Текст книги "Семерка (ЛП)"

Автор книги: Земовит Щерек

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 17 страниц)

Это как раз их имена, а не королей, костюшек и генералов, о которых и так никто не знает, следует крепить к задроченным стенам наших улиц. Впрочем – они даже лучше бы им и соответствовали. Ведь как выглядит табличка с надписью «ул. Болеслава Храброго» на заштукатуренной «под шубу» пастельного цвета стене домика-близнеца, окруженного выгнутым в псевдо-барокко бетонным забором серийного производства, а вдобавок к ней табличка с изображением волкодава с надписью «злая собака, но теща еще хуже»? Или же табличка с надписью «ул. Ягеллонская» на раздолбанном до последнего доходном доме, обитатели которого до сих пор ссут и срут в единственном сортире на весь этаж и греются углем, который таскают из подвала, молясь Иисусу Христу, чтобы крыша не завалилась еще этой зимой. Доме, перед которым тянется полоса утоптанной земли с парой неопределенных жестяных будок, в которых прячутся два спизженные в Германии машины, ожидающие, когда на них перебьют номера: А троечка и гольф четверочка? А? Или, к примеру, громадная надпись «ЖИЛМАССИВ ТЫСЯЧЕЛЕТИЯ КРЕЩЕНИЯ ПОЛЬШИ», выписанная громадными, цветными буквищами на пятиэтажном блочном доме, только-только отштукатуренном в салатовый цвет со вставками тепло-коричневого, под стенами которого в хилой траве рождаются грязевые лужи, смешанные с потрескавшимися тротуарными плитами, и с какой-то лавочкой для жулья, на которой осуществляется процесс питья теплого пива в банках из магазина «Лягушечка», расположенного в кирпичной, неоштукатуренной пристройке, пришпандоренной к дому в бешеные девяностые? Ведь все это выглядит на издевку, на злую шутку.

Таким домам и массивам более всего соответствуют улицы с совершенно другими названиями, к примеру, «ул. Торгашей из-под станции подземки „Зоопарк“ в Берлине», «ул. Защитников жестяных распивочных под варшавским Дворцом Культуры», «ул. Фазендная», «ул. Пионеров польского предпринимательства». Могут быть и такие названия: «площадь Владельцев Обменников» или «аллея Видеосалонов Голливуд-Видео». Вот это и есть истинные Отцы Отчизны. И над всем этим должны висеть национальные флаги. Ну почему нет – именно так и должно быть!

* * *

Переключаюсь на очередную радиостанцию: talk-show, в котором анализируют рекламы, запускаемые по радио, и у них выходит, что чаще всего в Польше появляются рекламы средств от несварения, изжоги, вздутия кишечника и так далее. В качестве доказательства ведущий просит режиссера, которого он называет Мишкой, запустить выбранную в качестве примера рекламу, и Мишка запускает: «когда кишечник вздут, а ты же – в вой! играет там оркестр духовой». Ты хихикаешь, Павел, и прикуриваешь сигаретку; ну да, ты куришь в автомобиле, а что, что это еще за новая мода не курить в машине, для того и ароматические букетики, чтобы пахнуть сильнее, чем воняют сигареты; а тем временем режиссер Мишка, словно на крыльях несомый, запускает очередную рекламу: «Когда в кишках вас газы пучат, – поет какой-то баритон, – как трудно думать о любви…», а потом врубает следующую: «Больше изжоги не бу-удет – на мотив „Утомленного солнца“^[43] – и о ней я забу-уду, даже если я сло-опаю порций сто за столом». Тут следует драматическая пауза, после чего вокалист вступает вновь, голосом еще более драматическим, из-за чего по спине бегут мурашки: «Потому что я купил свой Изжогобой, для он создан – мой, прочь иди изжога навсегда!»

* * *

Ой, Павел, как тебе хотелось пить после того похмелья, ой, как тебе хотелось пить, и ты уже представлял, как сейчас съедешь на заправку и купишь себе ice tea, потому что ледяной чай на похмелье – это самое первое дело, одна из лучших вещей, данных Америкой миру, нектар Юга, который пьют на верандах, сидя на качающемся кресле, винчестер на коленях и стаканы с ледяным ice tea в руках. Или вода минеральная, средне газированная, ну да, средне газированная минеральная вода даже лучше, но в данный момент ты заметил пластиковую бутылку, перекатывающуюся под пассажирским сидением. На пластиковой бутылке имелась надпись Dr Pepper, к тому же она была наполовину полной. Или пустой, это понятно, но в ситуации, когда ты ее увидел, мучимый жаждой, раздавленный жизнью – все же полная. Потому что Доктор Пеппер – это еще одна из замечательных вещей, данных миру Америкой, о, в особенности – если он холодный, а если он вот так вот валяется по полу уже несколько дней, то наверняка холодный, в конце концов – зима идет, и холодно.

Ты открутил пробку, внимательно следя за тем, чтобы ни в кого не въехать. Сделал большой глоток. И удивился.

Несколько секунд потребовалось, чтобы до твоих похмельных синапсов дошло, что только что залил в глотку порядочный глоток Доктора Пеппера, смешанного с водкой.

– Ой, бли-ин, – простонал ты. – Ой, курва!

Кто-то оставил здесь этого Пеппера после какого-то последнего загула, который ты, как тогда непьющий, ты развозил по домам, и кто-то, какой-то гад, какая-то алкогольная тварь, оставила…

И вот теперь ты пьяный, и за рулем.

Супер!

И от такой печали ты выпил еще разок. Раз уже так случилось, и алкоголь в крови имеется, а ехать надо, потому что завтра утром очень важная встреча в Варшаве, Очень Важная Встреча в Варшаве, вот так уже гораздо лучше, с большой буквы, а похмелье, благодаря этому, даже как-то проходило.

Ты поставил бутылку с Доктором Пеппером на торпеде.

Потом переключил станцию и попал на «Радио Марыя»^[44], где диктор как раз сообщал номер банковского счета, медленно, четко, большими буквами: «ДВА – ЧЕТЫРЕ – ВОСЕМЬ – ЧЕТЫРЕ НОЛЯ – ВОСЕМЬ – ВОСЕМЬ, повторяю…», ты снова переключился, попал на Вторую Программу Польского Радио, на беседу с последним аутентичным народным скрипачом из местности Волова в келецком воеводстве. У ведущей как-то не было никаких идей, поэтому она спросила:

– Ну, и как оно живется?

– Та ну, как-то оно живется, – ответил скрипач и начал играть: скрип-скрип, труляляля, потом на мгновение прервался. – Перед войной оно хуже было, – произнес он. – При немце было плохо, потом, после войны, хорошо было, а потом снова плохо было, а сейчас, курва, уже и не знаю, так как утратил точку отсчета. – И снова заиграл. Громко, живо, фальшивя на всю катушку. – Ехал как-то с Енджейова, – запел он, – в грязи стала мне корова, по-людски стала признаваться, что будет мир весь распадаться, Польша будет лишь стоять, свое имя прославлять…

Скрип-скрип, труляляля.

– Оно ж, Польша, великой уже была, вся на свете власть ей была, будет власть еще иметь, славой будет вся блестеть!..

Скрып-скрып, труляляля…

* * *

Вот так оно, понимаешь, и есть.

* * *

А ты уже выезжал из города, вся Семерка была открыта перед тобой, ах, автострада на Варшаву, через изящные Сломники, незабываемый Мехув, Енджеюв, который «увидеть и умереть», Кельце – центральнопольскую метрополию, упругую Скаржиско-Каменну, размашистый Радом, гордый Уайтбэнкс, достойный Груец.

И ты увидал первое из семи чудес Семерки. Первое Чудо Семерки. Ты как раз проезжал под железнодорожным мостом, на котором граффити-художники нарисовали венскую победу и короля Яна^[45]. Тебе это страшно нравилось: битва под Веной на бетонном отвратительном виадуке, обвешанном рекламами какого-то ОБЩЕСТВА С ОГРАНИЧЕННОЙ ОТВЕТСТВЕННОСТЬЮ ТОРМОЗНЫЕ КОЛОДКИ-МОЛОДКИ, некоего АГЕНТСТВА ПО ОХРАНЕ ТЕМУЧИН, какого-то ПАРКЕТА ДУБОВОГО BARTEK THE OAK (который, непонятно почему рекламировала бабища с огромными сиськами, и каждая из этих сисек была прикрыта вставленным в фотошопе фотоснимком дуба Бартек^[46]), рекламными полотнищами с торжественными обещаниями ГРУЗ ПРИМУ И ВСЕ ПРИВАРЮ!

Король Ян вырастал прямо из нестриженной травы, лицо ему закрывали растущие на железнодорожной насыпи кустища, и кустов этих никто не подрезал, никто о них не заботился, ведь мы же в Польше, а не какой-то там Германии, ведь у поляков, курва, имеются более интересные и важные дела, чем какие-то там кусты, что это за дебилизм: кусты подрезать, какой придурок бы их подрезал, когда тут важнейшие мировые проблемы решаются, когда за пузырем водки каждую субботу мир спасают, когда тут, понимаешь, принимают груз и все приваривают, так что в это время кусты лезли королю Яну прямо в лицо; а помимо короля Яна из кустов вырастали избирательные плакаты какого-то кандидата по фамилии Смутек^[47] и с соответствующей рожей. А слева от всего этого тянулся пустырь с дико припаркованными машинами – одна тут, другая там, словно это монгольские лошади разбрелись по широкой, куда ни глянь, степи. А вдоль пустыря тянулся польбрук^[48] – я вам говорю, если в Польше когда-нибудь вспыхнет революция, символом ее будет как раз плитка «польбрук».

У нас есть бутылки с бензином и польбруковая брусчатка, которые мы можем бросать друг в друга.

И между всем этим: между теми предвыборными плакатами, между теми сиськами, тем пустырем, тем поольбруком, теми разросшимися кустами, теми магазинами с автомобильными шинами EQUUS POLONUS MECHANICUS атаковали турок польские гусары, спасали Вену, подстриженный под горшок король Ян держал скипетр, морщил брови и раздувал усы – и все это намалеванное граффити-спреями, то тут, то там кровавило, как и вся эта страна, как вся Польша, ибо тут, на этом краешке краковской земли, Польша предстала единым целым.

2. Мамон

И вот во всем этом бардаке стоял, представьте себе, веджмин^[49] Геральт, пытаясь уехать автостопом.

Глаза у тебя полезли из орбит, глядишь – и не веришь: Геральт. Длинные, белые волосы, кожаное веджминское одеяние и даже клинок меча за спиной, вот только кобылы Плотвы нигде не было видно, но, возможно, Геральт потому автостопом и путешествовал, потому что Плотвы не было. Вот только был он какой-то полноватый, толстый для Геральта, и чуточку низковатый, в результате чего походил, скорее, на краснолюда, чем на приличного веджмина. Гееральт глядел на национальное шоссе номер семь такими же печальными, похмельными глазами, как и у тебя, и тянул вверх большой палец руки без особой надежды.

Ты врубил по тормозам. Опустил окно.

– Геральт! – крикнул. – Садись!

Геральт, который уже какое-то время пялился на тебя с верой, надеждой и легкой неловкостью, вскочил в твою «вектру». Ты тронулся. Виадук с Яном Собеским остался позади. От веджмина так несло перегаром, что ты, Павел, почувствовал себя словно на пьянке в студенческой общаге.

– Я ебу, – сказал веджмин Геральт, – думал, уже никто и не остановится. Привет. Меня зовут Герард. Мамон. Герард Мамон.

– Павел, – представился ты. – Хэллоуин?

– Не врубился? – взгляд Герарда – Геральта показался тебе довольно-таки неадекватным. – А… Нет, нет, не Хэллоуин. В гробу я имел этот Хэллоуин. У меня, – указал он на себя большим пальцем, – состоялся съезд. Съезд, знаешь, любителей прозы Анджея Сапковского. В Кракове съезд был.

– И что, – вежливо продолжил ты тему, – все переоделись Геральтами из Ривии?

– Ну да, – несколько опечалился тот. – Все. А девки – в Йеннифер. И никого, ты врубись, другого не было. Никаких Лютиков, никаких, понимаешь, вампиров Регисов. Никаких Бохольтов.

Но тут же он позабыл печаль и усмехнулся сам себе широкой усмешкой явного психа.

– Но, врубись, по этой причине у нас дофига охренительных, врубись, эликсиров. Эликсиров, понимаешь, – подмигнул он сумасшедшим глазом.

– Каких эликсиров? – спросил ты.

– Ну, – ответил он, – как это, каких. Веджминских эликсиров. Ты чего, Сагу не читал?

Слово «сага» он произнес так, что у тебя не было никаких сомнений, начинается оно с заглавной буквы или нет.

– Читал, – ответил ты.

– Ну, – покачал головой Герард. – Тогда тебе известно, что у каждого веджмина имеются свои эликсиры. Веджминские.

– Ага, – теперь уже покачал головой ты. – Веджминские эликсиры. Понял. И что они делают?

– О-о-о, – раскручивался Герард, вертясь на сидении, – оно, понимаешь, по-разному. Каждый веджмин привез на съезд свои. Ну и, понимаешь, мы поменялись. Я имею в виду – этими эликсирами. И вот теперь, – захихикал, и тебе это его хихикание как-то даже не понравилось, потому что хихикал он словно псих, – у меня много разных эликсиров. От различных веджминов. Хи-хи-хи…

– Так? – спросил у него довольно-таки глупо ты, поскольку, а о чем еще спрашивать.

– Ну, – отвечал тот.

Только сейчас ты сориентировался, что в руках он держит зеленый военный рюкзак, известный тебе еще с лицейских лет как «кубик». На кубике веджмина Герарда были написаны названия разных групп. Ну, Павел, ну чего он еще мог слушать, как ты считаешь: Samael, к примеру, My Dying Bride, Death, и все надписи воспроизведены их оригинальным шрифтом. Еще там был Morbid Angel, Paradise Lost, но, правда, и классика: Black Sabbath, King Diamond и другие. Польшу представляла группа «Kat». И крупная надпись ПОЛЬША посреди кубика, вписанная в кельтский крест. «Боже ж ты мой, – подумал ты, и где те времена, когда скины гоняли металлюг за длинные патлы».

Герард открыл рюкзак (ты заметил, что на внутренней стороне клапана у него вырисована карта Польши «од можа до можа») и вынул оттуда небольшой кожаный ящичек. Выглядел ящичек весьма хипстерски и винтажно. Ты подозревал, что это было нечто вроде саквояжа довоенного врача или, черт его знает, вообще штука из XIX века. Герард открыл его. Внутри было множество разноцветных бутылочек, сунутых в специальные углубления. Бутылочки выглядели очень даже подозрительно.

– Ага, – сказал ты, поглядывая то на бутылочки, то на национальное шоссе номер семь и ехавшего перед тобой козла в «тойоте королле», который хромал на семидесяти, хотя можно было бы, в теории, сделать девяносто, а на практике имело бы смысл и все сто десять. – Так вы, говоришь, эликсирами меняетесь?

– Меняемся, – гордо заявил Герард.

– А зачем они вообще? – спросил ты. – Ну, эликсиры?

– О-о-о!!! – отвечал он. – Оно по-разному. Но в большинстве своем, ну, понимаешь, для расширения сознания.

– О! – покачал ты головой. – Оригинально.

– То есть, ну, ты понимаешь, для веджминского расширения сознания. Специального такого. Поскольку, ну ты понимаешь, все сверхспособности веджмина – на самом деле это ускоренное действие мозга по отношению к другим действиям, ну ты понимаешь, – начал он пояснять, хотя и несколько горячечно и путано. – Оно тут немного… как бы тебе объяснить… как в Матрице. Вот Нео, когда уворачивается от пуль, ну, так оно кажется, будто бы они так медленно летят. Ну они для Нео и вправду летят медленно, потому что его мысль работает быстрее, и тело реагирует быстрее. И тогда Нео может от тех пуль увернуться. И весь секрет.

– Так вы на этих ваших съездах обмениваетесь эликсирами, – тебе хотелось хорошенько понять, что этот Герард тебе говорит, – которые нечто подобное могут сделать с мозгом?

Тот радостно мотнул головой.

– Ускорить действие мыслей и тела?

– Ага.

– А откуда вы их берете? В лавках с такими «ускорителями» как спайсом и экстази^[50]?

– Да ты чего! – возмутился тот. – То дерьмо только для извращенцев и долбаных декадентов. Сами делаем!

– И как? Действуют?

– Ну-у… действуют… хотя, знаешь… – начал запинаться Герард. – Все-таки это еще такие вступительные этапы, ну… мы экспериментируем… идеальных вещей нет, но вот этот, например, – он вытащил из ящичка ядовито-синюю бутылочку, – и вот этот, – на свет появилась розовая бутылочка, – эти, если так выразиться, наиболее близкие к ожидаемому эффекту. Этот вот эликсирчик, – он ласково встряхнул розовой бутылочкой, – моя работа!

– А почему розовый? – спросил ты.

– Да как-то так… – веджмин вроде даже несколько смутился, а потом разозлился. – Вот все спрашивают: почему розовый, почему розовый? А главное, как действует.

– А как действует?

– Хочешь попробовать?

Ты открутил крышечку с бутылки Доктор Пеппер, ненадолго придерживая руль локтем, сделал приличный глоток, закрутил, снова поставил на торпеду, после чего сказал: – А хочу.

– Тогда гони десять злотых.

– Не понял?

– Давай десятку, – сказал веджмин Герард. – На шармака оно при коммунистах было. Теперь, вообще-то, оно тоже коммуна, но если погоним, раз серпом, раз молотком красную босоту, то будет ништяк. Будет священный закон собственности, даже если свиньи гавкать начнут! Будет когда-нибудь клёво, будет когда-то нормально^[51], – загундосил он себе под носом. – Так что, того, – продолжил он через какое-то время, – десюнчик, и даю попробовать эликсиры.

– Слушай, ты, веджмин Герард, – сказал я. – Не знаю, заметил ли ты, что едешь в моей машине на халяву, пони ты корвиновский^[52].

– А и правда, – опечалился Герард. – Ну да ладно, держи. Махнем не глядя. Но, – подчеркнул он, – это будет означать, что теперь я уже не должен испытывать к тебе благодарности за то, что ты меня везешь. Договорились?

* * *

Ты испробовал розовый, синий, а с разгона еще светло-зеленый плюс темно-зеленый (Герард уверял, что смешивать можно). И ничего. Ты махнул пальцами перед глазами. Нифига. Пальцы ни замедлились, ни ускорились. Веджмин сидел тихо и внимательно всматривался в полосы посреди шоссе.

– И чего? – спросил ты.

– Погоди, – ответил Герард. – Оно не так сразу.

– А когда начинает действовать?

– Ну… Оно, понимаешь, по-разному. По-разному. Один раз через часок-два, другой раз – через пятнадцать минут…

Так что ехали вы молча. За окнами тянулась Польша. Километровый столбик, щит с надписью: ЧТО, ЖЖЕТ? ЖЖЕТ? ПОМАЖЬ МАЗЬЮ НЕ-ЖЖИН, очередной километровый столбик, холмик, щит с надписью НОСТАЛЬГИЧЕСКИ-МЕЛАНХОЛИЧЕСКИЙ МЕБЕЛЬНЫЙ САЛОН ВОСТОЧНЫЕ УКРАИНЫ^[53] ПРОЩАЕТСЯ СО СВОИМИ КЛИЕНТАМИ И ПРИГЛАШАЕТ ПОСЕТИТЬ НАС СНОВА, столбик, зеленое, холмистое ничто, столбик, зеленое ничто…

– А куда ты вообще едешь? – вспомнил ты, что еще не спрашивал. – Или просто так, по Семерке наверх?

– Не-е, – отрицательно покрутил головой веджмин Герард. – Я посланник.

– О-о! – удивился ты. – А кого?

– Других веджминов. Ну, нашего, понимаешь, цеха. Каэр Морхен.

– Но куда посланником? – спросил ты, поскольку тебе хотелось немного разрядить эту странную атмосферу. – В Варшаву? В министерство? Какому министерству подчинены веджмины из Каэр Морхен?

Разрядил, блин. Веджмин тут же встал на дыбы.

– Да срать я хотел на ваши ёбаные министерства! – вдруг разорался он. – Им бы только налоги снимать, пиявкам! Но от меня ни копья не получат! Пускай там у них свиньи гавкают! И ссать мне на них густыми ссаками! Ты врубаешься! С этим правительством коллаборационистов не желаю я иметь ничего общего! Им бы только кланяться, то северному царю, то Кончите Вюрст! В задницу всех их! Вот! Бли-ин!

– Ага, – примирительно качал ты головой, с беспокойством поглядывая на веджмина Герарда. – Так куда мил'с'дарь направляется с посольством?

Тот уставил в тебя взгляд, и то был взгляд уже полностью поехавшего психа. Эликсиры, подумал ты. Веджмин, уже выпивший эликсиры. А веджмин, выпивший эликсиры, бывает крайне опасным. Ты это знал. Из Саги.

– К черному князю Баяю, – сказал веджмин с уважением и чуть ли не с религиозным пиететом.

– Ага, – сказал ты после недолгого молчания. – К черному князю Баяю. И далеко этот князь Баяй проживает? – спросил ты, так как тебя просто дико начал интересовать вопрос, как еще долго придется везти этого вот пизданутого.

– Где-то неподалеку от Лысой Горы^[54], – беззаботно ответил веджмин.

«Мама моя родная!», – подумал ты. – «До Швентокшижского еще пилить и пилить. Нужно от него как-то избавиться».

– А кто он такой – этот черный князь Баяй? – спросил ты психа.

– О-о-о, – расплылся веджмин Герард. – Наверное, величайший поляк всех времен.

– После Корвина, – деликатно прибавил ты.

– Даже перед Корвином, – очень серьезно заметил тот.

Какое-то время мы ехали, не разговаривая. Впрочем, ты не сильно и знал, чего говорить.

– Князь Баяй, – начал веджмин слегка дрожащим голосом, – возродит Польшу. Обновит, вернет ей давнюю славу.

– А конкретно?

– Конкретно я узнаю, когда доеду. Князь Баяй – как бы тебе сказать, личность, гмм, мистичная. Это и есть истинный предводитель, он поведет за собой легионы свободных лехитов^[55], я же еду предложить ему услуги наших мечей. Еду ему дать, – тут он прямо задрожал всем телом, ты сам видел, – армию польских веджминов. А с армией веджминов черный князь Баяй покажет, чего Польша может. Отряд оружный встанет тут… Он – воплощенный дух Польши, потомок Леха… Пяста… Ягеллонов…

– А Ваз? – спросил ты. – Саксонцев^[56]?

– А про то я тоже узнаю на месте, – ответил Герард. – Во всяком случае, речь идет о делах духовных. Распадутся в пыль и прах, – говорил он, закрыв глаза, – вражие колонны. Как за границами, так и в самой Польше. Следует перемолоть этот твердый и гадкий слой в пыль, понимаешь. Нужно добраться до истинного корня всех поляков, Польши, духа и сути польской; необходимо отбросить, – он с отвращением огляделся по сторонам, показал пальцем на всю эту рекламную дешевку, на хлам и хаос, растасканную по холмам грязь, – все это дерьмо. Чтобы Польша – наконец-то заблистала, словно в годы своей славы…

– Тут дело в том, – удалось вмешаться тебе, – что хорошо Польша никогда не выглядела.

У веджмина даже глаза вспыхнули.

– Так ты такой – как и все! – заполошно взвизгнул он. – Раб! Тебе вложили в голову, а ты веришь, словно глупец какой! Читаешь, баран, что тебе подсунут! Слушаешь, что шипят! Они же и хотят, чтобы ты так и думал, нет в тебе породы, только грязь сверху паскудная…

– Эй-эй, – сказал ты тихонько, поглядывая на веджмина, не тащит ли тот свой меч веджминский из-за спины. – Успокойся, Герард.

– Что «успокойся»?! – визжал тот. – Чего успокойся! Не видишь, что ли, чего в Польше происходит? Какая бедность! Как люди от голода и недостатков умирают! Какая коррупция… какой Коморовский^[57] хо-хо-хо! Какой Туск^[58], который в Брюссель смылся, как нами русские с немцами, сам знаешь, что! Так что, нам соглашаться на роль такого вот собачьего дерьма?! Мы, потомки крылатых^[59]! Вот погоди, сейчас тебе кое-что запущу.

И он вытащил, непонятно откуда, CD-диск. Это чего же, подумалось тебе, у него он постоянно так приготовлен, чтобы запустить неожиданно кому-то в машине? И вот он блеснул, во всяком случае, тем диском, ну словно веджмин мечом, и уже хотел было одним плавным движением сунуть ее в автомобильный проигрыватель, но оказалось, что там уже имеется старый диск, так что пришлось нажать на EJECT, подождать, пока тот, старый диск выдвинется с тихим жужжанием, и только лишь потом вставить свой, что существенным образом помешало размеренности его охренительного движения. А кроме того, ему еще пришлось выставить номер песни на дисплее.

– Баптайзд ин файё, фоти ту уан^[60], – рявкнуло из динамиков.

– О, – заметил я. – А вот это якак раз недавно слышал.

– Тогда случай меня, раб! – разглагольствовал веджмин Герард с безумным от эликсиров взглядом. – Чтобы стать Поляком, таким, с большой буквы^[61], ты должен осознать не то, что ты не хуже других национальностей, но – что ты лучше их. Долго, очень долго в нас вкладывали то, что все мы херовые, а все потому, что мы были самыми лучшими. А иначе же с нами не получалось. Нас необходимо было уболтать, что мы из жопы вылезли, чтобы мы не могли поверить в собственные силы. Ты видел, как польская сборная играет? Херово. А знаешь, почему? Думаешь, потому что херовая?. Так нет же, в своих клубах те же футболеры мячи забивают так, что закачаешься. А херовая, потому что польская, потому что не верит, ты понимаешь, в себя. Нас должны были уболтать в том, что мы херовые, иначе ведь это бы не Польша располагалась в заёбаном месте между Россией и Германией, а только России было бы хуёво, так как она располагалась бы между Польшей и Японией. Или Китаем. А немцам было бы еще хуже – они торчали бы между Польшей и Францией. Так что был устроен заговор, и у нас отобрали веру в самих себя! – последние слова он просто проорал. – Погоди, это чего, летучая мышь? – неожиданно спросил он.

– Где? – начал оглядываться по сторонам ты.

– Ноу арми кэн энтер зет ленд зет ис протектед бай полиш хэнд, – распевали динамики.

– А ведь мы самые совершенные, – продолжал веджмин, словно ничего и не случилось. – Вот нарисуй на Европе пентаграмму или крест, один черт. Мы будем в самой средине^[62]. Потому что мы в Европе самые совершенные, это мы являемся ее золотой срединой, это у нас самые идеальные пропорции…

– В чем?! – не сдержался ты.

– Во всем! – заорал тот. – Нетопырь, нетопырь! – показал он на потолок.

– Слыш, ты, веджмин, выпей-ка еще эликсирчику, – буркнул ты.

– Мы не такие трусливые, как чехи, – вновь он плавно вернулся к своей лекции, – не такие наглые и бездушные как немцы, не такие грубые и жестокие как русские, не такие испорченные и обабившиеся как французы, никогда еще никого…

И тут же завизжал:

– Летучие мыши! Летучие мыши! It's a bat country! И ты тоже… – испуганно поглядел он на твое лицо. – Ты тоже… ты тоже bat!

Веджмин Герард сорвал с себя пояс безопасности, вырвав его с нечеловеческой, можно сказать, силой, не нажимая той красной кнопки с надписью PRESS, и-эх, веджминские эликсиры, плюс миллион к силе^[63], неожиданно метнулся к двери с безумием в глазах и на ходу открыл ее. Ты затормозил с писком резины. Веджмин выскочил из машины, а ты за ним. Ехавший за тобой автомобиль разминулся с тобой буквально на волосок, с бешенным воем клаксона.

Ты стоял возле обелиска, возведенного в месте, в котором заканчивался давний австрийский раздел и начинался российский.

«В этом месте, по приказу Юзефа Пилсудского, Первая Кадровая Рота Польских Легионов 6 августа 1914 года, идя в бой за честь и свободу Отчизны, повалила пограничные столбы бывших держав-захватчиков», – гласила надпись на обелиске.

Веджмин Герард вытащил меч и попытался – что там ему стукнуло в голову – вскочить на капот твоей «вектры». Кто знает, быть может затем, чтобы потом взгромоздиться на крышу и с этой крыши испустить некий душераздирающий боевой клич, но он не допрыгнул, отскочил от крыла (увидав все это, ты застонал про себя, так как уже начал представлять походы в автомастерские с выправлением, покраской и так далее) и полетел вниз, в канаву, в которой стояла (и никому до сих пор не мешала) холодная, темная осенняя вода.

«А нехрен было валить пограничные столбы», – подумалось тебе. «Нужно было оставаться в спокойной Австрии, в спокойной Центральной Европе. Без каких-либо особых притязаний. Просто-напросто: спокойно».

Ты стоял и задумчиво глядел то на обелиск, то на веджмина Герарда, с трудом выбирающегося из канавы, визжащего и отмахивающегося от невидимых нетопырей. Ты размышлял о том, а как все это выглядело раньше. Народ бибикал и объезжал тебя полукругом.

«Ну, вот здесь, – думал ты, – Австрия заканчивалась, Галиция, а вон там, подальше – начиналась Россия; просто невероятно, что Россия так далеко влезала вглубь старой доброй Центральной Европы, в эти холмы, в эту порядочную деревенскость. Вот тут, – представлял ты, – стояли российские пограничники, – и тебе никак не удавалось их представить, хотя прекрасно знал, как должны были они выглядеть: на головах мохнатые кубанки, с черно-красной царской кокардой^[64], в черных сапогах по колено и в светлых, обшитых мерлушкой тулупчиках».

Они охраняли пространства, тянущиеся отсюда, из-под Кракова, до самого Тихого Океана, до глубинной Азии, то есть – в центральноевропейском масштабе – до самого конца Вселенной, ибо, если глядеть из Вены, Кракова, Праги, Будапешта, и если это нечто растягивается до самого Тихого Океана, то оно, в принципе, просто не имеет конца. Это нечто становится бесконечным и непонятным.

Герард все-таки выкарабкался из канавы и теперь пялился на тебя совершенно безумными глазами. Тебе казалось – уверенным ты не был – но тебе казалось, что его глаза сузились до размеров кошачьих щелочек. «А вот возьми, Павел, и прихуярь ему», – сказал я тебе. «Въеби ему по самые зеленые помидоры и оставь здесь», – предложил я. Но ты не успел. Он прыгнул в твою сторону; ты, Павел, хотел увернуться, но сам поскользнулся на мокрой траве, и тебя занесло в сторону. Веджмин Герард врезался лбом в крыло твоего «опеля вектры» и упал в грязь. Точно такую же грязь, которую с недоверием пинали сапогами гвардейцы Наполеона, идущие отсюда на Москву^[65], разглядывающиеся по сторонам, не имея возможности выйти из изумления:

– И вот ЭТО эти поляки называют своей Отчизной?

Герард тяжело поднялся, все еще бредя о летучих мышах, повернулся и с криком побежал в Речь Посполитую, в болотистое поле, куда глаза глядят, пробежал между любительским рекламным щитом с таинственной надписью УСТАНОВКА СХОЖДЕНИЯ и каким-то странным жилым строением, по форме напоминающем нечто среднее между дворянской усадебкой и башней контроля полетов на аэродроме; и так он мчался вслепую, через поле, перескакивая через комья земли и вереща во все горло.

А через какое-то время он превратился в маленькую точечку.

* * *

Ты стоял у пограничного обелиска, который уже ничего ни от чего не огораживал, во всяком случае – теоретически, стоящем себе и стоящем посреди земли, этой земли, и пытался самому себе представить, несмотря ни на что, как оно все должно было выглядеть, когда – все-таки – граница была. Когда, например, со стороны келецкой губернии сюда приехал сам царь Николай, когда по Семерке волоклась со стороны Варшавы его свита, а губернские крестьяне, потомки которых выстроили для себя по обеим сторонам шоссе довольно-таки нормальные, хотя и не слишком соответствующие какому-то стилю жилища, стояли по бокам высохшего во время засухи тракта с шапками в руках и открытыми варежками, потому что они впервые в жизни видели перед собой кого-то, кто был исключительно мифом и легендой, лицом с монет.

Ты представлял себе, как царские пограничные чиновники, зная, что приближается царь-батюшка, в панике красят таможню и гоняют кур, ругаясь на чем свет стоит, потому что им австрияки из Кракова везут мебель, чтобы они могли принять императора. А когда царь уже приехал и отправился спать, они ходили вокруг на цыпочках с тем детским волнением рабов и шептали «патише, патише, государь атдыхает, император атдыхает».

В конце концов, ты уселся в машину, закрыл двери и включился в движение. Поехал в давнюю Россию.

На пассажирском сидении лежал ящичек с эликсирами. Ты открыл его.

На дне лежал свернутый вчетверо листок бумаги. Ты его развернул.

То была карта. Описание дороги к черному князю Баяю.

* * *

«Ну да ладно, – размышляешь ты себе. – Геральт Геральтом, эликсиры эликсирами, – выпил еще Пеппера с водкой (скоро нужно будет прикупить, а то кончится), – но то, что Геральт после эликсиров видел летучих мышей, вовсе не означает, что и я увижу. Пони-металлюги повсюду видят подобные вещи: драконов, дьяволов, вампиров, нетопырей…»