Текст книги "О красоте"

Автор книги: Зэди Смит

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 28 страниц) [доступный отрывок для чтения: 11 страниц]

Они зашагали по направлению к улице, откуда пришел Майкл. Даже от его поступи веяло каким-то безнадежным отсутствием чувства юмора: каждый шаг был преисполнен достоинства и выверен, словно молодой человек хотел доказать полицейскому свою способность пройти по прямой белой линии. Минуту, потом еще две они шли, не нарушая молчания. Мимо тянулись сплошные дома, без единого вкрапления чего-нибудь полезного: магазина, кинотеатра, прачечной самообслуживания. С обеих сторон – ряды стиснутых соседями однообразных викторианских громадин, незамужних тетушек английской архитектуры, музеев буржуазной викторианы…Это был старый «конек» Говарда. Он тоже рос в одном из таких домов. А вырвавшись из семьи, пустился в радикальные эксперименты с жилищным пространством: коммуны, сквоты. Но появились дети, собственная семья, и подобные варианты отпали за негодностью. Он предпочитал не вспоминать о том, как отчаянно и долго жаждал заполучить тещин дом: мы забываем то, что приятнее забыть. Говард считал себя человеком, который в силу обстоятельств загнан в жизненное пространство, противное ему с личной, политической и эстетической точек зрения, а все в угоду семье. В числе многих прочих угод.

Они свернули на улицу, которая явно пострадала в войну от бомбежек. Построенные в середине века уродливые здания с фасадами «под Тюдоров» и дорожки из разнокалиберных камней. Со стен хвостами больших дачных котов свисает пампасная трава.

– А здесь мило, – сказал Говард, поражаясь своей потребности говорить в точности противоположное тому, что думаешь, хотя за язык никто не тянет.

– Да. Вы живете в Бостоне?

– Поблизости. Рядом с Веллингтоном, гуманитарным заведением, в котором я преподаю. Здесь, наверное, о таком и не слыхали, – притворно поскромничал Говард.

Из всех вузов, в которых он работал, Веллингтон был самым престижным; никогда еще Говард не подбирался так близко к Лиге Плюща ^{4} .

– Джером учится в нем?

– Нет-нет. В нем учится его сестра, Зора. А Джером – в университете Брауна. Сдается мне, это гораздо более здравое решение, – сказал Говард, хотя в действительности это решение его тогда сильно задело. – Выпорхнуть на свободу, оторваться от маминой юбки и так далее.

– Не обязательно.

– Вот как?

– Я пошел в тот же вуз, где преподавал отец, единственно потому, что считаю: здорово, когда родных людей связывают тесные узы.

Вся напыщенность молодого человека, как показалось Говарду, сосредотачивалась в его челюсти: он двигал и двигал ею на протяжении всего пути, словно пережевывая мысль о людях-неудачниках.

– Совершенно верно, – Говард почувствовал, что переборщил. – Просто мы с Джеромом не… Мы по – разному смотрим на мир и… Вы с твоим отцом, должно быть, более близкие друзья, вы больше способны к… В общем, не знаю.

– Мы очень близкие друзья.

– Что ж, – сдержался Говард, – вам повезло.

– Тут главное – стараться, – увлеченно сказал Майкл; похоже, тема его расшевелила. – Надо, так сказать, прикладывать усилия. И потом, моя мать всегда сидела дома, а это совсем другое дело, как мне кажется. Материнский пример и все такое. Забота, воспитание. Так сказать, карибский идеал, только многие о нем забывают.

– Верно, – сказал Говард и следующие две улицы (они миновали вафельный рожок индуистского храма и шли вдоль проспекта кошмарных бунгало) представлял, что долбит этого юного субъекта головой о дерево.

На улицах уже зажглись фонари. Впереди замаячил Квинз-парк, о котором говорил Майкл. Он был совершенно не похож на сумрачные королевские парки в центре города. Просто островок зелени с яркой освещенной викторианской эстрадой посредине.

– Майкл, можно мне кое-что сказать?

Тот не ответил.

– Послушай, я никоим образом не хотел оскорбить никого из твоих родных, к тому же, я вижу, что в целом мы сходимся в мнениях… Тогда к чему споры? Лучше нам всем собраться и вместе подумать о… В общем, о том, как, какими доводами убедить этих двоих, ну, ты понимаешь, что это абсолютно безумная идея, – по-моему, сейчас это главное,не так ли?

– Послушайте, вы, – отрывисто сказал Майкл, ускоряя шаг, – я не интеллектуал. И никогда не обсуждаю своего отца. Я всепрощающий христианин, и что бы там ни происходило между ним и вами, это не меняет нашего отношения к Джерому. Он славный малый, вот что главное, и не о чем тут толковать.

– Да, конечно, конечно, разумеется, никто и не спорит. Я просто говорю и, надеюсь, твой отец учтет, что Джером, на самом-то деле, слишком юн и эмоционально незрел, он не тянет на свой возраст и совершенно неопытен, причем вы, скорее всего, даже не представляете насколько…

– Простите, я туплю: вы о чем?

Говард глубоко, притворно вздохнул.

– По-моему, они оба слишком, слишком молоды для брака, Майкл. Вот и все, в двух словах. Не сказать, что я старомоден, но, на мой взгляд, по всем меркам…

– Брака? – Майкл замер на ходу и поправил очки на переносице. – Кто женится? О чем речь?

– Джером. На Виктории. Прости… Я думал, что…

Челюсть Майкла приняла непривычное для себя положение.

– Вы имеете в виду мою сестру?

– Да. Прости. Я о Джероме и Виктории, а ты о ком? Подожди – что?

Майкл громко хохотнул, а затем придвинулся поближе, чтобы посмотреть Говарду в лицо и убедиться, что тот его разыгрывает. Поняв, что это не шутка, он снял очки и медленно протер их о шарф.

– Не знаю, откуда у вас такая идея, но вырвите ее, так сказать, с корнем, потому как это даже не… Фу! – тяжело выдохнул он, покачал головой и снова надел очки. – Да, я хорошо отношусь к Джерому, он отличный парень. Но, сдается мне, у моих родных не будет… спокойно на душе при мысли, что Виктория живет с человеком, который настолько далек от… – Говард смотрел, как откровенно он подыскивает эвфемизм. – Ну, от тех вещей, которые для нас важны, вот. Так что это сейчас не на повестке дня, вы уж извините. Вы потянули не за ту ниточку, уважаемый, но как бы там ни было, надеюсь, вы распутаете свой клубок прежде, чем войдете в дом моего отца. Понятно? Джером совсем не наш вариант, абсолютно.

Все еще качая головой, Майкл прибавил хода, Говард, как на буксире, припустил за ним. Его спутник лишь то и дело поблескивал на него очками и пуще прежнего качал головой; наконец, Говард взбесился.

– Слушай, извини, конечно, но я тоже не прыгаю от радости, ясно? Джером нашел когда выкинуть фортель – в разгар учебы. Допустим, ему приспичило, хорошо; однако я думаю, что ему нужна женщина – я скажу то, чего ты от меня так ждешь! – его интеллектуального уровня, а не первая встречная, которую он умудрился затащить в койку. Послушай, я не собираюсь с тобой препираться: мы оба согласны, и это замечательно, что Джером еще дитя…

Говарду удалось подстроиться под шаг своего спутника, он решительно взял парня плечо и остановил. Тот медленно повернул голову и смотрел на Говардову руку, пока он не сдался и не убрал ее.

– Что такое? – сказал Майкл, и в его акценте проскользнула некоторая грубость, характерная, скорее, для улицы, чем для офисных стен. – Не понял. Не трогайте меня своими руками, хорошо? Моя сестра девственница. Понятно вам? Она так воспитана, ясно? Уважаемый, я даже не знаю, что ваш сын соизволил вам сказать…

Этого средневекового оборота беседы Говард уже не вынес.

– Майкл, не надо. Мы играем за одни ворота. Никто не отрицает, что этот брак – нелепость, посмотри на мои губы, видишь, я говорю: нелепость, полнейшая нелепость. И никто не подвергает сомнению честь твоей сестры, правда… Шпаги на рассвете – это лишнее… Дуэль или еще что-нибудь в таком духе… Послушай, я, разумеется, знаю, что у тебя и твоих родных есть «убеждения», – Говард выговорил это с таким трудом, словно убеждения – какая-нибудь зараза, вроде лихорадки на губах. – И я всецело и полностью уважаю их и толерантно к ним отношусь… Я не сразу понял, что для тебя это оказалось сюрпризом…

– Да уж. Просто охренеть каким сюрпризом! – воскликнул Майкл, разворачиваясь к нему и произнося грубое слово шепотом, словно опасаясь быть услышанным посторонними.

– Что ж, хорошо… Для тебя это сюрприз, я прекрасно понимаю, что… Майкл, прошу… Я не ссоры приехал затевать… Давайте спустим все на тормозах…

– Если он ее тронул… – начал Майкл, и Говарда, вдобавок к общему ощущению бредовости их разговора, охватил неподдельный страх.

Бегство от здравомыслия, повсеместно наблюдаемое в новом веке, удивляло Говарда меньше других, но каждый новый случай, с которым доводилось сталкиваться – в телевизоре, на улице или вот сейчас в лице этого молодого человека, – почему-то его подкашивал. У него подрастерялось желание участвовать в дискуссиях, в культурном процессе. Поостыл запал сражаться с обывателями. И сейчас, предчувствуя удар или словесное оскорбление, Говард потупил глаза. Из-за угла, возле которого они стояли, неожиданно налетел ветер и зашелестел листьями деревьев.

– Майкл…

– Не верю.

Его лицо, прежде показавшееся Говарду аристократичным, на глазах ожесточалось, через бесстрастность проступали бурные эмоции – казалось, вместо крови по его венам заструилась жидкая отрава. Молодой человек стремительно отвернулся; Говарда для него уже словно не существовало. Он быстро, едва не рысью, ринулся вперед. В ответ на оклик Говарда он лишь прибавил шаг, затем неожиданно вильнул вправо и пинком распахнул железные ворота. С криком «Джером!» он нырнул под свод из переплетенных голых прутьев, которые торчали во все стороны, как соломинки из птичьего гнезда. Говард тоже миновал ворота и этот свод. Перед внушительной черной дверью с двумя застекленными половинками и серебряным молоточком он остановился. Дверь была приоткрыта. В викторианской прихожей Говард снова замялся: ступать на эти черно-белые ромбы его никто не приглашал. Но через минуту раздались громкие голоса, и он поспешил в следующую комнату – столовую с высоким потолком и впечатляющими застекленными дверьми, перед которыми стоял длинный стол с приборами на пять персон. Говард словно очутился в одной из тех кошмарных клаустрофобных эдвардианских пьес, в которых целый мир втиснут в одну комнату. В настоящий момент в правой части сцены Майкл Кипе прижимал к стене его сына. Из других персонажей Говард успел заметить даму, вероятно, миссис Кипе, которая протягивала правую руку к Джерому, и рядом с ней существо, уронившее голову на стол, так что взору открывалась только замысловато уложенная на затылке коса. И тут живописная картина ожила.

– Майкл, – в голосе миссис Кипе была твердость. В ее произношении это имя рифмовалось с «Вай-Кал», заменителем сахара, который Говард обычно добавлял в кофе. – Отпусти Джерома, пожалуйста. Помолвка уже отменена. Так что это лишнее.

Говард заметил, что Джером удивился, услышав от миссис Кипе слово «помолвка». Попытался вывернуться из захвата и взглянуть на безмолвную фигуру, скорчившуюся за столом, но та не пошевелилась.

– Помолвка! С каких таких пор у них была помолвка? – завопил Майкл и занес кулак, но Говард уже подскочил и, сам себе поражаясь, рефлекторно поймал юношу за запястье.

Миссис Кипе пыталась и, похоже, не могла встать; она снова окликнула сына, и Говард ощутил прилив благодарности, почувствовав, как бессильно повисла Майклова рука. Джером, весь дрожа, отодвинулся в сторону.

– Никакого секрета тут не было, – спокойно сказала миссис Кипе. – Но все уже закончилось. Точка.

Майкл на минуту смутился, затем ему в голову, похоже, пришла новая мысль, он метнулся к застекленным дверям и стал дергать ручку.

– Папа! – кричал он, но двери не поддавались.

Говард подошел помочь с верхним шпингалетом.

Майкл грубо отпихнул его плечом и вычислил, наконец, заевшую щеколду. Двери распахнулись. Продолжая звать отца, Майкл выскочил в сад, а занавески заколыхались на ветру. В дверном проеме убегал к горизонту травяной ковер и где-то на дальней его стороне оранжево мерцал костерок. Еще дальше виднелся увитый плющом комель дерева-великана, чью крону поглощала ночь.

– Здравствуйте, доктор Белси, – произнесла миссис Кипе, словно все произошедшее было обычной преамбулой милого светского визита. Она убрала с колен салфетку и встала. – Мы ведь с вами еще не встречались?

Она была совсем не такая, как он себе ее представлял. Почему-то он ожидал увидеть женщину помоложе, эдакую жену «на выход». Однако она оказалась старше Кики, лет приблизительно шестидесяти, и довольно стройная. Из уложенной и завитой прически выбились отдельные прядки. Одежда была самая домашняя: темно-фиолетовая юбка в пол и свободная индейская блуза из белого хлопка с вышитым подолом. Шея у миссис Кипе была длинная (теперь понятно, откуда у Майкла этот горделивый вид) и изборожденная морщинами, и на ней, паче чаяния, красовался не крест, а массивное украшение в стиле арт-деко с многогранным лунным камнем посредине. Она взяла Говарда за обе руки. И ситуация сразу стала не столь кошмарна, какой казалась еще двадцать секунд назад.

– Давайте без званий, – сказал он. – Я с частным визитом… Зовите меня Говардом. Здравствуйте. Мне ужасно жаль, что так все…

Говард огляделся. Фигура, которую он теперь считал Викторией (хоть с затылка и было трудно определить пол), неподвижно сидела за столом. Джером, будто краска, сполз по стене и сидел на полу, глядя под ноги.

– Молодые люди, Говард, – слова миссис Кипе прозвучали зачином карибской детской сказки, слушать которую Говарду не хотелось, – все делают на свой особенный лад – не всегда так, как привыкли мы, но все же.

Она немного скованно улыбнулась ему пурпурными губами и с едва заметным параличным дрожанием покачала головой.

– Эти двое, хвала Господу, достаточно разумны. Вы знаете, что Виктории лишь недавно исполнилось восемнадцать? Вы помните свои восемнадцать? Я не помню, для меня это как другая Вселенная. А теперь… Говард, вы ведь остановились в отеле, да? Я бы предложила вам остаться у нас, но…

Говард подтвердил существование отеля и свою готовность немедленно туда отправиться.

– Прекрасно. Думаю, вам лучше забрать с собой Джерома…

При этих словах Джером уронил голову в ладони; одновременно, в точной обратной последовательности, молодая леди за столом подняла голову, и Говард боковым зрением углядел эдакую пацанку с заплаканными глазами и паутинкой ресниц, оценил ее мускулистые руки и балетную стать.

– Не переживай, Джером, вещи заберешь утром, когда Монтегю будет на работе. А из дома можешь написать Виктории. Пожалуйста, давайте сегодня обойдемся без новых сцен.

– Можно я хотя бы… – подала голос дочь и осеклась, потому что миссис Кипе закрыла глаза и поднесла к губам непослушные пальцы.

– Виктория, сходи, пожалуйста, посмотри, как там рагу. Ступай.

Виктория встала и с грохотом задвинула стул. Говард обернулся вслед девушке и смотрел на ее юркие лопатки – те ходили ходуном, словно поршни ее гнева.

Миссис Кипе снова улыбнулась.

– Нам было очень приятно жить с ним под одной крышей, Говард. Он славный, честный, справедливый молодой человек. Вы должны им очень гордиться, правда.

Все это время она держала его за руки и теперь, в последний раз сжав его ладони, отпустила их.

– Может, мне остаться и поговорить с вашим мужем? – промямлил Говард, прислушиваясь к приближающимся со стороны сада голосам и в глубине души молясь о том, чтобы в этом не оказалось необходимости.

– По-моему, это плохая идея. Согласны? – миссис Кипе отвернулась, плавно сошла по ступеням в патио (налетевший ветерок чуть всколыхнул ее юбку) и растворилась в сумраке.

5

А теперь перенесемся вперед на девять месяцев и назад через Атлантический океан. Во второй половине августа, в душные выходные, в Веллингтоне, штат Массачусетс, проходил ежегодный семейный фестиваль на открытом воздухе. Кики хотела пойти на него со своими, но к ее возвращению с субботних занятий йогой семья уже разбрелась в поисках прохлады. Во дворе под дрейфующим слоем кленовых листьев замер бассейн, в доме пустынно жужжала проводка. Остался только Мердок – Кики нашла его, разморенного, в спальне: морда на лапах, язык как сухая замша. Она сняла леггинсы, вынырнула из майки и бросила одежду в переполненную плетеную корзину. Затем, стоя голышом перед шкафом, задумалась, как ловчее поладить со своим весом ввиду жары и расстояний, которые ей предстояло пройти на гуляниях одной. В шкафу, похожие на реквизит фокусника, кучей лежали платки на все случаи жизни. Кики вытащила хлопковый – коричневый с бахромой – и обмотала им волосы. Второй – шелковый оранжевый квадрат на шею или голову – был повязан под лопатками, а темно-красная шаль из более плотного шелка преобразилась в парео. Чтобы застегнуть сандалии, Кики села на кровать, рассеянно вывернув Мердоку ухо и превратив его на мгновение из блестяще-бурого в зубчато-розовое. «Ты со мной, красавчик», – сказала она, беря пса на руки и ощущая жар его мягкого живота. Кики совсем уже было ушла, но вдруг услышала шум в гостиной, вернулась из коридора и просунула голову в дверь.

– Джером, детка, привет.

– Привет.

Сын угрюмо сидел в кресле-мешке, держа на коленях потертый дневник в голубом шелковом переплете. Кики отпустила Мердока и смотрела, как тот ковыляет к Джерому и устраивается у него в ногах.

– Пишешь? – спросила она.

– Нет, танцую.

Кики закрыла рот и вновь открыла его, насмешливо дернув губами. Он стал таким после Лондона. Скрытный, язвительный, как подросток. Вечно один со своим дневником. Грозится бросить колледж. Кики чувствовала, что он и она – мать и сын – неуклонно движутся в противоположных направлениях: Кики к прощению, Джером к ожесточению. Пусть это заняло почти год, но память о проступке Говарда понемногу отпустила Кики. Она опять могла болтать с друзьями и говорить сама с собой, она сравнила безликую, безымянную женщину из гостиницы с той Кики, которую знала, она положила на чаши весов одну глупую ночь и годы любви – и сердцем ощутила разницу. Если бы год назад Кики сказали: «Твой муж переспит с другой, и ты простишь, ты его не бросишь» – она бы не поверила. О таких вещах, пока они с тобой не случились, трудно сказать, во что они тебе станут и как ты на них отреагируешь. Кики обнаружила в себе способность прощать, о которой даже не подозревала. Но в сознании задумчивого и одинокого Джерома проведенная девять месяцев назад неделя с Викторией Кипе закономерно раздулась в целую жизнь. Если Кики инстинктивно искала выход, то Джером отписывался от проблем – слова, слова, слова. Уже не в первый раз Кики подумала: слава богу, я не такая. От текста Джерома за версту веяло меланхолией – сплошной курсив и многоточия. Косые паруса, гонимые ветром в дырявом море.

– А помнишь, – рассеянно сказала Кики, касаясь его голой лодыжки ногой, – «писать о музыке все равно что танцевать об архитектуре». Кто же это сказал? ^{5}

Джером скосил глаза, как Говард, и отвернулся. Кики села на корточки, чтобы встретиться с ним взглядом, взяла его за подбородок и повернула лицом к себе:

– Ты в порядке, детка?

– Не надо, мам.

Кики взяла его лицо в ладони. Вгляделась в него, ища отражение той, что причинила ее сыну столько боли, но Джером и в начале-то лондонской истории с матерью не откровенничал, а теперь и подавно не собирался. Просто на ее язык это нельзя было перевести: мать допытывалась про девушку, а дело было не в девушке, точнее, не в ней одной. Джером влюбился в семью. Он чувствовал, что не в силах признаться в этом родителям – пусть уж лучше считают, что его «обломал Амур» или что у него был «роман с христианством» (более предпочтительный для Белси взгляд на предмет). Разве можно объяснить наслаждение, с которым он влился в семью Кипсов? Это было блаженное самоотречение, лето в стиле анти-Белси – в этих людях, в их мире и образе жизни он совершенно растворился. Ему нравилось слушать непривычную для уха Белси болтовню о делах, деньгах и прикладной политике, рассуждения о том, что равенство – это миф, а культурный плюрализм – пустая мечта; он дрожал при мысли, что искусство – Божий дар, ниспосланный кучке избранных, а литература по большей части лишь прикрытие для необоснованных идей демократов. Он делал слабые попытки спорить – чтобы с радостью подвергнуться осмеянию, услышать в очередной раз, что он законченный либерал, книжный червь и горе-философ. Когда Монти сказал, что меньшинство часто требует равноправия, которого не заслужило, Джером беспрепятственно впустил в себя эту новость и лишь сильнее вжался в податливый диван. Когда Майкл заявил, что если ты чернокожий, самосознание тут ни при чем, все дело в меланине, Джером не ответил традиционным для Белси истеричным выкриком: «Скажи это куклуксклановцам, пришедшим в твой дом с горящим крестом!», а просто дал себе слово меньше носиться со своим самосознанием. Один за другим кумиры его отца падали в пыль.

«Во мне столько либеральной чуши», думал в местной церкви счастливый Джером, склоняя голову и вставая на одну из красных подушечек, которые Кипсы использовали для молитв. Он был влюблен задолго до того, как приехала Виктория. В ней его чувство к Кипсам лишь обрело достойную и конкретную форму – нужный возраст, нужный пол и прекрасна, как замысел Творца. Сама же Виктория, впервые проведшая лето за границей вне семьи и смущенная впечатлением, производимым ею на людей вообще и мужчин в частности, внезапно встретила дома вполне сносного юношу, дремучего девственника, не склонного пожирать ее взглядом. Было бы мелочно не одарить парня только что открытым в себе очарованием (Виктория была то, что на Карибах называется «убойная девица»), ведь самому ему так явно его не хватало. К тому же в августе он уезжает. Неделю они тайком целовались в темных углах дома, один раз занимались любовью (полный провал) в глубине сада под деревом. Виктория ни о чем и не думала. Но Джером, разумеется, думал. Думание – упорное и постоянное – было его отличительной чертой.

– Детка, это нездорово, – сказала мать, разглаживая Джерому волосы и глядя, как они возвращаются в исходное положение. – Этим летом ты только и делаешь, что сидишь и ешь себя самого. Уже осень скоро.

– Тебе-то что? – спросил Джером неожиданно грубо.

– Просто смотреть жалко, – тихо ответила Кики. – Вот что, злюка, я иду на праздник – почему бы и тебе не пойти?

– И правда, почему бы? – ответил Джером без всякого выражения.

– Температура здесь за сорок. Все давно ушли.

Джером изобразил театральный ужас и вернулся к

своим записям. Он писал, и его женственный рот вытягивался, сжимаясь в недовольный узел и обрисовывая характерные для Белси скулы. Выпуклый лоб, причина непривлекательности Джерома, навис над глазами, словно стремясь слиться с длинными, как у лошади, взметнувшимися навстречу ресницами.

– Что, так и будешь сидеть весь день над своим дневником?

– Это не дневник, а журнал.

Кики обреченно вздохнула и встала. Словно бы невзначай зайдя сыну за спину, она внезапно навалилась на него сзади, обняла и прочла через плечо: Легко спутать женщину с философией…

– Иди к черту, мам, я не шучу.

– Прикуси язык. К миру вообще нельзя привязьшаться. Он тебя за это не похвалит. Любовь – жестокое откровение…

Джером выдернул книгу у нее из-под носа.

– Это что – сборник пословиц? Звучит мрачно. Надеюсь, ты не собираешься надеть тренч и пойти расстреливать одноклассников?

– Как смешно.

Кики поцеловала его в голову и поднялась.

– Ты слишком много пишешь – начни жить, – сказала она мягко.

– Некорректное противопоставление.

– Джером, умоляю, вылезай из этой мерзкой штуковины и пошли со мной. Ты прирос уже к этому креслу. Я не хочу идти одна. А Зора уже ушла со своими подружками.

– Я занят. Где Леви?

– На работе. Ну пойдем. Я одна как перст – Говард про меня забыл, он ушел с Эрскайном час назад.

Расчетливый намек на пренебрежение со стороны отца произвел на Джерома нужное впечатление. Он вздохнул, и книга в его широких, мягких руках захлопнулась. Кики скрестила руки и протянула их сыну. Джером ухватился за них и встал.

Приятно было пройтись от дома до городской площади: белые дощатые домики, пухлые горлянки на крылечках, роскошные сады, тщательно подготовленные к осеннему триумфу. Национальных флагов меньше, чем во Флориде, но больше, чем в Сан-Франциско. Повсюду желтые змейки в листве, словно кто-то набросал в нее клочков горящей бумаги, чтобы лучше занялась. Были и американские древности: три церкви начала XVII века, кладбище, густонаселенное первыми колонистами, и голубые таблички, уведомляющие вас об этом и о том. Кики осторожно взяла Джерома за руку – он позволил. На дорогу начали стекаться люди – по нескольку на каждом повороте. У площади Кики с Джеромом и вовсе утратили статус самостоятельной пешеходной единицы, слившись с другими в плотное тело толпы. Зря они взяли Мердока. День и праздник достигли апогея, и раздраженные жарой и давкой гуляющие были явно нерасположены давать проход маленькому псу. Троица с трудом пробилась туда, где народу было поменьше. Кики остановилась у прилавка со стерлинговым серебром – кольца, браслеты, ожерелья. Невероятно костлявый черный продавец был одет в зеленую майку и грязные синие джинсы. Обуви на нем не было. Когда Кики взяла серьги в виде колец, его воспаленные глаза расширились. Кики едва скользнула по нему взглядом, но уже решила, что ей предстоит одна из тех партий, в которых ее огромная неотразимая грудь сыграет незаметную (или заметную – зависело от партнера) немую роль. Женщины вежливо держались в стороне от ее прелестей, мужчины – что больше устраивало Кики – отпускали по поводу них замечания, чтобы, как водится, вспыхнуть и остыть. Грудь была сексуального размера и в то же время сексуальностью не исчерпывалась: секс был всего лишь оттенком ее широкого символического значения. Будь Кики белой, ее достоинство ни с чем бы, кроме секса, не ассоциировалось бы, но Кики белой не была, и сигналы ее грудь рассылала самые разнообразные, причем вполне независимо от воли хозяйки. Благодаря ей Кики казалась бойкой, опасной, уютной, хищницей, матерью, сестрой – в это зазеркалье она вступила на пятом десятке, претерпев волшебную метаморфозу личности. Она перестала быть кроткой и робкой. Ее тело указало ей новое «я»; люди начали ждать от нее чего-то другого, иногда хорошего, иногда нет. И как она могла долгие годы оставаться в тени! Как это вышло? Кики приложила серьги к ушам. Продавец вытащил овальное зеркальце и поднес к ее лицу, но не так быстро, как требовало ее самолюбие.

– Извините, вы не могли бы поднять повыше. Спасибо. Там я украшений, увы, не ношу. Уши – другое дело.

Джерома от этой шутки передернуло. Он ненавидел привычку матери вступать в разговоры с чужими людьми.

– Ну как? – спросила она, поворачиваясь к Джерому. Тот пожал плечами. В ответ она шутливо повернулась к продавцу и тоже пожала плечами, но он лишь громко сказал: «Пятнадцать» и уставился на нее. Он смотрел без улыбки, ему надо было продать. У него был грубый акцент. Кики почувствовала себя глупо и поспешила вернуться к торговле.

– Хорошо, а эти?

– Все серьги по пятнадцать, ожерелья тридцать, браслеты есть по десять, есть по пятнадцать – разные. Серебро, здесь все серебро. Примерьте ожерелье – смотрите, какое, – к черной коже очень пойдет. Вам понравились серьги?

– Схожу куплю буррито.

– Джером, пожалуйста, подожди. Можешь ты побыть со мной пять минут? Как тебе эти?

– Волшебно.

– Маленькие или большие?

Джером сделал отчаянное лицо.

– Ну ладно, ладно. Где ты будешь?

Джером ткнул пальцем в марево дня.

– Да там, банальное такое название – «Веселая курица», что ли.

– О боже, какая еще «Курица»! Первый раз слышу. Давай у банка через четверть часа. И возьми мне что – нибудь с креветками, если будет. И побольше сметаны с острым соусом. Ты же знаешь, я люблю остренькое.

Она смотрела, как он трусит прочь, натягивая футболку с Куртом Кобейном на рыхлые английские бока, широкие и тоскливые, как задний вид одной из тетушек Говарда. Затем она повернулась к прилавку и снова принялась очаровывать продавца, но тот был слишком увлечен наличностью в своем поясном кошельке. Кики вяло перебирала серебро, кивала на цены, которые усердно назывались каждый раз, когда ее рука касалась новой вещи. Кажется, ни ее личность, ни образ не интересовали его – только деньги. Он не называл Кики сестрой, не заигрывал с ней, не позволял лишнего. Смутно разочарованная, как это бывает, когда ждешь чего-то вроде бы неприятного, а оно не случается, Кики вдруг взглянула на него и улыбнулась.

– Вы из Африки? – мягко спросила она, беря браслет с крошечными брелоками в виде национальных символов – Эйфелевой башни, Пизанской башни, Статуи Свободы.

Мужчина скрестил руки на узкой, гофрированной груди с чуть ли не прорывающими кожу ребрами.

– Откуда я, вы сказали? Сами-то вы не африканка?

– Нет, что вы, я местная, хотя… – Кики отерла со лба пот тыльной стороной ладони, ожидая, что он закончит фразу – он должен был ее закончить.

– Все мы из Африки, – сказал он услужливо и провел рукой над своим товаром. – И это все – из Африки. Так откуда я, по-вашему?

Кики, безуспешно пытавшаяся застегнуть очередной браслет, подняла на продавца глаза – тот отступил на полшага от прилавка, чтобы ей было лучше его видно. Кики поймала себя на мысли, что ей очень хочется не промахнуться,и некоторое время колебалась между названиями, известными ей из курса французской истории. Попутно она удивлялась скуке собственной жизни. Ей, должно быть, ужасно скучно, раз она хочет не попасть впросак перед этим человеком.

– Берег… – начала было Кики, но лицо его помрачнело, и она назвала Мартинику.

– Гаити, – сказал он.

– Ну конечно! Моя… – Внезапно Кики почувствовала, что слово «уборщица» будет тут не к месту. – Здесь очень много гаитян. – Она рискнула продолжить: – На Гаити такая тяжелая жизнь…

Продавец с силой уперся ладонями в разделявший их прилавок и посмотрел Кики прямо в глаза:

– Да, тяжелая. Ужасная.Каждый день – просто кошмар.

Серьезность этих слов заставила Кики вновь сосредоточиться на спадающем с руки браслете. Она слабо представляла себе беды, на которые намекала (они выпали из ее поля зрения, вытесненные другими, более насущными горестями, личными и государственными), и ей стало стыдно, что ее осадили, когда она играла в осведомленность.

– Это не сюда, а вот сюда, – сказал он, внезапно выйдя из-за прилавка и показывая Кики на щиколотку.

– Это что же, ножной браслет?

– Примерьте его, примерьте, пожалуйста.

Кики спустила на землю Мердока и позволила продавцу поставить ее ногу на бамбуковый стульчик. Чтобы сохранить равновесие, ей пришлось ухватиться за его плечо. Парео распахнулось и обнажило бедро Кики. Ее пухлые коленные сгибы стали влажными. Мужчина словно бы и не заметил этого, сосредоточенно соединяя скользкие концы цепочки вокруг ее щиколотки. В этой-то эксцентричной позе Кики и атаковали сзади. Мужские руки сжали ее за талию, а затем, словно морда чеширского кота, перед ней возникла красная физиономия и чмокнула ее во влажную щеку.