони хлопотала по хозяйству, бегала туда-сюда, бранила горничную Сефизу и кухарку Мирасию. Карл уже распростился с городом. Он расхворался после ночной попойки в компании со своими приятелями-забулдыгами – Шарлем, Зедом, Демесваром Шалюмо, Розальво Гато и другими. Кроме того, ему осточертел Фон-Паризьен – глухая дыра, где все его раздражало: люди, атмосфера, нескончаемые сплетни и, главное, то, что делали здесь Диожен и Эдгар. Он пережил серьезный духовный кризис. Ведь раз он находится здесь, из этого можно заключить (справедливо или нет – дело другое), что он разделяет убеждения братьев.

Для чего ему жить в этом городишке, раздираемом ненавистью и безумием? Стоит пробыть здесь еще немного, и он потеряет свое достоинство. Он уже становится сообщником братьев... В самом деле, разве он не предупредил бы Эдгара или Диожена о любом заговоре, направленном против них? Разве он не жил у Эдгара? Не ел его хлеб, хотя и считал, что хлеб достается брату ценою подлости? С Карлом происходило что-то странное – какая-то незаметная, но вполне реальная перемена. Теперь он охотно сидел дома, чувствуя усталость, скуку и отвращение к бесшабашной богеме, к своей никчемной жизни и безделью. У него возникли новые желания, в которых, быть может, он сам себе не признавался, появились мимолетные, но вполне реальные прихоти. Он пристрастился к хорошему столу, привык обедать и ужинать в определенный час, запивать кушанья хорошим вином, изысканными коньяками и ликерами, для чего достаточно было протянуть руку или позвать слугу. В иные минуты Карл ловил себя на мысли о том, что на месте братьев он поступил бы так-то и так-то. Почему он остановился на полпути между продажностью, аморальностью, с одной стороны, и чувственными утехами – с другой? Что хуже, разрушать святилища, отнимать земли у крестьян или разбивать сердца и надежды молоденьких девушек?.. В нем нарастало желание зажить сытой и спокойной жизнью! Но только в отличие от братьев он не решался признаться себе в этом! Итак, сославшись на усталость, Карл уехал в Сен-Марк, к своей престарелой крестной матери Маргарите Куазон, которая обещала поухаживать за ним и полечить от всех недугов.

Эдгар по-прежнему мерил шагами двор. Час решительной схватки приближался. Дорог был каждый день, следовало все хорошенько обдумать, чтобы предотвратить множество неприятностей. Карманы его набиты деньгами: ему щедро заплатили за людские слезы, теперь надо доказать свое усердие... Среди местных тузов поднялось волнение, но не в этом заключалась опасность. Как поведет себя крестьянская масса – вот в чем вопрос.

К Эдгару подошел какой-то мальчик. Он принес на маленьком подносе, покрытом салфеткою, тяжелую виноградную кисть.

– От мамзель Мариасоль для господина лейтенанта, – сказал он.

Эдгар взял виноград и отослал мальчика... Да, труднее всего справиться с крестьянами. Только бы к ним не примкнули горожане... Эдгар тяжелой поступью ходил взад и вперед, а за ним вперевалку поспешал целый выводок утят; Эдгар крошил им хлеб, оставшийся от завтрака... Ну и прожорливые птицы! Стоит им увидеть что-нибудь съестное в руках, и они ни за что не отстанут! Стенли Кильби говорил, что мистер Феннел собирается приехать на днях с ревизией. Надо завоевать расположение представителя компании.

Утки продолжали ковылять за Эдгаром. Весь его хлеб вышел. А забавно смотреть, с какой жадностью птицы вытягивают шеи и раскрывают клювы... Все живые существа одинаковы!.. Где это Мариасоль достала такую огромную кисть?.. Эдгар отщипнул несколько виноградин... За последнее время он пренебрегал Мариасолью. Эта виноградная кисть служит, вероятно, шагом к примирению, отчаянным призывом... Он был жесток с бедняжкой Мариасоль, а ведь она жила только им, радовалась его радостям... Он бросил уткам несколько виноградин... Какие чувства, в сущности, питал он к Мариасоль? Любовь, снисходительную жалость, влечение?.. Птицы ловко подхватывали виноградины, вытягивая зобастые шеи и широко разевая плоские клювы. Они требовали еще и еще винограда, окружали Эдгара, выхватывали у него ягоды из рук... Как обернутся его отношения с Мариасолью, бросит он ее? Останется с ней надолго?.. Достаточно с нее и того, что есть. Впрочем, спасибо за виноград – хорошее угощение для уток! Верно, Мариасоль?

Вдруг его внимание привлекла одна утка. Она упала на бок и зарылась клювом в землю, судорожно дергая лапами. Потом то же самое случилось со второй, с третьей уткой...

– Мама!..

Леони прибежала. Эдгар указал рукой на уток,

– Я бросал им несколько ягод винограда, который мне только что прислали...

– А сам ты ел его?..

– Нет...

– Кто прислал виноград?

– Принесли от Мариасоль. Если это верно, я ничего не понимаю...

Леони вырвала гроздь из рук сына, понюхала ее и, отщипнув несколько виноградин, бросила их уткам. Вскоре еще две птицы рухнули на землю в предсмертных судорогах.

– Идем скорее, мальчик! Идем! Тебе надо выпить соленой воды... Ты счастливо отделался!

Она насильно увела сына в кухню и дала ему выпить полную кружку соленой воды.

– Это полезно при неожиданном испуге, – пояснила она.

У ворот с громким скрежетом тормозов остановился автомобиль, мчавшийся с бешеной скоростью. Из него выпрыгнул обезумевший Стенли Кильби. Горят бараки, недавно построенные на краю саванны. По всей вероятности, поджог. Необходимо присутствие лейтенанта. Эдгар опрометью бросился в дом – надеть мундир и взять оружие.

Послышался грохот. Это взрывались оставшиеся баки горючего. Леони обняла Эдгара, но он нахмурил брови, резко отстранил мать и поспешил вслед за Стенли Кильби.

Отслужив пасхальную обедню и объехав все часовни своего прихода, преподобный Диожен Осмен вернулся домой, хотя сначала и не собирался этого делать. Он вошел в спальню и в порыве безграничного отчаяния рухнул одетый на кровать. Он не только отказался от похода в это воскресенье против новых хунфоров, но и готов был все бросить. Сегодня за поздней обедней, когда он поворачивался к прихожанам, возглашая «Dominus Vobiscum», сердце его сжималось при виде почти пустой церкви. Сколько он ни убеждал себя, что большинство верующих присутствовало на ранней обедне, было непонятно, почему в такой праздник они предпочли раннюю обедню торжественной службе с певчими. Прихожане должны были бы прийти, хотя бы из уважения к своему пастырю! Глухое недовольство зрело среди них. Не больше двадцати детей родители привели сегодня к причастию; во время богослужения их личики с любопытством высовывались из-за балюстрады, ограждающей хоры, а глаза неустанно наблюдали за священником. Он творил лишь волю пославшего его, но все же взял на себя ответственность за кампанию отречения. Почему все расползалось по швам? Почему его паства разбрелась вместо того, чтобы объединиться вокруг начатого им дела? Как знать, не поддался ли он пагубной, чрезмерной ненависти? Он не мог забыть гневное лицо хунгана Сираме, привязанного к столбу и предававшего пришельцев проклятию, между тем как навозная жижа стекала по его лбу. Он не мог отогнать от себя воспоминания о разгромленных хунфорах. А насилия, совершенные им над совестью людей? Кто сеет ветер, пожнет бурю! Жатва была не за горами.

Хуже всего, что теперь уста Диожена лишь с трудом произносили слова молитв. Даже в тот час, когда священник должен читать молитвенник, Диожен подолгу оставался как бы в забытьи, в состоянии прострации, духовного паралича, разум его бездействовал, а перед глазами проносились фантастические картины кампании отречения, которую он проводил с таким неистовством. Порой же его мысли устремлялись к какой-то пучине, сверкавшей переливчатыми красками, к бездне, мерзкой и влекущей... Ах, предоставить бы все своему течению и катиться, катиться вниз к этой пучине, погрузиться в нее вместе с кишащими там чудовищами, пить пьянящий напиток забвения, перестать существовать в собственных глазах, кануть в небытие, избежать ловушек жизни, избежать и смерти и вечности.

Диожен встал, подошел к умывальнику и ополоснул лицо водой. Как видно, он старится. Где ты, детство, пора беззаботности, смеха и сразу высыхающих слез? Почему рай праведников не заключается в вечном обновлении сердца и тела в награду за добрые дела? Тогда достаточно было бы посмотреться в зеркало, чтобы узнать, хороши ли твои каждодневные помыслы и деяния...

Он прислонился лбом к решетчатым ставням. Кинув взгляд на улицу, он увидел Резию Сонсон. Окно ее было открыто. Резия лежала на кровати в нижней юбке, едва прикрывавшей бедра, и в лифчике, из которого выскочила грудь. Резия, верно, ждала одного из своих любовников, а погода стояла жаркая. Диожен отпрянул от окна и сел за рабочий столик некрашеного дерева. Он вытер лоб, чтобы отогнать соблазнительное видение... Сегодня нечистый жестоко искушал его.

Диожен взял листок бумаги и принялся писать. Он скомкал листок и снова встал. Проходя мимо окна, он вздрогнул и быстро отступил назад. Резия стояла совершенно нагая и причесывалась. Время от времени она брала кусок картона и обмахивала им плечи, шею и грудь с лиловыми, как цветы колокольчиков, сосками. Казалось, бесстыдница нарочно делает это! Диожен выскочил из комнаты и кубарем скатился с лестницы.

– Я скоро вернусь! Пройдусь немного, – крикнул он мимоходом Амели Лестаж.

– Что это вы, отец Диожен?.. Сейчас дождь пойдет!..

Но Диожен уже был на улице. Он шел быстрыми шагами, и, видя его, люди недоумевали:

– Куда это так торопится отец Диожен?.. Ведь скоро пора служить вечерню, да и дождь вот-вот пойдет... В городе как будто никто не умирает. Должно быть, он гонится за каким-нибудь колдуном!..

Диожен миновал последние дома и поднялся на зеленый холм. Дойдя до вершины, он сел на землю и принялся теребить пучок травы. У подножия холма волновалась густая листва деревьев, дальше виднелись крыши домов и церковная колокольня. Вдали можно было разглядеть Фон-Паризьен, Солейе, озера... Зашелестели крупные капли дождя. Диожен не двигался, словно окаменел среди чертополоха и пырея, вода струилась по его лицу и сутане... Он все не шевелился. Ни первый, ни второй удар колокола, призывавшего к вечерне, не привели его в себя. Лишь услышав третий удар, он встрепенулся и бросился бежать по направлению к церкви.

На заре того же пасхального воскресенья Жозеф Буден остановил коня на опушке небольшого леса. Он спрыгнул на землю и, ведя лошадь под уздцы, углубился в чащу, раздвигая ветки, чтобы они не хлестали по лицу. Вдруг лес поредел, и перед Буденом выросло среди кустов ветхое строение – заброшенный винокуренный завод. Всадник привязал лошадь к дереву и вошел в дом.

Сквозь старую черепичную крышу с прогнившими балками проглядывало светлое утреннее небо. Жозеф сел на медный котел для варки сиропа, огромный зеленоватый котел, валявшийся на земле вверх дном. Говорят, будто в столице покупают металлический лом для производства оружия. Если бы покупатели догадались заглянуть в озерный край, они нажили бы немалые деньги, думал Жозеф Буден. Лому тут хоть отбавляй!.. С обветшалой крыши сорвалась черепица и упала к ногам начальника округа. Он отскочил и посмотрел вверх.

В этих развалинах наверняка водятся змеи. Земля была покрыта буйно разросшимися сорными травами. На всякий случай Жозеф вынул из ножен мачете и положил себе на колени. Данже Доссу запаздывал. Почему он вызвал Жозефа именно в это утро, когда в святилище празднуют пасху? Вспомнив, что ревнивые и хитрые лоасы нередко играют злые шутки со своими непокорными чадами, Жозеф сперва не хотел идти на свидание к колдуну, но подчинился его требованию: кто знает, быть может, у Данже Доссу есть какое-нибудь спешное дело? Время текло медленно. Жозеф вышел наружу и, подойдя к лошади, взял из мешка несколько сухарей и бананов. Затем вернулся в разрушенное здание. Тут он заметил, что сквозь отверстие в крыше протянулась ветка ягодного лавра. Плоды на нем как будто созрели. Жозеф поднял камень и прицелился. Хлоп! Удар пришелся как раз по черенку, плод оказался замечательно вкусным, спелым и мучнистым. Наш герой принялся есть – откусывал кусок сухаря, затем кусок банана, опять брался за сухарь и заедал его лакомым плодом лавра.

Утренний свет проник в перистиль храма, а пыл танцоров все не ослабевал. Бледный полумесяц еще висел в голубом небе. Аристиль вошел во двор святилища вслед за молодым быком, которого он держал на веревке. Церемониймейстер Ремамбрансы, которого бык буквально тащил за собой, ударял по земле бичом и пугал животное, направляя его. Сбежались люди, но из предосторожности отошли в сторону, желая в безопасности смотреть на предстоящее зрелище.

Бык был великолепен, из его ноздрей шел пар, он трусил мелкой рысцой, склонив голову набок, – его тянула за рога веревка, находившаяся в железных руках Аристиля, который, видимо, действовал по точно выработанному плану. Бык остановился и стал бить оземь копытами, обводя ярко одетую толпу налитыми кровью глазами. Красавец был белой масти, с поразительно сильными стройными ногами, с большим черным пятном на спине, похожим на чепрак, и с черной отметиной между короткими острыми рогами. Он словно плясал кадриль, сопротивляясь ловким маневрам Аристиля, который то натягивал, то отпускал веревку. Силач Аристиль все же добился своего. Он привязал конец веревки к толстому камедному дереву, стоявшему посреди двора, и, хлопая бичом, заставил быка кружить вокруг дерева. Когда рогатая голова уперлась в ствол, Аристиль быстро подошел, держа наготове еще одну веревку. Левой рукой он осторожно обхватил быка за шею и с такой силой сдавил ее, что голова чудовища застыла в неподвижности; тогда правой рукой Аристиль затянул петлю вокруг огромной морды. Наконец он стреножил быка и отошел весь в поту.

Тут хор громко запел духовный гимн, звучавший как григорианское песнопение, гимн величественный и светлый:

 
Божье созданье, о!
Божье созданье, о!
Яростный бык приветствует нас!
 

Буа-д’Орм выступил вперед с кувшином в левой руке и с декой в правой, его белые одежды сверкали в прозрачном свете утра. За главным жрецом шла Клемезина Дьебальфей, неся длинный железный трезубец и две связанные веревкой корзины. Буа-д’Орм побрызгал водой вокруг и затем смочил голову быка, который, несмотря на путы, бил копытами. Взгляд, которым обменялись жертвенное животное и главный жрец, был исполнен неизъяснимой кротости. Бык нагнул голову и замычал. Взяв тогда корзины из рук старухи Дьебальфей, жрец установил их на спине быка. В корзины поставили несколько бутылок оршада, рома, кока-колы и тафии, настоянной на каких-то листьях. Тогда «геал» Мирасен, в свою очередь, направился к быку...

Старый воин шел горделивой походкой, выпятив грудь. Он держался, как гладиатор на арене, у его шеи развевались концы красного платка. Он пожал руки окружающим, на лбу его залегли глубокие складки. Со вчерашнего дня генерал Мирасен пребывал в трансе: в него «вселился» Собо-Наки-Дахоме – страшный бог грозы и бури, на камне которого стояло святилище. Вдруг он подпрыгнул и, вскочив на спину быка, выхватил трезубец из рук Клемезины Дьебальфей. Почувствовав на себе седока, бык рассвирепел, жилы на его шее вздулись, и, гневно мотнув головой, он разорвал веревку, которой был привязан к дереву, Собо-Наки в образе генерала Мирасена уцепился за шею чудовища и схватил конец веревки, обмотанной вокруг его ног. Раздался многоголосый крик. Встав на дыбы, пасхальный бык глухо замычал. Толпа отшатнулась,

– Дурной знак! – говорили люди.

Генерал Мирасен был, конечно, еще крепкий, бодрый старик, но тут он совершенно преобразился. Он казался богом войны, не ведающим ни страха, ни слабости, – такая ярость обуяла этого вспыльчивого человека. Собрав все силы, он пытался перехватить веревку левой рукой, чтобы взять трезубец в правую и нанести быку смертельный удар. Веревка на ногах разгневанного быка понемногу перетиралась. Капли пота выступили на лбу генерала Мирасена, он что-то гневно бормотал сквозь зубы, выпрямившись на спине зверя. Но обезумевший бык отказывался признать власть Собо-Наки-Дахоме.

– Нет!.. Так не полагается! Господь не допустит этого! – восклицала Анж Дезамо.

Она безостановочно плясала со вчерашнего дня, оказавшись во власти Мамбо Нанан, королевы небес, богини всех храбрецов и матери лоасов-воинов, единственной богини, которая наряду с Собо-Наки имела власть над пасхальным быком. Вне себя от бешенства, бык метался по двору. Мамбо Нанан придавала лицу Анж Дезамо выражение неукротимой энергии. Ей вытерли лицо полотенцем и дали выпить несколько глотков оршада. Испустив хриплый крик, Мамбо Нанан прыгнула на круп быка. Генерал Мирасен держался за веревку и что-то кричал, чудом сохраняя равновесие. Бесноватая взяла у него трезубец. Генерал ухватился за рога и, собрав все силы, вздернул голову быка к небу. Шейные позвонки хрустнули. Бык сделал отчаянный скачок. Мамбо Нанан сидела на нем верхом, прижав ноги к брюху, и безжалостно ударяла трезубцем по горлу животного. Брызги крови падали на толпу, которая запела хором:

 
Божье созданье, о!
Божье созданье, о!
Яростный бык приветствует нас!
 

Люди кружили вокруг быка, который продолжал прыгать с обоими одержимыми всадниками на спине. Мамбо Нанан наносила ему удар за ударом. Алая кровь хлестала из шеи быка и фонтаном била к небу, разлетаясь во все стороны. Посвященные, опьянев от радости, затянули гимн смерти. Животное упало на колени. Тогда окружающие стали подходить один за другим к пасхальному быку, который умирал с высоко поднятой головой. Они погружали руки в огромную рваную рану на его шее, затем воздевали их к небу.