Текст книги "Татуировка с тризубом (ЛП)"

Автор книги: Земовит Щерек

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 16 страниц)

Именно эти халабуды в белом кирпиче показывали, чем этот мир по-настоящему является. Белый кирпич тянулся через весь Изюм, через всю Слобожанщину, через всю Украину с Россией, да что там – через весь Совок и через весь пост-Совок.

Нет, нет, это не были соборы, это не была память Слободской Украины, где беженцы от восстания Хмельницкого имели время передохнуть, основать поселения, которым они давали точно такие же названия, как и те, откуда сами были родом, а потом уже формировать свои не слишком-то подчинявшиеся уставу казацкие отряды. Соборы и Слободская Украина – это были праистория и фэнтези, Игра престолов, Хоббит и Конан, а то, что было здесь и сейчас: это белый, советский кирпич и постсоветские выкрутасы к нему, балконы, застроенные всяческой дешевкой и покрашенные белой краской высокие бордюры. И что с того, что под конец XIX столетия украинцами себя считали почти восемьдесят процентов жителей, а русскими – только двадцать, раз весь этот город был в белом, крошащемся кирпиче, балконы были здесь застроены на постсоветский манер, если он говорил по-русски и смотрел российское телевидение.

Так что я крутился по улицам Изюма, только не зная – а зачем, потому что все здесь выглядело похожим друг на друга, все было не только ободрано до голой необходимости, до простейшего механизма, приводящего общество в движение, но и сам этот механизм уже проржавел, он запинался и выглядел словно реанимированный, но подгнивший труп. Изюм был словно чудовище Франкенштейна[108]108
  Для тех, кто давненько не перечитывал Мэри Шелли: Франкенштейном (по имени Виктор) звали ученого, который оживил сшитое из разных фрагментов чудовище.


[Закрыть], умершим и вновь оживленным механизмом, который исчерпал свою энергию, но который не мог умереть, потому что на нем кормились люди. Конкретно – пятьдесят тысяч обитателей. Собственно говоря, Изюм давным-давно умер, вот только его жители не приняли к сведению, что проживают на трупе.

И вот я ходил, осматривал застроенные балконы, осматривал смесь старинных опелей и лад и новых, огромных внедорожников, глядел, как вздымается на несколько сантиметров пыль, покрывающая мостовую, тротуар и все остальное.

Я чувствовал себя словно на краю света. Мне было известно, что за этим концом света начинается другой свет, только мне не хотелось в это верить. Точно так, как мне никогда не хотелось верить в подобные вещи на востоке Словакии, за которым только начиналась Украина.



Недалеко была Святогорская Лавра. Донбасский Ченстохов[109]109
  По-польски Ченстохов женского рода – Częstochowa.


[Закрыть]. Это как раз здесь у Януковича, вроде как, был духовный наставник, именно сюда он ездил подзарядить духовные батарейки. Потому что Янукович был очень верующий. Он тырил у всех вас сколько влезет, торговал Украиной налево и направо, а потом приезжал в Лавру и, кланяясь, молился перед иконостасом, прогуливался с бородатыми попами под святыми образами, предавался размышлениям, глядел на голубые, остроконечные крыши часовен, карабкающихся на холмы. Я вот только задумывался над тем, а как он туда попадал. Явно на вертолете, потому что мне как-то трудно было поверить, что ему хотелось бить задницу на этих гребаных украинских дорогах, которых вечно не было за что отремонтировать, хотя сами олигархи, откормленные на украинском государственном достоянии, в том числе – и сам президент, не знали, на что тратить деньги, все идеи у них очень быстро исчерпывались, вот они и покупали антилоп для личных зоопарков и наручные часы по цене небольшого самолета.

Это уже был Донбасс. Донецкая область. Потому-то на стенах и на навесах автобусных остановок появились надписи: "Путин – помоги" и "Беркут – герои". Вдоль дорог палили траву, так что вся округа коптилась в тяжелом и адски едком дыму. Через пару месяцев здесь будут валяться расхеряченные танки и бронетранспортеры, но тогда там была только горящая трава. Донецкие села в чем-то походили для меня на балканские: домики тоже были небольшие, квадратные и изящные, вот только выстроенные не из камня, а из белого кирпича. Крыши тоже были со скатами, только здесь их не покрывали рыжей, балканской черепицей, от которой человеку делается тепло на душе, а в голове появляется мысль, что столь красивый мир не может быть таким злым. Здесь дома покрывали холодным асбестом[110]110
  Интересно, Автор хоть представляет, что такое покрыть дом асбестом? Каким макаром? И кто в таком доме станет жить? И сколько проживет? Скорее всего, Щерек имеет в виду шифер, в создании которого асбест принимает участие.


[Закрыть] или еще более холодным листовым металлом.

После столбика с табличкой, отмечающей 665-й километр от Киева, таблички с тремя шестерками не было. После шестьсот шестьдесят пятерки сразу же появилась шестьсот шестьдесят семерка. А все для того, чтобы не бесить церковников из Святогорской Лавры.



Втроем мы ехали на Дебальцево и Донецк. Мост на реке Казенный Торец еще стоял и через него еще можно было переехать. На кругу под Славянском серебрилась громадная надпись с именем города. В ней еще не было дыр от выстрелов, а дома вокруг нее были еще целыми. А сразу потом началась донецкая агломерация. Мы проезжали мимо какой-то гигантской свалки. Более всего она была похожа на мусорный полигон, растасканный по всему пейзажу. Дул ветер и захватывал пластиковые пакеты, которые планировали над всем этим безобразием, словно птицы. То тут, то там торчали дымовые трубы. Они выглядели словно минареты из мордорской версии "Сказок 1001 ночи".



В Енакиево, родном городе Януковича, воздух просто вонял. Это был один из тех видов вони, которая оседает глубоко в ноздрях, в горле, и которая чувствуется еще долго после того, как вонять перестанет. Нечто среднее между смрадом кожевенного завода и вонью паленых волос. В центре города было просто гадко. Гадкими были рекламы, здания, тротуары. Даже деревья казались мне уродливыми. Я крутился по городу, и было как-то глупо расспрашивать людей про Януковича, про его дом, так что я просто шатался и глядел. Я пялился, а люди пялились на меня, точно так же, как тогда в Киеве, на Антимайдане. Я чувствовал себя так, словно бы попал в рассадник антимайдановцев. В тот самый муравейник, из которого все они вылезают. Так вот как оно выглядит, думал я. Так выглядит их родина. Место, которое их формирует. Вот какие мысли меня занимали. Вонючий воздух и всеобщее уродство. И я стыдился этих мыслей, отгонял их. Ведь это были гадкие мысли; мысли, которые должны были сделать из этих людей мордорских орков. Они должны были стать топливом для антипатии к ним, и этой самой антипатией кормила меня вся про-майдановская Украина. Это же зомби, говорили мне в Киеве и во Львове. Это плохие, уродливые люди, порожденные злым, уродливым миром. Не пытайся их понять, говорили мне. Это орки. Много вещей бесило меня в этой майдановской Украине, но это – более всего.



Но, чтобы там не говорили, здесь было уродливо. Я пытался представить юного Януковича, высокого карьериста, как он шастает по этим улицам, пьяный в дымину, как во весь голос орет пьяные песни, и как люди закрывают окна. Я слышал, что как раз именно так оно и бывало. Так мне рассказывали. На Майдане. И тогда я, наконец, начал расспрашивать людей о нем. О том, где он проживал. А люди смотрели на меня криво.

– Вы не подскажете, где дом Виктора Януковича? – спросил я, к примеру, какую-то достойно идущую по улице женщину.

– Как это – где?! – неприязненно рявкнула та. – В Киеве!



Мы искали в Интернете. Там было написано, что где-то в пригородах, неподалеку от вокзала. Мы поехали туда. Асфальт закончился, началась грунтовка. Домики были низенькими, заборы – высокими. Какой-то здоровенный мужик в блестящем словно навозная муха тренировочном костюме, копался в бебехах тюнингованной «лады». Мы спросили у него про дом Януковича.

– Янукович, Янукович, – притворялся тот, будто думает. – Что-то припоминаю… Это какой-то актер? Писатель?...



В конце концов, нашли. Дом как дом, как все окружающие. Донбасский. Белый силикатный кирпич. Провалившаяся крыша. Развалина. В средине все порастаскано. Сад весь в сорняках. Отсюда до Межигорья было далеко. Световые годы. Одна ванна в Межигорье была больше всего этого дома. В садике трагически белел брошенный сапожок. А может кто-то кого-то здесь изнасиловал, кто знает… Или кто-то кого-то убил. Разваленный дом на конце выбоистой дороги для таких вещей самое удобное место. Или, к примеру, для пьянки. Повсюду валялись банки из-под пива. За забором заходился какой-то пес, но было пусто, смертельно пусто. Через эти высокие заборы невозможно было увидеть ни-че-го.



– Из Франции, из Германии приезжают, – рассказывала нам живущая рядом пожилая женщина. – Журналисты. Про Януковича спрашивают, только я его не помню. Он выехал отсюда еще до того, как я заехала. А потом уже никогда он сюда и не приезжал. Может, у него были не самые лучшие воспоминания…

– И что вы им говорите? – спросил я. – Тем самым немцам и французам?

– Что как при Януковиче было паршиво, так и после Януковича будет паршиво! – заявила старушка. – На Украине всегда так!

– А Россия? – задал я вопрос.

– Россия… – несколько снизила тон бабулька. – Россия, Украина, когда-то все оно было одно. А теперь… никто не спрашивал, только границы построили, эх… – махнула она рукой. – Россия… – задумалась она. – Ну, говорят, что там пенсии выше…



Енакиево было грязным и заброшенным, зато Донецк – чистеньким и ухоженным. Застройка, которой следовало ожидать, сплошные параллелепипеды. Я ожидал видеть кипящую преисподнюю, Мордор, а нашел что-то вроде советской Словакии. Спокойно, чисто. Без эксцессов, но уютненько. И только эти их мафиозные автомобили. И те акции протеста под памятником Ленину. Тут уже не было спокойно, здесь было по-другому. Громадные мужики скандировали: «Бер-кут, Бер-кут!», а ладонями показывали птичку, потому что беркут, это разновидность орла. Большие пальцы соединяли вместе, а пальцами махали, словно крыльями. Выглядело это одновременно забавно и пугающе, поскольку я подозревал, эти ребята – это просто давние беркутовцы, которые вот этими руками, изображающими птичку, избивали дубинками героев Майдана, а потом, когда Майдан уже охватил весь Киев, сбежали в Донецк, где могли чувствовать себя в безопасности. «Сыночки наши, не отдадим вас», – плакали на демонстрациях подобного рода старушки, обнимая беркутовцев в форме, а те, сквозь слезы, тронутые, отвечали: «А мы будем защищать вас, матушка».



Я ходил по Донецку, по этому городу, основанному под конец XIX века валлийским инженером, который раскрутил здесь свой металлургический и шахтный бизнес, и за которым из валлийского промышленного ада, которым в то время была его родина, Мертир Тидфил, прибывали иммигранты, желающие начать новую, осмысленную жизнь. Из Мертир Тидфил в то время, как правило, уезжали. Одни в Штаты, другие сюда, в степи тогдашней Новоророссии. В давнее Дикое Поле. Мне было интересно, а вот какие у них складывались впечатления. Из Великобритании, из промышленного города, из самого центра промышленной революции – и сюда. В место, которое в чем-то должно было бы им напоминать Дикий Запад из дешевых, копеечных романов. Степь была словно прерия, городки – деревянными. Тогда ведь никто не знал, как пойдут дела. Что Россия превратится в Советский Союз, а тот будет желать устраивать весь мир наново, и что из этого устраивания, из этих добрых намерений выйдет то же, что и всегда. И что потом здесь будет какая-то Украина, а потом еще какая-то Донецкая народная республика… Тогда они этого не знали и, умирая, тоже не знали. И их дети тоже не знали, а внуки с правнуками, когда уже сориентировались, что их уважаемые деды выбрали не слишком удачное для эмиграции место, были уже на сто процентов местными, они уже были отсюда и как-то не могли особенно жалеть относительно решения предков выбрать именно этот кусок земли для начала новой жизни.



Степи. Наиболее широко принятой в науке гипотезой происхождения индоевропейских языков предполагается, что именно здесь, в украинской степи над Азовским морем была их колыбель. Что именно здесь все и началось. Так что валлийцы возвращались чуть ли не на родину. На пра-родину, в Urheimat. Именно отсюда должны были выйти их предки, кельты, которые через всю центральную и западную Европу должны были добраться до самых Британских островов. Именно отсюда должны были выйти предки римлян и германцев, которые дополнили формирование островного народа. Славяне, которые с севера влились в Центральную Европу и на Балканы, добравшись до Пелопоннеса. Все мы с Донбасса. Все с Дикого Поля.

Жалко было бы не воспользоваться этим фактом – и, действительно, этим фактом пользуются. Эндрю Уилсон, автор книги Украинцы, явно хорошенько посмеялся над тезисами украинского тоже историка Юрия Каныгина, который утверждает, что это как раз украинцы являются самой высокой пробы арийцами, то есть, говоря иначе, орачами, ведь именно от орания[111]111
  Вы прекрасно понимаете, что «орать» – это не вопить, а пахать, то есть не болтать, а трудиться!... Кстати, в русском языке сохранилось забытое слово «оратай».


[Закрыть], произошло название ариев. Ну а Украина, оно всем известно: черноземы, самые плодородные в мире земли, земледелие, золотые колосья под голубым небом.

Может быть, потому некоторые донетчане и лелеют свое древнее наследие. Я лично видел пристроенный к жилому многоквартирному дому лет, на глаз, пятидесятых портик в античном стиле, с колоннами, на котором, чтобы не было никаких сомнений, было написано "АНТИЧНОСТЬ". А еще перед пиццерией, если я хорошо помню, видел кариатид.



– А вы видели по телевизору имение Януковича под Киевом? Межигорье? – спросил я у одного усатого типа, который сидел под памятником Ленину, ел бутерброд с колбасой и собирал подписи за проведение референдума по вопросам децентрализации Украины, равноправия русского языка и декларации, что Украина никогда не вступит в НАТО.

– Видел, – отвечал тот. – И Звездные войны тоже видел.

– И сколько раз? – заинтересовался я.

– Все, товарищ, в компьютере можно сделать, – поднял вверх палец тип с колбасой. – И это Межигорье, и Майдан – все, что угодно.

– Но я ведь там был, – начал протестовать я, – сам видел, своими глазами!

– А вот вы знаете, товарищ, что вы видели? – спросил мужик с колбасой. – А может, навезли экспонатов из какого-то музея и людям показывают? Ни во что нельзя верить, товарищ, ни во что.

– А в Путина?

– Уж в него – больше всего, – снизил голос тип с колбасой. – Потому что это единственный порядочный политик. Хотя и он… – Тут мужик снизил голос еще сильнее. – … ну, вы понимаете.



Именно тогда в Донецке проживал Владимир, который теперь уже Володымыр. Но тогда его звали еще Владимиром, был он русскоязычным писателем и даже получал награды в Москве. Быть может, он был тогда, возле Ленина, в той самой толпе, которая протестовала против правления «хунты». Потому что ему тоже не нравилось то, что он видел в телевизоре. Ему не нравились боевики со свастиками на шлемах, а телевизор показывал, в основном, именно таких. Нет, Янукович ему тоже особо не нравился, только он не считал, будто бы замена его на визжащую националистическую банду имела бы хоть какой-то смысл. И точно так же, как другие люди с Донбасса, он боялся, что эти трахнутые на всю голову, откровенно нацистские националисты прибудут на Донбасс на танках со свастикой и устроят им в Донбассе день национального обращения в истинную веру.

Но националисты как-то не приходили, потому он рассердился и сам отправился в Киев, чтобы собственными глазами увидеть, что же там творится. Тут у него начали возникать подозрения относительно правдивости российского телевидения с тех пор, как его Донбасс начал обсуждаться в нем все чаще. Ведь то, что он видел за окном, не до конца соответствовало тому, что показывали на экране. Тогда он поехал в Киев и там до него дошло, что на Майдане фашисты, ну да, были, но во всей этой революции речь шла совершенно не о них. И что как раз это было величайшей, основной ложью российского телевидения.

5 мая 2014 года Владимир как раз находился на церковной колокольне, потому что он человек верующий, набожный и даже любит обращаться среди людей духовного звания. И с этой вот колокольни, утверждает он, увидел, как в Донецк входят боевики, въезжают бронетранспортеры. И когда в Донбассе начало чего-то твориться, когда на улицах появились вооруженные люди в форме без знаков отличия, Владимир сказал, что в гробу он видал все это, и отправился в Киев. И там начал учиться видеть мир заново, потому что тот мир, который он видел до сих пор, оказался в нескольких важных точках плохо сконструированным, и он перестал быть совместимым с тем, что он сам теперь узнал.

Он выучил новый язык, потому что до сих пор украинский язык был для него чужим. Он стал Володымыром. Он потерял все, все свои пятьдесят лет жизни: поначалу в советском, а потом и в украинском Донбассе. Его приятели, которые остались на Донбассе, называют его предателем. Потому что его дружки все так же думают так, как думал он, прежде чем отправиться в Киев. И он их, несмотря ни на что, понимает. Ну а как не понимать, если он и сам так же думал.

Но Украина, та, киевская, националистическая, которая сама себя называет патриотической, его тоже бесит.

Его бесило, да и до сих пор бесит то, что украинцы не уважают специфики живущих на Донбассе. Его бесит, что они не понимают: можно иметь другое, по сравнению с единственным, наиболее святым, и не быть худшим. А Донбасс был специфичным. Поначалу, рассказывал Володымыр, шла тождественность донбасская. Она была наиболее главной, и хоть в чем-то совпадала с украинскостью, но доминировала над ней. Важна была советская память, ведь в Советском Союзе не все было плохо. Важным было культурное и языковое сообщество с Россией. И еще бесит Владимира, хотя он уже Володымыр, а не Владимир, когда, к примеру, едет он в такой себе Львов и слышит, что на Донбассе проживают огры, орки, урки и вообще быдло. Поначалу то он спокойно объясняет, как обстоят тут дела, рассказывает, но потом быстро начинает нервничать. А Володымыр – человек эмоциональный. Большой, грузный и нервный.



А тогда еще никто не знал, что в Донецке образуется ДНР, хотя что-то подобное и предполагалось. Сепаратизм висел в воздухе, о нем говорили и кричали. Под областным советом, который несколько раз захватывали антимайдановцы, и из которого их несколько раз выметали, я встретил знакомых польских журналистов. Здесь они сидели уже какое-то время, и постепенно повторяемость донецких событий стала им надоедать. Они рассказывали, что все здесь делается все более кислым. Лучше, говорили они, по-польски не разговаривать. С Польшей здесь, говорили они, ассоциации не самые лучшие.

– Я, к примеру, – говорил Олек, высокий и худой диктор с прической под легкого хипстера, – притворяюсь чехом. Говорю, что я с чешского телевидения. К чехам никто серьезно не относится.

Под советом стояла когорта тяжеловооруженной милиции. Стояли грузовики, которые, в случае чего, должны были превратиться в баррикады, вход опутали колючей проволокой. Выглядело все так, что тут и мышь не проскользнет. Мы шли к памятнику Ленину по широким, даже слишком широким артериям, потому что Донец выглядел так, будто бы его шили на вырост, как будто бы самым главным было обеспечить каждому горожанину как можно больше свободного пространства вокруг него.



Под Лениным стояла толпа и орала, чтобы Путин помог, и что долой хунту. Ну, и все тому подобные дела. Официально никто не говорил о присоединении Донбасса к России, речь шла только лишь об автономии, о русском языке. Мы подошли к одному из предводителей митинга. Тот как раз закончил толкать речь, так что мы разговорились с его аколитом, чернявым пареньком, даже говнюком, с бархатными усиками, в слишком большом пальто и в фуражке водителя маршрутки на голове. Выглядел он так, словно бы кто-то переодел его на роль молодого интеллигентного революционера из Восточной Европы.

– И что, – спросил я у паренька, – автономии хотите?

– Мы хотим присоединиться к России, – выпалил тот безо всяких экивоков. – Только мы не можем сказать об этом официально.

– И, как вы думаете, какой процент населения на Донбассе, вас поддержит? – спросил я.

– Ну… – ответил тот, – где-то восемьдесят…

Днем ранее, ребята с летучего майдана – в Донецке постоянный Майдан не простоял бы и десяти минут, пенсионеры совместно с гониками разнесли бы его вдребезги пополам – говорили, что самое большее: десять.

Лидер сошел с трибуны и подошел к нам.

– Вы откуда? – спросил он.

– Из Чехии – быстро ответил Олек и подсунул ему под нос микрофон.

– А откуда из Чехии? – допытывался тот.

– Из Брно, – щебетал Олек. – Из доброго, старого Брно.

– А как называется хоккейная команда из Брно? – широко усмехнулся предводитель, а Олек посмурнел. Стоящие неподалеку бычки в черных куртках глядели на нас и лыбились.

Днепр

Когда я увидел Днепропетровск в первый раз, тот произвел на меня огромное впечатление. О, да, Днепропетровск впечатление производит. То было давно, зимой. Я приехал из Запорожья на печальном автобусе, который волокся посреди размокшей степи, словно губка напитанной холодной водой, и думал о несчастных степных казаках. О том, что где-то половину года им было не в дугу. Одно дело по сухому бегать в шароварах и с раздуваемым ветром оселедцем, на солнышке ус за ухо закладывать, а другое дело – хлюпаться в этом размокшем дерьме по самый горизонт. И помощи ждать неоткуда, и надежды – неоткуда, потому что вокруг все то же самое и никак не кончается. И вот тогда, со скуки, нужно писать письма султану, в которых называть того «иерусалимским пивоваром», «македонским колесником», «александрийским кастрированным козлом», «Великого и Малого Египта свинопасом», «свиной харей» и «кобыльей задницей». Если, конечно, это знаменитое письмо вообще оригинальное, а не подделка XIX века, которая должна была показать, какие эти казаки были cool. Ведь, думал я, глядя на ту несчастную степь, в том мире не было ничего, ничего, кроме травы без конца и, время от времени, какой-то деревянной жилищно-оборонной конструкции, то окруженной частоколом, а то и не окруженной. Ну иногда какая-нибудь церковь в стиле казацкого барокко. И вот после недель, месяцев подобной монотонности, когда видел Днепр, у тебя складывалось впечатление, что прикасаешься к абсолюту. Мне было любопытно, а вот как те несчастные казаки реагировали, когда, наконец, доплывали в тех своих чайках до Стамбула. Как должны были у них валиться на землю челюсти. Или же, когда они видели горы, то ли Карпаты, то ли Крымские, то ли Понтийские в Турции. Ведь разрыв монотонности степи должен был быть ударом. И в то же самое время – открытием.



Когда я впервые приехал в Днепропетровск и не знал, чего мне ожидать – у меня челюсть тоже свалилась. Околицы автовокзала выглядели словно иллюстрация из киберпанковской антиутопии, где среди раскрошенного бетона и шатров кочевников люди торгуют остатками цивилизации, ибо именно такими выглядели все те собранные на кучу радиоприемники, все те пиратские диски, старые механизмы или тряпки из секонд-хенда. Все, как всегда и везде в пост-Совке, говорили, что при Союзе было лучше, и, как обычно, я не мог их не понимать, когда видел, как они роятся, двоятся и троятся на развалинах того давнего мира, павшей империи, которой даже не позволили превратиться в достойно выглядящие развалины, если для обитателей Совка по-настоящему было важно что-то такое как Ruinenwert[112]112
  Развалины как ценность (нем.)


[Закрыть], но только эти руины пытались оживить, адаптировать, приспособить к потребностям нового мира, который из-под этих развалин и выклюнулся. Вот только этого нового мира развалины были слишком громадными. Они перерастали его. Ведь достаточно было бы открыть ма-а-аленький бизнес в одном из помещений давнего советского молоха, пробить отдельные входы и подкрасить кусочек фасада возле них. Например, создать из всех этих палаток у входа в постсоветское метро – ярмарку или коммерческий городок.

Я глядел на всех них, на давний советский средний класс, который после развала света пытался устроиться в постапокалипсисе, крутясь по базарам, чего-то комбинируя, не позволяя, чтобы та пугающая грязь, тащащаяся в ледяном дожде из восточных степей, залила им жизни и выбила из накатанной колеи. Я глядел и восхищался ними, потому что свой бой они вели с одной из наиболее гнетущих во всем мире реальностей, и я был взбешен, вот только не знал, на кого я так разъярился. И на что. Ведь ясно же, я знал, чем был Совок, и я считал, что всю эту империю давно нужно было послать в могилу, но я прекрасно понимал и то, что пока что на ее развалинах рождались кровь, пот и слезы, впитывающиеся в холодную, пропитанную водой степь, раскрошившийся бетон и потрескавшийся асфальт.



Хотя нет, прошу прощения, родилось еще что-то. Я шел наверх по не кончающемуся проспекту Карла Маркса, и, наконец-то, это увидел. Надменные башни замков нового дворянства, новых князей: из стекла и хрома, с дверями, открываемыми фотоэлементом, и с воинами из охранных фирм в черных мундирах. У оснований этих замчищ клубилось население посада в черных куртках и плотно прилегающих к голове шапках, а между ними всеми: торговцы, модники, наемные бандиты, бородатые и лохматые попы со связанными резинкой конскими хвостами, господские гайдуки в постсоветских фуражках размера пиццы XXL и паршиво скроенной форме.

Под одним из таких стеклянных замков, под дверью, открываемой фотоэлементом, на рыбацком стульчике присела бабуля, торгующая укропчиком, чесночком и пемзой[113]113
  Про эту же бабулю (правда, к ее товару прибавилась еще и пемза), Щерек рассказывал в «Мордоре». Там же я поместил и свой комментарий к данной истории. Интересно, это та же самая бабуля? За десять лет не распродалась? Стрянно!...


[Закрыть]. Все это она разложила на принесенном из дома одеяльце и терпеливо ждала, пока кто-нибудь не остановится и чего-нибудь не купит. Никто не останавливался, и сердце мое разрывалось. Бабуля уже устала, она потягивалась, и каждое ее шевеление включало фотоэлемент, в результате чего стеклянные двери замчища открывались. Из них выходил охранник, молодой говнюк с честным лицом, и глядел на старушку, и у него, видать, сердце тоже разрывалось, и он говорил ей: «ну, бабушка, ну…».

А бабушка глядела на него и спрашивала: "Ну чего, сынок, чего?".

А он махал рукой и возвращался вовнутрь, после чего старушка снова потягивалась и снова включала фотоэлемент, тогда охранник снова выходил, и снова, с легким укором в глазах, говорил? "Ну, бабушка, ну, передвиньтесь же хоть немножко…".

А та смотрела на него и говорила: "Ну чего, сынок, чего?".

Я стоял на другой стороне улицы и делал вид, будто бы ожидаю автобус или маршрутку, и не мог оторвать от этой парочки взгляд. За моей спиной тянулась длинная жестяная ограда, покрытая миллионами объявлений и наклеек, за которой должны были ставить новый замок[114]114
  Благодаря этому замечанию, можно определить, где имело место это лирико-сентиментальное событие. Это место на нечетной стороне проспекта Дмитрия Яворницкого (бывш. Карла Маркса) чуть ниже перекрестка проспекта с улицей Гоголя (не переименованной), а «замок» – это здание на другой стороне проспекта, № 34: там и «Платинум Банк» (ныне прогоревший) и дорогие магазины. Единственное: между сторонами проспекта расстояние метров 50… Похоже, Щерек к своим достоинствам должен причислить и чтение по губам на очень больших расстояниях… Или у него был бинокль? Да и бабуль с лучком-чесночком там в жизни не было. А за жестяной оградой (уже убранной) строительство «и шумыть и гудэ»… Но вот торговцы никогда под этой оградой не сидели, там очень узкий проход (хотя, когда это останавливало торговцев?). Чуть ниже Автор определяет временные рамки события – это февраль 2009 года. То есть, данный случай – это продолжение реминисценций «Мордора» И еще – какой в феврале лучок-чесночок?.


[Закрыть]. Под оградой сидели другие торговцы, высились ящики из размякшего, набухшего от сырости картона, а дальше выстреливал в небо днепропетровский хромированный скайлайн.



Именно тогда, в тот самый день, когда я глядел на бабулю и охранника, шло к финалу судебное дело людей, которых называли «днепропетровскими маньяками». Началось все в конце июня 2007 года, когда в пять часов утра отчаявшаяся мать нашла останки своей дочери, Екатерины Ильченко. Ее лицо было разбито тупым орудием. Вскоре после того, на лавке напротив здания прокуратуры тупым орудием разбили голову бездомного Романа Татаревича, а уже после того, как голову разбили, над ней издевались так, что она выглядела, словно бы взорвалась изнутри. Через несколько дней акция перенеслась в лежащий в двадцати пяти километрах далее Новомосковск, где были обнаружены очередные два трупа людей, убитых подобным образом, с обезображенными лицами. Последующие дни убийцы кружили по городу и окрестностям. До смерти были забиты два человека на восточном берегу Днепра, а в селе под голодом – подросток Андрей Сидюк. Приятелю Сидюка, Вадиму Ляхову, удалось убежать: он побежал в милицию, которая отреагировала моментально и энергично – арестовала его, обвинив в убийстве дружка. Перепуганного подростка посадили за решетку и, скорее всего, избили во время допроса. Но убийства на этом вовсе не закончились. Через два дня нашли очередных жертв. К тому же, никто понятия не имел, как соединить друг с другом эти все убийства. Все люди, на которых были совершены нападения, не имели друг с другом ничего общего кроме того, что, в большинстве случаев, они были забиты до смерти. А некоторых перед смертью еще и пытали.

И кто знает, попались бы убийцы, убивающие, явно, без какого-либо мотива, кроме как чистой радости убийства, и выбирающие своих жертв случайно, то есть действующие как шастающее по постсоветскому пейзажу чистое Зло, если бы не слабость к мелочи в чужих карманах. Чистое днепропетровское Зло в своем адском размахе и совершенно абсурдно убивало, что правда, просто так, ради удовольствия, но при оказии воровало у своих жертв мобильные телефоны, которые потом сплавляло в городских ломбардах. Ну а почему бы не воспользоваться, если оно само в руки идет. Если оно само в карман скачет. И как раз по причине этой мелочности Зло и попалось. а еще – глупости, потому что выследили его по сигналам мобилок жертв.

Оказалось, что убивают два прыщавых подростка, рожденные в 1988 году. Два одноклассника, Виктор Саенко и Игорь Супрунюк. Начали они со зверских убийств котов и кроликов, которые, к тому же еще и снимали на видео. Их кровью рисовали свастики. Кричали в объектив "хайль". Супрунюк родился в тот же день, что и Гитлер, и это ему страшно нравилось. Это он был лидером. Саенко, похоже, слишком легко поддавался влиянию других людей, позволял лепить себя, словно пластилин. Вот Супрунюк его и лепил.

Потом они перешли на людей. Охотились на них. Таились за деревьями, за кустами, за выступами стен. Ждали одиночек. Убийство некоторых жертв тоже снимали на видео. Эти видеосъемки были использованы в суде в качестве доказательств. Выродки снимали на видео, как выкалывают отверткой глаза у живого человека. Убивали и добивали, чаще всего, молотком. Их осудили за убийство двадцати одного человека. Речь для них, вроде как, шла о преодолении комплексов. Их родители, люди влиятельные, обладающие положением в обществе, от всего этого отпираются. Их мозги не в состоянии переварить реальности. Они твердят, что мальчиков подставили, а фильмы сняты с применением специальных эффектов. И во всем этом деле речь идет исключительно о том, чтобы укрыть истинных убийц. Сыновей из домов с еще большим положением и влиянием.



Комплексы.

Как-то раз в Днепропетровске в вокзальном зале для VIP-персон я уже видел, как встречаются два представителя нового дворянства, нового рыцарства[115]115
  И вновь отсылаю вас к книге Земовита Щерека «Вот придет Мордор и съест нас или Тайная история славян».


[Закрыть]. В зале для VIP-пассажиров, пользование которым стоило тогда двадцать гривен, можно было отдохнуть в мягких, кожаных креслах, ожидая поезда, отходящего посреди ночи, почитать яркие журналы. И даже слегка вздремнуть – но, стараясь делать это незаметно, потому что подходил охранник, разодетый словно царский кадет, и будил. Спать было нельзя.

Среди ночи в зал вошел какой-то пахнущий духами господин, а за ним – оруженосец с кобурой, спрятанной под брюками таким образом, чтобы ее сразу же было видно. Господин уселся в мягком, кожаном кресле, а оруженосец встал за ним – и начали ждать. Друг с другом они не говорили. Господин глядел в окно, за которым расстилался привокзальный постапокалипсис, но сейчас стояла ночь, и его не было видно, а помимо того: взгляд его был пустым, устремленным в ничто. Разодетый охранник к ним не подходил, хотя я и не видел, чтобы эта пара платила по двадцать гривен. Он знал: кто есть кто, и какой бывает господская милость. Вот подойду, наверняка размышлял он, а там надвое бабка ворожила. Если господин добрый – так только улыбнется, вытащит бумажник и заплатит, а то еще и чаевые даст. А вдруг прикажет охраннику меня избить? Да просто пощечину дать? Что делать тогда? Устраивать скандал? Дергаться? Чтобы добавочно получить? Звонить в милицию? Чтобы еще и милиция свое прибавила? Опустить взгляд и вернуться в свой угол? Тогда уже будет лучше из этого угла вообще не выходить. Вот он и стоял, никого не трогая, заранее униженный, возле дверей, и точно так же, как господин в кресле – пустыми глазами пялился в окно.