Текст книги "Семерка (ЛП)"

Автор книги: Земовит Щерек

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 17 страниц)

– И что? – спросил ты. – Вот так себе по Польше и ездишь?

– Вот так себе и езжу, – кивнул тот. – А ты?

– И я.

– А ты куда ездишь?

Ты показал пальцем направление прямо перед собой.

– А ты?

– Пойдет, – кивнул головой немец.

Перед тобой ехал черный «опель инсигния». Ты напряг зрение, чтобы проверить, а нет ли сзади светового транспаранта с надписью «СТОП». Похоже, что не было. Ты рискнул и обогнал. Глянул – какой-то мужичок в белой сорочке, пиджак рядом висит на плечиках. Никакая не полиция, какой-то яппи возвращается в Варшаву из родимых сторон. Из, скажем, Рацлавиц, где плачущие вербы, и старая заправка, где старый сотрудник плачется, что жить стало тяжело, что никто не заезжает заправляться, и где стоит памятник битве под Рацлавицами посреди распаханного поля, к которому можно подойти по чему-то среднему между насыпью и межой. Или, скажем, из Мехова, огни которого, видимые ночью сверху, похожи на огни крупного города, и вообще – ночной вид на Мехов сверху, это Третье Чудо Семерки, но когда человек вспомнит, как оно все выглядит по-настоящему, то его тут же охватывает синяя польская печаль, которая запускает клыки в душу. Потому что Мехов ночью столь же обманчив, как Бомбей – там тоже издалека виден горизонт, небоскребы и шик-блеск-красота, только все это, все те «дворцы высотные и хрустальные» погружены в такую нищету и клоповники, которых свет не видал.

Вида Мехова ночью (да еще и сверху, кроме отдельных зданий) не нашлось. Но и этот закат хорош!

И как все это выглядит без художественных эффектов и фильтров http://www.miechow.eu/miasto-i-gmina/informacje/

– Откуда ты так хорошо знаешь польский? – задал ты обязательный вопрос, который задают иностранцу, который неплохо знает польский язык. Ведь поляки прекрасно знают: для того, чтобы хорошо знать польский, нужна очень хорошая причина. Это не тот язык, который кто-либо захотел бы выучить от нечего делать.

– В каком-то смысле, я поляк, – сообщил Тоби. – Мать полька, – пояснил он.

– Угу.

– Я – журналист, – сообщил Тоби.

– О-о, я тоже.

– И специализируюсь на Польше. А ты?

– Я, – ответил ты, – вообще-то на Центральной Европе, Восточной Европе.

– То есть, и на Польше тоже.

– Ну, не сильно.

– То есть как, – спросил он, – разве Польша не является Восточной Европой? Прошу прощения, – усмехнулся он, – Центральной?

– Является. Только я занимаюсь тем, что за рубежом.

– Интересно, – ответил он. – Тогда для тебя отсутствие Польши довольно сильно искажает перспективу всей Центрально-Восточной Европы. Ведь это, понимаешь, страна важная.

– А ты почему именно Польшей. Из-за матери?

– Ну, мать. И язык знал. Во-вторых, нравится мне к вам, к нам, приезжать. По душе мне этот…

– Кавардак, – подсказал ты. – Картина разрушения.

– Да. Но, точнее, нет. Разрушение было когда-то. Теперь здесь картина хаоса.

– Хаос – это тоже уничтожение.

– Ну ладно. Езжу я с рюкзаком. На автобусах, на поездах. Был в Швебодзине, в Лихени, в Лодзи. Смешно вы тут живете.

Воцарилась тишина. Ты включил радио.

– Передаем из Бранева, из местности, расположенной неподалеку от российской границы, – сообщил приемник. – Можно наблюдать необычное движение и возбуждение. Некоторые решают покинуть город…

Ты выключил радио.

– Не боишься? – спросил ты.

– Понятное дело, боюсь. Но чем больше человек боится, тем больше ему нужно отваги, чтобы не струсить. Знаешь, – усмехнулся Тоби, – в каком-то смысле Польше было бы выгодно побыть завоеванной. Общий принцип тут такой, что о Польше в мире хорошо говорят исключительно тогда, когда ее нет, или когда она не свободна.

– И сейчас тоже?

– Ну, – сказал Тоби, – если кто-то из поляков надеется, будто бы кто-то на Западе будет в первую очередь видеть в нем человека, а лишь потом поляка, то он ошибается. Я их знаю, они считают, будто бы я один из них. И знаю их мысли.

– А разве ты не один из них?

– Из них. Но еще я и поляк.

– И как это проявляется? Бытие поляком?

– Мне нравится быть тут, – ответил он, подумав.

– Но не жить.

– А почему, собственно?

– Это ты меня, – рассмеялся ты, – спрашиваешь?

– А почему ты тогда не советуешь перебраться сюда?

– А с чего ты взял, будто я стану отсоветовать?

– Знаю.

– Потому что у этой страны нет формы. И оно как-то мешает. Но я не буду отсоветовать.

– Это правда, что нет формы, – сказал Тобиас. – Ну что же. – Он развалился на сидении, наверное бессознательно, в его голосе появился преподавательский тон. – Здесь одновременно осуществляется экономический прогресс и цивилизационный крах. Потому-то эта страна и такая увлекательная. Тут вроде как постапокалипсис, как в «Мэд Мэксе». По окутанным дымом развалинам цивилизации ездят автомобили из целой Европы, строится много чего – только все это примитивное и грубое, без склада и лада. По-варварски. Или памятники. Погляди, к примеру, на эти скульптуры Иоанна-Павла II. Здесь у меня, – вынул он мобильный телефон, – собрание снимков наиболее красивых из них. Как увижу, всегда снимаю. Потом показываю коллегам в Германии. И, представь себе, они не в состоянии понять, что рядом с их страной, что ни говори, одной из самых развитых во всем мире, находится государство, практикующее столь примитивный тотемизм. Ведь это выглядит точно так же, как и упадок римского искусства во времена, когда к власти пришли христиане. Которые ведь должны были доставать старых добрых римских мещан точно так же, как нас теперь достают талибы, хе-хе.

Радио играло «Квин». Там всегда, когда совсем уже нечего играть, так запускают «Квин».

– Все это не потому, что упадок, – сказал ты через какое-то время. – То есть – и это тоже, но еще и потому, что народ начал делать свои вещи. Возводить снизу вверх. А раньше все было по плану, вот потому народ и не слишком заявлял того, на что он способен. Народу нельзя было.

Тоби глянул на тебя с удивлением.

– Но ведь ему и дальше не должно быть разрешено, – сказал он. – Пока не научится. Как у нас. В противном случае, любое пространство превратится в мусорную свалку.

– А Кройцберг? – сказал ты единственное, что пришло тебе в голову^[196].

– А что Кройцберг? Контролируемая попытка хаоса в германском порядке? Убежище от тоталитарной по сути своей попытки немецкой всеохватности. Немцы в версии хипстер-панк-бунтарь без причины. Все работает супер-пупер, плиточка новенькая, асфальтик первый класс, но на стенах громадные такие и злые граффити, ой-ой-ой, такой большой бунт, такие взбунтовавшиеся берлинцы. Если бы они и вправду хотели хаоса, тогда, курва, приехали бы в Польшу, а не сидели в том юзер-френдли-ребел-зоун-булшите^[197].

– Холера! – воскликнул ты, поглядев на показатель топлива. – Похоже, придется нам выйти.

– Это почему? – с беспокойством посмотрел на тебя Тоби.

«Нифига, пускай поволнуется».

– Потому что бензин заканчивается, – сказал ты.

Тоби глянул на тебя так, как только немец способен глядеть на поляка, который желает наколоть его на бабло – с легким сожалением, с легким упреком, но и легким весельем.

– Хочешь, чтобы я заплатил?

А ты поглядел на него так, как только поляк способен поглядеть на немца, которому до сих пор кажется, будто бы для всех поляков он является одним громадным жирным банкнотом с надписью цвай хундерт ойго с одной стороны, и контуром той части Евразии, которой удалось добраться до статуса отдельного континента, с другой. С легким весельем, легким упреком и легким сожалением.

– Нет, – ответил ты. – То есть, если ты и дальше желаешь ехать на этой машине, флаг в руки. Но я выхожу.

– Не понял? – он посмотрел на тебя так, как только немец может смотреть на поляка в Польше в ситуации, которой он не понимает – то есть, с испугом.

– Я не хочу, – сказал ты, – но должен.

– Ну, – продолжил ты через минуту, поясняющим тоном, глядя в огромные от перепуга глаза немца, – на автозаправке имеются камеры, оплата осуществляется банковской картой и так далее, а я не могу, чтобы меня связали с этим транспортным средством. Говоря по чести, я и тебе бы этого не советовал. Машина принадлежала одному типу, который несколько десятков минут тому назад погиб трагической смертью. У меня еще до сих пор, – прибавил ты, – трясутся руки. В связи с тем делом. Такие вот микроконвульсии.

Немец изо всех сил потянул на себя ручной тормоз, ты притормозил, еще не зная толком, что происходит, а Тоби – точно так же, как ранее веджмин – вырвал пояс безопасности, открыл дверь и словно ракета с Байконура вылетел в темную ночь, в Речь Посполиту Польшу, по комьям земли, через межи, в лес, над которым простер крыла Белый Орел, в польбрук, в заезженную траву, в грязь, в залатанный асфальт, который и так хорошо еще, что имеется, аминь.

* * *

Ты въехал в Енджеюв. Городская ткань Енджеюва является, как всем известно, Четвертым Чудом Семерки. Дальше, подумал ты, поедешь автобусом, нечего, в то операция «Лампадка», еще тебя сцапают, а у тебя очень важная встреча в Варшаве, зачем же рисковать. Ну ладно, быть может, мы, поляки, и являемся народом рискующих, reckless Poles, как Ковальский из «Исчезающей точки»^[198], но не надо пересаливать. Ты проехал знак «черная точка»^[199], который у тебя всегда ассоциировался с человеком, которого переехали дорожным катком; кстати, даже на нем хитроумно разместили рекламу: 4 убитых, 87 раненных, вас предупреждает фирма ЕНДР-ПОЛЬ. Гы-гы, «продакт плейсмент», даже на душе потеплело. Ты припарковал машину под каким-то забором, настолько запечатанным всяческими буквочками, что он представлял собой идеальный фон. При этом бардаке или хаосе в глаза не бросалось ничего, даже неправильно припаркованный мерседес.

* * *

Через несколько минут ты добрался до так называемого енджеювского Рынка. Когда-то этот так называемый Рынок, возможно, рынком и был, возможно, когда-нибудь еще, наверное, рынком и будет, но пока что был всего лишь кольцевой дорогой, окружавшей серо-бурый газон с какой-то бетонной дырой посредине, которая когда-то наверняка должна была стать фонтаном, но об этом давным-давно уже забыли, так что сейчас это была самая обыкновенная дыра, никому особо и не мешающая, так как ее едва было видно, опять же: все уже давно привыкли.

А так, енджеювский Рынок был относительно не застроенным куском свалки в свалке застроенной, и эта свалка носила общее гордое имя города Енджеюва. Зданием, которое доминировало в самом центре города, был Универсальный Магазин «Пяст», выглядящий так, как будто бы сначала его осадили беженцы с территорий, захваченных Золотой Ордой, ну а потом каждый из этих беженцев открыл свое масенькое «дельце».

Енджеюв был идеальным представителем маломестечковой безнадеги Речи Посполитой Польши. Городом, гораздо более идеальным, чем Замошчь, ибо очень точно показывал, что случилось с городками в той части Европы, которую занимает государство, называющееся Польшей.

Город выглядел так, словно ему было очень плохо. Выглядел он, словно заболел бешенством, и был этим дьявольски обозленным, и ты этому ну никак не дивился. Обозленным, что твой сатана. И все его жители тоже злились, поскольку просто обязаны быть обозленными.

Тебя захватила депрессия.

Ты остановился перед городским музеем, в котором хранили особенный предмет мебели: комод с дырой от пули, которую Юзеф Пилсудский собирался всадить себе в голову, вот только не попал. Точно как и тебя, уважаемого Дедушку охватила абсолютная депрессия, и он собирался покончить с собой, но как-то у него не сложилось. Ты сам когда-то специально выбрался в енджеювский музей, чтобы увидеть эту знаменитую дыру, только сотрудники делали все возможное, чтобы тебе объяснить, что та стрелянина себе в голову – это легенда, глупая и невозможная, что дыра имеется, да, и дыра от пули, но всего лишь случайно выпущенной во время чистки оружия, причем, не Пилсудским, а кем-то совершенно другим, то есть, как в том самом анекдоте про золотую медаль^[200]. Наверняка сотрудники музея были правы, но ты не верил им ни на копейку, потому что прекрасно знал, до каких низов состояния можно дойти в Енджеюве. И ты представлял его себе, Пилсудского, въезжающего сюда – правда, не на Каштанке^[201], а на автомобиле – в этот маленький городишко, который тогда выглядел значительно лучше, чем сейчас, потому что хоть на что-то было похоже, как угодно, во всяком случае – у него имелся рынок, причем – о-го-го – мощеный, не то, что где-нибудь еще, где лошадь по брюхо в грязи вязла, и вообще – в какой-нибудь Элбонии^[202]. Так что, Пилсудский въезжал, по поводу чего-то устраивал истерику, бурчал чего-то в усы с тем своим акцентом жалобщика-кресовянина^[203], а за ним – его стрельцы с манлихерами, вот, глянь-ка на этот манлихер, ржавый как холера, они шли за автомобилем, дошли сюда с краковских Блонь^[204] через брошенную, ничейную страну, которую они не слишком-то и должны были завоевывать – в Михаловицах, на российской границе, никакая собака не желала по ним стрелять, когда вояки сносили пограничные столбы. Теперь мимо них осуществляются марши реконструкторов, через свободную уже Польшу, в Михаловицах они лишь отдают салют сваленным пограничным столбам и записываются в особую книжечку, что хранится в секретном ящичке на задах памятника, после чего идут вдоль оград из листового металла, вдоль бетонных заборов – через свободную, цветущую Польшу.

Короче, въехал тогда Пилсудский в Енджеюв, а люди в Царстве^[205] не сильно горели пихаться в эту авантюру с независимостью, в связи с чем Пилсудский был разозлен и разочарован, впрочем, до конца жизни он терпеть не мог Конгресувки, Привислянии. Ну а потом, после смерти, ему устроили номер: упаковали на железнодорожный лафет и гордо, через всю эту ненавидимую им, тривиальную Привислянию провезли, через самый центр дырки от бублика, через польскую пустоту, по Семерке через Радом, Кельце, Енджеюв, Мехув – и в Краков. Он лежал на том лафете и был, похоже, вдвойне мертв. Хорошо еще, что сердце его в том Вильно захоронили, той совершенно иной Польше, той самой, которая сейчас является совершенно иным светом, и даже если и польским, то польским совершенно иной польскостью.

А ты был в депрессии и голодным.

Ты пер через черный, безнадежный енджеювский рынок, размышлял о Пилсудском и проходил магазин с названием «Свежинка», со здания которого штукатурка облазила, оставляя гнойную рану, и из витрины которого грохотала сельским техно многократно повторенная надпись ЦЕНОВЫЙ ШОК, ЦЕНОВЫЙ ШОК, ЦЕНОВЫЙ ШОК, ЦЕНОВЫЙ ШОК; ты проходил мимо здоровенных, несколькометровых фотографий копченостей на прилавке мясного отдела, шел мимо рядов пугающих безголовых манекенов, выставленных, как будто на позор, одетых в дешевые китайские тряпки, скованных один с другим – словно рабы на плантациях – цепями, чтобы никто их не спиздил. Ты видел прижавшуюся к стенке рушащегося дома деревянную будку по продаже овощей с надписью ЧЕТЫРЕСТА МИЛЛИОНОВ, причем, абсолютно непонятно и не известно было: ЧЕТЫРЕСТА МИЛЛИОНОВ чего, зато сверху, к крыше овощной лавки была прикреплена крупная надпись ДЕРЕВЕНСКИЕ ЯЙЦА. Чуть далее на красном биллборде какая-то киска дудлила кока-колу с таким рвением, что было похоже на то, что ее гортань вот-вот лопнет и кока-кола Ниагарой выплеснется из разорванной шеи.

И вот тут ты увидал кебаб^[206] с названием «Кебаб Пирамид-Синдбад». Из его крупных окон лился оранжевый свет: он отражался от оранжевых кафельных плиток внутри, от оранжевых столиков и стульев, от фотографий пирамид, верблюдов и всего того, что среднестатистический поляк обязан ассоциировать с востоком. Только, Боже упаси, не с Аль-Каидой – именно потому, догадывался ты, в названии заведения перед словом «Кебаб» убрали буквочки «аль», следы которых на вывеске до сих пор оставались. К тому же – чтобы увеличить, показалось тебе, прозападную верность, в баре висели плакаты американских фильмов. Сплошние «роад муви»: «Исчезающая точка» или «Конвой».

Внутри заведения сидело несколько типов. И сидели они там не так, как обычно сидят в обычном заведении, где подают кебаб, но будто в банальной пивной или ресторане. Пили пиво, потому что в этом кебабе пиво имелось, и ели, вы догадались, кебабы – некоторые на тонком лаваше, другие на толстом. Те, что ели на тонком, трудолюбиво кусали и пережевывали, и по подбородкам их стекали капли Двух Соусов, белого и красного, мягкого и острого: по подбородкам, пальцам и столам. Другие элегантно выклевывали мясо пластмассовыми вилочками.

У тебя болела голова, и вообще ты чувствовал усталость. За оранжевой стойкой стоял смуглый тип в оранжевом костюме. На голове у него была феска с названием заведения, еще с некошерными «аль».

– Добрый, – сказал ты ему замученным голосом.

– Добри. Циго подать?

– Пиво. И кебаб.

– Гавязи, куряци?

– Говяжий.

– Остри, мягки?

– Остри.

– А пиво: басое, малое?

– Басое.

– Вот видите, – покачал головой смуглый типчик. – Пан считает, будто я не знаю, когда меня передразнивают. А я знаю.

– Просю просения.

– Позалуста. А знаете, – сказал он уже на нормальном польском языке, – лично я просто подкалываю людей, которых вижу первый раз в жизни. Лично я, уважаемый, родился в Алжире, потому что отец работал там по контракту, там познакомился с моей мамой, так что с пятнадцати лет живу в Енджеюве.

– Ага, – сказал ты.

– Эй, Абдель! – крикнул один из тех, что сидел при пиве, кто жевал или клевал. – Там что, этот тип к тебе приебывается?

– Да вы чего, – усмехнулся Абдель. – Это я к нему приебываюсь.

Мужики громогласно засмеялись, так, что столики задрожали в резонансе.

– Присазывайси, пан, кде хоцишь, – сказал Абдель. – Кебаб щас будет.

Ты уселся в двух столиках от парней. Тот, кто кричал Абделю, тонконосый, тонкоухий и вообще, какой то весь тонкорожий словно гончая, повернулся к тебе.

– Это наш араб, – сообщил он. – Мы, городские, его крышуем. Так что – его не трогай.

Ты отдал ему салют пивом.

– Спокуха, Арек, – сказал Абдель. – Говорю тебе, все нормалек.

– Ну! – Арек тяжеловато, хотя и был весьма тонким и худым, поднялся и подошел к Абделю. – Ну! Давай пять! Ежели чего, ты знаешь!

Абдель, усмехаясь какой-то странной усмешкой мумии, хлопнул свою ладонь по его. Арек вернулся на место, смешно крутя задом, что, похоже, должно было означать задиристый шаг.

Ты пил пиво и слушал, о чем говорят местные.

– Так вот, – говорил один из них, чернявый, темнокожий, практически такой же смуглый, как и Абдель, но в его лице было нечто настолько местное, что прямо свербело, – понимаете, Междуморье^[207]. Только вот с кем? Ведь сами мы с русскими не справимся, хоть усрись. Политическая зрелость заставляет признаться в этом.

– А с кем ты хочешь Междуморье желать? – спрашивал полноватый парень в кожаной куртке с меховой подстежкой. – Только не с чехами, потому что они – пиздюки. Со словаками – нет, им бы только покой. С украинцами – нет, потому что они ведь УПА, и вообще, они и так русские. С Литвой – нет, сам понимаешь, поляки на Виленщине, опять же, у них и глядеть не на что. Так чего, с белорусами?

– А с немцами не можем? – хотел получить ответ Арек. – Не можем, нет? Ну, не то, чтобы я немцев так уж любил. Но, все таки…

– Междуморье как раз и направлено против Германии и России, – терпеливо пояснил ему смуглый. – А ты, Томек, как считаешь? – обратился он к полному. – Как раз мы должны с ними всеми. А еще с Венгрией и Румынией…

– С Румынией! – схватился за голову Томек. – Арек, ну скажи ему. С Румынией! Скажи еще: с Сомали!

– Не, Гжесек, а фактически, – Арек выглядел обеспокоенным. – Как это, с Румынией?

– А нормально, – вмешался в беседу сидящий в сторонке великан, что ел кебаб на толстом лаваше, но без вилки; в свою громадную пасть он закладывал его словно бутербродик. – Все нормально, только надо это все соответсвующим макаром разыграть. Все это будет называться Короной Речи Посполитой. Имеется такой секретный план.

– У кого имеется секретный план? – не понял Арек.

– У Польши имеется секретный план, – терпеливо пояснил великан.

– То есть, заговор? – допытывался Арек.

– Ну, – великан откусил и пережевывал кусок своего кебаба, – ну, скажем, что заговор. Так что?

– А ничего, – отрезал Арек. – Не, оно немного странно, потому что тайные заговоры, оно, скорее, против Польши всегда были, так что я впервые слышу, чтобы у Польши имелся тайный заговор против кого-то. Но это хорошо, хорошо.

Все замолкли и уставились на полицейского, который потерянно стоял за окном и выглядел так, будто ему нечего было с собой сделать и куда пойти. В конце концов, он пошел направо и исчез из поля зрения. Но через минуту вновь появился в окне, наверняка идя в правую сторону.

– Эх, – сказал Арек. – А вот представьте себе, как было бы клёво, если бы разборов Польши не было. Польша – от моря до моря. На Черное море в палатках бы ездили.

– Или, если бы Станислав Тыминьский^[208] выиграл выборы в 1991 году, – размечтался Гжесек. – Сильное государство, независимое. Природные ресурсы остаются в Польше, банки – только польские, все – польское. Компьютеры – польские, автомобили – польские, вооруженные силы.

– И атомное оружие наверняка бы было, – прибавил Томек, – иначе, а как же еще в такой ммм… геополитической ситуации обеспечить себе безопасность.

– Польское атомное оружие, – легко согласился Гжесек. – Ну конечно. Что еще польское?

– А все, – ответил Томек. – Польские супермаркеты, польский интернет, то есть, польская версия интернета…

– …польнет, – подсказал Гжесек.

– …ага, польнет, а кроме того, польские смартфоны, и вообще – все польское. Польская Польша.

– Но, подожди, – задумался Арек, – а не было бы все это копией?

– Копией чего? – даже разозлился немного Гжесек.

– Ну… Я хочу сказать… ведь все эти вещи придумали не в Польше. А вот разве придумали бы их в Польше?

– Ты чего, курва, хочешь сказать? – Гжесек все больше злился. – Ты чего, курва, сегодня такой, того?…

– Не, ну чего… – смутился Арек. – Я чего…

* * *

– Кебаб остри раз, – сообщил Абдель.

Ты встал со своим бокалом пива и передвинулся поближе к нему.

– Ну, и как пану живется, – спросил ты, – в Енджеюве?

– А вот скажу пану, что очень даже и ничего, – ответил Абдель.

– Серьезно? – поднял на него ты изумленный взгляд.

– Серьезно. Все, что мне нужно, у меня имеется. Мне всего хватает.

– А я, – признался ты ему, – в таком депресняке тут…

– Это почему же? – удивился Абдель.

– Потому что здесь… ад. Здесь ни у чего нет формы. Здесь хаос. Дьявол^[209]. Когда-то у этого города форма имелась, а сейчас – это просто хаос. В хаосе жить нельзя. Равно как и в вечной озлобленности.

– А это, как раз, и является формой этого городка. Весь этот хаос и эта озлобленность.

– Но ведь не во всей же Польше. В одном месте поменьше, в другом – больше.

Абдель отрицательно покачал головой.

– Это пану так только кажется. Польша в этом хаосе даже более единообразная, в каждом месте она похожа сама на себя. А знаете, – он даже снизил по этой причине голос, – на самом деле это и есть новой формой Польши. Только она не видна. Поскольку является хаосом. Но прежде всего, – пригнулся к тебе Абдель, – этот хаос мне ужасно нравится, так как напоминает Штаты семидесятых годов.

– А вы что, – спросил ты, – жили в Штатах в семидесятые годы?

– Нет, но мне очень нравятся американские фильмы дороги этого периода. Во, – и он указал пальцем на плакаты. Ты глядел на снимки Ковальского из Исчезающей точки, сидящего на капоте белого «доджа челленджер», а в фоне тянулась нитка американского шоссе и какой-то совершенно раздолбанный американский городишко, по сравнению с которым Енджеюв представлялся, может, и не лучше, но, скорее всего, и не хуже.

– А не напоминает она, скорее, Алжир? – с некоторым сомнением спросил ты. – Я имею в виду, эта Польша?

– Алжир? – улыбнулся Абдель. – Нет, нет, ну что вы. Алжир гораздо красивее. Ладно, преувеличивать не стану. Но я люблю, к примеру, сесть в свою машину, а знаете, я купил себе как раз «додж челленджер», – похвастался он, – и махнуть на Ченстохову. – Тут у нас, под Енджеювом, имеется, – снова похвастался он, – кусочек автострады. Ну, – поправил он феску, – скоростного шоссе, но, в принципе, оно ведь то же самое. И вот я еду, проше пана, на всю катушку, гляжу на все, и чувствую себя, как…

– И вы чувствуете себя, как Ковальский.

– Да, – очень внимательно, чуть ли не подозрительно, он поглядел тебе в глаза, – чувствую себя как Ковальский.

– В «додже челленджере».

– Да.

– В Штатах.

– Да.

– А кроме того, – сказал он через какое-то время, подсыпая порезанные помидоры в серебристый контейнер для резаных помидоров и лук в небольшой контейнер для лука, – на самом деле, это и не хаос. В этом хаосе имеется порядок.

– Какой порядок?

– Там, где существует Бог, – сказал Абдель, – там нет хаоса. Хаос там, где Сатана. А я верю в Бога. И Магомета, его пророка. Так что в этом хаосе должен иметься порядок.

– Ну, разве что в случае, если здесь правит Сатана.

Абдель поглядел на тебя, печально улыбаясь. Он указал пальцем в пол.

– Сатана там, внизу, – ответил он. – К счастью.

– На юге? В подвале?

Тот рассмеялся.

– Ну да, в подвале. Но не на Земле.

– А ты откуда знаешь?

– Я же ведь только что тебе сказал, что верю.

– Только и всего?

– А что? – спросил Абдель. – Я обязан на самлм деле уверовать, что живу в хаосе, и повеситься из-за этого? Или взорвать себя под универмагом Пяст? Или же в том самом месте, в котором Пилсудский не попал себе в голову?

Ты зафыркал от смеха. Он же всего лишь печально улыбался.

* * *

Ты допил пиво, доел кебаб, поблагодарил и направился в сторону выхода. Возле парней, что расуждали о Междуморье, ты приостановился.

– Слушайте, – спросил ты, – вы когда-нибудь слышали про принца Баяя?

Парни, которые тоже закончили уже со своими кебабами и допивали свое пиво, сидя среди смятых, всех в пятнах салфеток и валявшихся на столе кусков помидоров и лука, переглянулись, не совсем понимая, то ли ты серьезно, то ли шутки с ними строишь.

– Про слона Бомбея? – загоготал Арек. – У которого яйца по шею?

– Я слышал, – ответил великан. – Похоже, если его ищешь, то найдешь.

– Это откуда текст? – спросил у него с издевкой Томек. – «Ищите и обрящете»^[210]. Как в Хоббите. «Иди тропой правды».

Великан уставился на него так, как будто бы дал в морду. Томек заткнулся.

– Но то цо^[211]? – спросил ты через какое-то время.

– Яйцо, – ответил великан.

* * *

Ты пошел в сторону автовокзала.

«Скрытый порядок», – перемалывал ты мысли, глядя на вывески, рекламы, надписи, плакаты и весь буквенный потоп, мимо которого проходил.

Вообще-то говоря, какой-то порядок во всем этом был.

Польша в Енджеюве во весь голос выпевала тебе озлобленную песню о том, кем бы ей хотелось быть, но, к сожалению, такой она не стала:

ЭГЗОТИЧЕСКИЕ ТУРЫ^[212]: ТРОПИКИ КРУГЛЫЙ ГОД.

НАПЛЮЙ НА СЕРО-БУРО-МАЛИНОВЫЕ БУДНИ. НАШИ РЕЗИДЕНТЫ СДЕЛАЮТ ТАК, ЧТО ТВОЯ ЖИЗНЬ В ПОЛЬШЕ ПРЕВРАТИТСЯ В МЕНТАЛЬНОЕ ПРОЖИВАНИЕ В ЦЕЛЕВЫХ СТРАНАХ, ГДЕ ТЕПЛЕЕ, ЗЕЛЕНЕЕ И КАК БЫ ПОЛЕГЧЕ. ХВАТИТ ВСЕГО ЛИШЬ ДВЕ НЕДЕЛИ, ЧТОБЫ ЗАРЯДИТЬ ТВОЙ МАЛЕНЬКИЙ АККУМУЛЯТОР ДО КОНЦА ГОДА!

ВМЕСТЕ С ФИРМОЙ ГУРА-ЛЕКС КАТАЙСЯ НА ЛЫЖАХ И КУПАЙСЯ В ГОРЯЧИХ ИСТОЧНИКАХ В ТАИНСТВЕННЫХ ГОРАХ, ГДЕ ПОЛНО СНЕГА, СКАЗКИ И ЗНАКОМОГО, ТЕПЛОГО, ДЕРЕВЯННОГО СЧАСТЬЯ У КАМИНА. ГДЕ ПРЕЛЕСТНЫЕ, ЧУТОЧКУ ЭКЗОТИЧЕСКИЕ ПОЛЬСКИЕ ДИКАРИ, ГОВОРЯЩИЕ «ЕЗУСИЧКУ» И «ПАНОЧКУ». СТАНУТ ОТНОСИТЬСЯ К ВАМ НЕМНОГО ТАК, КАК ХОЛОПЫ ОТНОСИЛИСЬ К СВОИМ ХОЗЯЕВАМ, И ОНИ ДОКАЖУТ ВАМ, ЧТО ПОЛЬША – ЭТО НЕ ТОЛЬКО ЕУДНОЕ И ЗАССАННОЕ ПЛОСКОГОРЬЕ, НО И НЕЧТО В АЛЬПИЙСКОМ СТИЛЕ, И ЧТО СУДЬБА МОЖЕТ ИЗМЕНИТЬСЯ – ДАЖЕ ПОЛЬСКАЯ И В ПОЛЬШЕ.

ПРИНИМАЙ МУСКОЛОДЕКС И ХОДИ В ТРЕНИРОВОЧНЫЙ ЗАЛ ДЛЯ РАЗВИТИЯ МЫШЦ МАСКУЛ-МУСКУЛ. ПО КРАЙНЕЙ МЕРЕ, ТЫ САМ БУДЬ СИЛЬНЫМ И КРЕПКИМ, РАЗ ТВОЯ СТРАНА ТАКОЙ БЫТЬ НЕ МОЖЕТ. ПО КРАЙНЕЙ МЕРЕ, ТЫ САМ СМОЖЕШЬ ЗАЩИТИТЬ СЕБЯ, РАЗ ТВОЯ СТРАНА ТАКОЙ СЛАБЫЙ ЗАЩИТНИК.

ПРИНИМАЙ ЛУЗОДОНТ! РАССЛАБЛЯЙСЯ, ДАЖЕ ЕСЛИ ВСЕ ВОКРУГ НАПРЯЖЕНЫ!

СЕЛФАЩУРЕКС – НАТИРАЙСЯ УТРОМ, ДНЕМ И НОЧЬЮ. МАЗЬ СЕЛФАЩУРЕКС ПРИНЕСЕТ ТЕБЕ ПОИСТИНЕ АМЕРИКАНСКУЮ АССЕРТИВНОСТЬ И УВЕРЕННОСТЬ В СЕБЕ! НЕ БУДЬ УЖЕ НИКОГДА БЕДНЫМ ЯНЕКОМ, ЧТО МНЕТ ШАПКУ В ПАЛЬЦАХ И ПЕРЕСТУПАЕТ С НОГИ НА НОГУ!

СИТИ ЮНИВЕРСИТЕКС ОФ ЕНДЖЕЮВ: ПОЛУЧИ СТЕПЕНИ ЭМ-БЭ-А^[213]И МАГИСТРА В СФЕРЕ УПРАВЛЕНИЯ И МАРКЕТИНГА, СДЕЛАЙ ТАК, ЧТОБЫ ВЕСЬ МИР СТАЛ ТЕБЯ УВАЖАТЬ И ТОБОЙ ВОСХИЩАТЬСЯ, ЕСЛИ, КУРВА, ОН НЕ УВАЖАЕТ И НЕ ВОСХИЩАЕТСЯ ТВОЕЙ СТРАНОЙ!!! ПОЛУЧИ НОВЫЕ КОМПЕТЕНЦИИ^[214]И РАДИ СОБСТВЕННОГО УДОВЛЕТВОРЕНИЯ ПОПОЛНИ СПИСОК ПОЛЬСКИХ НОБЕЛЕВСКИХ ЛАУРЕАТОВ!

КУПИ ЖИЛИЩЕ В ОГОРОЖЕННОМ МИКРОРАЙОНЕ POLONOVA И ЖИВИ В ИНОЙ, ЛУЧШЕЙ ПОЛЬШЕ! ГДЕ ДОРОГИ РОВНЕНЬКИЕ, СОСЕДИ МИЛЕНЬКИЕ И ГОВОРЯТ ТЕБЕ «ДЕНЬ ДОБРЫЙ» КАЖДЫЙ ДЕНЬ, И ГДЕ ТЕБЕ ПРИНОСЯТ ПИРОГИ, ГДЕ ИМЕЕТСЯ, КУРВА, МА-АЛЕНЬКОЕ ТАКОЕ КАФЕ НА УГЛУ И ПЕКАРЬ, У КОТОРОГО ПАХНЕТ ХЛЕБОМ, И С КОТОРЫМ МОЖНО ОБМЕНЯТЬСЯ ПАРОЧКОЙ СЛОВ, А НЕ БУРЧАТЬ НА ВСЕ И ВСЯ. ЖИВИ В ГОРОДЕ, ЗА КОТОРЫЙ ТЕБЕ НЕ НУЖНО БУДЕТ СТЫДИТЬСЯ!

Ты дошел до автовокзала, тротуарные плитки сырели, трава намокала, какая-то жестянка жестянила, какой-то бетон бетонил, какая-то кичеватая штукатурка кичеватела, балконы – совсем забалконились, забитые старыми комодами и зелеными цветочными ящиками. На черной кляксе асфальта стоял беленький бусик^[215] с заламинированной и вставленной за лобовое стекло надписью КЕЛЬЦЕ. Ты вошел, заплатил за билет и уселся на последнем свободном месте – сразу же за водителем.

6. Левиафан

Водила бусика, как и все остальные водилы бусиков, был молодым, с легонькой, тоненькой бородкой, в обтягивающем свитерке, в черных спортивных ботинках, притворяющихся элегантными, и вообще был «тип-топ». Вообще-то говоря, выглядел он, как и все остальные водители бусиков от Армении до Мурманска и от Владивостока до Албании. На спинку кресла он повесил кожаную куртку, запускал какие-то танцы-шманцы, под которые раскачивался, а с зеркальца заднего вида у него свисала запаховая висюлька в виде голой бабы. Из Енджеюва он выкатил так, что люди на сиденьях с подстилкой в какие-то сине-желто-голубые полосы, какие-то мужики в темных куртках и таких же темных шапках, какие-то тетки в темно-розовых пальтишках, какие-то девицы с эмпэтройками в ушах, пацанчики в куцых курточках едва-едва удерживали вертикальное положение.

За окном было черно и мокровато, лишь время от времени темнота эта превращалась в желтый отблеск, когда мы проезжали мимо фонаря, либо же сияла красным, желтым, а потом и зеленым светом.

Водила все время болтал в радиостанцию.

– Стою, курва, стою, – ревел он в микрофон, – ситуация хуевая, только и скажу, сушилочка, курва, за сушилочкой, у мусоров операция Лампадка проходит, так что держите ушки на макушке, я видел одну черную инсигнию, что приебалась к какому-то мужику в бэхе, еду, курвы, еду, только осторожным надо быть, только, похоже, сегодня во всей стране не слишком весело, не, не, не!