Текст книги "О красоте"

Автор книги: Зэди Смит

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 28 страниц) [доступный отрывок для чтения: 11 страниц]

– Реализоваться?

– Ну вот, например, ваш муж, Монти, – отважно продолжала Кики. – Он много пишет – я читала его статьи – о том, какая вы прекрасная мать, и часто представляет вас – как бы это сказать? – идеальной подругой христианина, благочестивой домоседкой, и это все замечательно, но… должно быть что-то еще… что-то, что выхотите… может быть, вам хотелось бы…

Карлин улыбнулась. Единственное, что портило ее царственный облик, это зубы – неровные, с зазубринами и большими промежутками, как у детей.

– Я хотела любить и быть любимой.

– Ясно, – сказала Кики, не зная, что еще сказать. Она прислушалась, надеясь уловить шаги Клотильды, знак неминуемого вмешательства, но тщетно.

– А вы в молодости, Кики, небось горы ворочали?

– Не то чтобы ворочала, но хотела свернуть. Долгое время я мечтала стать секретарем Малкольма Икса [42]42
  Малькольм Икс (1925 1965) американский борец за права темнокожих, идеолог движения «Нация ислама».


[Закрыть]. Ничего не вышло. Собиралась стать писательницей.

В какой-то момент порывалась петь. Мама хотела, чтобы я была врачом. Черная женщина – врач.Это три ее любимых слова.

– Вы были хорошенькой?

– Однако! С чего вдруг такой вопрос?

Карлин пожала своими худыми плечами.

– Мне всегда интересно, как выглядели люди до того, как я с ними познакомилась.

– Была ли я хорошенькой? Честно говоря, да. – Странно это звучало из ее собственных уст. – Между нами, Карлин, мужчины от меня с ума сходили. Недолго, лет шесть, но сходили.

– Это видно. По-моему, вы и до сих пор очень хороши собой.

Кики пронзительно рассмеялась.

– Вы мне безбожно льстите. Знаете, Зора постоянно беспокоится о своей внешности, и мне хочется ей сказать: брось, детка, глупа та женщина, которая надеется на свое лицо. Конечно, Зора не станет меня слушать, но это правда. Рано или поздно мы все кончаем одинаково. Таков закон.

Она вновь рассмеялась, на сей раз печальнее. Теперь Карлин пришлось вежливо улыбаться.

– Я вам не говорила? – спросила она, обрывая недолгую паузу. – Мой сын Майкл помолвлен. Мы только на прошлой неделе узнали.

– Вот так новость! – воскликнула Кики, уже не так легко вылетавшая в кювет на неожиданных виражах беседы с Карлин. – И кто его невеста? Американка?

– Англичанка. Амелия. Ее родители с Ямайки. Очень простая, приятная, тихая девушка из нашего прихода. Не из тех, кто может выбить из равновесия, скорее друг и помощник. И слава Богу, по-моему. Другая Майклу была бы не по зубам. – Она умолкла и глянула в окно, выходившее во двор за домом. – Свадьба у них будет здесь, в Веллингтоне. Они приедут на Рождество присмотреть подходящее место… Я на минутку отлучусь. Пойду узнаю, что там с вашим пирогом.

Кики смотрела, как уходит Карлин – покачиваясь, опираясь на мебель по дороге. Оставшись одна, она зажала кисти рук коленями. При мысли, что какой-то девушке предстоит путь, на который сама она встала тридцать лет назад, голова у Кики пошла кругом. И она попыталась восстановить самое раннее воспоминание о Говарде – их первую встречу и первую ночь. Это был нелегкий трюк: в последние десять лет ее память превратилась в забытую под дождем негнущуюся железку, в ржавый музейный экспонат, переставший быть ее собственностью. Даже дети знали ее воспоминания наизусть. Итак, на индийском ковре в ее бруклинском доме без лифта, все окна распахнуты, большая серая нога Говарда наполовину за дверью, упирается в раму запасного выхода. В Нью-Йорке смог и температура под сорок. Ее дешевенький магнитофон играет «Аллилуйю» Леонарда Коэна, песню, которую Говард называл «псалом, разрушающий псалом». Кики давно смирилась с этой музыкальной частью воспоминания, хотя в тот раз «Аллилуйи» не было – «Аллилуйя» была позже, несколько лет спустя. Однако разве устоишь перед очарованием такой возможности, и Кики включила «Аллилуйю» в семейный миф. Теперь она понимала, что совершила ошибку. Крошечную, конечно, но свидетельствующую о глубоких изъянах. И почему она всегда соглашалась на исправленные Говардом версии прошлого? Например, ей следовало возразить Говарду, когда на званых ужинах он заявлял, что презирает прозу. Остановить его, когда он называл американское кино идеализированной чепухой. «Погоди! – следовало ей воскликнуть. – Не ты ли подарил мне первое издание "Великого Гэтсби" на Рождество в 1976 году? Не мы ли смотрели "Таксиста" в какой-то грязной дыре на Таймс-сквер, и он тебе очень нравился?» Ничего этого она не сказала. Она позволила Говарду ретушировать и подправлять. Когда на двадцатипятилетие их свадьбы Джером поставил родителям «Аллилуйю» неземной красоты, в исполнении парня по имени Бакли, Кики подумала: все верно, наши воспоминания с каждым днем становятся все прекрасней и нереальней. А потом этот парень утонул в Миссисипи, вспоминала она, поднимая глаза от колен на цветастую картину, которая висела за пустовавшим сейчас креслом Карлин. Джером тогда плакал, как плачут о тех, кого лично не знали, но кто создал что-то прекрасное и любимое. Семнадцатью годами ранее, после гибели Леннона, Кики потащила Говарда в Центральный парк и плакала, когда толпа кричала All you need is love,а Говард разразился злой тирадой о Милгрэме ^{22} и массовом психозе.

– Она вам нравится?

Карлин протянула Кики дрожащую чашку, Клотильда тем временем поставила причудливое китайское блюдце с куском пирога на скамеечку у пианино и, не дожидаясь, когда ей скажут спасибо, вышла из комнаты и затворила дверь.

– Кто?

– Госпожа Эрзули, – сказала Карлин, указывая на картину. – Я думала, вы ею любуетесь.

– Она великолепна, – ответила Кики, приглядываясь к ней только теперь. Полотно изображало высокую, обнаженную черную женщину с красной банданой на голове, стоящую посреди идеального белого пространства, которое окаймляли тропические растения с пестрой россыпью цветов и фруктов. Четыре розовых птицы, один зеленый попугай, три колибри. Бурые бабочки. И все это в примитивной, детской манере, с плоско лежащими на холсте предметами. Ни перспективы, ни глубины.

– Это Ипполит. ^{23} Стоит кучу денег, наверное, но не за это я ее люблю. Я купила ее в свой первый приезд на Гаити, еще до знакомства с мужем.

– Замечательно. Я люблю портреты. В нашем доме нет картин. По крайней мере, изображающих людей.

– Это ужасно, – потрясенно сказала Карлин. – Приходите сюда, когда хотите, и смотрите мои. У меня их много. Они мое общество, им я обязана изрядной долей радости. Я совсем недавно это поняла. А Эрзу– ли – моя любимица. Она богиня вуду, одна из главных. Ее называют Черной Девой, Жестокой Венерой. Бедная Клотильда на нее не глядит, даже в комнате с ней оставаться не может, вы заметили? Предрассудок.

– Вот как. Значит, госпожа Эрзули – символ?

– Именно. Символ идеальной женщины, чистоты, Луны… Эрзули – источник ревности, мести и раздора с одной стороны и любви, доброжелательности, готовности помочь, здоровья, красоты и удачи с другой.

– Ого, сколько всего!

– Вы правы. Она как все католические святые, вместе взятые.

– Это интересно… – робко начала Кики, припоминая наблюдение Говарда, которое она собиралась высказать Карлин как свое. – Ведь мы очень двойственны в своем мышлении. В христианском мире мы мыслим противоположностями. Так уж мы устроены. Говард говорит, что в этом вся беда.

– Тонкое замечание. Мне нравятся ее попугаи.

Кики улыбнулась, обрадовавшись, что ей не нужно углубляться в этот темный лес.

– Попугаи прекрасные. Значит, она мстит за себя мужчинам?

– Да, конечно.

– Ах, если бы и я могла! – вполголоса пробормотала Кики, не думая, что Карлин ее услышит.

– Мне кажется, – прошептала Карлин и ласково улыбнулась гостье, – это было бы недостойно вас.

Кики закрыла глаза.

– Иногда я этот город ненавижу. Все про всех все знают. Слишком он маленький для большого пути.

– Но вы не сломлены, и я этому очень рада.

– О! – сказала Кики, которую тронуло непрошеное сочувствие собеседницы. – Ничего, прорвемся. Я ведь не первый год замужем. Не так-то просто причинить мне боль.

Карлин откинулась в кресле. Края век у нее были розовые и влажные.

– Но почему бы вам ее не чувствовать? Это очень больно.

– Да, конечно, просто… я имею в виду, что моя жизнь этим не ограничивается. Как раз сейчас я пытаюсь понять, для чего я живу, для чего стоит жить дальше. Для меня это гораздо важнее. А Говард пусть решает, что важно для него. Словом… расстанемся мы – не расстанемся, не имеет значения.

– А я вот не спрашиваю себя, для чего я живу, – твердо сказала Карлин. – Это мужской вопрос. Я спрашиваю себя, для когоя живу.

– Не думаю, что вы так думаете, – отмахнулась Кики, но, глядя в строгие глаза Карлин, поняла, что сидящая напротив нее женщина думает именно так, и это бессмысленное пренебрежение собственной жизнью вывело ее из себя. – Вынуждена признать, Карлин, я так вопрос не ставлю. Я точно знаю, что живу не для кого– то, и вообще, по-моему, это отбрасывает всех женщин, по крайней мере, всех черных женщин, на триста лет назад, когда…

– Ну вот, дорогая, мы спорим, – огорчилась Карлин. – Вы опять меня не поняли. Я не собиралась с вами пререкаться. Я просто поделилась своим теперешним ощущением. Недавно я осознала, что жила не ради идеи и даже не ради Бога – я жила, потому что любила конкретного человека. В самом деле, я очень эгоистична. Я жила ради любви. Меня мало интересовал широкий мир: моя семья – да, но не мир. Мне нечем оправдать свою жизнь, но все именно так.

Кики пожалела, что повысила голос. Леди стара, леди больна. Какая разница, что леди думает?

– Должно быть, у вас прекрасный брак, – сказала она примирительно. – Это чудо. А в нашем случае, знаете… в какой-то момент понимаешь, что…

Карлин прервала Кики знаком и наклонилась к ней в кресле.

– Да, да. Вы рискнули – вверили другому свою жизнь. И теперь разочарованы.

– Я не то чтобы разочарована. Врасплох меня это не застало. Всякое случается. Я ведь выбрала мужчину.

Карлин взглянула на нее с любопытством.

– А что, были варианты?

Кики встретилась с Карлин глазами и решила быть бесстыжей.

– У меня да, одно время были.

Собеседница смотрела на нее непонимающе. Кики удивлялась себе. В последние дни она то и дело била мимо цели, и вот теперь дала промашку в библиотеке миссис Кипе. Но ее это не остановило; Кики овладело старое, некогда постоянно донимавшее ее желание шокировать и говорить правду. То же чувство, редко находившее выход, она испытывала в церквях, дорогих магазинах и залах суда. Местах, где, как она подозревала, правду говорят редко.

– Ну, тогда ведь была революция, люди примеряли на себя всевозможные образы жизни, прикидывали, например, могут ли женщины жить с женщинами.

– С женщинами, – повторила Карлин.

– Вместо мужчин, – подтвердила Кики. – И я чуть было не выбрала этот путь. То есть я пробовала по нему пойти.

– Вот как, – сказала Карлин, унимая левой рукой дрожащую правую, и, еле заметно покраснев, задумчиво продолжала: – Да, я понимаю. Может быть, так проще – вы об этом думали? Я часто спрашивала себя… не проще ли так узнать другого? Наверное, да. Ведь этот другой как ты. Моя тетя была такой. На Карибах это не редкость. Монти, конечно, громил подобные отношения до истории с Джеймсом.

– Джеймсом? – резко переспросила Кики. Ей было досадно, что ее откровение Карлин проехала без остановки.

– Преподобным Джеймсом Делафилдом. Это старый друг Монти, преподает в Принстоне. Кажется, он благословлял Рейгана во время его инаугурации.

– Это не тот, который потом оказался… – начала Кики, смутно припоминая материал в «Нью-Йоркере».

Карлин хлопнула в ладоши и – подумать только! – расхохоталась.

– Да! И это заставило Монти пересмотреть свои взгляды. А Монти ненавидит их пересматривать. Однако перед ним встал выбор: друг или… не знаю… Евангелие. Я знала, что Монти нравится общество Джеймса, не говоря уж о его сигарах, может, даже больше, чем нравится. И я сказала: дорогой, жизнь должна быть превыше Библии. Разве не ради жизни она написана? Возмущению Монти не было предела. Это мы обязаны сообразовываться с Библией, ты заблуждаешься, уверял меня он. Ну конечно, я заблуждалась. Но они до сих пор проводят вдвоем вечера за сигарами. И говоря между нами, – прошептала Карлин, – они очень хорошие друзья.

А как же насчет не высмеивать собственного мужа, подумала Кики и подняла левую бровь лаконичным, убийственным движением.

– Лучший друг Монти Кипса – гей?

Карлин хихикнула.

– Боже правый, он никогда бы так не выразился. Никогда! Он об этом в таком ключе даже не думает.

– Но в каком еще ключе об этом можно думать?

Карлин вытирала слезы смеха.

Кики присвистнула.

– Он, небось, даже не думает, что Билл О'Рейли ^{24} думает в этом ключе.

– Ох, дорогая, вы несносны, несносны!

Карлин не на шутку развеселилась, и Кики с удивлением заметила, как посветлели ее глаза и разгладилась кожа. Теперь она выглядела моложе и здоровей. Они дружно посмеялись еще, каждая над своим, как показалось Кики. Потом прилив веселья спал, и разговор вошел в обычное русло. Маленькие взаимные откровения напомнили им о том, что у них было общего, вывели их туда, где они чувствовали себя вольготно и лавировали легко. Обе были матерями, имели представление об Англии, любили собак, возились с цветами, обеих слегка пугала одаренность собственных детей. Карлин много говорила о Майкле, по-видимому, очень гордясь его практичностью и чутьем на деньги. Кики в ответ потчевала ее отретушированными семейными историями, умышленно сглаживая острые углы Леви и рисуя изысканно лживый портрет влюбленной в домашнюю жизнь Зоры. Она не раз упоминала про госпиталь, надеясь перебросить мостик к вопросу о природе недомогания Карлин, но все колебалась и не спрашивала. Время было упущено. Чаепитие закончилось, Кики обнаружила, что съела три куска пирога. У дверей Карлин расцеловала гостью в обе щеки, и на Кики вдруг ясно, отчетливо дохнуло местом ее работы. Она отпустила хрупкие локти Карлин и вышла по красивой садовой дорожке на улицу.

5

Гипермаркетам нужны гиперздания. Добравшись семь лет назад до Бостона, субботние работодатели Леви взяли на заметку несколько монументальных кандидатов XIX века. Победила построенная в 1880-х годах старая муниципальная библиотека из ломкого красного кирпича, с черными блестящими окнами и высокой наддверной аркой во вкусе Рескина ^{25} . Здание занимало большую часть квартала. Оскар Уайльд в свое время прочел в нем лекцию о превосходстве лилии над другими цветами. Раньше, чтобы войти в него, нужно было обеими руками крутить чугунное кольцо, дожидаясь негромкого тяжкого стука металла, высвобождающего металл. Теперь вместо четырехметровых дубовых дверей были трехчастные стеклянные панели, бесшумно раздвигавшиеся при появлении посетителей. Леви вошел в них и сдвинул кулаки с охранниками – Марлоном и Большим Джеймсом. Спустился на лифте в цокольный этаж и переоделся на складе в фирменные футболку, бейсболку и дешевые, в облипку, рейтузы – пылесборники из черного полиэстера, которые их заставляли тут носить. Затем поднялся на четвертый этаж и пошел в свой отдел, глядя в пол на путеводную цепь логотипов фирмы, красовавшихся на синтетическом паласе. Леви был не в духе. Он чувствовал, что его надули. Проходя по коридору, Леви исследовал генеалогию этого чувства. Он устроился сюда с чистым сердцем, уважая стоящий за его местом работы мировой бренд, восхищаясь размахом и широтой его замыслов. Особенно его подкупил отрывок из рабочей анкеты:

Наша группа компаний – это семья, а не финансовая структура. Несмотря на то, что компании ведут дела вполне независимо, они помогают друг другу, используя для решения проблем самые разнообразные ресурсы. Можно сказать, что мы община с единой системой ценностей, общими принципами, интересами и целями. Наш успех реален и ощутим. Будь его частью!

Он хотел быть его частью. Леви нравилось, что таинственный британский перец, владелец бренда, действовал, маркируя мир, как художник граффити. Поезда, самолеты, машины, мобильники, ценные бумаги, туристические путевки, безалкогольные напитки, вина, музыкальные диски, печатные издания, свадебные костюмы – на всем, что имело поверхность, стоял его дерзкий логотип. Леви мечтал когда-нибудь тоже замутить нечто подобное. И решил, что будет неплохо поработать скромным продавцом-консультантом в этой огромной фирме, изучая механизмы ее функционирования изнутри. Смотри, учись и вытесняй – в духе Макиавелли. Даже когда работа оказалась нелегкой и малооплачиваемой, он ее не бросил. Потому что верил, что он часть семьи, чей успех реален и ощутим, несмотря на 6,89 долларов в час, которые ему платили.

И вдруг сегодня утром, как гром среди ясного неба, пришло смс от Тома, хорошего парня, работавшего в отделе фольклора. Том сообщал, что по слухам менеджер этажа, Бейли, намерен заставить весь этаж и кассиров выйти на работу в канун Рождества и на Рождество. И тут Леви осенило, что он так толком и не выяснил, что же его наниматель, могучий мировой бренд, подразумевал под единой системой ценностей, общими принципами, интересами и целями,которые якобы разделяли Том, Кенди, Джина, ЛаШонда, Глория, Джамал и остальные. Музыку – в массы? Главное – возможность выбора? Любая музыка в любое время?

–  Выжми деньги, – предположил за завтраком Говард. – Не важно как.Вот их девиз.

– Я не буду работать в Рождество.

– Ты и не должен, – согласился Говард.

– Этого просто не будет. Это бред.

– Если ты в самом деле так думаешь, тебе нужно объединиться с коллегами и предпринять что-то вроде прямого действия.

– Я даже не знаю, что это такое.

За кофе с тостами отец объяснил Леви принципы прямого действия образца 1970-х, когда он сам прибегал к нему вместе со своими друзьями. Потом рассказал о парне по имени Грамши [43]43
  Антонио Грамши (1891 1937) основатель и руководитель Итальянской коммунистической партии; теоретик марксизма.


[Закрыть]и каких-то ситуационистах [44]44
  Ситуационизм направление в западном марксизме, возникшее в 1957 году в Европе и помимо прочего проповедовавшее прямое политическое действие.


[Закрыть].

Леви кивал быстро и ритмично – он всегда так делал во время отцовских тирад, – чувствуя, что ложка в его руке тяжелеет, а веки тянет вниз.

– Наверное, теперь так не принято, – мягко сказал наконец Леви, не желая огорчать отца, но боясь не успеть на автобус. Занятная история, однако он уже опаздывает.

…Леви дошел до своей вахты в западном крыле четвертого этажа. Недавно его повысили, правда, повышение носило скорее идеологический, нежели финансовый характер. Вместо того, чтобы быть мальчиком на побегушках, он отвечал теперь только за хип-хоп, ритм– энд-блюз и урбан [45]45
  Contemporary urban («современный урбан») достаточно размытый термин, ассоциирующийся с афроамериканской поп музыкой в целом. Первоначально формат вещания радиостанций, состоящий из композиций в стилях соул, ритм энд блюз и госпел.


[Закрыть]; это должно было вдохновить его и уверить в том, что его знание вышеупомянутых жанров пригодится любознательным покупателям, которым он будет помогать так же, как помогали приходившим сюда читателям его предшественники библиотекари. На деле все выглядело несколько иначе. Где туалет? Где тут джаз? Где музыка мира? Где кафе? Где певцы?То, что он делал по субботам, мало отличалось от стояния на перекрестке с указателем, направляющим граждан на распродажу излишков военного имущества. И хотя сквозь высокие окна мягко сеялся пыльный свет, и дух ученой созерцательности покоился на псевдотюдоровских стенах, резных розах и тюльпанах, украшавших бесчисленные балкончики, – просвещения здесь никто не жаждал. А жаль, потому что Леви любил рэп; красота, гениальность и душевность этой музыки были ему очевидны и понятны, и он готов был спорить, что рэп нисколько не уступит любому другому художественному явлению в истории человечества. Полчаса клиентского времени, потраченные на восторженные излияния Леви, могли бы сравниться с поэтической лекцией Харолда Блума о Фальстафе [46]46
  Харолд Блум (род. 1930) американский писатель и литературный критик, автор книги «Шекспир: создание образа человека».


[Закрыть], но так и не воплотились в жизнь. Вместо этого Леви проводил субботы, направляя людей к стойкам с рэпперскими треками из популярных фильмов. При столь скудной оплате и скучной работе он, ясное дело, не допускал даже мысли о трудовом Рождестве. Он просто не мог пойти на это.

– Кенди, эй, Кенди!

Стоявшая в ста метрах от него и не сразу разобравшая, кто ей кричит, Кенди отвернулась от клиента, которого она обслуживала, и отмахнулась от Леви. Тот подождал, пока клиент уйдет, потом подскочил к Кенди в отдел «Альт. Рок/Хеви-метал» и тронул ее за плечо. Как всегда со вздохом, она обернулась. У нее был новый пирсинг – болтик, прошивавший кожу подбородка прямо под нижней губой. Такая уж была у этой работы особенность: ты встречал здесь людей, которых при другом раскладе никогда бы не встретил.

– Кенди, мне надо с тобой поговорить.

– Слушай, я здесь с семи товар переписываю и сейчас иду на обед. Так что даже не проси.

– Да нет, я только что пришел, у меня перерыв в полдень. Ты слышала про Рождество?

Кенди охнула и усиленно потерла глаза. Леви увидел, какие у нее неопрятные руки: кутикулы рваные, прозрачная бородавка на большом пальце. Когда она оставила глаза в покое, ее лицо было в красных пятнах, мало гармонировавших с черно-розовыми прядями ее волос.

– Да, слышала.

– Они ошибаются, если думают, что я появлюсь тут в эти выходные. Я не стану работать на Рождество, этого не будет.

– Так ты что, уволишься, что ли?

– Нет, с какой стати? Это глупо.

– Ты, конечно, можешь пожаловаться… – Кенди выгнула пальцы да хруста. – Но Бейли на все наплевать.

– Я не собираюсь жаловаться Бейли, я сделаю другое – устрою что-то вроде прямого действия.

Кенди смотрела на Леви, медленно моргая.

– Ну что ж, желаю удачи.

– Слушай, я буду ждать тебя у заднего выхода – приходи через пару минут, ладно? Собери наших – Тома, Джину, Глорию – всех с нашего этажа. А я разыщу Ла– Шонду – она на кассе.

– О'кей, – сказала Кенди, и в ее устах это прозвучало, как затертая цитата. – Не дадим сталинизму распоясаться.

– Значит, через две минуты.

– О'кей.

Леви нашел ЛаШонду в самом конце длинного ряда касс – она была выше и крупнее любого из шести мужчин-кассиров, работавших вместе с ней. Амазонка розничной торговли.

– Эй, подруга, привет!

ЛаШонда быстро и экономно взмахнула своими длинными ногтями, стукая ими друг о друга и раскрывая кисть, как веер. Она широко улыбнулась Леви.

– Привет, детка. Как ты?

– В порядке. Кручусь помаленьку, делаю, что могу.

– О, детка, ты многое, многое можешь.

Леви напряг волю, чтобы выдержать взгляд этой невероятной женщины, и, как всегда, спасовал. До ЛаШон– ды до сих пор не дошло, что он – шестнадцатилетний пацан, живущий с родителями в среднеобеспеченном районе Веллингтона и, следовательно, мало подходящий на роль заместителя отца ее троих малышей.

– ЛаШонда, можно тебя на минутку?

– Для тебя, детка, у меня всегда есть время, ты же знаешь.

ЛаШонда вышла из-за кассы и повела Леви в тихий уголок, где висел список «Классическая музыка: лучшие продажи». Для матери троих детей тело у нее было потрясающее. Длинные рукава черной блузки облепляли ее мощные предплечья, а передние пуговицы впивались в край петель, сдерживая бюст. По мнению Леви, большая старая задница ЛаШонды, дававшая себя знать сквозь утягивающие нейлоновые шорты, была великим негласным бонусом этой работы.

– Придешь к заднему выходу через пять минут? У нас собрание, – сказал Леви, чей акцент спустился на несколько ступенек навстречу Л аШонде. – Позови Тома и всех, кто может отлучиться. Это по поводу Рождества.

– А что такое, детка? Что по поводу Рождества?

– Ты не знаешь? Нас хотят заставить работать в праздник.

– Правда? За сверхурочные?

– Ну, я не знаю…

– Если доплатят, я готова. Ты ведь знаешь, что я имею в виду.

Леви кивнул. У ЛаШонды все было с точностью до наоборот. С самого начала она исходила из того, что их экономические условия равны. Но нуждаться в деньгах можно по-разному, и Леви в них нуждался не так, как ЛаШонда.

– Я точно буду работать, по крайней мере, с утра. Я не могу прийти на собрание, но внеси меня в списки, ладно?

– Да, да… конечно, внесу.

– Если чуть-чуть доплатят, я готова, без вопросов – хоть Рождество наконец справлю по-человечески. А то каждый раз говорю себе, что надо бы заранее подсуетиться, и хоть бы хны – все в последний момент. И так, скажу я тебе, оно бьет по карману.

– Да, – задумчиво сказал Леви. – В это время года всем туго.

– Не говори. – Ла Шонда присвистнула. – За меня ведь делать некому – все сама, ну ты понимаешь. У тебя перерыв или как? Не хочешь со мной перепихнуться? Я уже собираюсь к метро.

Иногда Леви мысленно перемещался в другую вселенную, где он принимал приглашение Ла Шонды, отправлялся на склад и занимался там с ней любовью стоя. Вскоре после этого он переезжал с ней в Роксбери и заботился о ее детях, как о своих. И они жили долго и счастливо – две розы, выросшие на асфальте, как говорил Тупак ^{26} . Но в действительности он не знал, что делать с женщинами вроде Ла Шонды. Он хотел бы знать, но увы. Типичная девушка Леви походила на смешливых латиноамериканочек из католической школы рядом с местом его учебы, и у этой девушки был невзыскательный вкус: сводил ее в кино да пообжимался с ней в веллингтонском парке – она и довольна. В минуты смелости и уверенности в себе Леви мог подцепить в бостонском ночном клубе одну из пятнадцатилетних лашондоподобных прелестниц с фальшивым паспортом, которые полусерьезно крутили с ним недельку-другую и исчезали, смущенные его странной решимостью ничего не рассказывать о своей жизни и не показывать, где он живет.

– Нет, спасибо, Ла Шонда. У меня перерыв попозже.

– Что ж, детка. Буду по тебе скучать. Ты сегодня клево выглядишь – кожа и все такое.

Леви вежливо надул бицепс под наманикюренной рукой Ла Шонды.

– Черт! А другие мышцы? Да не стесняйся ты.

Он слегка приподнял рубашку.

– Детка, тут не шесть кубиков, а все тридцать шесть! Девушки небось глазами сверлят моего мальчика Леви. Черт! Да он совсем уже не мальчик.

– Ты же знаешь, Ла Шонда, я слежу за собой.

– Да, и кто-то следит за тобой. – Ла Шонда рассмеялась долгим смехом и потрепала его по щеке. – Ну ладно, детка, я пошла. До следующей недели, если больше не увидимся. Береги себя.

– Пока, Ла Шонда.

Леви прислонился к стойке с записями «Мадам Баттерфляй» и смотрел, как она уходит. Кто-то тронул его за плечо.

– М-м… извини, Леви… – Это был Том из отдела фольклора. – Мне сказали, что ты… что у нас что-то вроде собрания. Что ты, в общем, хочешь устроить…

Том был крут. Когда речь шла о музыке, они спорили так, как только могут спорить двое парней, но Леви отдавал себе отчет, что Том крут во многих других отношениях. В отношении этой безумной войны, в отношении покупателей, которым он не позволял мотать ему нервы; кроме того, Том был легок на подъем.

– О, дружище Том, как твое ничего? – воскликнул Леви и попытался сдвинуть с ним кулаки – его обычная ошибка. – Да, точно, у нас собрание. Я уже иду. Эта рождественская история – бред собачий.

– Абсолютная бредятина, – согласился Том, убирая с лица густую светлую челку. – Здорово, что ты… хочешь бороться и все такое.

Впрочем, иногда – вот как сейчас – Леви замечал в Томе какую-то нервозную почтительность, словно тот боялся, что Леви достанется приз, за которым Леви и не думал гнаться.

Тут же выяснилось, что пришли только белые ребята. Ни Глории и Джины, двух латиноамериканок, ни братана Джамала из «Музыки мира», ни иорданца Халеда из «Музыки на DVD» – были только Том, Кенди и приземистый, веснушчатый парень по имени Майк Клаусси, который работал на третьем этаже в отделе попсы и которого Леви почти не знал.

– А где все? – спросил Леви.

– Джина обещала прийти, но… начальник отдела повис у нее на хвосте, глаз не спускал с нее, так что… – объяснила Кенди.

– Но она обещала прийти?

Кенди пожала плечами, а затем взглянула на него с надеждой, как и прочие. Леви посетила уверенность, что пока он не заговорит, никто не заговорит, – то же странное чувство преследовало его и в школе. Он пользовался авторитетом, и это имело какое-то сложное и невысказанное отношение к цвету его кожи – слишком глубокое, чтобы он мог его измерить.

– В общем, есть черта, которую переходить нельзя, ниже которой нельзя опускаться. И эта черта – работа на Рождество. Вот так и никак иначе. – Леви размахивал руками сильнее, чем требовал его темперамент, потому что этого, кажется, ждали его слушатели. – Я считаю, что мы должны выразить протест. Действием. Получается, что, если ты не на полной ставке и отказываешься выйти на Рождество, ты можешь распроститься со своей работой. По-моему, это бред.

– А как это – выразить протест действием? – спросил Майк. Он был дерганый – много двигался, когда говорил. Интересно, подумал Леви, каково быть таким маленьким, розовым, нервным и смешным. Размышляя над этим, он, наверное, смотрел на Майка хмуро, поскольку паренек совсем разволновался, сунул руки в карманы и тут же снова их вытащил.

– Ну, например, устроить сидячую забастовку, – предложил Том. Он держал пачку табака German Drum с сигаретной бумагой и хотел свернуть самокрутку. Повернувшись к двери и согнув свой медвежий торс, он пытался уберечь этот замысел от ветра. Леви, на дух не переносивший табак, помогал Тому, стоя прямо перед ним и играя роль живого щита.

– Сидячую забастовку?

Том начал было объяснять, что это такое, но Леви, поняв, к чему он клонит, прервал его.

– Эй, я не стану сидеть на полу. Никакого пола не будет.

– Ты и не должен… это необязательно. Мы можем и выйти. Походить у магазина.

– Ага, только выйди – и ты дойдешь до биржи труда, – сказала Кенди, достав из кармана окурок Мальборо и прикурив от зажигалки Тома. – Бейли об этом позаботится.

– Ни одна зараза отсюда не двинется, – сказал Леви, беспощадно пародируя Бейли: резкие петушиные рывки его неуклюжей головы и скрюченную фигуру, превращавшую его в четвероногое животное, которое только что освоило прямохождение. – Ни одна зараза не выйдет из этого магазина, или ее вышвырнут из этого магазина, потому что из этого магазина ни одной заразе ходу нет и быть не может.

Компания невесело рассмеялась – пародия била не в бровь, а в глаз. С точки зрения работавших под его началом подростков почти пятидесятилетний Бейли был бесспорно жалок. Для человека старше двадцати шести они считали его должность унизительной, свидетельствующей об ограниченности личности. Кроме того, Бейли, по их сведениям, десять лет проработал в Tower Records [47]47
  Сеть музыкальных магазинов, разорившаяся в 2004 году.


[Закрыть], что совсем уже никуда не годилось. В довершенье зла он весь состоял из болезненных черт, и одного этого вполне хватало, чтобы превратить его в мишень для насмешек. Из-за гиперактивности щитовидки его глаза вылезали из орбит. Подбородок висел индюшачьей бородкой. В косматых кудрях встречались чужеродные объекты: какой-то пух непонятной природы и даже спички. Выпирающий, курдючный зад был неотличим от женского. Бейли отчаянно путал слова, что замечала даже команда невежественных юнцов, и его ободранные руки кровоточили вследствие жесточайшего псориаза, более скромные островки которого проявлялись также на его шее и лбу. Леви холодел при мысли, что Бог мог так сурово обойтись со своим творением. Несмотря на физические недостатки (а может быть, как раз из-за них) Бейли был ловеласом. Он хвостом ходил за Ла Шондой и прикасался к ней чаще, чем следовало. Однажды он даже осмелился обнять ее за талию и подвергся прилюдному унижению: Ла Шонда отчитала его на весь магазин («Говорить потише? Не дождешься! Я так заору – штукатурка посыплется, пол будет ходить ходуном!»). Но Бейли был неукротим – через два дня он снова за ней волочился. Передразнивание Бейли стало доброй традицией всего этажа. Его изображали и Ла Шонда, и Леви, и Джамал. Белые коллеги вели себя скромнее, боясь перейти черту, за которой пародия на шефа превратится в расистский выпад. Зато Леви и Ла Шонда чувствовали себя свободно и высмеивали каждую нелепость Бейли, как будто его уродство оскорбляло их красоту.