Текст книги "Деревья-музыканты"

Автор книги: Жак Стефен Алексис

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 20 страниц)

XV

Леони еще раз перечитала письмо Карла. Ночные бабочки плясали «калинду» вокруг керосиновой лампы, пламя которой мигало и гасло. Керосин в лампе, верно, выгорел. Леони с трудом встала, чтобы сходить за бутылью. Заправив лампу, она села на прежнее место и вновь принялась читать.

Карл сообщал в письме о своей женитьбе на мадемуазель Дезуазо и об отъезде с женой за границу. Он уезжал в Вашингтон, куда был назначен секретарем посольства. Ничто уже больше не удивляло Леони. Ни радостная, ни печальная весть не могла вырвать ее из пучины уныния, в которую она погрузилась. И все же ей стало очень больно. Но к чему огорчаться? Звуки скрипок не увлекут глухого! Фантазия, великодушие, нежелание приспособляться, сама поэзия умерли в сердце Карла лишь потому, что время всей своей тяжестью придавило людей, у которых не было глубокой связи с родной землей. До сих пор Леони на словах осуждала сына, порой даже грубо одергивала его, а в душе надеялась, что ее наставления ничего не изменят и сын останется глух к ним. Но почему Карл должен оказаться лучше Диожена или Эдгара! По какому праву она обрекала его на бездействие? Ведь за короткое время она стала старухой, матерью-наседкой, отчаянное кудахтанье которой не могло уберечь ее птенцов. Волосы ее сразу поседели, она отжила свой век. У нее не осталось ничего, кроме материнского сердца, малодушия, страха и боли.

Вдруг на улице послышался какой-то шум, гул целой толпы. Дверь отворилась. Опираясь на двух жандармов, вошел Эдгар, весь в крови. Леони завыла не своим голосом и бросилась к сыну. Эдгар был похож на сумасшедшего. Он оттолкнул жандармов, которые поддерживали его.

– Молчать!.. Сию же минуту замолчи! – крикнул он потрясенной матери. – Принеси чего-нибудь перевязать рану.

Правой рукой он сорвал с себя рубашку. Пониже левого плеча торчал кинжал, вонзившийся в тело по самую рукоятку. Леони молча вернулась с кучей тряпья и бутылочкой йода. Она дрожала.

– Скорее!.. Подойди ближе! – рявкнул Эдгар.

Леони подошла, ноги у нее подкашивались.

Эдгар вырвал из раны кинжал. Хлынула кровь.

– Зачем эти люди здесь?.. Гоните их в шею!..

Эдгар сделал из тряпок тампон и приложил его к ране.

– Гоните всех отсюда и пошлите сержанта Калепена в Гантье за доктором Флоранселем!..

Леони не могла унять дрожь. Посторонние вышли из комнаты и толпой собрались на улице около дома. Зеваки разглагольствовали перед запертыми дверями. Оказывается, во время собрания, на котором лейтенант заявил, что послезавтра начнется выселение крестьян, какой-то человек выскочил из толпы и ударил его кинжалом. Злоумышленник скрылся, воспользовавшись замешательством. Если верить слухам, покушение совершил крестьянин по имени Аристиль Дессен.

На следующее утро, едва защебетал пипирит, лейтенант Эдгар Осмен уже был в седле, бледный, возбужденный, с огромной повязкой, державшей плечо в неподвижности. Его вчерашняя ярость не прошла, и, несмотря на советы окружающих, он решил действовать. Лейтенант поклялся дать такой страшный урок жителям, что они вовек его не забудут. Он хотел схватить преступника, а если тот скрылся, арестовать его семью. Однако, подъехав к хижине, на которую ему указал начальник округа, Эдгар не нашел там ни души. Соседние лачуги тоже опустели. Все соседи исчезли, и, конечно, жена Дессена вместе с ними! Лейтенант арестовал Мондестена Плювиоза, который, по словам Жозефа Будена, был близким другом Аристиля, но больше ему никого не удалось схватить. Мондестен был отправлен в город под усиленным конвоем, и облава продолжалась. Но, пожалуй, легче было бы найти иголку в копне сена!

По дороге им встретились несколько семей, уже покидавших насиженные места. В самом деле, фермерам и издольщикам нечего было ждать. Земля не принадлежала им, следовательно денег они не получат, и проще, не мешкая, уйти. Люди грузили свой скарб – старые циновки, старые горшки, старые чугуны – на спину ослов и мулов или же взваливали поклажу на собственную голову. Малыши, сидевшие на закорках у матерей, с удивлением озирались по сторонам. Дети постарше были в восторге от этого путешествия всей семьей, они резвились по сторонам дороги, затем мчались со всех ног, догоняя родителей, и получали от них взбучку. Другие крестьяне стояли у порога с трубкой в зубах и смотрели на это зрелище, ни словом не выдавая своей ненависти к грабителям, своего гнева, скованного нерешительностью, отчаянием. Выражение лиц было замкнутое, непроницаемое – под пеплом в душах людей тлел огонь. Никто больше не выходил в поле. К чему отныне сеять, полоть?.. Разговоров не было слышно. Молчание – это крестьянская добродетель, теперь же оно нависло над землею, и движения людей стали медлительнее, походка тяжелее, усмешка горше.

– Так, значит, вы уходите, братья?..

– Да, уходим, братья!.. Ничего не поделаешь!..

– Ну что ж, да будет с вами милость божья!

– И с вами да будет милость божья, братья!..

Стояла полная тишина, нарушали ее только крики мулов, шелест листвы под ветром и безотчетные шорохи жизни. Чувствовалось, конечно, что людей тянет друг к другу, но они безмолвствовали. Они стояли неподвижно, кучками, подперев щеку рукой. Они едва осмеливались смотреть друг на друга. Что говорить? Что делать? Только одно – быть вместе, зная, что одни и те же заботы одолевают их всех. Однако то было затишье перед грозой. Напряжение росло, люди понимали – гроза бесполезна, и, однако, жаждали ее. Она была необходима, она облегчила бы их душу, как крик, дающий исход нестерпимой боли. А что, если грозы не будет? Неужели придется уйти при звуках деревянного колокола, уйти, как нищим, как простым батракам, как жалким издольщикам? Когда человеку не за что уцепиться, он довольствуется попыткой к действию, самообманом. Крестьяне не раз предпочитали длительной засухе бурю, грозившую уничтожить их посевы. По крайней мере, она нарушала бесконечное мучительство злого рока, приходили другие беды, но небо уже не было таким синим, таким плоским, пустынным и унылым. Одна беда прогоняет другую. Но дли того, чтобы в Ремамбрансе произошли перемены, надо было заронить искру в души людей. Вспыхнет ли эта искра? Если вспыхнет, пожар будет ужасен...

Богатые крестьяне и те отказались от своей обособленности. Прежде они ждали, чтобы соседи первые подошли к ним, поздоровались, отдали им дань уважения, а теперь сами подходили к мелким землевладельцам, смешивались с группами бедняков, понимая, что единственно правильный выход – это раствориться в массе людей, владеющих крошечными земельными наделами. Сколько клинков вонзилось в сердца людей!

Главный жрец исчез! На месте древнего святилища дымились развалины! Смельчак Аристиль где-то скрывался или, избегая погони, бежал прочь от всей этой красоты – зелени, цветов, птиц! Издольщики уходили небольшими кучками куда глаза глядят. Аннаис, Алоис, Борно, Симеон, Мари-Жанна и столько других брели по большой дороге, теряясь в облаках пыли и ослепительных лучах солнца. Быть может, они навсегда простились с друзьями и теперь уносили с собой много дорогих сердцу воспоминаний!..

Лейтенант Эдгар Осмен все еще ездил верхом, расспрашивая прохожих. Поразительное дело, неужели среди обездоленных, несчастных крестьян не найдется ни одного человека, готового за хорошее вознаграждение дать начальнику требуемые сведения? Но встречные отвечали в один голос, что они ничего не знают об Аристиле.

– Аристиль Дессен? Вы говорите, Аристиль?

И на лицах появлялось недоуменное выражение.

Ночь снова опустилась на землю, но старец словно не чувствовал прохлады, которая струилась отовсюду сквозь заросли маиса. Буа-д’Орм неподвижно лежал на спине. Он не пошевелился со вчерашнего дня. Все та же загадочная улыбка блуждала на его губах. Он жил какой-то странной жизнью. Казалось, он ничего не ощущал – ни маленьких красных муравьев, которые ползали по его ногам, ни назойливого стрекотания цикад, ни даже сильного острого запаха бальзамина, росшего в нескольких шагах от него. Он лежал здесь со вчерашнего дня, под сводом склонившихся стеблей маиса, не ел, не пил, не испытывал никаких желаний и в полной неподвижности ждал смертного часа. В душе у него был ни с чем не сравнимый покой. Он даже не думал, – нет, он угасал.

Жесткие листья шелестят, ударяясь друг о друга, синева небес становится все гуще, все темнее, зажигаются звезды, сперва бледные, потом серебристые. Звезды! Уйдет ли он в мир звезд? Будет ли парить высоко над землей, перелетая от созвездия к созвездию? Стоит ли там, во вселенной, тишина или слышится волшебная музыка? Почему боги не открывают людям с чистым сердцем непостижимого устройства этого сияющего мира, усеянного звездной пылью, – царства неземного покоя, величайшей гармонии, где нет ни желаний, ни грез, ни реальности, царства неизъяснимого блаженства?

– Я верю, лоасы!.. Я верю, господи! Я умираю, и я верю! Нет, я не сомневаюсь!.. Возможен ли рай, если сомнение остается в душе? Сомнение хуже всякого ада! И, однако, мы живем лишь потому, что постоянно, поминутно сомневаемся!.. Разве могла бы существовать мысль, не будь сомнения?.. Душа есть обиталище веры и сомнения! Какими мы становимся несчастными, растерянными, оставаясь наедине с собой в последнюю минуту!.. Дайте мне силу верить до конца, дайте мне силу смириться! Я должен верить! Я верю, потому что бездна небытия слишком ужасна, потому что вечная смерть кажется мне отвратительной, лоасы!.. Я верю, верю во все, чему меня учили, верю во все, что, кажется мне, я познал путем откровения. Я верю!..

Буа-д’Орму Летиро хотелось вступить живым в вечность, но он по-прежнему лежал, а часы текли. Звезды смотрели на землю насмешливым и сверкающим взглядом; вдали, на склонах холма, зажигались и гасли большие костры, словно горцы соперничали со светилами, создавая искусственные солнца. Буа-д’Орм покончил счеты с жизнью, скоро ночь для него будет такой глубокой, что он потеряет всякое представление о мире и о себе самом.

Откуда-то донеслись петушиные голоса. Вдруг ткань тишины поредела, распалась. Возможно, это была лишь иллюзия или шаги вестника смерти?.. Однако никто не появлялся. Буа-д’Орм не мог сказать в точности, когда его ухо уловило неясный шум. Звук был далекий, слабый, но слышался вполне явственно.

...Тэ-тэк, тэк, тэ-тэк!..

Тогда впервые за двое суток Буа-д’Орм пошевелился. Он напряг мускулы шеи и поднял голову. Глубоко вздохнув, почесал ногу. Барабан приближался: ...Тэ-тэк, тэк, тэ-тэк!..

Старец приподнялся на локтях и прислушался. Неужто опять они? Или это наваждение? Он сел. Жив он или умер?.. Надо хорошенько порыться в далеком прошлом, чтобы всплыло воспоминание об этом звуке. Дело было сорок или пятьдесят лет назад, во время жестоких гражданских войн, раздиравших страну. Некий генерал Серафен Дюгазон, хитроумный оборотень, забрал большую власть в здешних местах. Пришлось вести непримиримую борьбу с этим важным лицом, пособником дьявола и опасным колдуном. Как-то ночью, когда генерал Дюгазон выкидывал на перекрестке свои коленца вместе с кучей других «шампоелесов», Буа-д’Орм захватил его врасплох и благодаря своей гипнотической силе усыпил в сатанинской позе. Колдун, одетый в отвратительные лохмотья, простоял до полудня на голове со скрещенными в воздухе ногами. Весь народ мог видеть его. Когда же Буа-д’Орм пробудил генерала Дюгазона от гипнотического сна, тот удрал из Фон-Паризьена, и с тех пор здесь больше не появлялись ни он сам, ни иные оборотни.

Барабан трещал теперь не переставая, монотонно, отрывисто, зловеще. Буа-д’Орм встал, шатаясь, и оперся на палку, чтобы не упасть. Он с силой вздохнул, сорвал пучок бальзамина, растер листья, понюхал их, взял в рот. Почувствовав себя бодрее, он двинулся на звук барабана.

После полуночи лейтенант Осмен решил наконец вернуться домой. Он обследовал все подозрительные хижины, расспросил всех встречных, а с наступлением темноты спрятался, чтобы вести наблюдения. Аристиль Дессен как в воду канул. Эдгар ехал верхом между сержантом Калепеном и начальником округа Жозефом Буденом; лицо его осунулось, он дрожал от усталости и лихорадки. Жозеф Буден вскоре свернул в сторону. В ту же минуту ветер донес до всадников похоронный звук барабана. Остановив коня, сержант прислушался.

– Вы слышали, господин лейтенант?.. Надо поторопиться, а то произойдет нечто страшное... Только святой угодник может нас спасти. Скорее, господин лейтенант!..

Они пришпорили коней. Зловещий стук барабана как будто несся отовсюду. Всадникам почудилось, что оборотни окружают их. Барабан звучал все отчетливее, заунывнее, назойливее.

Тэ-тэк, тэ-тэк, тэ-тэк! Тэ-тэк, тэ-тэк, тэ-тэк! Тэ-тэк, тэк, тэ-тэк!

Можно было подумать, что несколько барабанов бьют в унисон. Послышался неясный шепот. Вдруг грянула песня, подхваченная многими голосами:

 
Я не возьму девушки,
отмеченной клювом орла,
я не возьму добычи,
отмеченной клювом орла!
Волчок!
Волчок!
Ударим по земле задом! Волчок!
 

Неожиданно перед всадниками вырос огромный боров и с быстротой молнии пересек дорогу.

– Аго! Господин лейтенант, нас окружают! Спасайся, кто может! Вперед!..

Хлестнув изо всех сил коня, сержант Калепен пустил его вскачь. После краткого колебания за ним последовал Эдгар, мертвенно-бледный, еле держась в седле. Проселочная дорога стала шире. За поворотом они увидали группу мужчин, одетых в короткие штаны, с голыми блестящими от масла торсами. Их лица были испещрены белыми значками и разводами, на голове у каждого торчал странный колпак, надвинутый на глаза. Они плясали с остервенением. Барабан неистовствовал, яростные шквалы звуков чередовались с зловещими неравномерными паузами. «Шампоелесы» плясали какой-то дикий танец и то передвигались быстрыми скачками, согнув колени, то внезапно останавливались и, вихляя бедрами, трясли раздутыми животами..

 
Я не возьму девушки.
отмеченной клювом орла!
 

Плясуны подпрыгивали на один-два метра и раза два поворачивались в воздухе вокруг собственной оси.

 
Волчок!
Волчок!
 

Затем плюхались на землю.

 
Ударим по земле задом! Волчок!
 

Барабан трещал, не переставая.

Сержант Калепен яростно натянул поводья, его конь взвился на дыбы и, сделав полуоборот, стрелой понесся в противоположном направлении. Эдгар Осмен помчался вслед за сержантом, с трудом управляя лошадью одной рукой. Но всюду прыгали оборотни, исполняя свои диковинный, мрачный танец. Встав на голову и широко раскинув руки, «маканда» медленно сдвигал и раздвигал ноги, словно ножки циркуля. Испуганные лошади неслись, сами не зная куда. Сержант пришпорил было коня и попытался вырваться, но тут обе лошади запутались в натянутой веревочной сети и рухнули на землю вместе с седоками. Эдгар упал на раненое плечо, громко вскрикнул и потерял сознание. Сержант тотчас же вскочил, стараясь высвободить ноги.

– Я сын великой Батала![80]80
  Пароль «шампоелесов» (прим. автора).


[Закрыть] – крикнул он.

И, порывшись в кармане, что-то вытащил из него и высоко поднял над головой. Эго был маленький амулет, состоявший из двух створок, между которыми лежала не то медаль, не то монета. Лицевая сторона обеих створок была покрыта невообразимой мазней. К сержанту тотчас же подбежали, помогли ему выпутаться из сети, взяли этот «пропуск» и, рассмотрев его, вернули владельцу.

– Убирайся! – сказал ему один из «маканда». – И запомни: глаза видят, но уста молчат! Прочь отсюда! Живей!

Сержант не заставил повторять этого дважды. Схватив лошадь под уздцы, он освободил ее от сети, вскочил в седло и тут же исчез. Тогда, приплясывая с демонической радостью, оборотни окружили неподвижное тело лейтенанта. Барабан буквально надрывался, повторяя:

Тэ-тэк, тэк, тэ-тэк!..

Звучал нелепый, грубый, неистовый, дикий гимн:

 
Я не возьму девушки,
отмеченной клювом орла!
Волчок!
Волчок!
 

В этом зрелище было что-то бредовое, жуткое, неправдоподобное. Казалось, на всем, даже на небе, лежала печать шутовства, мерзости, чародейства и невежества. Эдгар Осмен зашевелился под опутавшей его сетью. Как из-под земли вырос огромный бесформенный боров, который только что перебежал дорогу всадникам. Он приблизился к лейтенанту, понюхал его и обошел кругом. Остальные «маканда» отступили, ожидая, что будет. В эту минуту из зарослей маисовых стеблей вышел Буа-д’Орм. Прежде чем колдуны заметили его, он уже оказался рядом с ними. Старик был вне себя от гнева. Он принялся колотить палкой по сборищу, и люди в беспорядке разбежались.

– Это я истинный сын бабушки Батала! – кричал Буа-д’Орм.

И он наносил удары направо и налево, пробираясь к лейтенанту, лежавшему рядом с боровом. Главный жрец набросился с дубинкой на странную свинью.

– Вылезай из своей шкуры, Данже Доссу! Вылезай, свинья! Пока в жилах Буа-д’Орма течет хоть одна капля крови, он не потерпит, чтобы ты разводил здесь всякую чертовщину со своими зловредными колдунами. Вылезай, Данже Доссу. Давай померяемся силами, если не трусишь.

Наделенный в эту минуту необычайной мощью, Буа-д’Орм дубасил по мнимому животному, не давая ему ни пощады, ни передышки. Диковинный боров перевернулся на спину, его брюхо раскрылось, и из него вылез Данже Доссу. Он был избит, весь в поту, ноги и руки у него затекли от необычайных усилий, которые ему пришлось делать, чтобы поразить своих приверженцев.

– Пойди сюда, Данже Доссу! Подойди, и я докажу тебе, что ты лишь жалкое сатанинское отродье, лишенное всякой власти! Да, жалкое отродье, которое я заставлю плясать под свою дудку!.. Попробуй померяйся силами с Буа-д’Ормом Летиро, если не трусишь!

Поединок состоялся на заре. Буа-д’Орм ждал колдуна на берегу реки Фон. Когда Данже Доссу появился, сразу стало заметно, что идет он через силу, хотя и бодрится, а глаза его горят жаждой мести. Увидев главного жреца, он остановился. Буа-д’Орм сделал несколько шагов по направлению к нему.

– Выкинь всю ту мерзость, которую ты прячешь в своем мешке, Данже Доссу! Все выкинь. Ты прекрасно знаешь, что такие штуки не имеют власти над Буа-д’Ормом Летиро, даже если он спит глубоким сном!..

Их глаза встретились, но Данже тут же опустил голову, ибо не мог выдержать взгляда главного жреца.

– Я бросил тебе вызов и хочу померяться с тобой силами, – продолжал старец. – Ты должен бороться со мной голыми руками!.. Обыкновенная речная вода рассудит нас... Неужели демоны, которым ты служишь, побоятся чистой, прозрачной воды? Подойди же ко мне, если не трусишь!..

Данже Доссу приблизился. Он колебался. Что придумал коварный старик, чтобы подчинить его своей воле? Каким оружием вздумал он одолеть молодого и сильного противника?

Буа-д’Орм подошел к Данже и отцепил алюминиевую кружку, которую тот носил на поясе. Затем наклонился и зачерпнул в нее воды. Старик выпрямился, с улыбкой стараясь поймать взгляд Данже Доссу. Он отпил полкружки и, незаметно окунув кончик бороды в воду, протянул кружку колдуну.

– Пей, если не трусишь... Выпей чистой речной воды из своей собственной кружки... Ну же, пей!..

Данже подошел к старику. Он внимательно наблюдал за всеми его движениями, но ничего подозрительного не увидел. Буа-д’Орм, очевидно, рассчитывал на свою гипнотическую силу, чтобы подчинить себе противника. Старик впился взглядом в глаза колдуна. Тот протянул руку и взял кружку, повертел ее, осмотрел со всех сторон.

– Ты конченый человек, Буа-д’Орм, – сказал он, – лоасы покинули тебя! Ремамбрансы больше не существует! Напрасно ты важничаешь передо мной!.. Я не боюсь тебя, Буа-д’Орм... Не боюсь твоих глаз! Тебе не убить Данже Доссу своими взглядами!.. Вот видишь, я пью, а ты готовься умереть!..

Данже решительно поднес кружку к губам, на секунду застыл в нерешительности, но тут же выпил всю оставшуюся воду до последней капли. Буа-д’Орм отступил на шаг. Вдруг глаза Данже налились кровью, он отбросил кружку, поднес скрюченную руку к горлу и подался вперед, готовясь прыгнуть на главного жреца. Тот отстранился, и Данже Доссу, промахнувшись, упал ничком с глухим стоном. Буа-д’Орм несколько секунд смотрел на колдуна, затем, подойдя к нему вплотную, наклонился и перевернул его на спину. Он расстегнул рубашку Данже и обнаружил маленькую лиловую ладанку, висевшую на черном шнуре. Буа-д’Орм оборвал шнурок.

Лицо Данже Доссу было зеленовато-бледным. Однако он еще не умер. Он с трудом поднял голову, попытался произнести какие-то слова, но они застряли у него в горле. Голова колдуна запрокинулась. Все было кончено. Бросив последний взгляд на труп, лежавший на берегу реки, Буа-д’Орм кинул амулет в воду, медленно огляделся, с глубокой грустью всматриваясь в знакомые места, и направился к маисовому полю святилища.

На следующий день после гибели Ремамбрансы отец Диожен Осмен почувствовал себя плохо, и ему пришлось остаться дома. Состояние больного все ухудшалось. Стоило ему приподняться, как начиналась невыносимая головная боль. Появилась лихорадка с частыми приступами и высокой температурой, хотя Диожен дрожал от озноба и возбужденно требовал, чтобы ему принесли все одеяла, какие имелись в доме. Когда же его укрывали потеплее, он отбивался, кричал и бранил несчастную Амели Лестаж, упрекая ее в нерадивости. Вскоре начался бред, больной стал метаться. Спешно вызвали доктора Флоранселя, тот взял на исследование кровь, прописал пациенту лед на голову, хину, пирамидон и сделал ему впрыскивание. Лишь после этого Диожен затих, а потом погрузился в беспокойный сон, прерываемый хриплым бормотанием и стонами.

Несколько часов спустя Диожен открыл глаза и уставился в потолок. По-видимому, он не узнал свою сиделку Эфонизу Фонтен, не узнал даже мать, которая ждала у его изголовья, когда он проснется. Он вел себя спокойнее, хотя и продолжал бредить. Температура все еще была высокой. С полудня он стал метаться в постели, замирал на мгновенье, обводя комнату бессмысленным взглядом, затем вновь начинал метаться. Прошел день, миновала ночь, ему не стало лучше. Опять повторился нервный припадок, испугавший добровольных сиделок, однако припадок удалось прервать благодаря новому впрыскиванию. Больной понемногу успокоился и на рассвете, после обильного мочеиспускания (он не мочился тридцать шесть часов), впал в забытье.

Наутро опять пришел врач и сообщил о результатах исследования, сказав, что всякая возможность малярии исключается. Леони даже не взглянула на врача, она, казалось, совсем отупела от горя и лишь с трудом повторяла слова молитв вслед за двумя благочестивыми соседками. Расспрашивать его стала Эфониза Фонтен. Он заговорил о воспалении мозга и произнес целый монолог о чудодейственном препарате под названием пенициллин, который, к сожалению, еще не поступил в продажу. Леони, по-видимому, совершенно не интересовали ни лекарства, ни медицина. Для нее борьба шла не на земле, а на небе. Что могли сделать люди против воли невидимых, против незримых сил воздуха и неба? Если Диожену станет лучше, надо поскорее увезти его отсюда, вырвать из-под власти тех, кто желает ему зла. Только одна эта мысль и занимала Леони.

Гнетущая тишина нависла над домом священника и над соседними домами. В представлении простых людей болезнь отца Осмена была результатом поединка между двумя кланами небесного Олимпа: боги родной земли пришли в столкновение с богами и святыми угодниками белых. Люди избегали проходить мимо дома священника из боязни пострадать при схватке враждующих небесных ратей, которые, вероятно, жестоко сражались над крышей этого дома и поблизости от него, оспаривая друг у друга власть. Все слуги отца Осмена разбежались, сам Бардиналь дал тягу. За исключением последних верных друзей Эфонизы Фонтен и Амели Лестаж, скользивших как тени по старому зданию, по двору и пристройкам, у больного бывал только доктор Флорансель, настроенный еще более вольтерьянски и иронически, чем обычно, и выполнявший свои врачебные обязанности лишь по привычке – он не очень-то верил в науку. Однако врач с состраданием посматривал на мать, терпевшую муку мученическую у изголовья своего сына... Перепуганные обитатели Фон-Паризьена с нетерпением ждали рокового исхода. Смерть Диожена Осмена всем принесла бы облегчение, ведь она показала бы, что неумолимые лоасы добились возмездия. Но пока священник хрипит за окном своей спальни, слепая ярость небес угрожает всему населению. После этой искупительной жертвы жизнь потечет по-прежнему, и люди будут рассказывать своим детям трагическую историю преподобного отца Осмена.

Прошел еще день, жар спал, однако больной не поправился. Он почти не разговаривал, даже не отвечал матери. Вечером он встал, несмотря на уговоры и мольбы окружавших, и сел, съежившись, в большое глубокое кресло у окна. Он вздрагивал при малейшем шорохе, уныло смотрел на далекие горы, покрытые курчавыми деревьями и лиловыми туманами, и чуть слышно шептал какие-то непонятные слова, углубившись, уйдя в себя, совершенно равнодушный ко всему на свете.

Флорансель заявил, что, пожалуй, ничего больше не может сделать. Он посоветовал обратиться к специалисту и сказал без обиняков, что, по его мнению, больной испытал тяжелое нравственное потрясение. Выздоровление грозит затянуться... Быть может, следовало бы увезти Диожена в деревню, подальше от людей, в какой-нибудь уединенный уголок, где много воздуха, тишина... При этих словах Леони словно ожила, выйдя из состояния прострации; она сорвалась с места, захлопотала и принялась поспешно укладывать вещи. Ей хотелось немедленно уехать из этого проклятого прихода, погубившего здоровье ее сына. До сих пор Леони не плакала, но тут слезы ручьем полились из ее глаз, порожденные инстинктом самосохранения, заложенным в человеческом сердце. Воля к борьбе, как гейзер, прорвалась сквозь ледяную кору, сковавшую ее душу... Даже если придется продать все, что у нее есть, и остаться в одной рубашке, она добьется выздоровления Диожена.

Крестьяне не были выселены в назначенный день. После двух суток томительного ожидания дети Ремамбрансы стали надеяться на помощь свыше, благодаря которой они получат хотя бы отсрочку. Неизменный оптимизм гаитянских крестьян восторжествовал над страхом. Люди отправились в город за новостями, но толком ничего не узнали. И все же языки развязались, каждому хотелось высказать свое мнение. В конце концов четверо или пятеро заядлых работяг отправились в поле... Шарлеус подумал, что он еще успеет выкопать несколько корзин бататов; Адальбер решил поставить силки и наловить цесарок; одни крестьяне намеревались накосить травы для скота, другие надеялись, что у них еще хватит времени собрать урожай с ягодного лавра, златоплодника и других фруктовых деревьев. То тут, то там вновь зазвучал смех. Дочь г-жи Шериссон улыбнулась соседскому сыну. Несколько влюбленных пар взялись за руки, потом перешли к поцелуям и предались наслаждениям в прохладных рощах и благоуханных кустарниках. Как-то под вечер, возле «пламенеющего дерева», которое так любят болтушки сороки, послышался робкий звук тамбурина.

Парни нерешительно приблизились к тому месту, где музыкант отважился наигрывать зажигательную «махи»... Они окружили его и, присев на корточки, стали покачивать в такт музыке головами. Когда же под пальцами музыканта зазвучал мотив «конго-ларижель», в вечернее небо взмыла песня. Какая-то девушка подозвала взглядом легконогого парня. И, трепетно обнявшись, они унеслись в танце.

На западе древнее солнце опустилось на ложе из разноцветных облаков, а с востока уже спешила ночь, окутывая синим сумраком природу, развеселившуюся от бодрых звуков тамбурина. Пляшите, братья! Попирайте ногами горькое, тупое, бесцветное, вязкое уныние! Творите радость даже в пучине скорби, пусть голод и любовь вновь пробудятся в ваших поникших телах. Голод и любовь – вот два сосца, питающие жизнь, но человек может сознательно возродить свое сердце благодаря источникам радости, которые он сам изобрел... Переплетаются спирали звуков и ритмов, могучая поэзия колыхающихся в танце человеческих тел вносит разброд в штурмовые колонны несчастья; волшебство красок, колдовские чары воспоминаний и всесильная вера в чудеса земли рассеивают безнадежность... Танцуйте же, братья! Веселитесь, стряхните иней, осевший на вашей душе, танцуйте и возвращайтесь к жизни.

Ночь, крадучись, пришла в озерный край, затем отступила перед ослепительным сиянием утра. Крестьяне договорились убрать в этот день маленький погост, на котором покоились их близкие: вырвать буйные травы, вскормленные прахом усопших, убрать камни и песок, нанесенные потоками воды в пору дождей, вымыть прямоугольные надгробные плиты и побелить их известкой. Никто не знал, надолго ли будет заброшено маленькое сельское кладбище, сколько времени останутся покойники под пятою пришельцев! Почет предкам! Почет мертвым! Невидимые окружают нас, говорили крестьяне, они следят за нами, все знают и карают грешников.

– Не так давно, – уверял кто-то, – невидимые убили у меня корову!.. И знаете, из-за пустяков! Я забыл зажечь свечу на могиле тех, кто дал мне землю и жизнь...

– Почет мертвым! – отвечает другой. – Воздавая им честь, мы знаем, что и сами не совсем умрем.

Почет мертвым, говорю я, ибо это свидетельствует о нерушимой связи между старыми и новыми ценностями. Почет мертвым, ибо это единственный залог того, что любая страна сохранит, несмотря на перемены, преемственность, без которой нет ни племени, ни народа, ни человечества. Почет мертвым!..

Крестьяне передали властям межевые планы, купчие крепости, метрические свидетельства и прочие документы, чтобы получить возмещение за отнятые земли. Как бы то ни было, у подлинных хозяев останутся на погосте мертвые, которые будут охранять владения живых и благословлять изгнанников. Крестьяне верили в это от всей души. Помогите нам, дорогие усопшие! Маленькое сельское кладбище полно народу и жизни, мачете блещут над каменистой почвой, могильные плиты возникают из зеленой оболочки трав и кустов. От известкового раствора идет резкий неприятный запах, горят свечи небеленого воска, и на могилах вырастают горы цветов. Почет мертвым! Люди работают тесными рядами и поют, не умолкая.

В ту минуту, когда крестьяне меньше всего ожидали этого, прибежал со всех ног запыхавшийся мальчонка и поднял тревогу: шесть бульдозеров двигаются по пыльной дороге, оставляя за собой зубчатые следы. Они уже проехали рощицу желтых бамбуков возле хижины Жюстена Корбейя и теперь идут прямо на деревню. Все бросились домой. Прибежавшие первыми остановились как вкопанные. Под наблюдением лейтенанта Осмена, окруженного несколькими «мериканами» и взводом жандармов, бульдозеры уже крушили деревенские хижины. Крестьяне кинулись было вперед.

– Стой! – крикнул лейтенант. – Ни с места! Вас предупредили еще четыре дня назад! Вам давно следовало вытряхнуться отсюда. Назад, или я прикажу оттеснить вас!