Текст книги "Татуировка с тризубом (ЛП)"

Автор книги: Земовит Щерек

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 16 страниц)

Я присел. Глянул в меню. Возле названий блюд были помещены фотографии. Под жареным поросенком, выглядящим словно жертва пожара, по-английски написали "piggy". Дорого было чертовски, но в других пивных бухтели громкие басы, поэтому я заказал кофе. Я пил его, и мне тоже делалось печально. Подошел какой-то старичок, поднял меню к носу, перелистал, пристально вглядываясь сквозь толстые стекла и кривя губы. Наконец он бросил меню на столик с таким презрением и ненавистью в глазах, которых я давно уже не видел.

– Ведь это же в голове не укладывается! – воскликнул он, адресуясь ко всем, сидящим в садике. – И кто себе это может позволить? Или это такие шутки?! Вот вы понимаете, до чего мы дожили? Вы это себе понимаете?

Потом он успокоился, поправил выбившуюся рубашку, сплюнул и пошел дальше, провожаемый кривым взглядом официанта, который при первых же возгласах появился в дверях. Все так, он кривился, но, похоже, понимал, до каких времен дожился, хотя других времен, похоже, и не мог помнить. Но он это понимал. Все это понимали. Но официант уже, похоже, ничему не удивлялся, ведь ему никто не говорил, что существует справедливость, и что-то еще, кроме апокалипсиса. Ну, если не считать стариков-родителей и священника в церкви, только вот кто, блин, слушает стариков-родителей и священников.



По городу крутилось немного военных, прибывших в отпуск с Донбасса. Они крутились среди всей этой веселой, западно-украинской зелени и сами напитывались красками. Некоторые были в тренировочных костюмах, некоторые на костылях. Под громадным отелищем, пустым словно гостиница «Панорама» из Сияния Стивена Кинга, стояла какая-то странная статуя-инсталляция, похожая на увеличенный в сотни раз шарики от шарикоподшипника. На заборчике под ними кто-то наклеил листок, на котором по-украински, по-русски и по-английски была помещено грозное предупреждение ни в коем случае на них не садиться.

На бульваре разложился фотограф, который тут же строгал фотомонтажи с лидерами различных стран мира. Все то были президенты постсоветских государств: Назарбаев из Казахстана, Лукашенко из Белоруссии, Алиев из Азербайджана. Что самое интересное, Саакашвили не было. Чуть дальше шла рекламная кампания надгробных памятников. С гарантией. На плакате какого-то магазина с тряпками поместили фотографию счастливого семейства. Каждый из членов этой семьи был вырезан из совершенно отдельного снимка и с остальными склеен без учета эффекта.



Это был конец света. Концы света именно так и выглядят. Зелено, приятно, пусто и чувство облегчения.

А дальше, совершенно неподалеку, была уже граница, а за границей – Польша и польские Бещады.

Села маленькие, растасканные в ширину и длину, маленькие домики, покрытые этернитом.

Бабули со смуглой кожей, в темных платках. Мужики, в черных, неуклюжих сапогах. Все ступали по сгущенной грязи. Осенью, зимой и весной эти дороги были непроходимыми для всего несоветского. Коротко остриженные ребята шли через эти страшные села, иногда с пластиковыми пакетами в руках: у одного с надписью "BOSS", у другого – "FASHION", у третьего – с еще какой-то другой. Все худые, одетые в обтягивающие и поддельные найки айрмаксы.

И повсюду – на жестяных навесах валящихся автобусных остановок, на костлявой арматуре мостов – желто-синяя национальная раскраска. И, где можно – то усатый и чубатый казак, то боец с винтовкой и в мундире, то Небесная Сотня с Майдана, в балаклавах, с добытыми в бою беркутовскими щитами, с дубинками и арматурными прутьями, с коктейлями Молотова.

И надписи: "слава Украине", "слава героям", "слава нации", "ще нэ вмэрла". На раскоряченных остановках, на валящихся стенках, на распадающихся мостах.

Страна – партизан, страна – сама устроившая себе упадок, которая сама себе дала пиздюлей, а теперь хотела из всего этого выкарабкаться. Вроде как Мюнхгаузен, вытаскивающий себя за волосы из болота.



По дороге ехалось по-разному, но очень редко быстрее, чем пятьдесят в час. Даже пятьдесят – частенько это было рискованно. Это означает – были места, где удавалось разогнаться и до восьмидесяти, но нужно было иметь хорошие глаза, потому что здесь расщелины в асфальте любили показываться в самый последний момент. И в такой момент оставалось только отчаянное «бляа-а-а!», выкрикиваемое на ходу, нога на тормозную педаль до пола, раскачивание, подскок, и второе «бляа-а-а-а», сочное такое и с мыслью, а целы ли остались оси и рессоры. Так что лучше было не разгоняться.

А потом асфальт вообще заканчивался, и это уже было облегчением, потому что ямы в асфальте – они резкие, задиристые, а на грунтовой дороге – мягенькие.



Пожилой мужик, лет семидесяти, стоял на обочине возле остановки в селе Явора. В кофейно-буром плаще и темном берете, под мышкой он держал что-то, завернутое в пластиковую сумку. Я остановился, открыл дверь, выглянул.

– Христос воскрес! – заорал тот в салон, будто хлопком раздавил надутый воздухом пакет.

Ехал он в Турку, по карте оно совсем недалеко, но по этой дороге – таки расстояние имеется. Мужик устраивался на сидении, вертелся, большой был такой, словно перевязанный веревочками батон вареной колбасы, вот-вот, на вид прямо Янукович из колбасы, сказал, что на маршрутку не успел, и уже собирался идти пешком, но тут, к счастью, я случился. Он бросил на торпеду пятерку, а не хотел и слышать: да ни за что, сам ведь в Турку еду.

– Тогда свечку в церкви зажжете, – отговорился тот.

Мы ехали через лес, объезжая ямы, а мужик рассказывал мне о ядерном оружии. Что Украина имела его, но отдала, вот дура, под мировым нажимом. А если бы оставила, так оно совсем другой разговор был бы. Ни НАТО, – рассуждал он, – не было бы нам нужно, ни Россия. А с Россией вообще было бы спокойно.

Потом снова начались застройки, на улицы вышли люди, собаки лаяли на нашу машину, и снова сконденсированная грязь и сине-желтые, покрытые лишаями остановки и покосившиеся ограды, а мужик рассказывал про ядерное оружие, о том, что в церковь все меньше народу ходит. Сам он церковный староста, он знает, как оно было раньше и как оно сейчас, и его это печалит. И снова: про масонство, про мировое еврейство, о том, что неизвестно еще, кто хуже: то ли Запад, то ли Путин. Я хотел вмешаться в этот его монолог, но не было идеи, с какой стороны встрять, куда сунуть открывашку, поэтому молчал, объезжал дыры по дороге, а он в очередной раз стал рассказывать про ядерное оружие, о каком-то батюшке из храма в Турке, который очень умный человек, а еще о своем происхождении. О том, что отец у него был поляк, мать – немка, а сам он, – тут мужик засмеялся и хлопнул ладонью по колену – украинец на все сто процентов.

– А откуда же это ваша мать, немка, – встрял я наконец, – взялась тут? В этих горах?

– А это, – ответил он, – результат очень мудрой политики австрийцев, потому что, – рассуждал он, – до того, как австрийцы сюда пришли, местные что твои звери жили, едва какую сосну срубить на халупу умели, землю так обрабатывали, как ее обрабатывали еще до крещения Руси, так что австрийцы привезли сюда немецких поселенцев, одним словом: пришли немцы и чего-то там этим тупым людям объяснили. – Он подумал, после чего заявил, что он и сам немного немец. По маме. Rasse, – сказал он, – ist Rasse. Blut ist Blut (Раса есть раса. Кровь – это кровь – нем.). Но в наибольшей степени я украинец.

А я как раз крутил себе Laibach[144]144
  Laibach (Ла́йбах – немецкое название Любляны) – югославский (ныне словенский) музыкальный коллектив, один из самых известных исполнителей, работающий в стиле индастриал. В музыке и концертных выступлениях группы присутствуют элементы милитаризма и тоталитаризма. – Википедия


[Закрыть] с мобилки.

– Свечку зажгите, – сказал он, когда выходил, и указал на пять гривен, так же лежащие на торпеде. – И помните, Христос воскрес.

Я вырубил Лайбах, врубил радио. Кто-то чего-то трындел про украинский генотип.



Таки он воскрес, потому что это была пасхальная неделя по-гречески, некоторые в Турке ходили в вышитых рубахах, а на них – пуховики с базара, турецкие подделки адидас и найк, они ходили туда-сюда по брусчастке, уложенной всего десять лет назад, и которая уже немилосердно крошилась и выпучивалась.

Турка – это конец света, – говорили мне знакомые во Львове и Дрогобыче, маленькое такое дерьмецо на самом конце света. Дальше ничего уже нет. То есть – Польша есть. Но прохода туда нет.

В Турку, – рассказывал один коллега, – народ ездил с рюкзаками, молодые сейчас, – говорил он, – наверняка туда уже не ездят, не те времена, а вот мы ездили. В Карпаты, волшебство, понимаешь, горы, тайна, бойки, опять ж, граница недалеко, близость чужого мира, интересное было дело. Короче, приезжаем мы в эту Турку на машине одного приятеля, а тут один местный как вхуярил нам в бок своей "ладой"! И убегать. Едва смог, – рассказывает, – номера его записать, а тут другой – хуяк! Ну мы, – говорит, – в милицию, показываем эти записанные номера, милиционер перед тем браво так заявлял, что он никому не позволит, научит законопослушанию, на его участке такие вещи не могут случаться. Проверяет номера – и тут же киснет. Слушайте, говорит он, и с такой печалью, тут я ничего сделать не смогу. Потому что один – это мой кум, а второй – товарищ по работе. А мы же тут все одна семья – и руки раскладывает.



В Турке и правда был виден конец света. Автовокзал выглядел, более-менее, так же, какими я представляю себе автостанции в Перу: бетон, сухая земля и люди с оттенком кожи чуточку темнее, чем в паре сотнях метров отсюда. Бойки, говорящие на русинском наречии, потомки волохов, прибывшие сюда очень давно через карпатские перевалы, гоня перед собой свои стада. На мужчинах были старые свитера, у женщин на головах платки. Ниже было уже тепло, а здесь все еще голые деревья и едва пробивающаяся трава.

Но центр был чистенький и приятный той чудесной, позволяющей вздохнуть чистотой конца света. Там стоял старенький каменный дом, притворяющийся сецессионом довольно-таки неуклюжим, провинциальным образом, но было похоже на то, что это была одна их крупнейших исторических памяток городка. В домике размещался магазин с кофе, которым пахло на половину улицы. Я вошел вовнутрь. Хозяин ужасно скучал. И в магазине. И в городе. И знал ведь, говорил всех. Во всяком случае, в лицо. Он налил мне кофе в беленький пластмассовый стаканчик. Напиток был просто превосходный.

Когда-то, при Союзе, рассказывал он, оно было лучше. Можно было посмотреть мир. Ездил, рассказывал он, повсюду. Во Львов. И даже в Ровно. Сам он был инженером, так его возили. В командировки, на какие-то контроли. А сейчас… Он махнул рукой. Ничего, одна только лавка с кофе и лавка с кофе.

Он налил мне второй стаканчик, сказал, что за счет заведения. Проклинал русских и хвалил Союз. Потом пришли другие клиенты. Они заказывали кофе, и он им его наливал, в белые, пластмассовые стаканчик. И все говорили о том, что при Союзе было лучше. И проклинали русских.



В Турке висели плакаты, сообщающие о смерти Романа Мотычака. Сорок пять лет, погиб в зоне АТО. На черно-белой фотографии у Мотычака было серьезное лицо, и он не знал толком, как позировать: что сделать с руками, какое надеть выражение лица. Так что его снимок был немного похож на фотографии индейцев, сделанные на переломе XIX и ХХ веков. Еще на плакате было написано, что он «принимал активное участие в Революции Достоинства» в качестве члена 29-1 Бойковской Сотни. Жена осталась одна с двумя детьми. Нужна помощь.

Мотычак жил в селе Лимна, по-польски Ломна. В двух километрах от польской границы. С другой стороны были Бещадское и Лютовское поселения, которые, о чем мало кто знает, были присоединены к Польше лишь в 1951 году, а в течение этих нескольких лет в составе Украинской ССР они назывались село Шевченко. До Донбасса отсюда было более тысячи километров. Столько же, сколько до Рима, до Швейцарии, до французской или датской границы. А до Польши – два. Когда я выехал под горку и по грунтовой дороге ехал в сторону Лимны, то ловил польское радио. Но той Польши, которая ведь лежала сразу же за горкой – вообще здесь не чувствовалось. Не было чувства, что через миг начинается иной мир, хотя четко было заметно – один мир заканчивается.

Заканчивался он красиво. Холмы были зеленые, они приносили облегчение. Этот здесь конец света приносил облегчение. Тем, что свет здесь заканчивался. Что это уже и все. Дома были деревянные, а ограды, чтобы облегчить себе, тянулись к дому. Но даже здесь, даже на самом конце света, нельзя было отдохнуть от народа. От Украины. Даже здесь, все, что было можно, красилось в желто-синий цвет, пускай то были серые сараи и мастерские.

Село было длинным, церквей несколько. В начале, в средине и в конце. Чтобы каждому хватило. Остановился я возле последней, потому что за ней, на холмике, я видел кладбище.

Я вышел из машины, стараясь не раздражать стада гусей, которые бросились на меня, вытягивая шеи. Зелень, протоптанные дорожки, высохшая грязь, древесина и холмы. Я все это знал. Из своего, было так или не было, дико-европейского подсознания, из детства – не знаю. Во всяком случае, Лимна напоминала мне детство.



Деревянная церковь была другая. Немного чужая, но не до конца. Сам я рос в таких местах, где церквушки не пахли деревом, а пахло холодным запахом костёльного камня и штукатурки. Но все остальное было точно таким же. Точно такие же узенькие тропки между купами травы, такой зеленой, что на глаза набегали слезы. Такой же желтый песок, перемешанный с куриным дерьмом, словно с пластилином. Точно такие же ограды. Деревянные церкви в моем мире практически исключительно существовали в виде музеев, как часть выставки скансенов, на которую меня водили ребенком, и когда я видел их действующими, вот так, нормально – мне это казалось чем-то неестественным. Здесь, перед церквушкой сидел какой-то здоровый тип и игрался ключами, он был похож на чудака или даже юродивого. Я спросил священника. Мужик указал в сторону холма. А там шли похороны. Как раз начали петь псалмы, и пение неслось над полями, над холмами, и я даже представлял, что какие-то клочки этих псалмов летят над польскими Лютовисками, где, в свою очередь, в баре ишрает что-то из Кайи и Бреговича, или Мунек Стащик поет про «зеленый Жолибуж, ёбаный Жолибуж»[145]145
  Кайя и Брегович – альбом Горана Бреговича и польской певицы Кайи, выпущен в 1999 году. Рекомендую!
  Зыгмунт (Мунек) Стащик – вокалист группы Т.Love. А вот песня называется "Варшава" (2007).


[Закрыть].

Я кивнул головой мужчине с ключами и пошел в сторону кладбища. При этом я старался не обращать на себя внимания, но из-за заборов меня облаяли собаки, и участники похорон тоже поглядывали на меня. Мне было стыдно, что я отвлекаю собой их внимание от покойника и пытался сжаться, исчезнуть, сделаться невидимым, насколько можно – но с полдороги возвращаться смысла не было. У входа я встретил какую-то старушечку и шепотом спросил у нее, где лежит Роман Мотычак. Она указала мне могилу, покрытую желто-синими цветами и флагами. Собственно говоря, к ней я мог бы уже и не подходить. Мне просто хотелось увидеть, где покоится. Как покоится. И как это оно: покоиться на самом конце света после того, как ты погиб за его другой конец. Как это: жить столь близко с линией смены реальностей, потому что мне как-то не давала покоя мысль, что если бы в том 1951 году, в процессе изменения границы с СССР, у кого-то над картой дрогнула рука, то Роман Мотычак мог бы стать, допустим, польским эмигрантом в Лондоне, искать счастья в Варшаве, в Жешове, возможно – в Кросно. Или, попросту, в Ломной. И Донбасс был бы для него таким же далеким миром, как Момбаса. Как Лимна для жителей Лютовиск. Как это оно: позволить себя убить за что-то, что является частью громадного представления, ибо все национальные конструкции являются громадными представлениями, иллюзиями, которые в какой-то момент становятся реальностью настолько очевидной, настолько материальной – словно пуля, которая во имя этих иллюзий летит и разрывает кожу, кости, мышцы, внутренние органы.

Ну а раз я уже так далеко дошел – глупо было просто возвращаться. Все поглядывали на меня. И вообще, как это так – подойти под ворота кладбища, спросить: кто где лежит – и вернуться. Я чувствовал себя как-то несерьезно, потому что в глубине души понятия не имел, чего мне было нужно от этого Мотычака. Если бы меня кто-то спросил – я не был бы в состоянии ответить.

Только никто и не спрашивал. Я пошел к нему на могилу. Постоял немного, не зная, что делать с руками, чувствуя на себе взгляды пришедших на похороны селян, поглядел на зеленые, какие же зеленые холмы по сторонам. Я задумался, а за которым из них Лютовиска, после чего вернулся к машине, провожаемый взглядами, пением псалмов, лаем собак и шипением гусей.



– Получил он прямо под пуленепробиваемый жилет, – рассказывал мне мужик, которого я взял по дороге. – Дурацкая смерть.

Какое-то время мы молчали. У мужчины было удлиненное, светлое лицо и светлые волосы. Одет он был по-спортивному. Родом был из соседнего села. Работал он на какую-то фирму, то ли газовую, то ли электрическую: списывал показания счетчиков. Вот он и крутился по карпатским деревушкам – и записывал показания. По идее, фирма должна была обеспечить ему транспорт или хотя бы велосипед – но не обеспечила, вот он и ездил на попутках. А тут еще ногу недавно подвернул, и потому прихрамывал. Романа Мотычака он знал. Говорил, что вместе были на Майдане.

– Раньше Мотычак автобус водил, – рассказывал он. – В армии служил… всегда серьезный такой был. Редко улыбался.

Когда он замолчал, мы долгое время ехали молча. Я только объезжал ямы на дороге. Чтобы прервать тишину, я спросил: как он считает, изменилось ли что-нибудь после Майдана?

– Да нихрена не изменилось, – ответил мужчина. – Бедность, коррупция, все, что и было. Но если надо, то выйдем еще раз. И еще раз. И еще. И уже до результата.

– А если этого не хватит? – вырвалось у меня.

Мужик поглядел в мою сторону.

– В американских фильмах, – сказал он с улыбкой, – всегда говорят: "you can make it". Так как же может не удаться, как может этого не хватить?...

Я тоже улыбнулся. Высадил его на перекрестке и поехал дальше, в сторону Турки.

От границы я удалялся, так что польское радио было слышно все слабее.



ПРИМЕЧАНИЕ РЕДАКТОРА

Фрагменты некоторых текстов этой книги ранее публиковались на страницах "Новой Восточной Европы", "Политики" и "Бродячих Журналистов".

ОТ ПЕРЕВОДЧИКА

Перевод еще одной книги Земовита Щерека – как всегда – посвящаю своей Людочке

и благодарю ее за труд редактора и корректора. Ну что, теперь ожидаем «Międzymorze»?

Марченко Владимир, 2017, День защиты детей