Текст книги "Семерка (ЛП)"

Автор книги: Земовит Щерек

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 17 страниц)

– Зачем? – спросил я.

– Потому что Речь Посполита лехитов была идеальной державой, одним из Срединных Государств. Ибо они знали, что только уравновешенный центр должен править над миром, ибо таково его природное право и предназначение. Ну ладно, над частью света, ведь у каждой из частей имеется свой центр, своя Средина. На однм конце евразийского континента имеется Китай, на другом – мы. Между нами – громадная, злая Степь. Вокруг нас – гигантская, развратная цивилизация Моря. И на обе эти цивилизации, на нашу и на китайскую, замахнулось именно Море. Используя для этого неразумную и примитивную гориллу: Степь. Но китайцы как-то поднимаются на ноги. И мы тоже встанем. Лехит поднимется с колен.

Баяй прикурил в трубке ганджу, затянулся и подал трубку мне. Я сделал затяжку и заметил, как на все пространство под нами находит оранжевая мгла.

– Но даже и после того, как нам сломали шею, лехиты пытались исполнять свою естественную роль. Не было у них иного выхода, просто-напросто так должно было быть. Ибо такова лехитская судьба. Потому-то Речь Посполитая во время Ягеллонов и выборных королей расширила свою территорию чуть ли не до границ Короны Речи Посполитой, но – лишенная нескольких тысяч лет истории – не смогла наполнить их содержанием. Опять же, ее разрывали и уничтожали изнутри. Ей подбрасывали вирусы: то liberum veto^[226], то иезуитов, а потом вообще – разделы. Впоследствии Россия сделала из нее Привислянский край, а Германия – генерал-губернаторство – потому-то немцы так беспощадно уничтожали польский дух во времена Второй войны, поскольку они знали, что полякам удалось сделать в течение двадцати лет из ничего, из грязи, из трех государственных реальностей, столь различных между собой, как Германия с Россией. После войны Польшу отдали России, чтобы та ее перепахала, но кончилось тем, что Польша расхерячила Россию изнутри. Даже навязанное Польше католичество, которое должно было Польшу убить, было нами адаптировано, воспринято нашей системой, и оно же ее – в конце концов – укрепило, парадоксально помогло пронести польскость через тяжелые времена и сейчас является важным компонентом этой самой польскости. Точно так же, как и чужое название, которое было нам дано. Противников мы побеждаем их собственным оружием. Как Иисус, которого убили на кресте, и который из этого креста сделал собственный символ и собственное оружие.

– Оно и в айкидо точно так же, – заметил я.

– Правильно. Но теперь ситуация исключительно грозная. Сейчас длится очередная попытка аннигиляции Польши, на сей раз, похоже, исключительно опасная: Польша вестернизируется и экстерминируется. Путем разложения на части национальных мифов, релятивизации, отказа от надлежащего достоинства и уважения, одним словом, продолжается деконструирование Польши по западной моде. А Запад даже более опасен, чем Россия, поскольку Россия не играется в субтильность, она только напирает дубьем; а Запад делает так, что ты сам делаешь то, что он тебе говорит, да еще и считаешь, что это в твоем же собственном интересе. Впрочем, вся общественная система Запада основывается на этом принципе – американцы вкалывают с утра до ночи, влезают в кредиты на всю жизнь и еще говорят, будто они самые счастливые на земле людьми, и за свою систему готовы дать порезать себя на кусочки. А знаешь, почему? Потому что та система дает им крутые цацки. И, время от времени, разрешает им ими поиграться. Но погляди, как выглядят реальные результаты исследований счастья в мире: самые счастливые это те, у которых нет денег, зато располагающиеся далеко от Запада: Африка, Южная Америка… Ну ладно, nevermind – не бери в голову. Вообще-то, самая пора проснуться! Пора проснуться! – крикнул он. – Гляди! Гляди, сколько нас! Миллионы!

Он хлопнул в ладони. Туман начал расходиться. Башня уже не казалась такой высокой. Так себе башня, под ней зеленые горки, долинки, лесок. И из леса начали выходить толпы людей с факелами. Все они шли в направлении замка. Что-то ужасно шумело.

– Польский белый двуглавый орел охватит Европу своими крылами, и Восточную, и Западную! – кричал Баяй, разбросав руки в стороны. – А вот Россию, татарско-сатанинских варваров, и США, этот банкирский заговор – будет крепко держать за шеи своими клювами!

Только сейчас до меня дошло, что нарастающий шум – это песня, с которой толпы шли к замку:

Уже Господь теплом своим страну всю согревает

Уже олень рычит в чащобах и играет

А мы средь бури встали вместе

Но завтра – весь мир будет наш

Найди, лехит, под липой тени упоенье

Гляди, как Висла воды несет в море без лени

И Бога песней прославим вместе

Но завтра – весь мир будет наш

Дай же, Отчизна, дай же нам знак

Тысячу лет ожидаем мы, так

Только рассвет золотой к нам придет

Но завтра – весь мир будет наш

Но завтра, но завтра – весь мир будет наш!

Ручонками глазки дитя протирает

И манит пчелу цветочек к себе

Но вскоре, но вскоре с небес грянет глас

Что завтра – весь мир будет наш

^[227]

!

Впрочем, – не совсем удовлетворенный, заявил Баяй, – над последними строками нужно еще будет поработать.

– Мужик! – выпустил я дым из легких и передал ему трубку. – Ты чего, класс! Красиво ведь!

– Да отъебись ты, – ответил тот. – Я же тебе с самого начала говорил. Польша – это идея, а идею можно формировать, как тебе заблагорассудится. Рассказ всегда идет туда, куда ты его поведешь. Факты соединяются там, где ты их соединишь. Этот народ нуждается именно в таком! Ему нужен миф.

– Держись, черный лорд^[228] Баяй.

– Князь.

– Ну да.

* * *

Я спустился по ступенькам башни, спрыгнул в коридор многоквартирного дома и пошел по нему в том направлении, из которого оба с Баяем пришли, но тут оказалось, что расположение помещений совершенно иное, чем раньше.

Бли-ин! Именно этого я и опасался. В сонных кошмарах и фильмах ужасов вечно случается нечто подобное. Постоянно!

«Нужно каким-то макаром из всего этого проснуться», – подумал я.

И даже остановился от впечатления, потому что кое-чего себе вспомнил. Случайность! С самого момента прихода в себя под кладбищенской стеной, этот факт у меня в голове попросту не существовал. Его просто не было. До сих пор, как во сне, я и не задумывался, откуда я тут взялся и зачем. Теперь же чувствовал себя так, как будто бы постепенно просыпался.

А вдруг, мрачно подумал я, если я и вообще не живу. Если я погиб в той аварии. И ничего, кроме того, что вижу, вообще не существует: кроме этого крупноблочного замка и Баяя.

Но я чувствовал, как сквозь сон начинают проступать элементы реальности. То, что холодно. Мокро. Что тело болит. По правде говоря, это не было той действительностью, к которой имелось желание возвращаться. Но и здесь оставаться тоже особой охоты не было.

Так что я шел и шел по каким-то коридорам, проходил через выпотрошенные жилища. В одной из комнат наткнулся на Баяя, опиравшегося плечом о мебельную стенку.

– Я могу дать тебе и другую историю, другие объяснения, – стал искушать он. – Совершенно иное видение Польши.

– Спасибо. Как отсюда можно выйти?

Баяй щелкнул пальцами и исчез. Щелк – и его уже не было.

– Я ебу, ну и дешевка, – сказал я и пошел дальше.

Коридоры, квартиры, диваны, кухни.

Может через окно?

Я выглянул – находился где-то на высоте седьмого этажа. Класс, если учесть, что когда заходил, во всем доме этажей было только пять. Я ебу…

На сей раз Баяй сидел в чьей-то прихожей, на шкафчике для обуви.

– Ведь рассказ, наррацию, можно составить и по твоему желанию. Принять, что мы являемся, например, вандалами, разве что только ославяненными. И что то самое знаменитое вандальское государство в Африке было нашей первой колонией. Или – что мы являемся славянизированными кельтами, и теперь нам следует объединиться с ирландцами и шотландцами.

– Как отсюда выходят?

– Ну, тогда можешь гнить в своем польском дерьме, – презрительно фыркнул князь. – По лестнице вниз, потом налево.

И исчез.

* * *

Ты шел по покрытой грязью тропке, ботинки вязли. По обеим сторонам дороги не было ничего. Пустота и равнина. Никаких холмиков, пригорков – ничего, только плоскость и равнина. А потом вдоль этой дорожки начали появляться какие-то громадные таблицы, покрытые буквами, которые ни в какие слова не складывались. Понять из них ничего не было возможно. Они были исключительно для того, чтобы быть. Потом ты увидел городскую стену. Была она высокой, массивной, вся она была изготовлена из литого бетона. Бетон был сформирован в виде деревянных досок. «Приветствуем вас в польском Каркассоне^[229]!» – гласила прикрепленная к стене приличных размеров объява. Из-за бетонной стены торчали здания самой различной формы и размеров. Выглядело все болезненной версией Диснейленда на квасу. Здания казались относительно новыми, но их уже пожирал лишай, отовсюду сыпалась штукатурка.

Ты подошел к городским воротам из обильно и фантазийно выгнутых металлических прутьев. По обеим сторонам дорожки на двух колоннах были установлены гипсовые львы из Касторамы.

И тут ты почувствовал себя очень – да что там, ужасно – уставшим. Ты уселся под стенкой польского Каркассона.

И заснул.

7. Бельфегор

Все у тебя болело. Как ну его нафиг. Весь ты был измазан грязью. И было тебе холодно. И валялся ты в каком-то поле. Да-да, в поле, каком-то распаханном поле. Между бороздами. Представь себе, между рядками распаханной земли.

Ты поднялся. Где-то метрах в двухстах по прямой от тебя мигали оранжевые огни. На тягач как раз затягивали тот микроавтобус, на котором ты ехал, и который столь эффектно перевернулся колесами кверху. Полиция еще стояла, но свою мигалку уже выключила. Карет скорой помощи уже не было. Оп-па, подумал ты. Похоже, в шоке ты выбрался из бусика и попер в грязь, в поле, в Польшу, в Речь Посполитую. Они же собрали раненых, возможно, даже и трупы, и уехали. А ты остался. И никто тебя даже и не заметил.

«А пускай все так и останется», – подумал ты.

Ведь тебе нужно попасть в Варшаву на очень важную встречу. Ибо, именно ради этого в Варшаву и ездят. В столицу. «Махнем в столицу, ведь Варшава – то не Рим», – пел Качмарский. – «Продавцы там грабят всех, поддадимся им», – продолжал петь он же.

А если пойдешь в полицию, начнутся вопросы, расспросы, допросы. Возможно, тебя даже свяжут с сожженным автомобилем, с подожженным замком в Ксёнже, с убитым Лыцором. Хрен их знает, но какие-то ведь методы у них имеются. Подвергнут тебя, к примеру, перекрестному допросу, засыпят тебя теми вопросами, а ты ведь уставший, а у тебя нет никаких сил, а у тебя болит голова, и тебя подловят как ребенка.

Нет, нет, нет.

«Нет, нет, нет», – как пел Мунек Стащик^[230].

Ты поднялся на немного трясущиеся ноги. Походило на то, что ничего серьезного с тобой не случилось. Что ты в синяках, зато целый. Никаких переломов. И даже рюкзак при тебе, что интересно. В микроавтобусе ты его не оставил. И даже – нащупал ты в кармане – твой веджминский револьвер не выпал.

«В путь», – подумал ты.

И побрел через борозды.

* * *

До придорожной забегаловки «Эхо леса» ты добрался как раз со стороны леса. Здесь имелось все: бензозаправочная станция, бар для дальнобойщиков и дискотека для местных дискодолбоёбов. Сегодня плясок, похоже, не было, но диско-зал с баром был открыт, и оттуда грохотало дешевое, сельское техно. Между лесом и широкой площадкой перед дискотекой, выложенной понятно чем, стоял ряд высоких деревянных фигур. Все это были резные фигуры польского типа, из одного древесного ствола – поэтому вытянутые, высокие, стоящие по стойке «смирно», похожие на пенисы на взводе. Здесь имелся Иисус, Пилсудский, какой-то медведь, колдунья, снова Пилсудский, опять Иисус, Адам Малыш^[231] (к деревянной колоде была прибита пара лыж, которые знаменитый прыгун как будто держал в обеих руках), снова Иисус, какой-то король, правда, неизвестно какой; воин, харнаш^[232], опять Пилсудский. Какое-то время ты крутился в темноте среди этих деревяшек, пока не услышал тихий и чуточку перепуганный голос:

– Эй, погоди, там кто-то ходит.

Ты вышел на площадку. Какой-то пацанчик в джинсах и спортивной куртке, припирающий к стене дискотеки девицу и держащий подругу за задницу, даже вскрикнул. Девица тоже взвизгнула.

– Господи, земеля, с тобой все нормально? – спросил тут же парень, не переставая припирать и держать.

– Бо-о-о-оже! – Девица глядела на тебя, широко раскрыв глаза. – Эй, с тобой чего случилось?

– Да ничего страшного, – ответил ты. – С лестницы грохнулся.

– В лесу? – спросил парнишка.

– Наверное, с амвона, – заметила девчонка. – Ну, это такая охотничья платформа на дереве, – пояснила она уже пареньку. – Не с церковного, нет.

«Холера, – мелькнуло у тебя в голове, – я и не знал, что настолько паршиво».

Ты прекрасно знал эту бензозаправку, знал, что в туалет заходят изнутри. Бросил в автомат два злотых (жлобы!) и вошел вовнутрь. Лицо у тебя было все в грязи и засохшей крови. Впрочем, одежда тоже. Ты открыл воду и попытался более-менее почиститься и умыться.

* * *

Потом ты пошел в забегаловку для дальнобойщиков «У толстяка». К счастью, освещение здесь было не слишком ярким, в связи с чем – пускай ты и бросался в глаза с той громадной ссадиной на виске, засохшей коркой крови на скуле и грязной, что тут ни говори, одеждой – слишком уж сильно никого не шокировал. Если бы рожа была опухшая, ты выглядел бы пьяницей, который провел ночь в канаве; а так просто был похож на типа, на которого в чистом поле напали два десятка мужиков со штакетинами.

– Пан себя хорошо чувствует? – спросила женщина за стойкой, на которой стоял большой тиранозавр.

– Ага, – ответил ты. – Дайте, пожалуйста, чай с лимоном, водку, бигус, флячки и журек.

– Это будет тридцать два злотых, – сказала барменша, явно сомневаясь в том, что ты способен заплатить. Но ты вынул бумажник и расплатился.

– В какой очередности подавать? – спросила она.

– Сначала чай и водку, – сказал ты. – А потом, как вам будет удобно.

Ты уселся за столом, который был накрыт небольшой желтенькой скатеркой. Помимо тебя в заведении находилось несколько тяжелых, мускулистых типов. Каждый по отдельности. Каждый ел. Жевал. Нижние челюсти меланхолично двигались. Все они жевали и пялились на искусственные цветы в вазончиках посреди столиков. Барменша поставила перед тобой чай и рюмку водки. Ты всыпал сахар в чашку и перемешал. При этом ты размышлял о своем совершенно удивительном и странном сне, приснившемся тебе, когда ты без сознания валялся в грязи. Никогда еще не было у тебя таких четких снов. Ты помнил из него все, каждое словечко. Ты выпил водку. Хозяйка принесла журек.

– Я так подумала, что поначалу нормальный суп, – сказала она, – потом уже такой, не то суп, не то второе блюдо, то есть – фляки, а уже потом – нормальное второе блюдо, то есть – бигус. Нормально?

– Ну конечно, – кивнул ты.

Ты съел журек. Потом фляки. До бигуса дело не дошло, потому что барменша вышла на средину зала бара «У толстяка» и несколько трясущимся голосом сообщила: – Прошу прощения, ситуация совершенно дурацкая. Россия напала на Польшу. Война.

Все, включая и тебя, подняли головы над тарелками, и глаза у всех сделались огромными, словно блюдца.

– Так что… вы извините… но мы закрываем, – печально прибавила она.

Все вытащили мобилки, и сеть тут же рухнула.

* * *

Война.

Ты пытался сделать так, чтобы это хоть как-то дошло до твоего сознания, но добраться оно не могло.

* * *

Каким-то чудом тебе удалось дозвониться до родственников. Те не знали, что делать. Ждали дополнителной информации. Уговаривали, чтобы ты немедленно возвращался.

– Хорошо, – ответил ты и тут же отключился.

Потом послал эсэмэску в Варшаву, остается ли в силе встреча.

«ДА» – как-то очень быстро получил ты обратный ответ. «Мы не удираем. До Варшавы они не дойдут. Ведь мы же в НАТО;)^[233]».

«ОК», – написал ты в ответ.

* * *

Перед дискотекой царила оченьно странная атмосфера. Музыка уже не играла. Какая-то девчонка сидела на обочине и рыдала. Люди молча крутились по площадке и нервно курили. Какой-то пьяный вопил: «сабли к бою, пики – товсь!», потом: «русская курва алея ея о». Его успокоили несколькими матюгами. Время от времени кто-то запускал двигатель машины и уезжал.

Перед бензозаправочной станцией стояли стояли сотрудники, все в полосатых рубашках, с беджиками с их именами на груди. И тоже курили. Непонятно почему, но тут тебе пришло в голову, что в Германии, к примеру, на этих табличках не пишут ГЕРБЕРТ или ФРИЦ, а только ГЕРР ШМИДТ или там ФРАУ МЮЛЛЕР, и что в этом смысла больше.

Над стоянкой царила тишина. Шумели только автомобили на Семерке.

Ты сунул руку в карман за куревом. А потом вспомнил, что сигареты-то кончились. Но потом ты вспомнил, что это тебе только снилось, будто бы кончились. А уже потом, что во сне ты получил целую пачку. И сигареты в кармане имелись. Мальборо лайт. Пачка, выкуренная где-то до половины. Ты осмотрел пачку со всех сторон. Акцизная марка, надпись, что министр здравоохранения предупреждает, что-то про болезни сердца. Ты пожал плечами, закурил.

Потом ты отправился за станцию. Без какой-либо определенной цели. Просто пытался собраться с мыслями.

Где-то метрах в ста за зданием находилась закрытая автомастерская. Рядом с ней стояло несколько машин. Среди них и опель инсигния. Черный.

Мне даже не нужно было что-либо говорить.

Ты перескочил через трясущуюся сетку, к которой была прикреплена крупная надпись РЕМОНТ ВСЕГО ВО ВСЕХ МАШИНАХ, взял в руку тяжелую арматурину, валявшуюся во дворе мастерской и выбил стекло в окне конторы. Вошел в средину и зажег фонарик в мобилке. Ты искал ящичек для ключей. В автомастерских всегда имеются ящички для ключей. Луч света скользил по календарям с автомобилями, по плакатам с выпятившими задницы голыми блондинками, по каким-то странным бумажкам, которых вечно полно в автомастерских, по каким-то бланкам, грязным тряпкам, каким-то переборкам. В конце концов – нашел. Ящичков для ключей было даже два. На одном кто-то налепил пластырь, а уже на нем, фломастером, довольно небрежно написал: К РЕМОНТУ. На втором все то же самое, только с надписью ОТРЕМОНТИРОВАННЫЕ. Ты открыл. Внутри было несколько ключиков, среди прочих, один с эмблемой Опеля. Ты надеялся, что этот тот самый. Взял ключик и сунул себе в карман. Вышел через то же самое окно. Подошел к инсигнии. Вставил ключ. Он соответствовал.

– Кто там? – крикнул кто-то. Ты понятия не имел: кто. Не имел понятия и откуда кричат.

– Спакойна! – крикнул ты в ответ. – Всё в парядке! Эта проста ашибка, мы хатели напасть на Литву, а не на Польшу, проста ашиблись!

– Русские! – завопил перепуганный голос. Ты услышал топот ног. – Русские!!!

Ты повернул ключ зажигания. Загорелись контрольные светодиоды. Топлива у тебя было четверть бака. Ты подал задом и, не включая фар, направился на ворота – обычную деревянную раму с сеткой посредине. Сетка с грохотом лопнула. Ты проехал через газон и выехал на обочину национальной дороги номер семь.

Война.

Только здесь ты включил фары, пропустил разогнавшийся грузовик и включился в общее движение.

Война.

* * *

Началась двухполоска. Ты слушал радиоприемник. Дорога была забита. В обе стороны. Ты размышлял над тем: станут ли бежать. Как в 1939. Заблокируют ли дороги. «Пока что, – думал ты, – они просто возвращаются по домам. Что делать, будут думать потом. Смотреть телевизор. Копаться в сетевых новостях. Анализировать положение фронта. Просто принимать решения».

По радио нон-стоп передавали слова президента Коморовского. Тот не мог удержаться, чтобы не скопировать выступления президента Старжиньского^[234] с его знаменитым выражением «так что – война». Правда, об «извечном враге» ничего не было. Было о том, что «вместе с союзниками по НАТО уже предприняты соответствующие шаги». Голос у Коморовского дрожал, и все выглядело так, словно он вот-вот расплачется. Качиньский тоже не мог удержаться, чтобы не цитировать классиков.

– Имеются у родины счета обид, – говорил он. – Рука чужая их зачеркнуть не в силе. – Но кровь пролить, – продолжал он, – уж не откажется никто. И я не откажу, коль нужно станет^[235], – голос у него тоже дрожал.

Ты представил Ярослава Качиньского в окопах, в шлеме на голове, с серьезным, собранным лицом – и от впечатления даже прибавил газу.

Ты и не заметил, как проехал мимо Пятого Чуда Семерки: бензозаправочной станции, где установки разговаривали с клиентом человеческим голосом, клиенту же казалось, будто к нему обращается вырезанный из картона и поставленный возле входа Роберт Кубица^[236].

Русские уже были в Браневе, Бартошицах и Голдапи. Шли они тремя колоннами. Один удар – на Эльблонг. Второй – на Ольштын. БТРы и танки ехали по только что отремонтированному за деньги ЕС шоссе номер 51. Третий – на Голдапь и Сувалки^[237]. Оборона формировалась по линии Ольштын – Эльблонг. Что происходит на Подлясье и Сувальщине – до конца известно не было. Аналитики в студии были ужасно перепуганы и не могли понять, на кой ляд Россия вообще напала на Польшу. Если она хотела, говорили они, испытать НАТО, то могла напасть – к примеру – на Эстонию или Латвию. Страны маленькие, вооруженных сил с гулькин нос, зато есть российское меньшинство, имеется кого защищать, а ведь – убеждали они непонятно кого, как будто бы реальные факты до них совершенно не доходили – Россия никогда ни на кого не нападает без какого-либо, пускай и надуманного, повода.

– Помните, даже анекдот такой был, – нервно хихикал какой-то эксперт. – Жили-были поляк, русский и немец, ну и русскому захотелось дать немцу по морде, вот он и говорит: «А пни-ка меня в задницу». Немец приложил ему, русский его в рожу, а поляк удивленно спрашивает: «Погоди, а чего ж ты хотел, чтобы он тебя по заднице пнул?» А русский ему на это: «Мы не агрессоры!».

Каждые несколько десятков метров на обочине шоссе стояли фуры с включенными и мигающими аварийными огнями. Дальнобойщики крутились возле них и разговаривали по мобилкам. Непонятно было, есть ли вообще смысл везти товар дальше. Перед Кельцами, сбившись в перепуганную кучку, стояли придорожные давалки. Они вели переговоры с каким-то мужиком, опиравшимся о капот черного гольфа. Тот беспомощно разводил руками и сам выглядел перепуганным.

«Так вот оно как все выглядит», – размышлял ты.

Ты глядел на всех тех опережаемых тобою типов в рено, пежо, фольксвагенах, опелях, глядел на их лица – так вот война, такое страшное и абстрактное до сегодняшнего дня слово, в них уже была. До сих пор сражения, смерть, убийства, разрушения домов и бомбы – это было кино. Художественное, документальное, новости. Та реальность, польская реальность, в которой имеются бензозаправочные станции «Орлен» и бары «У Толстяка», в которой имеются торговые центры с H&M и Carrefour, в которой киоски «Руха» выкрашены в темно-зеленый цвет, и в них лежат «Выборча», «Политыка», «Впрост», «Тыгодник Повшехны», «Ньюсвик», «Газэта Польска Цодзенна», «Наш Дзенник» и так далее; в которой асфальт либо новый, темно-черный с порядочной разметкой или же залатанный, словно штаны босяка; в которой салоны красоты называются «Афродита» или «Клеопатра», а качалки – «Спартак»; в которой охранные агентства называют «Гладиатор» или «Цербер» (либо же «Керберос», если название «Цербер» уже занято); в которой крупноблочные дома утепляют пенополистиролом и штукатурят в веселенькие цвета; в которой повсюду стоят костлявые памятники Иоанну-Павлу II; в которой говнюки сначала колют себе спид, а потом разъезжают по городу на «октавиях» собственных родителей; в которой люди берут кредиты в банках Pekao SA, WBK Handlowy или CITIBANK и покупают автомобили и квартиры, а в их жилищах модный минимализм и беленькие, ровненькие стены; в которой огораживают микрорайоны, поскольку реальность за оградой не соответствует высоким требованиям нового польского среднего класса; в которой регистрационные таблички автомобилей когда-то были черными, а теперь – белые с первой буквой, означающей воеводство, а остальные означают город на его территории; в которой в ночных магазинах имеются решетки, через которые продавщица подает клиенту товар, чаще всего – пиво «живец» и водку «люксусову», всегда в белом пластмассовом пакете, которые потом валяются на асфальте и мостовых; в которой верующие в костелах облегченно вздыхают, когда ксендз говорит: «а теперь, дорогие мои, послушайте душепастырские объявления», поскольку это означает, что месса вскоре закончится и можно будет идти домой, где по ящику показывают Угадай мелодию и Клан^[238]; где продавщица вечно просит покупателя, нет ли у того мелочи, а то ей нечем дать сдачи; в которой юные качки говорят людям: «э, ты, щас как заебу, так в воздухе переобуешься» или «тебя, чё, с волосни выхуярить»; в которой полицейские носят темно-синие брюки с белыми лампасами и у которых на рукаве надпись ПОЛИЦИЯ, и бывают они ужасными хуями, хотя иногда, случается, и неожиданно милыми, и тогда все просто голову ломают от изумления; в которой свадьбы проводят в специально для этой цели приготовленных ресторанах с накрохмаленными скатертями, и на свадьбах обязательно подают суп, а на каждом столе стоит водка, графин с черносмородиновым или апельсиновым соком; в которой кофе пьют или экспрессо, или растворимый, или заварной; в которой транспортные контролеры говорят: «де'добрый проверка билетов приготовьте билеты для контроля»; в которой все считают, будто бы Польша гадкая, слабая и ничего в ней не может удаться, что зима здесь слишком уж долгая и депрессивная, что польская сборная по футболу никуда не годится, потому что в спорткомитете сидят сплошные мудаки, и что нет каких-либо структур, способных создать приличную польскую лигу; в которой овощи покупают на базаре, потому что там они неопрысканные; в которой старикам уступают место в трамваях и автобусах, а если едет карета скорой помощи, так ее обязательно пропускают; в которой города и местечки служат для проживания, а не для жизни; в которой никто даже и не пытается реализовать опцию «невыносимая легкость бытия», поскольку всякая такая попытка заранее обречена на провал; в которую человеку так не хочется возвращаться после отдыха на Кипре, в Египте или Турции, но все возвращаются, потому что их ждет дом, который оставили на строительную бригаду из гуралей^[239], и в который уже столько вбухал, потому что ждет квартира в утепленном многоквартирном доме с замененными окнами и батареями и с уже отремонтированными кухней и ванной; в которой все считают самой очевидной очевидностью, что польская реальность хуже всех иных реальностей, и что так должно быть и будет всегда, ибо так написано в Писании – была той реальностью, в которой войны ты не мог и представить.

То была действительность, которая никогда не должна была кончаться.

То была действительность, которая выглядела извечной и неколебимой. Которая никогда не должна была закончиться, поскольку стояла, казалось бы, веками. Ибо она была тем миром, который мы, все, считали базовым. По сравнению с которой, все остальные действительности не были до конца реальными.

Ведь одно дело постоянно рассказывать о войне, о тридцать девятом, смотреть «Город 44» и «Польские дороги»^[240] – и совершенно другое дело увидеть собственную действительность, обращаемую в развалины. Ведь то была совершенно другая Польша, неизвестная, рогатывковатая^[241], земяньско-адриоватая^[242], страна дедушек и бабушек («Как оно до войны было? А сплошная нищета была»), ЦПО-вая^[243], странной формы, с восточным, вильно-львовским якорем. Другая, совершенно другая. Разве что название носящая то же самое, что и наша. Эта. Нынешняя. Посполитая.

Тем временем, в Голдапи, Браневе и Бартошицах эта польская действительность уже закончилась.

Ты пытался все это себе представить. Занятая российской армией Голдапь. Так ведь они всегда там были, несколькими километрами дальше, нам только казалось, что они находятся в совершенно иной реальности, чем мы. А они проехали всего лишь несколько километров, ничего более.

И вот ты пытался представить себе это: танки с российскими эмблемами, движущиеся по новенькому асфальту в Браневе, пялящихся на них детей, которые прятались за ногами взрослых; людей, стоящих в окнах за занавесками, офицеров, заходящих в «Бедронку» и покрикивающих на кассирш; быть может, они там бывали и раньше, в частном порядке: здравствуй, Лидл, здравствуй, Бедронка; а те кассирши глядели на них с превосходством, с презрением – как всегда на русских – а сейчас они пришли сюда как хозяева, уверенно и надменно, возможно, они даже и платят за купленное, но делают это с презрением и превосходством, и разговаривают на той версии русского языка, что буквально пропитана ругательствами, словно скользкими щупальцами: здравствуй, Бедронка, здравствуй, Лидл.

Ты представлял, как они заходят в полицейские участки, а полицейские не имеют понятия, что делать, сдаваться или стрелять, они же, курва, шли в полицию не для того, чтобы хуярить из служебного оружия в Иванов и Василиев, им все это кажется абсурдным и несвоевременным; им тоже казалось, что реальность, в которой они живут, является нерушимой, извечной и вечной во веки веков, в этой действительности Иваны с Василиями, скорее всего, сидят у них по камерам, а не наступают с оружием в руках; и полицейские понятия не имеют, как себя вести, когда вдруг в их комиссариатах, в которых сами они всегда имели наивысшую и единственную власть, словно абсолютные синие божки, появляются дружбаны в зеленых мундирах и своим матерным русским бьющие по лицу, словно мокрой тряпкой, они приказывают им, полицейским, лечь на пол, они бьют их прикладами по зубам, орут на них, приказывают опуститься на колени, унижают… И вот польские полицейские лежат на польском полу и глядят на русские сапоги, которые – время от времени – бьют им по ребрам. На стенке висит распятие и польский орел, а русские ходят под тем орлом и крестом совершенно безразлично, как будто бы ничего и не случилось, и эти оба тотема Польши висят там совершенно беспомощно, никого и не перед чем не защищая и ничего уже не означая. Висят до тех пор, пока кому-то из русских не приходит в голову снять один из них, орла, ведь к кресту у них претензий нет, так что он снимает орла, бросает того на пол, стекло в рамке громко разбивается на осколки, русские топчут орла сапогами, а у полицейских слезы стоят в глазах, и не потому, что какие-то русские топчут государственные символы, но потому, что собственными глазами они видят, как кончается их мир.

Который должен был существовать вечно.

Кельце-Юг, Кельце-Север, ты проезжаешь мимо зеленых дорожных указателей, на Семерке появляется какая-то колонна военных машин: даже красивые, новенькие, темно-коричневые, со времени войны на Украине никто не называет их «бронированными транспортерами», только БТР-ами, так короче и вроде как круче.