Текст книги "Семерка (ЛП)"

Автор книги: Земовит Щерек

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 17 страниц)

И за сердце схватился.

– Ой! Чего-то сердце болит.

* * *

Наливка была даже замечательная, она была домашняя, но вот название имела совершенно нецерковное, поскольку звалась «Вельзевулом». Ну почему – дивился ты про себя – священники по домам вечно наливки держат; ты подозревал, что вообще-то они чистенькую хлещут, а наливки – только для виду. А потом Калебас, которого здесь Калебасовой звали, внес вазу с бульоном, от которого шел пар.

– Страстно бульон обожаю, страстно, – все повторял ксёндз Антони. – А потом свиные отбивнушки картофлибус!

– Какой еще «бус»^[174]? – не понял Иероним.

– Эх, дурачок ты, Ирек, дурачок, – вздохнул Антони, и подмигнул тебе при этом.

Вот так вот братья и ворковали. О том, что Россия подтягивается и, не успеешь и глянуть, как атакует, что было предсказание, будто бы Польша станет великой в тяжкие времена, что все предсказатели, о которых в Церкви, по Радио Мария шепчут: отец Климушко, благославенный Бронислав Маркевич, отец Пио, даже святой Малахия – все они предсказывали, что Речь Посполита воцарится над народами, что противопоставит себя сатане и слугам его – а тут совсем ничего из того. Что ксёндз Антони чувствует себя обманутым всеми вещунами, но, с другой стороны, правительство ведь ничего и не делает, чтобы предсказания исполнялись, не вооружается, Речь Посполитую не укрепляет. Иероним Лыцор, в свою очередь, заверял, что как дойдет до вооруженного конфликта, то он сделает точно так, как на Украине, то есть: сам вооружит свох збуйцержов автоматами, купит им жилетки из кевлара, и направит на врага.

– Эх, дурачок ты, Ирек, дурачок, кого там твои збуйцержи защитят, – сказал Антони, и тебе подмигивает. «Ого!» – подумалось тебе.

– Так как, – спросил у тебя после двух-трех рюмок ксёндз Антони, – какие у вас там процедуры? Ну, у шляхты польской? Мы, оно-того, хотели с братом записаться.

– Ну, – отвечал ты, барабаня пальцами по столу, – процедуры имеются и такие, и сякие, но лично я верю, что Лыцоры пройдут их, как там москали говорят, «вперед и с песней», что ни говори, семья достойная, благородная, лично я, правда, посоветовал бы сменить в фамилии «о» на «а», чтобы было более очевидно, оно ведь «Лыцар» – всем понятно, что рыцарь, а «Лыцор» оно так, как вроде мужик хотел сказать «Лыцар»; а мужик же не скажет «пахота», а «похота», и не пойми, то ли на охоту идет, то ли мысли похотливые, но не про работу…

– Это ж наверняка во время того самого омужичивания и случилось, тот самый переход с «а» на «о», – сказал ксёндз Антони Иерониму – ни слишком громко, ни слишком тихо, то ли публично, то ли приватно, а Иероним покачал головой: и серьезно, и как-то с печалью.

– И поехать на Украину, приходские книги поднять…

– А шоб воны повыздыхалы! – обеспокоился ксёндз Антони.

– На Украину!? – скривился Иероним.

– А шоб мы знали конкретно, куда ехать? – скривился тут и Антони.

– Ну, – сказал ты, – естественно, если бумаги потерялись, а затеряться могли, поскольку там, говоря в общем, много чего утерялось («хе-хе-хе», – засмеялся Иероним; «хе-хе-хе», – засмеялся Антони), то достаточно провести определенную оплату на наш счет, и наши специализированные генеалоги уже займутся поисками вашего происхождения. Мы располагаем самыми новейшими технологиями, в том числе – исследованиями ДНК, и, раз уже об этом зашла речь, – тут тебя начало нести, – то мы можем сразу же взять образцы, вы чего-нибудь полижите, а я отвезу на экспертизу, он ж все знают, ин слюна веритас, что означает, известно, что в слюне больше всего частиц ДНК находится, вот только чего бы полизать…

– Может, ложечку? – подсказал Иероним.

– Нет, – сказал ты. – Нет, я знаю, – тут же предупредил возражения ты, – что ложечка чистая, но с точки зрения микроскопа и науки, так она не совсем даже чистая, и наши эксперты увидят на ложечке не только слюну или так называемую «саливу» аристократизированного объекта, но ведь и других, скажем профессионально – «объектов». И совсем не обязательно, что с голубой кровью.

– Эх, дурак же ты, Ирек, – сказал ксёндз Антони. – Ложечку лизать.

И так, раз тебе, и подмигнул. Даже, ты сам видел, Иероним побагровел. Но больше ничего.

– Так может, – осмотрелся Антони по столу, – вот эту вазочку. Может, вазочку полижем?

– И это плохо, до нее много людей дотрагивалось. Это должно быть, ну вы понимаете, более-менее асептичным… А кроме того, куда мне его спрятать, чтобы в транспорте не загрязнить?

– А пан знает, есть у меня такие, – ксёндз Антони, сунул руку в карман рыбацкой безрукавки, наброшенной на сутану, – картинки со святым Себастьяном. Для раздачи детям и всяким таким… Прямиком, проше пана, из типографийки. Муха не садилась. Можно сказать, хе-хе-хе, девственно чистые.

– О, – сказал ты, – тогда прошу приложиться язычками. И на экспертизочку!

Антони подал Иерониму картинку со святым Себастьяном, голым, мускулистым, связанным, как полагается в БДСМ, стрелами протыканным, раненным – каждый святой желает быть раненным, и оба брата высунули языки и начали Себастьяна облизывать.

– И пообильней, – поучал ты. – Чем обильней, тем лучше! Салива, салива! – не забывайте.

Ну эти два типа язычары свои мясистые спрятали, зачмокали, снова вытащили, слюна с них прямо капала, и тут из кухни вышел Калебасова со свиными отбивными на трех тарелках.

Глянь, а тут Лыцоры священные картинки лижут.

Он тут же тарелки на буфет как метнет, под фартук руку как сунул, мобилку как достал – и давай кино снимать, визжа при этом: «Ну, гады, вы у меня в руках, щас как пойду в приходский Интернет и всем покажу, как Лыцоры Себастьяну голенькое тело вылизывают, ах, сукины дети, вот это я вас подловил!»

А Лыцоров словно гром с ясного неба хрякнул. А ты, баран, загоготал.

Братья глянули один на другого с ненавистью, отбросили мокрых Себастьянов на белую скатерть. Сорвался Иероним с места, зацепив брюхом стол.

– А ну отдай сюда! Отдай! – заорал он Калебасовой.

Стол зашатался, ваза с супом горячим, паром исходящим, вылилась на ксёндза Антони, который завопил моржом раненным и на пол грохнулся, пытаясь вздохнуть.

– Отдай! Отдай! – Иероним уже схватил Калебаса, уже за горло того одной рукой схватил, второй пытаясь телефон из руки вырвать. – Ах ты, вошь! Вошь! – сопел толстяк.

– Сердце! Сердце! – визжал ксёндз Антони, ногами дергая, от горячего бульона всем телом паром исходя; заметил это Лыцор, пустил Калебасову, который, едва-едва вздохнув, после чего фартук с себя сорвал и выбежал из дома в тапочках. Иероним же на него и не глянул, только бросился ксёндза Антони спасать, сутану на груди расстегивать, искусственное дыхание делать, к биению сердца прислушиваться.

Только было уже поздно.

У ксёндза Антони глаза уже закатились, и дышать он перестал.

И глянул Иероним Лыцор на тебя, а глаза у него были бешенные.

– Это ты! – сказал он. – Это ты нас так подставил. И брата, гад, убил. Издевками своими. Ты, это ты!..

И как на ноги сорвется, и на тебя как кинется.

А ты обернулся – и в коридор.

«Ботинки!» – подумал, и давай их на ноги натягивать.

Лыцор тоже в коридор в носках выскочил, и он тоже обуваться бросился. И вот вы обуваетесь, глядя друг другу в глаза, ты с некоторым даже страхом, а он – с бешенством и печалью. Ты первым обулся – и в прыжке выскочил из дома, на ступеньки, а за тобой, слышишь – ба-бах!

Ты поворачиваешься, а Лыцор из твоего – ну ладно, веджминского, револьвера в тебя палит. Словно в бекаса!

Ты бросился в сторону костёла. Лыцор, сопя, за тобой.

«Тррах!» – новый выстрел.

«Это два выстрела, выходит, три патрона у него в барабане осталось, – подумал ты. Так еще ж пять добавочных».

Выбежал ты за костёл. «Где-то тут, – подумал ты, – должно кладбище быть, а на кладбище – люди. В конце концов, сегодня же Всех Усопших». Только нигде огня лампадок не видел, даже запаха стеарина в воздухе не чувствовал.

Вместо того ты увидел каменную стену с надписью: ГОЛГОФА. А над надписью – череп со скрещенными костями. «Пока что закрыто», – можно было прочитать накаляканные на картонке слова. «Просим прощения за затруднения, Голгофа строится, возводится здесь для вашего же удобства».

А ты склонился и прошел под монтажными лентами.

* * *

Ты шел. Едва-едва чего видел, вот только ночь – упрямо – наступить не желала. Никогда, крутилось в голове, никогда не видел ты такого долгого заката. Аллейка была узкой, каменистой, по обеим сторонам торчали какие-то святые, которых ты не мог идентифицировать. Потом ты посветил фонариком на какой-то памятник с громадным крестом – на нем был барельеф Великой Речи Посполитой, от моря до моря, с подписью: «Памяти Уничтоженной Польской Шляхты». А ты шел дальше.

– Ты где? – услышал ты за собой визг Лыцора. – Ты туда зашел? Зашел? Ох, как найду тебя, о, вот как найду тебя, эх, ежели тебя найду, хуй ты…

Ты же прошел мимо памятника Зарезанным Человеческим Эмбрионам, представляющий собой громадного, высотой метра в два окровавленного насцитуруса^[175], а так же мимо Смоленского Памятника, в возведении которого, подумалось тебе, должен был принимать участие тот же самый архитектор или художник, которого Иероним привлекал при строительстве Замчища. Роль «туполева» исполнял жестяной самолет, снятый с какой-то карусели, с намалеванной характерной красно-белой полосой и надписью РЕЧЬ ПОСПОЛИТАЯ ПОЛЬША. Из самолета высыпались куклы, одетые в двухчастные и трехчастные костюмчики. Вместо голов у кукол были прикреплены белые полистироловые шары, а уже к шарам приклеили фотографии тех людей, которые погибли в катастрофе.

– Я знаю, что ты здесь! – услышал ты визг Лыцора.

– «Похоже, он пошел по другому проходу», – подумал ты, но ускорил шаг.

СЕМЬ ГЛАВНЫХ ГРЕХОВ – гласила надпись на очередных вратах.

И ты прошел в них.

«Гордыню» представлял Ежи Урбан^[176]. Его вырезали из дерева. Уши у него были огромные, словно две спутниковые антенны. Скульптор не мог удержаться, чтобы не выпустить ему из-за мясистых губ парочки клыков, словно у вампира. В руках он держал ленту, похожую на туалетную бумагу, с надписью ПРАВИТЕЛЬСТВО ПРОПИТАЕТСЯ САМО.

Очередная фигура цыкала и изображала «Жадность». Глянь – а это Славомир Новак^[177]. Тупой взгляд, лицо довоенного наемного танцора, на руках по пять пар часов. Выглядел он словно красноармеец в наступлении^[178]. Все наручные часы были настоящими, и именно они-то и цыкали.

Ты шел дальше с нарастающим восхищением.

«Нечистоту» представлял Рышард Калиш^[179]. Он был кругленьким, словно воздушный шарик, лыбящимся – что твое солнышко, и сидел он в покрашенном в красный цвет спортивном самолете, наверняка снятом с той же самой карусели, что и «туполев». Рядом с ним сидела вырезанная из дерева сисястая вульгарная блондинка по образу и подобию Доды Электроды^[180]. Обойдя скульптуру по кругу, ты обнаружил сидящего на заднем сидении Роберта Бедроня^[181]. Тоже улыбчивого, обнимающегося с каким-то типчиком в фетишистской маске на лице – из черной кожи, с замками-молниями для лаз и рта. А маску, подумал ты, должны были купить в настоящем секс-шопе.

«Наверное, Лыцор збуйцержов послал», – подумал ты.

«Зависть» представлял лично Бронислав Коморовский^[182]. Это требовало массы аллегорического умения – Коморовский, как ты понимал, как бы завидуя наличию у истинных поляков их символов и ценностей, в одной руке держал крест, а во второй – польский герб, и мину имел вдохновенную, но чтобы четко было видно, что все фальшиво, шею оплел ему змей. Опять же, орел был красным на белом фоне, а Иисус на кресте демонстративно отворачивал голову от президента.

«Неумеренность в еде и питье» – жирный Александр Квасьневский^[183], стоящий над харьковской надгробной плитой с надписью «Замордованным на востоке». Этого деятеля вырезали с мордой пьяницы, а вместо ног ему были приданы две рессорные пружины. Каждое дуновение заставляло президента качаться. В качестве атрибутов власти, словно скипетр и державу, Александр держал кольцо колбасы и рюмку.

«Гневов» было целых трое: Адам Михник, Стефан Несёловский и Януш Паликот^[184]. У всех были зеленые лица, из черных губ свисали языки-змеи.

«Ленью» был Дональд Туск^[185] с ногой, поднятой над футбольным мячом.

А дальше Голгофа была еще не закончена. Явно планировалось насыпать из камней приличных размеров холм, крупный сад из камней, а на вершине, наверняка, поставить крест. Или целых три, так как на земле их лежали три штуки.

А помимо всего, на площадке торчали самые разнообразные фигуры: Богоматерь, стоящая на довольно крупном полумесяце; святой Флориан^[186], льющий из кружки воду на горящий дом; святой Иоанн Креститель в верблюжьей шкуре, какие-то римляне для того, чтобы насмехаться над Иисусом, и так далее.

И вдруг ты услышал знакомое сопение. Это Лыцар, понял ты, обходил тебя по кругу.

Ты вытащил совковую лопату, торчавшую из кучи песка, и присел за Дональдом Туском. Лыцор как раз высунулся из-за камней, держа в руке сентениал, а ты – раз! – и выскочил на него из-за Туска с лопатой.

– О! – заорал Лыцор. – Ну, блин, я и перепугался! – А ты уже замахнулся. Тот отступил, но тебе удалось зацепить лопатой револьвер, который отлетел куда-то в сторону Рышарда Калиша. Не успел ты замахнуться во второй раз, Лыцор уже схватил штыковую лопату. «Вообще-то, – подумал ты, – я и сам мог выбрать штыковую. Намного ведь удобнее».

И вы сошлись, высекая искры, сталь о сталь, древко о древко; ты оттолкнул Лыцора от себя, тот сделал несколько шагов назад, но равновесие удержал. Ты уже готовился подпрыгнуть, размышлял как раз, как ты его тут, этой вот совковой лопатой навернешь, как вдруг Лыцор на чем-то споткнулся или поскользнулся, ты и сам не понял – то ли на присыпанной землей пленке, то ли о кабель или проволоку, которая вечно на стройках торчит – во всяком случае, с воплем «у-у, бля…» он грохнулся на спину и врезался башкой в плиту с надписью «Замордованным на Востоке». Ты услышал, как у него хрустнул череп, и вот тут тебя чуть не вывернуло. Голова Иеронима медленно сползла на землю. Глаза у него были открыты. На плите же остались кровь и мозги. И над всем этим покачивался на ногах-рессорах Александр Квасьневский.

* * *

Пару минут ты, не шевелясь, пялился на все это. Потом, одеревяневший от испуга и шока, ты поднял с земли веджминский револьвер, обыскал карманы Лыцора, обнаружил последнюю обойму и ключи от мерседеса и побежал по дорожке Голгофы назад, в сторону дома священника.

И вот тут наконец-то начало темнеть.

5. Сатана

Ты ехал на золотом, блестящем золотом мерседесе Лыцора, а голова твоя была ну просто как дровеняка. Ты ничего не чувствовал, тупо существуя, словно вырезанная из картона рекламная фигура. Включил радио.

– Командование НАТО подтверждает, что российские войска концентрируются на границах калининградской области, – говорила ведущая, так что ты переключился на другую станцию, потому что не было у тебя охоты на российские войска на границах калининградской области, по большому счету – у тебя ни на что охоты не было.

– На национальной автостраде номер семь, под Сломниками, сгорел легковой автомобиль – излагал на сей раз уже диктор. – По словам пресс-атташе малопольской дорожной службы, все указывает на то, что это был сознательный поджог.

– Внутри мы не нашли никакого рода управлявшего водителя, – докладывал пресс-атташе, – который до сих пор остается не идентифицированным.

Ты облегченно вздохнул.

– Механическое средство передвижения марки «опель», – продолжал пресс-атташе, – было лишено еще и регистрационных таблиц. В связи с этим, хотя автомобиль лежал в ирригационном углублении при дороге, или же, так называемой канаве, после так называемого среза, как говорят водители на своем жаргоне, креста, а конкретней – двух крестов: малого, имеющего памятно-некропольный характер, и большего, имеющего характер часовенный, наши следователи подозревают, что удар, приведший к так называемому срезу, не вызвал возгорания или так называемой игниции, поскольку водитель успел не только эвакуировать самого себя, но и снять упомянутые ранее, это правда, регистрационные таблички транспортного средства, то есть, как следует из наших дедуктивных действий, автомобиль, скорее всего, похоже, не мог тогда гореть, ибо тогда водитель, скорее всего, таблиц бы не откручивал, а убегал. Возможно, и откручивал, потому что был он какой-то странный, чего, говоря в общем, тоже не можем исключать.

– Ага, – прибавила журналистка.

Ты переключил станцию.

– Выехали на каникулы все наши подопечные! – развопился на канале RMF Казик Сташевский^[187]. Дальше.

– In the army now, – пели «Золотые хиты».

Ты переключился на последующую станцию.

– СЕМЬ, ВОСЕМЬ, ВОСЕМЬ, повторяю, ЧЕТЫРЕ, ДВА… – взволнованным и в то же время собранным голосом вещало радио «Мария».

Дальше.

– …переполненная радостью, она любила танцевать…

«А вот чего, – задумался ты, – мог слушать в автомобиле Лыцор?».

И врубил CD-плейер.

– И легких нет, чтобы туда попасть, дорог, – запел, к твоему изумлению, Яцек Качмарский^[188], – в пространствах бурь и в кипени веков, но ведь существует Сарматия, существует где-то terra felix^[189].

Тья…

Сарматия.

Было ровно и плоско, несмотря на то, что именно здесь начиналось Швентокшиское воеводство^[190]. Теоретически – с населением из горцев-гуралей. «Швентокшиские гурали как общность, – подумал ты и захихикал про себя – что за абсурд, центральная Польша никак не может породить горцев, даже если имеет горы, ведь она слишком монотонная, слишком подверженная уравниловке, чтобы создать хоть что-нибудь, обладающее характерными чертами».

– Трое горожан посреди моста на время прекратили сонный спор, а за ними – совсем не живописные – молельный дом, костёл, церковь и амбар, – пел Качмарский.

«Ага, – подумал ты. – Ясненько».

«Течение заботится об их имении, на тяжких от бочках шхунах; отдав должное проблемам тела – приятно подумать о душе».

– Дело в том, – сказал ты сам себе под нос, – что Сарматии никогда не удалось быть Terra Felix.

Потом пугливо осмотрелся, а не стоят ли где мусора. Если бы стояли, было бы паршиво. Если говорить вообще – до сих пор – от тебя нигде никаких следов не осталось. Ну ладно, никаких доказательных следов. А это означало, что ты, как и любой добропорядочный гражданин мог ехать в столицу. Вот только не на автомобиле, украденном у убитого только что местного олигарха.

«Необходимо, – размышлял ты, – избавиться от этой долбаной трефной машины».

Лишь бы только не наткнуться на какую-нибудь излишне активную полицию. А сегодня ведь операция «Лампадка», полиция следит, чтобы все ехали со скоростью, соответствующей дорожным условиям; сегодня объявлен погром пьяным водителям и джойрайдерам^[191], объявлена охота на веджминов, нажравшихся эликсиров, дни славы и величия польской дорожной службы в фольксвагенах, альфах, лянчах, шкодах. И в черных, никак не обозначенных «опелях инсигния».

«Нужно следить и быть поосторожнее с черными опелями инсигниями», – размышлял ты.

А вот на полонезы внимания обращать уже не нужно, все знаменитые синие полицейские полонезы собраны в концлагере для полонезов, поллаге под Белостоком, где им предстоит умереть от голода и ничегонеделания, пока галки и вороны не выклюют им фары.

Но какое-то время полиции не было. Говоря честно, ничего не было. Если не считать пейзажа-соте. Это был тот редкий момент в Польше, когда можно было себе представлять, что находишься где-угодно на свете. Где-то, где Польша не является всеобязывающей. И всехобезоруживающей. Когда ты родом из Польши, тем более – из Польши центральной, как ты сам, трудно поверить, что кроме Польши существует что-либо еще. Что за границами Польши Польша кончается. Что Польша – это не отдельная планета.

Ты не мог представить себе, выходя из родного многоквартирного дома в Радоме, городе, располагающемся на территории центральнопольской Внутрибубличной Дырки, будто бы мир, отличающийся от того, который видишь вокруг, может действительно существовать. Что может существовать, к примеру, Италия. Или Штаты. Не говоря уже о таких вещах как какие-то там Таити с Бразилией. Эти уже вообще в голове не умещались.

О'кей, ты знал, что существует Германия. Германия для каждого поляка является чем-то вроде на сто процентов существующего рая и преисподней одновременно. По какой-то причине еще ты был уверен, что существует Россия, которая была тем же, что и Германия, только наоборот.

Но все остальное было только лишь и исключительно сказкой из книжек, видеокассет и цветных журналов.

А тут – глянь: съезд на Водзислав, именно туда вела старая Семерка, лишь потом устроили объездную, чтобы им все движение трассы Е77 – что там ни говори, Будапешт – Гданьск, а потом и Калининград, Рига, Таллинн, Псков – не шло через водзиславский рынок, как, в свою очередь, идет через тот несчастный Ксёнж; чтобы не проходило через центр, как в тех несчастных Сломниках; но ты едешь на Водзилав, ты любишь Водзислав, это совершенно клёвый городок, ассоциирующийся для тебя с вестерном, потому что некоторые дома покрыты белым сайдингом, одна полоса над другой, и все похоже на пластмассовую версию городишки с Дикого Запада; и вот ты въезжаешь в Водзислав, глядишь на дома, покрытые, чем только удастся, и оштукатуренные, как только удастся, видишь вывески КЕБАБ, видишь вывеску ЦВЕТОЧНЫЙ МАГАЗИН ФРЕЗЯ, притормаживаешь, а ночь все темнее, ты открываешь окно золотого мерседеса и чувствуешь запах стеарина (ты задумываешься: а откуда, раз в округе никакого кладбища нет), зато все элегантно выложено плиточкой польбрук. «Боже ж ты Боже, – размышлял ты, если русские и правда навалятся, и у героических защитников Водзислава закончатся боеприпасы, они станут хуярить во врагов этим вот польбруком»; и ты даже представил все это: вот идут русские, маски, зеленые комбинезоны, винтовки, шлемы, за ними какая-то машина с записанными песнями группы «Любэ»: «ат Волги до Енисея – Расея наша Расея, ея, Расея», а тут из-за крыш польбрук летит, одна плитка, другая, в конце концов – все небо закрыто плитками польбрука. Словно град. И русские бегут, или нет, не бегут, они захватывают Водзислав после длительных, тяжелых и кровавых боев, после чего, когда гарнизон Водзислава героически капитулирует, им разрешают даже в плену в знак почета таскать в карманах плитки польбрука.

Ах, Водзислав, Водзислав, здесь ничего не осталось для извлечения из-под обломков девяностых годов, возможно, разве что общая форма рынка, улочек, словно в Помпеях, но ведь каждый польский город – это Помпеи, придавленные тем говном-самостроем, словно вулканической пылью. А на самом деле, следовало признаться, ты любил это все, любил протертые зебры на улицах, те космические пломбы девяностых: все те twingo, transit'ы и cinquecento^[192], припаркованные одним колесом на мостовой, а вторым – на тротуаре; те парикмахерские, в одинаковой степени и старые, где стрижка стоит десятку, оборудование еще семидесятых голов, сам салон выкрашен бледной эмалевой краской, парикмахер в белом халате, у него усталый взгляд, семь десятков лет за плечами и разговоры, будто бы у него стригся сам Ярошевич^[193], и новые – где работают киски с яркими ногтищами на полметра с блестящими фенами, с обязательной мойкой головы и массажем ее же, даже если ты и не желаешь, с кучей цветастых журналов типа «Галя» или «Тина», с фотографиями каких-то моделей с англосаксонскими лицами и прическами, которые в реальности не имеют шанса удержаться дольше, чем осуществляется съемка на цифровой аппарат. Ты любил эти германские автомобили с надписью «Немец плакал, когда продавал», и глядя на эту надпись ты всегда задумывался, а что такое должен был продать собственного производства поляк, чтобы после того плакать; ты представлял сарматов, плачущих по проданному на Запад зерну, по полным зерна кораблям, плывущим по Балтике, и каждый корабль снабжен наклейкой «Поляк плакал, когда продавал», а потом уже ничего стоящего слез уже не экспортировали, если только не считать эмигрантов – ой, водка, польская водка, и даже Джеймс Бонд, что если водка, то только польская или русская, ну да, в отношении водки поляк еще мог бы плакать, так на тебе, этим русским всегда надо влезть.

Городишко Водзислав маленький, вот и фотографии маленькие

Водзислав: Вид сверху + Процессия на Рынке в честь Праздника Конституции 3 мая

Ах, Влодзислав, Влодзислав. Ты любил эту дешевую всеохватность, этот идиотский подбор материалов, эту литую из бетона ограду, окружающую дыру в самом центре города, за которую в любом другом европейском городе городских чиновников вымазали бы в смоле и выкачали в перьях, после чего заставили бы на четвереньках бегать по рынку и блеять как бараны, а здесь дыра существовала, сколько тебе помнится, совершенно спокойно.

Ты любил все это так, как любят вещи, известные с детства и ассоциирующиеся с домом. Вещи для Польши обыденные, вещи родные, самые родные, наиболее польские – симпатичная рожица маленького фиата 126р, зеленые дорожные указатели, буквы, складывающиеся в слово «ПОЛЬША», где первая буква всегда кажется приветливо раскрывшей руки, и когда это слово, в его письменной форме, ты воспринимаешь, скорее, как один иероглиф, а не комплект букв; черно-белая корова на зеленом фоне, бесстрастно пережевывающая свою жвачку и пялящаяся на твой автомобиль, когда ты проезжаешь мимо; покрой окон в блочных домах, киоск «Руха»^[194], дом-кубик из белого пустотелого кирпича, с крышей, укладывающейся в очертания северной Польши.

К примеру.

Так что где-то так – ты любил это все. Этих людей, новый польский средний класс, который заработал на том-сем, чаще всего – на героических смолл-бизнесах, и вот теперь устраивает еще все то, что можно еще устроить в праздничный день в городе Водзиславе на рынке а после того садится в свои автомобили, в собственные кии и дачии дастеры (а знаете, оно вроде как и румынка, а на самом деле – француженка и недорогая, а хорошая), в свои мерседесы и бэхи, в свои шкоды октавии и фольксвагены пассаты, ауди А3 и А4, и едут в свои дома, паркуются перед гаражами или же открывают гаражные ворота пультами, а дома тепло, телевизор бубнит круглые сутки, рекламы как на улицах, так и в родимых местах, только в доме и каминчик, и пастельные стены, и картинка, купленная в Кракове во время какого-то там уикенда лет десять тому назад, а тогда оно и Вавель был, и обед в «Крестьянской Еде»^[195], в театр билетов не было, и ничего страшного, зато деньги целы, в следующий раз сходим; а дома диван кожаный и набор кулинарных книжек, потому что готовить они любят, итальянская кухня им уже приелась, французская – слишком сложная, опять же, на кой делать пюре из сельдерея, люди, опомнитесь! так что – балканская, потому что каждый в той самой Хорватии был; ах, Хорватия, Хорватия, снимок порта в Дубровнике стоит на комоде; кухня арабская, китайская, тайская – хорошо, поскольку и сладенькое, и с мясцом; венгерская кухня – естественно, оно ж и хорошее, и острое, и побратимы, а особо хороша эгри бикавер, эгерская «бычья кровь», вино недорогое и нормальное, и – тут поднимаем палец, что в каждом польском ресторане можно получить пирог по-венгерски, при чем – здесь палец поднимается еще выше – пирог по-венгерски с Венгрией ничего общего не имеет. Короче, садятся они перед телевизорами и смотрят TVN24 или TV Republika, потом то-се, клацая по каналам, кто чего любит: Угадай мелодию или чего-нибудь спортивное, все любят хороший футбол и болеют за Барселону, Милан или Манчестер; вечерком рюмочку чего-нибудь получше перед сном; в Интернете порталы просмотреть или к соседям на минутку поругаться или посмеяться; книжку, ту самую, что мучают уже с месяц, дочитать до конца, или из тех, которые еще не мучил, какой-нибудь боевичок, попросить сына или дочку, чтобы чего-нибудь стащили из новинок через торренты – и спать.

И даже, подумалось тебе, когда делал кружок вокруг рынка, тех пареньков любишь, стоящих под магазином с вывеской БАКАЛЕЙНЫЕ ТОВАРЫ – КРУГЛОСУТОЧНО, к которому они тянутся, словно мотыльки к лампе, потому что, а к чему им в Водзиславе тянуться. И вот они сидят себе под этим магазином, и даже особенно не выпивают, потому что сколько же можно пить, и выпивка им давным-давно осточертела, пускай старые хулиганы пьют, они, скорее, будут сосать какой-нибудь «рэд булл» или «тайгер», попробуют чего-нибудь другого, если кто привезет из Кельц, Кракова или Ченстоховы, а то и вообще ненашенского, или просто занимаются броуновским движением, сидят на лавках, пускают один другому ролики на мобилках и обращаются друг к другу: «курва, хуй и стукачок».

И даже сейчас ты их немного любишь, когда замечаешь, что под лавкой происходит какая-то заварушка, и когда открывается дверь с наклеенной изнутри рекламой чипсов, когда звонит колокольчик, такой себе «динь-донг», что звучит, когда кто-угодно входит или выходит, и когда эти пацанчики выбрасывают изнутри какого-то типа с туристским рюкзачком, возраст: около тридцати, блондинчик, куртка с пуховым воротником, хотя и нельзя сказать, что холодно, градусов 11–12 с плюсом, не ниже. И они тащат его за эту его куртку, орут ему что-то, а тот даже чуточку перебздел, но пытается держать себя в руках, а ты ж ведь, курва, веджмин, у тебя серебряная веджминская пукалка с серебряными пулями, к тому же веджминские эликсиры, ты являешься веджмином с веджминскими же обязанностями, а веджмин просто обязан защищать людей от чудовищ, в связи с чем ты останавливаешь машину, выскакиваешь и орешь как сумасшедший:

– А что здесь, курва, происходит?

– А тебе, курва, какое дело, хуй моржовый? – накачанные тайгером парни скалят клыки, уже пыжатся, уже всю свою вульгарность обращают в твою сторону, уже строят из себя презирающих все и вся крутых молодцев – но того, в куртке, отпустили.

– Запрыгивай! – кричишь ты тому.

А ему два раза повторять было не надо. Сорвался с места и побежал, хотя за ним и не гнались, спустили все на тормозах, разве что засвистели, заулюлюкали, матами стали обкладывать. Только ты уже их не слышал, потому что вы тронулись.

– Спасибо, – произнес парень по-польски с настолько очевидным немецким акцентом, что с тем же успехом мог сказать «хэндэ хох». – Меня зовут Тобиас. Тоби.

– Павел, – ответил ты. – Привет, Тоби.

– Привет, Павел, – осмехнулся он.

Красота его была настолько германской, что ты даже удивился тому, что не врубился сразу. Лицо удлиненное, практически полное отсутствие скул. Ну, не то, чтобы он был из Reichsrassenamt, но вы понимаете.

Ты выехал из городка на Семерку.

– Чего они от тебя хотели? – спросил ты, как будто бы это не было и так понятно, а немец только улыбался. Ты тоже улыбнулся.