Текст книги "О красоте"

Автор книги: Зэди Смит

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 28 страниц) [доступный отрывок для чтения: 11 страниц]

– Нет, я еще не сказал, – ответил Кристиан, зардевшись.

– Это вроде подарка. Глупо, наверное. Всякие там метафоры про тридцать лет брака. Глупо, да?

– Я сейчас… – сказал Кристиан, угловато наклоняясь к тахте за своим старомодным портфелем.

– Мы провели на скорую руку исследование, и оказалось, что тридцать лет брака – это жемчужная свадьба, однако средний доход выпускника колледжа не позволяет зайти так далеко, поэтому перл творения мы вам, увы, не преподнесем. – Мередит смеялась, как безумная. – Зато Крис вспомнил эти стихи, а я взяла на себя ремесленную часть дела – и вот вам, пожалуйста, образчик поэтического текстиля.

Кики почувствовала в руках теплое тиковое дерево рамки и залюбовалась мятыми лепестками роз и осколками раковин под стеклом. Текст был вышит наподобие гобелена. Даже не верится, что эти двое подарили ей такую вещь – восхитительно.

– Отец твой спит на дне морском. Кораллом стали кости в нем. Два перла там, где взор сиял… – осторожно прочла Кики, подозревая, что стихи должны быть ей известны.

– Вот и жемчуг, – вставила Мередит. – Все это нелепо, наверное.

– Это замечательно, – сказала Кики, торопливым шепотом дочитывая текст. – Сильвия Плат ^{14} ? Не угадала?

– Шекспир, – поправил, поморщившись, Кристиан. – «Буря». Он не исчез и не пропал, но пышно, чудно превращен в сокровища морские он ^{15} .Плат сделала из этого окрошку.

– Черт, – рассмеялась Кики. – Если сомневаешься, говори «Шекспир», а если речь о спорте, то «Майкл Джордан».

– В точности моя стратегия, – согласилась Мередит.

– Потрясающий подарок. Говарду понравится. Уверена, этот объект предметно-изобразительного искусства он не забракует.

– Нет, он текстуальный, – запальчиво возразил Кристиан. – В этом вся суть. Это текстуальный артефакт.

Кики пытливо уставилась на него. Временами ей казалось, что Кристиан влюблен в ее мужа.

– Где же Говард? – воскликнула она, бестолково вертя головой в пустой комнате. – Ему это точно понравится. Он будет рад услышать, что он не исчез и не пропал.

Мередит снова рассмеялась. Говард вернулся в гостиную, потирая руки, но в дверь позвонили опять.

– О господи! Прошу прощения. Просто Пиккадилли Серкус [15]15
  Оживленный перекресток в самом сердце Лондона.


[Закрыть]какой-то. Джером! Зора! – Говард приложил к уху ладонь, как человек, ожидающий ответа на свои фальшивые птичьи трели.

Кики с рамкой в руках попыталась привлечь его внимание:

– Говард! Говард, ты только взгляни!

– Леви! Нет? Видно, придется самим. Мы вас ненадолго оставим.

Кики вышла за Говардом в коридор, и они вместе открыли дверь Уилкоксам, едва ли не единственной среди их знакомых действительно богатой веллингтонской паре. Уилкоксы владели сетью магазинов, торговавших одеждой для добропорядочных людей, делали щедрые пожертвования колледжу и выглядели, как панцири атлантических креветок в вечерних платьях. Следом за ними, с домашним яблочным пирогом, пришел помощник Говарда, Смит Дж. Миллер, одетый как приличный кентуккийский джентльмен, каковым он и являлся. Всех их препроводили на кухню терпеть совершенно неприемлемое общество английского профессора Джо Рейнира, марксиста старой закалки, и молодой женщины, с которой у него на данный момент был роман. На холодильнике висела карикатура из «Нью-Йоркера» – лучше бы Кики ее убрала. Она изображала состоятельную пару на сиденье лимузина. Жена говорила: «Конечно, они умны. Глупость им просто не по карману».

– Проходите, проходите, – покрикивал Говард, как пастух, перегоняющий стадо через дорогу. – Все в гостиной, в саду благодать…

Через несколько минут они снова столкнулись в пустом коридоре.

– Где же Зора? Носилась с этой вечеринкой неделями, а теперь носу не кажет.

– Может быть, за какими-нибудь сигаретами пошла?

– Хоть один из них мог бы показаться? Люди подумают, мы их в подвале в сексуальном рабстве держим.

– Ладно, Гови, я это улажу. А ты позаботься о гостях. И где, в конце концов, Моник? Она что, никого не привела?

– Моник в саду, мутузит мешки со льдом, – ответил Говард нетерпеливо, словно Кики могла бы об этом и сама догадаться. – Генератор льда полчаса назад екнулся.

– Черт…

– Вот именно, дорогая, – черт.

Говард притянул к себе жену и ткнулся носом между ее грудей.

– Может, устроим вечеринку прямо здесь? Только ты, я и девочки, – вопросительно стиснув «девочек», предложил он. Кики отстранилась от мужа. Мир к Белси вернулся, а секс еще нет. В последний месяц Говард усилил любовный натиск – прикосновения, поглаживания, теперь вот взял ее за грудь. Видимо, следующий шаг он считал неизбежным, но Кики до сих пор сомневалась, не станет ли нынешний вечер началом умирания их семьи.

– Неа, – мягко сказала она. – Прости, но, кажется, они не придут.

– Почему?

Он снова прижал к себе Кики и положил голову ей на плечо. Кики не противилась. Все-таки годовщина. Свободную руку она запустила в густые, шелковистые волосы мужа, в другой по-прежнему держа неоцененный подарок Кристиана и Мередит. Так, с закрытыми глазами и утекающими у нее сквозь пальцы волосами Говарда, она могла бы стоять в любой счастливый день прошедшего тридцатилетия. Кики была не глупа и знала, что породило эту нежность: бессмысленная жажда повернуть время вспять. Однако в одну реку нельзя войти дважды.

– Девочек раздражает Кристиан фон Говнюк, – сказала она наконец, поддразнивая Говарда, но не отталкивая его. – Они не ходят туда, куда ходит он. Ты же знаешь, они такие. Ничего не поделаешь.

В дверь позвонили. Говард шумно вздохнул.

– Спасительный звонок, – пробормотала Кики. – В общем, я пойду наверх, выманю оттуда детей. А ты открой дверь и не налегай на спиртное, ладно? Ты же отвечаешь тут за все и вся.

– Угу.

Говард ринулся открывать, но у самой двери обернулся.

– Слушай, Кикс… – Его лицо ни с того ни с сего приняло детское, виноватое выражение. Кики ощутила прилив отчаяния. Это лицо превращало их в типичную пару среднего возраста: фурия жена и забитый муж. И когда мы успели стать как все? —подумала Кики.

– Извини, дорогая, но я должен знать: так ты их пригласила?

– Кого?

– Кипсов, кого же еще?

– Ах да, конечно. Я говорила с ней. Она… – Но выставить миссис Кипе на посмешище было так же немыслимо, как описать ее двумя словами (Говард любил, чтобы людей ему подавали на блюдечке). – Не знаю, придут ли они, но я их пригласила.

И снова раздался звонок. Кики направилась к лестнице, положив подарок в рамке на столик под зеркалом. Говард открыл дверь.

12

– Привет.

Высокий, самодовольный, смазливый, как аферист; голые, в татуировках, руки, ленивые движения; накачанный, под мышкой баскетбольный мяч; черный. Говард не стал широко открывать дверь.

– Вам что-то нужно?

Улыбавшийся до этого Карл перестал улыбаться. Он играл на бесплатной площадке колледжа (просто приходишь и делаешь вид, что ты здесь свой); посреди игры позвонил Леви и сказал, что вечеринка сегодня. Странный день для вечеринки, но у всех свои закидоны. Голос у парня был чудной, словно его взбесило что-то, однако он говорил, что Карл должен прийти железно. Адрес прислал раза, наверное, три. Карл, конечно, заскочил бы домой переодеться, но это было бы кругосветное путешествие, и он решил, что жаркой ночью вроде нынешней и так сойдет.

– Нуда. Я пришел на вечеринку.

Теперь Карл держал мяч между ладонями, и Говард увидел, как в свете сенсорного фонаря круглятся его ладные, сильные руки.

– Да, но это закрытая вечеринка.

– Леви тут живет? Я его друг:

– Вот оно что. Знаешь, он… – Говард обернулся, делая вид, что высматривает сына в прихожей. – Его сейчас нет. Как тебя зовут? Я ему передам, что ты был.

Мяч с силой ударился о ступеньки, Говард отпрянул.

– Послушай, – грубо сказал он. – Я не хочу быть невежливым, но Леви не должен был приглашать на сегодняшний вечер своих… друзей. Это вечеринка для узкого круга знакомых.

– Ясно. Для поэтических поэтов.

– Что?

– Забудьте. Я не знаю, какой черт меня сюда принес.

Гордым, стремительным, пружинистым шагом он промахнул дорожку и исчез за калиткой.

– Эй, постой! – крикнул ему в спину Говард, но тот уже ушел.

Невероятно, подумал Говард, закрыл дверь и отправился на кухню за вином. Там он снова услышал звонок – открыла Моник, люди вошли, за ними другие люди. Говард налил себе вина – звонок. Эрскайн и его жена Каролина. Он заткнул бутылку пробкой – в прихожей шумела, раздеваясь, еще одна толпа. Дом заполнялся людьми, чужими ему по крови. Говард начал входить во вкус и вскоре уже уверенно играл роль души общества: предлагал еду, разливал напитки, расхваливал своих упрямых, невидимых детей, исправлял цитаты, ввязывался в споры, дважды и трижды знакомил между собой гостей. За время каждой из бесчисленных трехминутных бесед он успевал проявить интерес и участие, побыть виновником торжества и поборником идеи, посмеяться над вашей остротой прежде, чем вы успевали ее отпустить, и наполнить ваш бокал, невзирая на пузырьки у его края. Застав вас за разыскиванием или надеванием плаща, он разражался мольбой покинутого влюбленного. Вы жали его руку, он жал вашу, – так вы и качались вдвоем, как матросы. Но вот вы осмеливались подколоть Говарда его Рембрантом – в ответ он выстреливал в ваше марксистское прошлое, группу плодовитых виршеплетов или одиннадцатилетнее копание в трудах Монтеня, но так добродушно, что вы не принимали это на свой счет. Плащ был снова забыт на диване. А когда вы опять заводили речь о неотложных делах со вставанием ни свет ни заря и выходили-таки за порог, вас посещало новое отрадное чувство, что Говард Белси не только не презирает вас, как вы всегда считали, но, напротив, тайно и безгранично вас обожает, и лишь природная английская сдержанность не позволяла ему выказать вам это вплоть до сегодняшнего дня.

В полдесятого Говард решил, что пора бы произнести перед собравшимися небольшую речь в саду. Общество не возражало. В десять упоение ролью бонвивана залило аккуратные уши Говарда – они покраснели от удовольствия. Ему казалось, что вечеринка удалась на славу. В действительности это было типичное веллингтонское торжество: боишься, что в доме будет не продохнуть, но до аншлага дело не доходит. Аспиранты кафедры африканистики пришли чуть ли не в полном составе, главным образом, потому что они не чаяли в Эрскайне души, а также потому что в Веллингтоне они были самым светским народом, гордившимся репутацией существ, наиболее приближенных на кампусе к нормальным. Они умели и просто поболтать, и сболтнуть лишнего, собрали у себя на кафедре фонотеку черной музыки, слыли знатоками современного телевизионного мусора и могли о нем красноречиво рассуждать. Их всегда на все приглашали, и они всегда на все ходили. Кафедра английской литературы была представлена куда скромнее: Клер, марксист Джо, Смит и горстка обожательниц Клер, которые забавляли Говарда тем, что, как лемминги, поочередно кидались на Уоррена. Уоррен явно входил в список вещей, одобряемых Клер, вот они на нем и висли. Стая таинственных юных антропологов – Говард их, похоже, не знал – весь вечер вилась на кухне над едой, предпочитая места обитания стаканов, бутылок и закусок. Говард предоставил их самим себе и вышел в сад. Счастливый, он шел по краю бассейна с пустым стаканом в руке; вверху, за рдеющими облаками, скользила летняя луна; вокруг раздавался приятный, полнокровный шум бесед на свежем воздухе.

«Какой странный день для вечеринки», – услышал он чей-то разговор. «А по-моему, в самый раз, – последовал ответ. – Белси празднуют день в день,понимаете? Если мы не реабилитируем дату, то вроде как они победили. Это реабилитация…» ^{16}

Таков был главный диалог вечера. После десяти, когда вино ударило в голову, сам Говард участвовал в нем раза четыре. До десяти эта тема не затрагивалась.

Примерно каждые двадцать секунд Говард наблюдал, как поверхность бассейна взрывают пятки, потом всплывает островок спины и стройное, темное тело быстро и бесшумно идет в воде на следующий круг. Видимо, Леви решил, что раз уж он обречен на эту вечеринку, он совместит ее с тренировкой. Сколько он так плавает, Говард точно сказать не мог, но, когда он закончил речь и гул аплодисментов стих, все вдруг заметили одинокого пловца, и почти каждый повернулся к соседу с вопросом, помнит ли он рассказ Джона Чивера ^{17} . Профессора не очень друг от друга отличаются.

– Жаль, я не взяла купальник, – громко сказала кому-то Клер Малколм.

– Вы разве стали бы купаться? – благоразумно возразили ей.

Хотя крайней необходимости в этом не было, Говард хотел найти Эрскайна и спросить, как тому понравилась его нынешняя речь. Он сел на уютную скамеечку, поставленную Кики под яблоней, и стал рассматривать своих гостей. Вокруг толпились женщины с широкими спинами и мощными ногами, совершенно асексуальные. Медсестры, решил Говард. Интересно, как эта самоуверенная, неуниверситетской закваски, тяжеловесная команда Кики восприняла его речь? И как ее, собственно, восприняли все прочие? Произнести ее было нелегко. По сути это были три речи. Одна для тех, кто знает, одна для тех, кто не знает, и одна для Кики, которой адресовались его слова и которая знала и не знала одновременно. Незнающие улыбались, гикали и хлопали, когда Говард говорил о плодах любви, томно вздыхали, когда он рассуждал о радостях и трудностях семейной жизни с тем, кто стал тебе самым близким другом. Поощренный вниманием своей подлунной аудитории, Говард отошел от первоначального сценария. Он напомнил, как высоко ставил дружбу Аристотель, и дополнил его мысли собственными. Сказал, что дружба порождает терпимость. Описал безответственность Рембрандта и готовность к прощению Саскии, его жены. Это была игра с огнем, однако подавляющая часть слушателей нездорового интереса к его лирическим отступлениям не выказала. Он боялся, что знающих будет больше. Но Кики, несмотря ни на что, о его подвигах всему свету не раструбила, и сейчас Говард был ей за это благодарен как никогда. Он закончил речь, и аплодисменты окутали его, как уютный, мягкий плед. Он сгреб за плечи двух своих американских детей, оказавшихся в зоне досягаемости, и сопротивления не почувствовал. Значит, не все потеряно. Его измена не конец света. Это и умаляло, и возвышало его в собственных глазах. Жизнь текла своим чередом.

Джером первый доказал ему: мир из-за твоих любовных катаклизмов не рухнет. Сначала Говард так не думал. Сначала он был в отчаянии. Ничего подобного с ним раньше не случалось, и он не знал, что делать и как быть. Когда он все рассказал Эрскайну, ветерану супружеской неверности, тот снабдил его простым и старым как мир советом: отрицай все.Это была давнишняя тактика самого Эрскайна, которая, как он уверял, никогда его не подводила. Но Говарда поймали с поличным самым что ни на есть классическим способом: Кики нашла в его кармане презерватив и предъявила его Говарду, держа находку двумя пальцами и излучая убийственное презрение. В тот день он мог поступить по-разному, но правду говорить было нельзя – правда исключалась сразу, если, конечно, он хотел и дальше вести хотя бы подобие излюбленного им образа жизни. Время показало, что он принял правильное решение. Правду он оставил при себе. Вместо правды он сказал то, что, с его точки зрения, было нужно для сохранения круга друзей и коллег, этой семьи и этой женщины. Видит бог, даже придуманная им история об одной-единственной ночи с незнакомкой нанесла неслыханный урон, разомкнув волшебное кольцо любви Кики, которое окружало его столько лет и благодаря которому (к чести Говарда, он отдавал себе в этом отчет) он жил так, как жил. А скажи он правду – беды обрушились бы на него лавиной. В итоге под удар были поставлены отношения с несколькими ближайшими друзьями: тех, с кем успела поговорить Кики, поведение Говарда покоробило, и они прямо сказали ему об этом. Нынешняя вечеринка давала возможность выяснить, что друзья думают о нем год спустя, и, обнаружив, что он выдержал испытание, Говард готов был разрыдаться перед каждым, проявившим к нему снисходительность. Общий вердикт был таков: Говард допустил нелепую ошибку, и не стоит лишать его (профессура средних лет не закидывает грешников камнями) такого подарка судьбы, как счастливый и страстный брак. До чего же они любили друг друга! Все думают, что любовь – удел двадцатилетних, но Говард знал любовь и в сорок лет, настоящую и томительную. Он до сих пор не мог привыкнуть к лицу Кики. Оно служило ему постоянным источником радости. Эрскайн частенько подшучивал над ним – говорил, что таким теоретиком, таким противником живых наслаждений, как Говард, может быть только мужчина, получающий всю полноту удовольствия дома. Сам Эрскайн был женат во второй раз. Почти все, кого знал Говард, уже пережили развод и начали новую жизнь с другими женщинами. «У нас с ней перегорело», говорили они, как будто брак – это вязанка дров. Неужели и с ним случилось то же самое? Неужели и у него с Кики перегорело?

Говард заметил ее у бассейна – она склонилась рядом с Эрскайном, и оба говорили с Леви, который держался за бетонный край сильными, морщинистыми от воды руками. Они смеялись. Говард почувствовал печаль. Кики не выманивала у него подробностей измены, и это удивляло его. Он восхищался умением жены держать свои чувства в узде, но понять ее он не мог. Сам бы Говард не успокоился, пока бы не выведал имя, не уяснил черты лица, не вник в хронику прикосновений. В половом отношении он всегда был страшно ревнив. Когда он встретил Кики, она дружила исключительно с мужчинами, вокруг нее их было море (так, во всяком случае, казалось Говарду), и чуть ли не все – бывшие любовники. Даже сейчас, тридцать лет спустя, от одного упоминания о них Говарда начинало трясти. Он сделал так, чтобы их пути с этими мужчинами не пересекались. Злыми шутками, угрозами и холодностью он распугал их всех, хотя Кики всегда говорила (и Говард всегда ей верил), что любовь она узнала, только познакомившись с ним.

Говард накрыл свой стакан ладонью, отказываясь от вина, которое предлагала ему Моник.

– Как дела, Моник? Вы не видели Зору?

– Зору?

– Да, Зору.

– Нет, давно не видела.

– Все хорошо? Вина и прочего хватает?

– Еще как хватает. Даже слишком.

Через пару минут, у дверей кухни, Говард увидел свою неизящную дочь – она стояла как вкопанная рядом с троицей студентов-философов, и он поспешил к ней, чтобы ввести ее в их круг. По крайней мере, это было ему по силам. Отец и дочь прильнули друг к другу: в Говарде бродил алкоголь, и ему хотелось сказать ей что-нибудь теплое, но Зоре было не до того. Она внимала философской беседе.

– Этот белый подавал большие надежды.

– Да уж, метил он высоко.

– На кафедре его чуть ли не на руках носили. В двадцать два, что ли, года…

– Может, это-то его и погубило.

– Да-да, наверняка.

– Ему предложили место на Родосе, но он отказался.

– Но сейчас-то он преподает?

– Да нет. Ни в одном колледже он не значится. Я слышал, у него ребенок, так что кто его разберет. Кажется, он сейчас в Детройте.

– У себя на родине… Еще один талантливый, но неприспособленный ребенок.

– Никакой системы в голове.

– Абсолютно.

Это была типичная Schadenfreude [16]16
  Радость по поводу чужих бед, злорадство (нем.).


[Закрыть], но Зора слушала, развесив уши. У нее были странные представления о людях из университетской среды – их способность к сплетням или корысти казалась ей чем-то из ряда вон выходящим. В отношении них она проявляла редкостную наивность. Например, совершенно не замечала, что философ номер два поглощен изучением ее бюста, небрежно выставленного нынче вечером напоказ в хлипкой цыганской кофточке. В общем, когда раздался звонок, Говард послал открывать Зору, и именно Зора открыла дверь Кипсам. Кто перед ней, она догадалась не сразу. На пороге возник высокий черный мужчина около шестидесяти лет, властного вида и пучеглазый, как мопс. Справа стоял его сын, еще более высокий и такой же величавый, а слева – его возмутительно красивая дочь. Прежде чем открыть рот, Зора считала глазами все что можно: странная на мужчине одежда – викторианский жилет, платок в нагрудном кармане. Еще один испепеляющий взгляд на дочь, и мгновенное (обоюдное) признание ее внешнего превосходства. Троица клином потянулась за Зорой, бормотавшей, что можно раздеться и выпить и что сейчас подойдут родители, которые оба куда – то пропали. Говард исчез без следа.

– Черт, он только что был здесь. Отошел, наверное. Да где же он, черт побери?

Этот недуг Зора унаследовала от отца: оказавшись в компании религиозных людей, она начинала жестоко чертыхаться. Гости терпеливо стояли вокруг, наблюдая протуберанцы Зориной паники. Мимо проходила Моник, и Зора кинулась к ней, но ее поднос был пуст, а Говарда она не видела с тех пор, как он искал Зору (на выяснение этого обстоятельства ушло несколько долгих, томительных минут).

– Леви в бассейне, Джером наверху, – сообщила Моник, угрюмо пытаясь разрядить обстановку. – Он сказал, что не спустится.

Эту справку она выдала зря.

– Знакомьтесь, Виктория, – сказал мистер Кипе со сдержанным достоинством человека, не теряющего самообладания в нелепых ситуациях. – И Майкл. С твоим братом – старшим братом – они уже знакомы.

Его тринидадский бас-профундо легко заскользил по морю стыда, устремляясь к новым горизонтам.

– Да, уже знакомы, – подтвердила Зора, ни простодушно, ни всерьез, а как-то неопределенно между.

– Вы дружили в Лондоне, подружитесь и тут, – заключил мистер Кипе и нетерпеливо скользнул взглядом поверх ее головы, словно выискивая снимающую его камеру. – Однако я должен поприветствовать твоих родителей. А то получится, что меня вроде как в деревянном коне сюда провезли. Между тем, я просто гость и никаких сомнительных даров при себе не имею. По крайней мере, сегодня.

Он рассмеялся смехом политика, никак не повлиявшим на выражение его глаз.

– Да-да, – сказала Зора, мягко смеясь в ответ и так же, как мистер Кипе, бесплодно вглядываясь в глубь дома. – Я просто не знаю, где… А вы… вы все сюда переехали?

– Кроме меня, – ответил Майкл. – Я тут на отдыхе. Во вторник возвращаюсь в Лондон. Работа, ничего не поделаешь.

– Очень жаль, – вежливо сказала Зора, ни капли не разочарованная. Он был великолепен, но абсолютно несексуален. Внезапно она вспомнила того парня в парке. И почему приличные мальчики вроде Майкла не могут выглядеть, как он?

– А ты учишься в Веллингтоне? – спросил Майкл без особенного любопытства. Зора посмотрела ему в глаза, такие же, как у нее, маленькие и тусклые из-за очков.

– Ну да. Отец ведь там преподает, так что это, наверное, закономерно. Я собираюсь специализироваться на истории искусств.

– О, я с этого начинал, – сказал Монти. – В 1965 году я был куратором первой американской выставки в Нью-Йорке, посвященной карибской примитивной живописи. На сегодняшний день у меня самая обширная коллекция гаитянского искусства за пределами этого злополучного острова.

– Ого, и вся ваша – вот здорово.

Мистер Кипе догадывался, что его персона обладает комическим потенциалом, и всегда держал ухо востро, стремясь задушить насмешку в зародыше. Он рассказал о коллекции без задней мысли и не мог допустить, чтобы из-за нее его задним числом осмеяли. Сделав паузу, он произнес:

– Я рад, что имею возможность поддержать черное искусство.

Его дочь закатила глаза.

– Да уж, действительно, радость жить в доме с Бароном Субботой ^{18} в каждом углу.

Впервые Виктория что-то сказала. Зору поразил ее голос – он был громким, низким, решительным, как у ее отца, и абсолютно не вязался с ее кокетливой внешностью.

– Виктория читает французских философов, – сухо пояснил мистер Кипе и стал презрительно перечислять властителей дум самой Зоры.

– А… да… понятно, – мямлила, слушая его, Зора. Она выпила лишний бокал вина. Обычно этого было достаточно, чтобы она начала кивать собеседнику прежде, чем он выскажет свою мысль, и говорить тоном уставшего от жизни европейского буржуа, которого уже в девятнадцать лет ничем не удивишь.

– Боюсь, поэтому-то она и ненавидит искусство самым бездарным образом. Но в Кембридже этому горю, надеюсь, помогут.

– Пап!

– А пока она кое-чему поучится здесь – должно быть, какие-то лекции у вас будут общие.

Девушки взглянули друг на друга без особого восторга по этому поводу.

– Я не ненавижу искусство, я ненавижу твоеискусство, – заявила Виктория. Отец ласково потрепал ее по плечу, которым она дернула, как строптивый подросток.

– Ну а наш дом мало похож на музей, – сказала Зора, оглядывая пустые стены и гадая, почему она говорит именно о том, чего не хотела касаться. – Наша семья предпочитает концептуальное искусство. Вкусы у нас экстремальные, поэтому большая часть нашей коллекции немыслима в домашней обстановке. Папа – сторонник теории потрошения, он считает, что искусство должно выворачивать тебя наизнанку.

Последствия этого заявления не успели обрушится на Зору. На плечи ей легли две руки.

– Мама! – Зора обрадовалась матери, как никогда прежде.

– Развлекаешь гостей? – Кики сделала приглашающий жест своей пухлой рукой в блестящих браслетах. – Вы Монти? Кажется, ваша жена говорила мне, что теперь вы сэрМонти.

Плавность, с которой Кики включилась в беседу, произвела впечатление на дочь. Все-таки презираемые Зорой традиционные светские добродетели Веллингтона – уклончивость, умение сглаживать острые углы, лживая любезность и расчетливая речь – кое-что значили. В пять минут все пальто висели, все гости держали по бокалу и вели небрежный разговор.

– Карлин не с вами, мистер Кипе? – спросила Кики.

– Мам, я пойду… Извините, приятно было познакомиться, – сказала Зора, неопределенно ткнув пальцем в комнату и тут же устремившись туда.

– Значит, она не пришла? – снова спросила Кики, удивляясь, почему это ее так расстроило.

– Моя жена редко ходит на подобные сборища. Она не любит светские муравейники. По правде говоря, ей уютнее у домашнего очага.

Кики была знакома с этой извращенной метафорой недоверчивых консерваторов, но подобный акцент слышала впервые. Похоже на Эрскайна – те же развинченные модуляции, но гласные невероятно полновесны и глубоки.

– Очень жаль. Мне казалось, она так хотела прийти.

– А потом внезапно расхотела. – Он улыбнулся, и в его улыбке Кики прочла уверенность деспота в том, что ей хватит ума не продолжать эту тему дальше. – Настроение Карлин переменчиво.

Бедная Карлин! Кики с таким мужчиной и ночь провести побоялась бы, не то что целую жизнь. К счастью, Кипса надо было познакомить с массой людей. Он не мешкая потребовал список видных веллингтонцев, и Кики любезно назвала Джека Френча, Эрскайна, нескольких факультетских шишек; объяснила, что приглашали и ректора, и промолчала о том, что вероятность его прихода равнялась нулю. Дети Кипса быстро растворились в саду. Джером, к большой досаде Кики, по – прежнему отсиживался наверху. Кики водила Монти по комнатам. Его беседа с Говардом была короткой и лукавой – своеобразной моделью их жгучего противостояния: на одном конце Говард, поборник художественного радикализма, на другом Монти с его консервативными культурными взглядами, причем Говард не смог показать себя хозяином положения, потому что был пьян и воспринял все слишком всерьез. Кики разлучила их, отправив мужа к куратору маленькой бостонской галереи, весь вечер пытавшемуся его поймать. Говард вполуха слушал этого нервного человечка, наседавшего на него в связи с запланированной серией лекций о Рембрандте, которую Говард обещал устроить и не устроил. Гвоздем программы должна была стать лекция самого Говарда, увенчанная фуршетом с вином и сыром за счет колледжа. Лекцию Говард не написал, проблемой вина и сыра не озаботился. Он смотрел на Монти, за плечом куратора верховодившего остатками его партии. У камина велся громкий и игривый спор с Кристианом и Мередит, на периферии которого обретался Джек Френч, не успевавший вставлять свои остроты, но все равно пытавшийся. Говард нервничал: защищают ли его предполагаемые сторонники? Что если они над ним смеются?

– Я, собственно, хотел узнать, какова направленность лекции.

Говард повернулся к своему собеседнику, которых оказалось не один, а два. К шмыгавшему носом куратору присоединился лысый молодой человек. У него была такая прозрачная белая кожа и выдающаяся лобная кость, что Говард ощутил подавленность его совершенно замогильным видом. Никогда еще живые не выставляли перед ним напоказ свой череп.

– Направленность?

– «Против Рембрандта», – сказал лысый. У него был визгливый голос южанина, комичность которого застала Говарда врасплох. – Такой заголовок прислал нам ваш ассистент. Я так и не понял, что значит «против». Мы частично спонсируем эти лекции, так что…

– Мы?

– «Ценители Рембрандта». Знаете, я не такой интеллектуал, как люди вашего круга…

– Да-да, вы правы, – пробормотал Говард. Он знал, что на некоторых американцев его акцент действует замедленно: они только назавтра понимают, как он был с ними груб.

– То есть, может быть, «заблуждение о человеке» – для вас похвала, я не знаю, но для членов нашей организации…

Круг Монти на другом конце комнаты расширился-в него влился алчный рой африканистов во главе с Эрскайном и Каролиной, его поджарой женой из Атланты. Это была невероятно жилистая – сплошные мускулы, – безупречного вида женщина, черный аналог дорогостоящей утонченности Восточного побережья: волосы прямые и жесткие, а костюм от Chanel немного ярче и скульптурней, чем у ее белых сестер. Каролина относилась к редким представительницам круга Говарда, которых он не мог вообразить в постели, и внешность тут была ни при чем (Говард нередко рассматривал под этим углом даже самых безобразных женщин). Просто Каролина была непроницаема: воображение Говарда не могло пробить ее броню. Чтобы с ней переспать, надо было перенестись в другую вселенную, но и тогда скорее она бы тебя отымела. Она была скандально горда (большинство женщин ее не любили) и, как всякая жена поверхностно внимательного мужа, восхитительно самодостаточна, лишена потребности в обществе. Однако

Эрскайн отчаянно изменял Каролине, и это придавало ее гордости странную силу, слегка пугавшую Говарда. Она эксцентрично выражалась и снисходительно называла пассий Эрскайна «эти мулатки», не давая ключа к своим настоящим чувствам. Ходил слух, что будучи известным адвокатом, Каролина могла не сегодня-завтра занять кресло в Верховном суде; она лично знала Пауэлла и Райе и терпеливо объясняла Говарду, что такие люди «возвышают расу». Монти был как раз в ее вкусе. Изящная наманикюренная ручка Каролины ломтями резала воздух у него перед носом – должно быть, она объясняла ему, как возвысилась раса и сколько еще ей осталось до сияющих вершин.

Между тем беседа Говарда с ценителями Рембрандта продолжалась. Он уже не знал, как отделаться от нее.