Текст книги "О красоте"

Автор книги: Зэди Смит

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 28 страниц) [доступный отрывок для чтения: 11 страниц]

– Джей, перестань…

– Кикс, ну ты даешь, вот это ножки-шоу! Чем это ты тут, убей меня бог, занимаешься?

– О, господи, Уоррен, – привет. Ты из меня чуть дух не вышиб – подкрался как лис, я думала, это Джером, он тут где-то вертится… Я и не знала, ребята, что вы уже вернулись. Как Италия? А где…

Тут Кики заметила ту, о ком спрашивала, – Клер Малколм только что отошла от палатки с массажным маслом. Клер смутилась, в лице мелькнул чуть ли не ужас, но потом она с улыбкой помахала Кики. В ответ Кики изобразила изумление и поводила рукой вверх и вниз, показывая, что оценила перемену – зеленый сарафанчик вместо черной кожаной куртки, черной водолазки и черных джинсов, в которых Клер проходила зиму. Подумать только – она с зимы не видела Клер! Какой румяный средиземноморский загар – из-за него ее светло-голубые глаза стали еще светлее. Кики поманила Клер к себе. Гаитянин, застегнувший-таки браслет, отпустил ее ногу и с тревогой взглянул на нее.

– Уоррен, подожди минутку, я закончу. Так сколько с меня?

– Пятнадцать. Этот – пятнадцать.

– Вы, кажется, говорили, что браслеты по десять – извини, Уоррен, я сейчас, – разве нет?

– Этот – пятнадцать. Пятнадцать, пожалуйста.

Кики полезла в сумку за кошельком. Уоррен Крейн

стоял рядом – огромная голова, слишком мощная для ладного мускулистого тела рабочего из Нью-Джерси, скрещенные на груди здоровенные моряцкие руки и хитрое выражение на лице, словно у зрителя, ожидающего появления комедианта. Когда ты выключена из мира секса – состарилась, растолстела или просто не внушаешь известных чувств, – ты открываешь новый спектр мужских реакций. Одна из них – ирония. Ты кажешься им забавной. Впрочем, подумала Кики, их ведь так воспитывали, этих белых американских мальчишек: я для них тетушка Джемайма с коробки любимого в детстве печенья, пара толстых лодыжек, вокруг которых носятся Том и Джерри. Еще бы я для них не забавная. И все-таки, отправься я хоть в Бостон – прохода не дадут. На прошлой неделе какой-то парень, который мне в сыновья годится, битый час преследовал меня в Ньюбери и не отстал до тех пор, пока я не посулила ему свидание; пришлось дать ему случайный номер телефона.

– Деньги не нужны, Кикс? – спросил Уоррен. – А то могу подбросить.

Кики засмеялась. Наконец она нашла кошелек, заплатила и распрощалась с торговцем.

– Смотрится шикарно, – подтвердил Уоррен, переводя взгляд с ее лица на щиколотку и обратно. – Правда, ты и так шикарная женщина.

Это их вторая особенность. Они отчаянно флиртуют с тобой, поскольку это ни при каких обстоятельствах не всерьез.

– Что она купила, что-нибудь эдакое? Какая прелесть! – сказала Клер, подходя и глядя Кики на ноги. Ее крошечное тело вжалось Уоррену в живот. Фотографии удлиняли Клер, делая ее выше и крепче, но в жизни эта американская поэтесса была чуть больше полутора метров и выглядела как подросток даже в свои пятьдесят четыре. На нее пошло минимум вещества. Можно было проследить малейшее движение ее пальца, током пробегавшее по венам, которые тянулись вдоль ее тонких рук и забирались на шею, похожую своими аккуратными складками на мехи аккордеона. Игрушечная головка Клер в каштановом бобрике как раз вмещалась в ладонь ее возлюбленного. Кики они казались такими счастливыми, но стоило ли этому верить? Веллингтонские пары гениально играют счастье.

– Вот это день! Там и то так жарко не было – мы вернулись неделю назад. Солнце сегодня как лимон. Как огромная лимонная капля. Просто невероятно, – говорила Клер, в то время как Уоррен легонько ерошил ее макушку. Она слегка запиналась – первые минуты разговора Клер всегда нервничала. Она училась с Говардом в магистратуре, и Кики была знакома с ней тридцать лет, только вряд ли они хорошо друг друга знали. Закадычными подругами они не были. В каком-то смысле Кики каждый раз встречалась с Клер впервые.

– Ты потрясающе выглядишь! – продолжала Клер. – Просто пир для глаз! Какой наряд! Как на закате – красный, желтый, терракотовый. Ты, Кикс, заходящее солнце.

– Ну, – сказала Кики, поводя головой с той грацией, которая, как она знала, очаровывала белых, – мое солнце уже зашло.

Клер издала резкий смешок. Уже не в первый раз Кики отметила отрешенность ее умных глаз, противостоящих инерции смеха.

– Ну пойдем, пройдемся с нами, – сказала Клер умоляюще, толкая Уоррена в центр между собой и Кики, словно ребенка. Странный маневр – получалось, что разговаривать они должны через Уоррена.

– Хорошо – главное, не потерять Джерома, он где – то тут. Ну и как Италия?

– Великолепно! Правда, здорово? – спросила Клер, глядя на Уоррена с нажимом, отвечавшим смутному представлению Кики о художниках: страстных наблюдателях, устремляющих весь жар своей души на любой пустяк.

– Это был отдых? Или тебе там что-то вручали?

– А, премия Данте, – ерунда, это совсем неинтересно. А вот Уоррен пропадал на рапсовом поле – чуть не доконал себя своей теорией о вредных агентах над генномодифицированными полями. Ты не представляешь, Кики, что они там открыли… Теперь он на пальцах может доказать, что эта… как ее?… перекрестная диссеминация – или инсеминация – ну, в общем, то, про что нам в правительстве врут без зазрения совести, а наука на самом деле… – Клер изобразила, как откидывается крышка черепа, являя миру его содержимое. – Уоррен, расскажи Кики сам. Я так путано объясняю, но это что – то фантастическое… Уоррен?

– Не так уж это и интересно, – буднично сказал Уоррен. – Мы пытаемся прищучить правительство в вопросе о ГМО. Проделана гигантская лабораторная работа, но пока все разваливается – нужно центральное, железное доказательство… Ох, Клер, здесь так жарко, и это скучная тема…

– Ну что ты… – слабо возразила Кики.

– Совсем не скучная! – воскликнула Клер. – Меня не волнуют технологические тонкости и как именно все это отразится на биосфере. Я не хочу ждать ни десять лет, ни пятьдесят – мне это сейчасважно. Это гнусно, гнусно, это ад – вот какое слово меня осенило. Вы понимаете? Мы провалились в новый круг, в глубочайший круг ада. Земля погибнет у нас на глазах при таком раскладе…

– Да-да, – твердила Кики во время тирады Клер. Эта женщина и удивляла, и утомляла ее – не было вещи, которую она не могла бы восторженно приукрасить или расчленить. Кики вспомнила знаменитое стихотворение Клер об оргазме, где она разъяла оргазм на элементы и методично описала их, словно механик, разбирающий мотор. Это было одно из немногих произведений Клер, которое Кики понимала без разъяснений мужа или дочери.

– Дорогая… – Уоррен мягко, но решительно взял Клер за руку. – Кстати, а где Говард?

– Пропал без вести, – сказала Кики и дружески улыбнулась Уоррену. – Кажется, он с Эрскайном в баре.

– Боже, я сто лет не видела Говарда! – объявила Клер.

– До сих пор над Рембрандтом работает? – допытывался Уоррен. Он был сыном пожарника, и это особенно нравилось в нем Кики, хотя она отдавала себе отчет, что романтический ореол вокруг этого обстоятельства – плод ее фантазии, не имеющий отношения к реальному житью-бытью трудяги-биохимика. Уоррен задавал вопросы, проявлял интерес, вызывал интерес, редко говорил о себе. Уоррен мог спокойно обсуждать самые страшные события и катастрофы.

– Угу, – сказала Кики, кивнула, улыбнулась и поняла, что исчерпала набор реакций, позволяющих не развивать эту тему дальше.

– Мы видели в Лондоне «Портрет корабельного мастера и его жены». Королева передала его Национальной галерее – правда, мило с ее стороны? Удивительно… то, как проработаны краски, – торопливо проговорила Клер и продолжала уже себе под нос, – то, насколько они телесны, он словно вгрызается в полотно и извлекает из него правду этих лиц, сущность этого брака – так мне кажется. Это почти антипортрет: он не лица нам показывает, он заставляет нас заглянуть в души. Лица – просто портал. Совершенно гениально.

Повисло неловкое молчание, не то чтобы заметное для Клер. Она часто говорила вещи, на которые было нечего ответить. Кики все так же улыбалась, глядя себе на ноги – на шершавую, загрубевшую кожу черных пальцев ног. Если бы не медсестринское обаяние моей бабушки, сонно думала она, не было бы и дома в наследство, а не будь дома, не было бы денег на мою учебу в Нью – Йорке. Разве я встретила бы тогда Говарда, познакомилась бы с такими людьми?

– Только Говард, кажется, исходит из противоположного мнения, дорогая, – помнишь, он это объяснял? – он доказывает, что мы имеем дело с культурным мифом о Рембрандте, о его гениальности… если можно так сказать, – заключил Уоррен с уклончивостью ученого, говорящего на языке искусства.

– Ну да, конечно, – коротко ответила Клер – похоже, ей не хотелось это обсуждать. – Он его не любит.

– Да, – подтвердила Кики, которая тоже с радостью поговорила бы о чем-нибудь другом, – он не любит.

– А что Говард любит? – спросил, усмехнувшись, Уоррен.

– Тайна за семью печатями.

Внезапно Мердок зашелся от лая и начал рвать поводок из рук Уоррена. Все трое принялись унимать и отчитывать его, но Мердок устремился прямиком к малышу, который ковылял с задушенной лягушкой, неся ее над головой как штандарт. Пес догнал ребенка у ног его матери, тот заплакал. Мать присела и взяла мальчика на руки, бросая взгляды на Мердока и его поводырей.

– Это муж виноват – мне очень жаль, – сказала Клер без особого раскаяния. – Мой муж не умеет обращаться с собаками. Это, собственно, не его пес.

– Таксы людей не едят, – сердито сказала Кики, когда женщина ушла. Она села на корточки и потрепала плоскую голову Мердока, и, подняв глаза, застала Уоррена и Клер за немой перепалкой с перекрестными взглядами – каждый пытался заставить заговорить другого. Первой сдалась Клер.

– Кики… – начала она со стыдливым, насколько это возможно в пятьдесят четыре года, видом. – Это больше не фигура речи. С некоторых пор. Я про слово «муж».

– Ты о чем? – спросила Кики и тут же поняла, в чем дело.

– Муж. Уоррен мой муж. Я только что назвала его так, но ты не обратила внимания. Мы поженились. Здорово, правда? – Восторг до предела растянул гуттаперчевые черты Клер.

– То-то я смотрю вы такие возбужденные. Поженились!

– Окончательно и бесповоротно, – подтвердил Уоррен.

– И ни души на свадьбе? Когда это случилось?

– Два месяца назад. Взяли и поженились. Просто, знаешь, начались бы ахи-вздохи в адрес двух старых окольцованных неразлучников, вот мы и не позвали никого, и обошлось без аханья. Если не считать Уоррена, который ахнул, когда я оделась Саломеей. Ну как, поахать на наш счет не хочется?

Чуть не врезавшись в фонарный столб, их троица распалась, и Клер с Уорреном опять прижались друг к другу.

– Клер, дорогуша, я бы ахать не стала – неужели нельзя было сообщить?

– Честное слово, Кикс, все так быстро случилось, – сказал Уоррен. – Разве я женился бы на этой женщине, если бы у меня было время подумать? Она позвонила мне и сказала: сегодня день Иоанна Крестителя, давай это сделаем. И мы сделали.

– Ну рассказывайте же, – настаивала Кики, хотя эта их черта, их известная всей округе эксцентричность ей не слишком импонировала.

– Так вот, я была в платье Саломеи – красном, с блестками, я купила его в Монреале – как только увидела, сразу поняла – мое. Я хотела выйти в нем замуж и получить мужскую голову. И мне это, черт возьми, удалось! И голова попалась чудесная, – сказала Клер, привлекая это чудо к себе.

– Кладезь мыслей, – подтвердила Кики, гадая, сколько раз в ближайшие недели эта свадебная легенда будет предложена благосклонному вниманию слушателей. Они с Говардом точно такие же, особенно когда им есть что рассказать. Каждая семья – готовый водевиль.

– Да, – воскликнула Клер, – кладезь гениальныхмыслей. До Уоррена в моей жизни не было никого, кто знал бы что-то стоящее. Конечно, с тем, что «искусство – истина» все согласятся, но едва ли в нашем городе сыщешь людей, которые бы действительно это знали. Или думали бы, что знают.

– Мам.

К ним подошел Джером со своей джеромовой угрюмостью. Отзвучали пронзительные клики, какими сердобольная зрелость приветствует таинственную молодость, вовремя осеклась рука, потянувшаяся было потрепать непокорные вихры, а на вечно повисающий в воздухе вопрос был получен неожиданный и чудовищный ответ («Я ее бросил». – «То есть, решил сделать перерыв».). На мгновение показалось, что все темы, которые можно было бы спокойно обсудить жарким днем в уютном городе, иссякли. Но потом в памяти всплыла победная весть о брачных узах, и ее радостно провозгласили снова, чтобы увязнуть в унылом обсуждении подробностей («Ну, для меня вообще-то четвертый, а для Уоррена второй»). Тем временем Джером медленно разворачивал фольгу на своем буррито. Наконец обнажилась верхушка съедобного вулкана, который тут же изверг лаву, потекшую по руке. Все трое дружно отступили назад. Джером слизнул креветку сбоку.

– Ну, поделились радостью – и будет. Между тем… – сказал Уоррен, доставая телефон из кармана своих шорт цвета хаки, – ух ты, уже час пятнадцать, мы должны бежать.

– Кикс, чудесно поболтали – как-нибудь повторим за чашечкой чая, идет?

Ей явно хотелось уйти. Кики пожалела, что она не столь обаятельна, умна, иронична и артистична, чтобы удержать внимание женщины вроде Клер.

– Клер, – сказала она, но ничего экстраординарного в голову не пришло, – может, что-нибудь передать Говарду? Он почту сейчас не проверяет, старается работать над книгой. По-моему, он даже с Джеком Френчем еще не говорил.

Этот переход к деловой рутине, казалось, озадачил Клер.

– Ах, да… во вторник собрание кафедры – у нас ведь шесть новых преподавателей на гуманитарном факультете, в том числе этот знаменитый говнюк – ты его, наверное, знаешь – Монти Кипе…

– Монти Кипе? – повторила Кики, утопив это имя в прерывистом, сдавленном смехе. Она почувствовала, как Джерома прошибла волна шока.

– Бьюсь об заклад, – продолжала Клер, – кабинет ему дадут на факультете африканистики – бедный Эрскайн! Другого места для него не найдется – вот увидишь. Интересно, сколько еще скрыто фашистских назначений позволит себе наш колледж? Феноменальное учреждение в этом смысле. Ну просто… что тут скажешь? Вся страна летит в тартарары.

– Черт, – заныл Джером, описывая тесный круг и взывая к сочувствию веллингтонцев.

– Джером, мы обсудим это позже.

– Что за дерьмо, – уже тише проговорил Джером, тряся от изумления головой.

– Монти Кипе и Говард… – уклончиво сказала Кики и покрутила пальцами в воздухе.

Клер, догадавшись-таки, что у ситуации есть подтекст и она его не учла, вновь засобиралась уходить.

– Не бери в голову, Кикс. Я слышала, что когда-то у Говарда с ним были трения, но ведь Говард вечно с кем – то на ножах. – Клер дополнила это замечание неловкой улыбкой. – Ну все, целую – мы пошли. Здорово было вас увидеть.

Кики чмокнула Уоррена и чуть не задохнулась в объятиях Клер, помахала рукой, сказала «пока» и повторила ритуал прощания от имени Джерома, который потерянно стоял рядом с ней на голубых ступеньках марокканского ресторана. Оттягивая неизбежный разговор, она бесконечно долго смотрела, как уходят эти двое.

– Дерьмо, – громко повторил Джером и сел там, где стоял.

Небо слегка затянуло, и солнце надело маску благочестия, проткнув тонкими милосердными лучами ренессансного света картинное, словно нарочно для этого созданное облако. Кики попыталась усмотреть во всем благодать, перевести дурные вести в добрые. Вздохнув, она сняла с головы платок. Тяжелые косы рухнули на спину, пот потек с головы на лицо, но стало легче. Кики села рядом с сыном. Она окликнула его, но Джером вскочил и пошел прочь. Путь ему преградила семья, что-то искавшая в рюкзаках, и Кики догнала его.

– Перестань, не заставляй меня бежать за тобой.

– Свободным людям открыт весь мир, разве нет? – спросил Джером, ткнув себя в грудь.

– Знаешь, я бы тебе посочувствовала, но, по-моему, из детства пора бы уже и выйти.

– Ладно.

– Нет, не ладно. Разве я не вижу, как тебе больно.

– Мне не больно, я растерян. Оставим это. – Он защипнул брови пальцами, как делал его отец, желая над чем-нибудь посмеяться. – Прости, я не взял тебе буррито.

– Бог с ним, давай поговорим.

Джером кивнул, но по левой стороне Веллингтонской площади они пошли молча. Кики задержалась у прилавка с подушками для иголок, заставив притормозить и Джерома. Подушки изображали восточных толстячков – вместо глаз две диагональные черточки, а на голове желтенькие шляпы-кули с черной бахромой. Круглые животики были из красного атласа – туда-то и втыкались иголки. Кики взяла одного и повертела в руке.

– Забавно, да? Или безвкусно?

– Как ты думаешь, он едет с семьей?

– Детка, я не знаю. Может, и нет. Но если да, мы все должны вести себя как взрослые люди.

– Не думай, что я тут останусь.

– Отлично, – преувеличенно весело сказала Кики. – Ты можешь вернуться в Браун, и дело в шляпе.

– Нет, я хотел… а что если я куда-нибудь в Европу поеду?

Нелепость этой затеи – с экономической, личной и образовательной точек зрения – подверглась громкому обсуждению тут же, посреди дороги, в то время как продавщица-таитянка бросала опасливые взгляды на мощный локоть Кики, опершийся о прилавок рядом с пирамидой из незаменимых в хозяйстве толстячков.

– Значит, я буду сидеть здесь как последний идиот и делать вид, что ничего не случилось?

– Значит, мы будем вести себя достойно, как семья, которая…

– Ну да, ну да – Кики ведь так решает проблемы, – сказал Джером, не глядя на мать. – Она их просто не замечает, все прощает и забывает, а там, глядишь, снова тишь да гладь.

Они уставились друг на друга – Джером вызывающе, Кики удивленно. По складу характера, по ходу жизни он был мягче других ее детей и, как она чувствовала, теснее связан с нею.

– Не знаю, как ты это терпишь, – с горечью сказал Джером. – Он думает только о себе. Ему плевать даже на чувства близких.

– Мы сейчас говорим не о… не об этом. Мы говорим о тебе.

– В общем, вот что, – нервно заключил Джером, явно испуганный своими же словами. – Ты не можешь упрекать меня в том, что я бегу от проблем, поскольку ты делаешь то же самое.

Кики удивило, что Джером так зол на Говарда, причем из-за нее. Она даже почувствовала зависть – ей бы такую ясность гнева! Но ненавидеть Говарда она больше не могла. Если бы она хотела его бросить, она сделала бы это еще зимой. Но она с ним не рассталась, и теперь уже было лето. Единственное оправдание своему решению Кики видела в том, что в ней еще не умерла любовь к Говарду, то есть не умерла любовь вообще, поскольку Любовь и Говарда она узнала одновременно. Что такое по сравнению с Любовью одна ночь в Мичигане!

– Джером, – сказала она сокрушенно и опустила глаза. Но Джером – подобно всем юным поборникам справедливости – приготовил еще один, финальный удар. Кики вспомнила, как сама была неукротимой двадцатилетней правдолюбкой и мечтала о том, чтобы ее родители не лгали и возвели к свету истины заплаканные, но ясные глаза. Джером сказал:

– Семья умирает тогда, когда быть вместе ужаснее, чем быть одному. Понимаешь?

С некоторых пор ее дети неизменно заканчивали свою речь этим вопросом, но на получение ответа время не тратили. Когда Кики подняла глаза, Джером был уже метрах в тридцати и толпа смыкалась за его спиной.

6

Джером сел на переднее сиденье рядом с водителем, потому что эту поездку он придумал и он организовал; Леви, Зора и Кики заняли второй ряд минивэна, а Говард, к услугам которого оказался целый ряд, разлегся сзади. Личный автомобиль Белси был в починке – ему меняли его двенадцатилетний мотор. А сами Белси направлялись в парк Бостон-Коммон слушать «Реквием» Моцарта. Это была классическая семейная вылазка, предпринятая в тот момент, когда они меньше всего чувствовали себя семьей. В последние две недели в доме сгущалась гроза – Говард узнал о назначении Монти. Он считал это верхом коварства со стороны факультета – как они могли пригласить на кампус его личного, главного врага? Кто стоял за этим? В ярости он обзванивал коллег, пытаясь вычислить предателя, но тщетно. Масла в огонь подливала Зора с ее змеиным знанием веллингтонских интриг. Никто и не вспомнил, что Джерома приезд Монти тоже касается. Кики сдерживалась, дожидаясь, когда эта парочка перестанет думать только о себе, и, не дождавшись, вышла из себя. Последовал скандал, от которого они еще толком не оправились. Они бы и до сих пор продолжали дуться и хлопать дверьми, если бы не всегдашний миротворец Джером, придумавший эту поездку, чтобы дать всем возможность проявить человеколюбие.

На концерт никто особо не хотел, но остановить замыслившего доброе дело Джерома было невозможно. И вот они сидели в машине, наполняя воздух немым протестом: против Моцарта, вылазок вообще, найма такси, часовой поездки из Веллингтона в Бостон, самой идеи качественного времяпрепровождения. Только Кики поддержала Джерома. Кажется, она понимала, что им движет. В колледже ходили слухи, что Монти едет с семьей, а значит, приедет и эта девушка. Джером должен вести себя как ни в чем не бывало. Они все должны себя так вести. Должны быть стойкими и сплоченными. Кики протиснулась вперед и взялась за плечо Джерома, прося включить радио погромче. Оно слишком тихо работало, чтобы развеять всеобщую хандру. Помедлив в этом положении, Кики сжала сыну руку. Наконец они выскользнули из автомобильно-цементных объятий пригорода Бостона. Был вечер пятницы. Однополые группки горожан шумно текли по улицам, надеясь наткнуться на свои половинки. Когда их такси проезжало мимо ночного клуба, Джером скользнул взглядом по выстроившимся у входа полуголым девушкам, похожим на великолепный хвост несуществующей змеи, и отвернулся. Горько смотреть на то, что тебе никогда не достанется.

– Пап, вставай, почти приехали, – сказала Зора.

– Гови, у тебя деньги есть? Кошелек куда-то делся, не могу найти.

На углу парка такси остановилось.

– Слава богу. Я думал, меня стошнит, – сказал Леви, распахивая дверцу.

– Это еще успеется, – весело ответил Говард.

– Может быть, вам понравится, – встрял Джером.

– Конечно, понравится, детка. Иначе бы мы не приехали, – проворковала Кики. Она отыскала-таки кошелек и протянула водителю деньги через окно. – Нам непременно понравится. И что это на твоего отца нашло, не понимаю. С чего это вдруг он ведет себя так, будто терпеть не может Моцарта. Для меня это новость.

– Да ничего на меня не нашло, – сказал Говард, взяв под руку свою дочь у входа в уютную аллею. – По мне так надо делать это каждый вечер. Не думаю, что люди часто слушают Моцарта. Мы тут болтаем, а его наследие гибнет. Вот не будем мы его слушать – что от него останется?

– Гови, перестань.

Но Говард продолжал:

– Думаю, бедняге как никогда нужна помощь. Все – таки один из величайших непонятых композиторов прошлого тысячелетия…

– Джером, дорогуша, не слушай его. И Леви это понравится, и нам всем понравится. Мы же не дикари. Можем мы посидеть полчаса как приличные люди?

– Больше, мам, – где-то час, – сказал Джером.

– Кому понравится? Мне? – тут же спросил Леви. Этот сам себе адвокат с острым интересом отслеживал все упоминания своего имени всуе – не дай бог оно послужит поводом для шуток или насмешек. – Да я даже не знаю, кто такой этот Моцарт. В парике ходил, да? Классик, – подытожил Леви, довольный тем, что он правильно поставил диагноз.

– Верно, – подтвердил Говард. – Классик в парике. Про него еще фильм сняли.

– Ага, видел. Кино реально штырит.

– Это точно.

Кики захихикала. Говард оставил Зору и взялся за жену, обняв ее сзади. До другого ее бедра рука Говарда не доставала, но они с Кики все равно спустились к парковым воротам сладкой парочкой. Это был один из его способов сказать «прости». Так они уравновешивали прожитый день.

– Только посмотрите на эту очередь, – хмуро сказал Джером, мечтавший об идеальном вечере. – Надо было выехать пораньше.

Кики поправила на плечах свой лиловый палантин.

– Ну не такая уж она и длинная. Во всяком случае, не холодно.

– Я махану через забор только так, – сказал Леви, берясь за чугунные пики ограды. – А вы стойте, как лохи, в очереди. Братану ворота ни к чему, он и так перепрыгнет. Это по-уличному.

– Что-что? – переспросил Говард.

– Ну, по-уличному, – протянула Зора. – То есть в согласии с улицей, по уличным законам. В унылом Левином мирке, если ты негр, у тебя тайный священный союз со всякими закоулками.

– Слышь, кончай рот разевать. Что ты знаешь про улицу? Ты ж ее не видала.

– А это что? – спросила Зора, ткнув в землю пальцем. – Зефир?

– Брось. Это не Америка. Разве это Америка, это детская площадка.Я родился в этой стране, я знаю. Ты смотайся в Роксбери или в Бронкс [9]9
  Роксбери – район Бостона, Бронкс район Нью Йорка, родина хип хопа.


[Закрыть]– вот Америка и вот улица.

– Леви, ты не живешь в Роксбери, – медленно проговорила Зора. – Ты живешь в Веллингтоне. И мотаешься в Арундел [10]10
  Частная средняя школа Веллингтона, которая готовит к поступлению в колледж.


[Закрыть]. И носишь белье со своими инициалами.

– А я, интересно, уличный? – задумался Говард. – Я полон сил, и у меня есть шевелюра, глаза и прочее. И яйца первый сорт. Конечно, IQ мой выше среднего, но пороху во мне много.

– О нет.

– Папа, не говори «яйца». Пожалуйста.

– Так я гожусь для улицы?

– Черт, почему ты из всего делаешь хохму?

– Я так хочу быть уличным!

– Мам, ну скажи ему.

– Я разве не пацан? Ну погляди. – Говард начал выворачиваться наизнанку, усиленно работая телом и руками. Кики вскрикнула и прикрыла глаза ладонью.

– Честное слово, мам, я иду домой – еще раз он дернется, и я ухожу.

Леви отчаянно искал свой капюшон, чтобы закрыться от пантомимы Говарда, который и не думал останавливаться. Через несколько мгновений Говард порадовал публику единственным хранившимся в его памяти отрывком из рэпперской песни – эти строчки он таинственным образом выудил из лирической жвачки, которую ежедневно жевал Леви.

– Моя шняга не коряга, – начал Говард. Его домочадцы взвыли от ужаса. – Мой батон умен, как Платон.

– Все, меня нет.

Леви ловко рванул вперед и нырнул в муравейник, сочившийся в ворота парка. Все рассмеялись, даже Джером, и, глядя, как он смеется, Кики почувствовала облегчение. С Говардом всегда было весело. Ей уже при первой встрече с ним пришла в голову расчетливая мысль: он из тех отцов, которые могут рассмешить своих детей. Кики ласково ущипнула его за локоть.

– Что-нибудь не так? – самодовольно спросил Говард и разомкнул сложенные на груди руки.

– Все так, милый. Телефон-то у него есть? – спросила Кики.

– Есть – мой, – ответил Джером. – Он стащил его утром из моей комнаты.

Они примкнули к медленно текущей толпе, и парк дохнул на Белси своими сладкими, живыми, плотными ароматами уходящего лета. Этим влажным сентябрьским вечером Бостон-Коммон был мало похож на ухоженное историческое место громких речей и публичных казней. Он презрел садовников и возвращался к естественности и дикости. Бостонская чопорность, присущая, по мнению Говарда, всему историческому, просто не устояла перед наплывом жарких тел, стрекотом сверчков, нежной сыростью деревьев и мелодичной какофонией, создаваемой при настройке инструментов. И слава богу. С ветвей свисали желтые, как рапс, фонарики.

– Вот здорово, – сказал Джером. – Оркестр словно парит над водой. Огни отражаются, поэтому так и кажется.

– Ага, – ответил Говард, глядя на островок, висящий над водой в ореоле отражений. – Ну и ну, ух ты, обалдеть.

Оркестр расположился на маленькой сцене по ту сторону пруда. Говард, единственный неблизорукий представитель Белси, заметил, что все музыканты мужского пола были в галстуках с рисунком в виде нот. Женщины носили тот же узор на талии, на широких, как кушаки, поясах. Над головами оркестрантов маячил гигантский транспарант с печальным профилем одутловатого, похожего на хомяка Моцарта.

– А где хор? – спросила, оглядываясь, Кики.

– Под водой. Он вынырнет попозже, как… – Говард изобразил человека, всплывающего из морских глубин во всем своем великолепии. – Есть Моцарт на льду, а это Моцарт в пруду. Так меньше несчастных случаев.

Кики тихонько рассмеялась, но внезапно ее лицо изменилось, и она сжала запястье мужа.

– Ох, Говард, – сказала она, настороженно глядя в глубь парка. – Есть две новости, хорошая и плохая.

– А? – откликнулся Говард, обернулся и увидел, что обе новости идут к нему по лужайке и машут рукой: Эрскайн Джиджиди и Джек Френч, декан гуманитарного факультета. Джек Френч, в типичных для Новой Англии широких штанах, перебирал своими длинными ногами плейбоя. Сколько же ему лет? Говард вечно терялся в догадках. Джеку Френчу с равным успехом могло быть и пятьдесят два, и семьдесят девять. Спросить его прямо было нельзя, а значит, нельзя было узнать наверное. Он походил на звезду экрана, граненая геометрия его лица напоминала картины Уиндхема Льюиса ^{6} . Лирические, слегка удивленные брови Джека норовили сложиться в пирамиду, а кожа была темная, тысячелетняя, словно его извлекли из торфяного болота по прошествии долгих веков. Седые шелковистые волосы, редкие, но покрывающие череп целиком, отметали подозрения Говарда, что декан стар, как баобаб, и были явно пострижены так же, как в молодости, когда, стоя на носу лодки и прикрывая ладонью глаза, двадцатидвухлетний Джек вглядывался в берег Нантакета ^{7} и гадал, не Долли ли стоит там на пирсе к нему лицом, держа два стакана виски с содовой. Эрскайн был полной противоположностью: отполированная, без единого волоска макушка и волшебные родинки, наполнявшие Говарда неизъяснимым весельем. На сей раз Эрскайн был в костюме – тройке невозможно желтого цвета, и каждая клетка его свободолюбивого тела противилась всем трем составляющим этого наряда. На миниатюрных ногах красовались остроносые туфли на кубинском каблуке. В целом он производил впечатление быка, делающего первые па перед боем. Когда парочка еще была метрах в десяти, Говард мог быстро и незаметно поменяться местами с Кики, чтобы Эрскайн естественным образом повернул к нему, а Джек пошел своей дорогой. Так он и поступил, но, к сожалению, Джек не понимал, что значит диалог, он всегда обращался к людям.Точнее даже не к людям, а к пустоте между людьми.

– Так, все Белси в сборе, – очень медленно проговорил Джек, и каждый Белси спросил себя, на кого же из них он все-таки смотрит. – Но одного, кажется, не хватает. Все Белси, кроме одного.

– Нет младшего, Леви, он потерялся. Отстал. Если честно, ему ужасно хотелось отстать, – небрежно сказала Кики и засмеялась. Засмеялись и Зора, и Джером, и Говард с Эрскайном, и наконец, в самую последнюю очередь, раздался бесконечно медленный смех Джека Френча.

– Мои дети… – начал Джек.

– Да? – откликнулся Говард.

– …потратили массу времени…

– Угу, – подбадривал Говард.

– … стараясь…

– Ха-ха, – сказал Говард. – Ну что ж.

– …потерять меня из виду в общественных местах, – закончил Джек.