Текст книги "Десятка"

Автор книги: Захар Прилепин

Соавторы: Андрей Рубанов,Роман Сенчин,Михаил Елизаров,Сергей Шаргунов,Сергей Самсонов,Герман Садулаев,Дмитрий Данилов,Ильдар Абузяров,Денис Гуцко
сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 23 страниц)

Роман Сенчин

Родился 2 декабря в 1971 года в городе Кызыле.

Учился в Ленинградском строительном училище, Кызылском пединституте, Минусинском училище культуры.

Служил в пограничных войсках в Карелии.

Окончил в 2001 году Литературный институт (семинар А. Е. Рекемчука).

Рассказы и повести публикуются в центральной печати с 1997 года.

Лауреат премий журнала «Знамя» (2001), «Эврика» (2002), «Венец» (2006).

Повести и рассказы переведены на немецкий, английский, шведский и финский языки.

Библиография:

«Афинские ночи», Пик, 2000.

«Минус», ЭКСМО, 2002.

«Нубук», ЭКСМО, 2003.

«День без числа», Литературная Россия, 2006.

«Ничего страшного», Зебра Е, 2007.

«Вперед и вверх на севших батарейках», Вагриус, 2008.

«Рассыпанная мозаика», Литературная Россия, 2008.

«Московские тени», ЭКСМО, 2009.

«Елтышевы», ЭКСМО, 2009.

«Иджим», ЭКСМО, 2010.

«Лед под ногами», Олимп / Астрель, 2010.

«Абсолютное соло», ЭКСМО, 2010.

«Изобилие», Азбука-Аттикус, КоЛибри, 2010.

Квартирантка с двумя детьми

– Только появились, стали осматривать комнату, мне как стукнуло в голову: ну, будет шум. Но, конечно, представить не мог, что так…

Момент выбрал, чтоб Надежда одна оказалась, говорю: «Ты зачем с детьми-то сдаешь? А нам как жить, когда у нас по головам будут скакать каждый день?»

Она мне и рассказала, что некуда им деваться, этой, с детьми. Сами из поселка какого-то, дом там развалился, зимовать невозможно, муж бросил, родни нет – эта, мол, детдомовка. С чемоданчишком мотаются… И вот решила пустить за три тысячи в месяц.

У нас коммуналка, видишь, – три комнатухи, общая кухня, туалет под одно с ванной, прихожая вся забита шкафами. Теснота. По одному жить еще боле-мене, а так… Но что я могу? – не моя же комната. Поворчал и ушел.

Но, в общем, спокойно квартирантка вела себя. И дети – девочка лет десяти и мальчик, дошкольник еще, – нельзя сказать, чтоб уж очень шумели, хотя целыми днями дома были. Один раз что-то уж очень разыгрались там у себя, – а стены у нас панельные, тонкие, чуть голос повысишь, слыхать все, – пришлось прикрикнуть. Затихли.

Вечером, когда с этой, как узнал позже, Еленой звали ее, на кухне встретились, сказал о шуме. Она так быстро: «Простите-простите-простите». С досадой так.

Неприятная она была. Нет, не лахудра, не скандалистка, но, понимаете… Таких я много на рынке встречаю среди торговок. Королевны… Торговки какими должны быть? Чтоб улыбалась, приглашала к товару, чтоб радовалась тем, кто купить что-то хочет. А эти – сидят надутые, молчат, спросишь что, так ответят, будто мучаешь их… И эта такая же, Елена. Здоровается, танком не прет, когда в прихожей столкнешься, детей тихо моет; можно сказать, что даже скромная, но вот эта мина ее, досадливость, злость скрытая – раздражали. Что уж королевной-то выставляться, когда так все?..

А с другой стороны, молодая пока что – тридцать три, говорят, ей было – поэтому и злилась на свое положение. И дети…

Я-то сам человек тихий. По молодости потрепыхался, покуролесил немного, а потом понял – нечего. И жена была, дочь, только давно их не видел. Дочь, в последний раз когда виделись, сказала, что ненавидит, что я матери и ей жизнь сломал. А чем я сломал? Тридцать семь лет честно у станка отстоял, ну, выпить люблю, но не пью ведь, как утка. Понемногу так… А они от меня что-то ждали, ждали, не дождались и ушли.

Живу один. Соседки – Надежда и Александра – старухи с завода нашего. Надежда, правда, последние годы не здесь живет – у нее сын предпринимателем был, убили его, осталась двухкомнатная квартира. Эту комнатуху сдает… Конечно, горюет о сыне, но и, видно, радуется квартире. Удобная, говорит. А комнатуха ей деньги приносит.

Если только на пенсию жить и платить за воду, за свет, прочие эти блага, то надо рисом и макарошами питаться, а сосиски с курицей – уже не всегда. О каких-нибудь грушах уже крепко подумаешь. А ведь еще одеваться… Куртку ладно, ее можно десять лет таскать, а штаны раз в пару лет-то всяко-разно покупать приходится. И обувь особенно. Очень плохая в последние годы обувь стала…

Но я, знаешь, приспособился. Да и почти все как-то находят пути… Бутылки специально не собираю, но если увижу на улице пустую – не пропущу. В основном же на рынке обретаюсь. У меня там азики знакомые есть, они помогают – то картошку мелкую дадут, то перчик, подгнивший сбоку, бананы черные… Да много разного. Косточки для супа… Иногда что-нибудь и для них сделаешь – ящики на мусорку стаскать или от Зафара Асиму, чей тонар на другом конце рынка, полмешка яблок отнести.

Нет, я уж так пожаловаться не могу. Не голодаю. Конечно, тоскливо бывает, но что уж… Вода из крана бежит, батареи греют, в телевизоре вон сорок программ… Я и в водочке себе не отказываю. Не дорогую, конечно, пью, но и не пойло. Да… Если с умом распределять, то поллитровку на сутки хорошо растянуть можно.

Встаешь утром, сразу выпиваешь стопочку. Потом умываешься, еще там разные дела делаешь, а за завтраком – повторишь… Главное не нервничать. При нервах и водка по-другому действует, и можно так сорваться, что потом не оправишься…

А, тебя же эта больше интересует, с детьми. Ну да…

Ну а что рассказать-то? Я ее почти и не замечал, даже как зовут потом только узнал, уже после всего. И дети тоже… Тихие такие, нельзя сказать, что уж очень шалили… По вечерам, когда мать возвращалась, гулять выходили во двор.

Двор у нас тихий, хороший, даже и не скажешь, что рядом проспект. Ну, такой скверик почти, а не двор. У меня окно туда выходит – очень удобно. Тихо.

И вот они там гуляли, играли по вечерам. Тогда уж резвились. В снегу любили валяться. Поваляются, потом друг друга отряхивают… Снег здесь чистый, не то что в других районах…

Где Елена эта работала, я не знал, да и не интересовался. Мне-то какое дело… Утром варила детям что-то, потом уходила. Вечером, часов в пять, возвращалась. А что дети не в школе, не в садике, это уж совсем не ко мне. Я же не гороно, в самом деле.

Они два месяца здесь прожили. С конца ноября по вот конец, считай, января… Что тут особо поймешь и увидишь…

Нет, был как-то случай. Иду на рынок, воскресенье, помню, народу мало на улице. Морозец даванул, холодно. И смотрю, впереди знакомый пуховик. Подходит к столбу и клеит объявление. Весь город ими который год загаживают – на всех столбах они, на стенах, на витринах даже… А это она оказалась, Елена. Она клеила.

Я подошел после нее, прочитал. На оранжевой бумажке про то, что какой-то меховой магазин ликвидируют, чтобы приходили скорей покупать со скидкой… Хотел вечером ей высказать, что не надо наш город мусорить, но не стал. На скандал нарвешься. Зачем…

Это вот было в конце декабря где-то. Да. Я тогда часто на рынок ходил – торговля там активно шла, азики подобрели, больше овощей давали. Я картошкой хорошо запасся – весь ящик для овощей в холодильнике ей был забит, ее в основном и ел, а деньги на праздник подкапливал.

Друзей у меня как-то нету. Кто был из мужиков, с кем вместе на заводе работал, поумирали или потерялись куда-то. А так… Да и не надо друзей мне. Устал от людей, от разговоров всяких. С телевизором лучше…

На Новый год я бараньи ребрышки потушил с лучком. Запах стоя-ал!.. Водку купил – «Русский стандарт» ноль семь, ну и еще три бутылки попроще. Помидорчиков, огурцов, упаковку оливье в кулинарии, колбасы, язык копченый… В общем, накрыл стол богатый. Новый год все-таки! Ну и отметил хорошо. Александру поздравил, посидели с ней, а потом я один…

Несколько дней не выходил из комнаты. Нет, выходил, конечно, но так – в туалет там, воды попить… Телевизор смотрел (много фильмов хороших было, юмора), спал, ясно, ел. Холодильники у нас по комнатам – на кухне-то места нет, да и надежней в комнате… В общем, Елену с детьми я не видел, хотя слышал, что за стеной там что-то у них происходит. Но шуму не было. Пристойно все.

А потом… Это уже числа седьмого-восьмого. Слышу, в прихожей: бу-бу-бу, бу-бу-бу. Конечно, тревожно стало – дом у нас, знаешь, не очень благополучный, всяко случается. Один раз пьяный вслед за Надеждой в квартиру влез и стал тут наводить порядок, а телефона-то нет, еле отбились…

В общем, я звук телевизора тише сделал, к двери тихонько, и ухом прижался к дырке от старого замка. Слушаю.

Голоса Александры и этой Елены.

Елена однотонно так, но с досадой своей, говорит:

«Сапоги разбила – каблук болтается, подметки стерлись. „Моментом“ заклеила вчера, но не знаю… И в фирме сказали, что с пятнадцатого больше во мне не нуждаются – ставку упраздняют… Четыре тысячи платили, а теперь и их не будет… Двадцать пятого за комнату заплатила, и на праздник детям ни на мандаринки, ни на конфеты не было. На гречке одной сидим уже две недели… Хожу вот, ищу место. Но выходные везде… Никто и разговаривать не хочет».

Я даже удивился как-то, что она так долго говорит. Обычно: «Здравствуйте… Простите…» А тут – словоохотлива. Видимо, тогда уж ее допекло…

А Александра старуха суровая. Точнее сказать – задубевшая. В юности веселой была, румяной, мужчин любила, и они пользовались. Но замуж никто не взял, детей не появилось, вот и живет одна, хмурится. Потому и с Еленой этой она без большого сочувствия говорила.

«А домой вернуться?» – спрашивает.

«Да что там, – Елена, слышу, вздыхает, – ничего там не осталось. Дом сгнил совсем. В Уфе пыталась устроиться, но тоже… На улицах такие объявления висят: „Сделаю мелкий ремонт одежды, заштопаю, пришью пуговицы, полы помою. Оплата возможна едой“. Представляете?.. Я как увидела, и решила, что лучше сюда. Большой все-таки город, небедный, как говорят. Все-таки не Башкирия… Но и здесь тоже…»

Я как услышал, что она из Башкирии, разозлился, помню. И нашим тут места нету, а еще эти соседушки лезут… Но ничего, не вышел, не начал. Да и какое мне дело, по сути-то? Не в мою же комнату.

«Детей жалко, – голос квартирантки опять. – Маша с октября не учится… А хорошо училась… Не знаю, как быть».

«И что, никто помочь не может? – Александра. – Отец их? Родственники какие?»

«Муж бросил, сбежал. Не знаю, где он. И знать не хочу. Мать погибла моя. Отец есть, но я с ним… Он от нас ушел, когда я еще маленькой была. У него давно семья другая. Да и, – слышу, голос окреп, злость в нем послышалась, – не хочу ни у кого ничего просить. Хочу работать, зарабатывать, детей растить. У меня хорошие, умные дети…»

«Да, – вздох Александры, – и ведут себя хорошо».

А эта не унимается. Не кричит, конечно, но так говорит, как криком:

«Нет, не надо мне помощи. Не хочу унижаться… поунижалась… Один раз сходила, а мне: „Надо думать, перед тем как ноги раскидывать“. А родные… родные хуже еще… Мать погибла, когда мне восемь лет было. Отец ничего не сделал, чтобы меня в детдом не помещали. А детдом… Своим детям такой судьбы не хочу… Пойду я, может, что-то получится. Сапоги, вроде, держат пока…»

«Ну иди, иди, – Александра ей, – что ж…»

Вот такой разговор. Наверно, единственный.

Точно не помню, что там в следующие дни было. Для меня они с Нового года в один слились. Мне-то что? – сидел в комнате, телевизор смотрел. Раза два выбирался на улку, хлеба подкупал, сигарет, водки, конечно. Мороз сильный навалился, так что особо не погуляешь. Не знаю, как там мои азики на рынке дюжили. Может, и не работали. До пятнадцатого января у нас давно в городе мертвый сезон – отдыхают все. Как это? – Рождественские каникулы. Главное – подготовиться к ним. Едой запастись и сидеть дома в тепле, программы переключать.

Да, а насчет них… Ну, детей я давно не видел. Может, еще с того года. Впечатление, что они и по нужде из комнаты не выходили, не мылись. Да я и сам редко там появлялся. И мыться в эти дни не мылся – честно признаться, лень было. Рожу утром сполоснешь, зубы щеткой поковыряешь, и скорей в кресло. Как раз в те дни землетрясение случилось в этой… Ну, где-то в Африке, в общем… Вот я за этим следил, видел, как наши эмчеэсники негритян доставали. Молодцы парни, многих спасли… А Елену?.. Елену встречал, скорей всего, но не вспомнить конкретного… Одну только помню встречу, это уже дня за три до вот этого.

Пошел я утром на кухню – глазуньки захотелось горяченькой. У меня и сальца кусочек оставался – с ним очень вкусно… Ну, зашел, а там она. Воду набирает в банку. И глазами встретились.

Знаешь, так меня что-то ее взгляд продрал. Никакой уже этой ее королевности не было, злости спрятанной, а… Ну вот собаки так смотрят, бывает, – будто хотят сказать о важном чем, попросить, и не могут. Так и она. Такой вот взгляд… И красивой такой она мне тогда показалась, даже не то чтобы красивой именно, а… Такое женское в ней появилось, такое, что вот обнять как-то тянет. Обнять, по голове погладить. Нет, погоди, не так. Не могу объяснить… Но вот у нас женщины – или железобетонный шкаф такой, или лахудра с голым животиком, или королевна, которая весь мир презирает. А таких вот… И… только между нами это!.. Мне вот шестьдесят четыре, а захотелось женщину, прям физически почувствовал…

Да-а, если б знал я, что так у них, если б она сказала, попросила хоть словом, я бы помог, конечно. Что я?.. Не совсем же я… Но она воду набрала и пошла к себе. Стройная, в халате розовом…

Ну а потом уже все и случилось. Дня через три-четыре. Точно сказать не могу.

Выхожу как-то утром и чувствую, пахнет не так. Как будто гниловатое, но такое… Будто куриные окорочка протухли. Самое точное… Как-то у нас свет по району отрубился на двое суток. И продавцы все думали, вот-вот дадут, с товаром не знали что делать, и окорочка затухли у них. И вот такой же запах примерно…

Ну, я потерпел – мало ли, – а потом к Александре стукнул: «У тебя, что ли, гниет?». Она холодильник открыла – нет, нормально. Еще подождали, и к этим, квартирантам, стучимся – не открывают. Через полчаса снова – не отрывают.

Решили с Александрой, что съехали. Елена-то жаловалась, что платить нечем за комнату, вот, думаем, и уехала. До нового срока неделя где-то осталась… Съехала и забыла что-нибудь, вот оно и запахло.

На другой день совсем уже невозможно стало. В прихожей, прямо, выворачивает… И пришлось мне одеваться, к Наде идти…

Изматерился я весь – холодина, и пелёхаешь с какой-то стати… Очень я был недоволен. Сразу там и Наде все высказал: «Пустила, а они там такую вонищу развели!..» Ну и еще что-то в таком настрое, и что жаловаться буду.

Надя прибежала, открыла дверь. Мы сунулись…

Подтверждаю – все так и было, как в сообщениях передавали: порядок, опрятность. На кровати дети лежат, как спят, а Елена вот так в полуприсядке у батареи. Надя даже ее окликнула. А потом видим – шнур у нее от затылка к трубе.

Я, конечно, к себе сразу же. Дверь закрючил, и в кресло. Хотел телевизор включить, но побоялся. Сижу, слушаю суету там… Долго время тянулось. Потом, кажется, скорая, или кто там, потом – мужские голоса такие… Ну, милиция.

Дождался, что ко мне забарабанили. Открыл, что ж делать…

Следователь явно все на то поддавливал, не убийство ли. Хотя, знаешь, заметно было, что не по себе ему. Пот вытирал все, руки дрожали, голос… А я про Елену с детьми старался не думать… То есть, что вот так случилось страшно. Я за себя боялся. Сам посуди – квартира общая, и я один мужик, да к тому же не трезвенник. Могли запросто на меня повалить.

Ну и вот следователь про мотивы убийства несколько раз упоминал. Вроде как спрашивает, а вроде так с угрозой. С подковыкой такие вопросы… Да кому они нужны, убивать их? В том-то и дело, что никому не нужны. Никому не нужны были. Вот и убили себя…

Записал, в общем, следователь мои показания, потом отпечатки пальцев сняли. Дождался на старость лет… Оттирать эту краску потом замучился.

Но больше меня не трогали. Зато журналисты на другой день полезли. Эти, из газет, еще ладно – сказал «ничего не знаю», дверь захлопнул, и все. А вот которые с камерами. Я им артист, что ли, чтобы меня снимать? Деньги плати тогда… Оператор еще и дверь ногой подопрет. Хамло.

Ты вот правильно – без напора, с угощением. По-человечески. А эти…

И моду ведь взяли в подъезде не только свои репортажи делать, а еще и у начальников интервью брать… Я как-то из-за этого полчаса домой попасть не мог.

Возвращаюсь с рынка, сумка тяжелая, а на площадке – съемка. Тетка – такой мешок с арбузами – говорит в микрофон, который ей журналистка под рот подставила:

«…Если матери трудно, она может заключить договор с приютом и отдать ребенка на воспитание государству. Обычно такой договор заключается на год. За это время мать или же отец берутся устраивать свою жизнь. Если наладить дела не получилось, то договор можно продлить. При этом, хочу особо отметить, место прописки родителей и детей значения не имеет. Отдать ребенка в приют может даже не имеющий гражданства эрэф».

И еще долго-долго про права матери и ребенка, про программу помощи неполным и малоимущим семьям, пенсионерам; про органы соцзащиты, про то, что Елена нигде в городе на учете не стояла… Я сердился, конечно, что домой войти не дают, но в то же время много полезного услышал. Надо бы, как потеплеет, посетить эту соцзащиту – может, что получу. Продуктовый набор или деньги единовременно. Хотя справки надо разные собирать, а это морока, конечно… Посмотрим…

Главное – меня не трогают. Следствие, вроде, еще не закончено, но версия самоубийства сделалась основной… То есть так было дело, как я слышал, да и вполне представить могу:

Сидели они без еды, совсем отчаялись, – холодильник был пустым и даже отключенным, – и мать решила сначала детей убить, а потом себя. Детей задушила, а те и не сопротивлялись. А потом – сама. На столе, говорят, записка была, что не может больше так жить, очень тяжело, когда помочь некому, просила у людей прощения и еще просила, чтоб не вскрывали ее и детей. Рядом с запиской лежали две квитанции из ломбарда – на сережки и колечко, что-то там рублей на триста в общей сложности… Да, нательный крестик еще лежал… Верующей, видать, до какого-то момента была…

Уже больше месяца прошло с того случая. Комната Надежды до сих пор пустует. Крутят ее, Надежду, что пустила квартирантов в обход агентства, а у тех вдобавок и с документами не все в порядке; стращают, что отберут комнату. Вполне могут: им только ведь палец покажи – всю руку отцапнут. Совсем запугали, затаскали старуху. Жалко ее, конечно, а с другой стороны – сама виновата. Надо соображать, кого в жильцы берешь.

«Жить, жить…»

Еще не так давно в районе станции метро «Новокузнецкая» была целая россыпь дешевых кафе и пельменных, в которых можно было выпить и закусить от души, не боясь, что этим нанесешь непоправимый урон своему и своей семьи материальному положению. Теперь же от того изобилия осталась лишь рюмочная «Второе дыхание», которую вообще-то стоило бы закрыть первой.

Тесный, душный подвальчик с несколькими липкими, «стоячими» столиками, такая же липкая стойка бара, железные пивные бочонки у стен, скудное меню: суховатые бутерброды, пельмени с искусственным мясом, креветки, почему-то всегда подкисшие… Впрочем, в рюмочных и не должна быть изысканная закуска. Рюмочные существуют, чтобы забежать в них, хлопнуть скорее сто граммов и бежать дальше по жизни, но на самом деле большинство посетителей спускаются сюда надолго, маются за высокими столиками часами, а то и днями, морщась, пьют гадкую водку и заедают ее такой же гадкой закуской…

Прошедшей весной почему-то именно «Второе дыхание» стало тем местом, где я проводил свои дни. Чаще всего с приятелем Володей. У обоих нас не клеилась семейная жизнь (вроде бы есть жены и дети, но на самом деле они нечто отдельное, почти враждебное), на работе еще осенью, из-за этого мирового кризиса, возникла неопределенность (вроде бы числишься и даже зарплату получаешь, хотя и пониженную раза в три, но зато туда можно вообще не ходить, и начальство даже радо, что не ходишь)… Как-то все совсем мрачно было прошлой весной, и мы с Володей встречались на «Новокузнецкой» с утра, в начале рабочего дня, и спускались во «Второе дыхание».

Тем для разговоров особых не возникало; были мы с Володей знакомы лет двадцать, вместе учились в институте, работали в одной сфере, часто пересекались, то похваляясь успехами, то жалуясь на трудности. И вот теперь, не очень уже молодыми (под сорок), оказались на грани пропасти – попадем под сокращение, и что тогда? Куда? Таких, как мы, востребованных все девяностые и почти все нулевые, было навалом, все мы были при деле и вдруг стали лишними. Оставалось гадать, на время лишние или… Нет, профессия, конечно, стала такой на время, а вот мы конкретно, тридцативосьмилетние, уставшие, не очень уже креативные Роман и Владимир?..

– В сети вчера вечером прочитал, – грустно-иронично делился Володя. – Из Питера целая группа рекламщиков типа нас подалась в фермеры. Прикинь, им какой-то бизнесмен дал безвозмездно гектары, которые не использовал. Мол, стройтесь, засевайте, свиней разводите…

Я зевнул, но не сонно, а нервно:

– И что?

– Да ничто. Начали строиться. Планы у них.

– Я лучше в дворники соглашусь, чем крестьянином…

– Кто тебя возьмет в дворники? Это таджикская мафия, или какая там… Сторожа – ментовская. Это раньше можно было в дворники и сторожа, а теперь – хрен-то там. – Владимир приподнял пластиковый стаканчик с водкой, покрутил и поставил обратно на стол. – Теперь и в грузчики не устроишься. Нету нам места…

– Тогда повешусь. Мне давно все надоело.

Владимир пристально посмотрел на меня; отозвался не как обычно с иронией, а серьезно:

– Лучше не вешаться, а отравиться. Ноотропил знаешь? Говорят, шесть таблеток – и все. Даже не успеешь помучиться. Паралич сердца.

– М-да, – покивал я, – травануться неплохо… Хотя сейчас модно под поезда бросаться. На днях в Германии какой-то бывший миллиардер под поезд бросился. В Штатах тоже масса случаев.

– Не знаю, – Володя поморщился. – Под поезд, это как-то… Наверно, лень просто было готовиться, а людям потом эти куски… Я бы лучше отравился все-таки… Что ж, давай пропустим по капле…

Так обычно мы беседовали в рюмочной «Второе дыхание». Как жить в Москве, чем заняться, если уволят, как прокормиться, не представляли. Иногда то я, то Володя приносили с собой журнал «Вакансии» и листали его, читали объявления, выбирали, а в итоге неизменно приходили к выводу, что все эти вакансии не для нас. Всем нужны специалисты (от управляющих предприятиями до сантехников), с опытом работы, желательно до тридцати пяти лет…

Постепенно почти шутливые, по-пьяни брошенные слова о самоубийстве стали превращаться в довольно-таки реальный план, и мы с увлечением отстаивали преимущества каждый своего метода. Нам казалось, что это на самом деле единственный выход и даже необходимость: проглотить шесть таблеток ноотропила или забраться куда-нибудь в глубь Лосиноостровского парка, привязать на надежный сук петлю (я уже научился завязывать на галстуке этот специальный узел) и сунуть в нее голову. Несколько секунд потрепыхаться, а дальше – блаженная пустота.

«Суици-ыд, – вспоминалась песня, – пусть будет легко-о!»

И фигня это все – жены, дети. Женам нужна уже только наша зарплата, которой им всегда не хватает (то одно, то другое, и все как бы исключительно на детей), а дети… Лет до пяти, хоть и плачущие, капризничающие, но они действительно родные и дорогие существа, их приятно тискать, целовать, можно часами любоваться ими, а теперь, когда им уже по семь-двенадцать – чужие какие-то. И дальше, по всем приметам, чужесть эта будет только сильнее.

Родителей жалко, если я с собой что-то сделаю. Но, с другой стороны, – когда мне было лет четырнадцать и они в очередной раз и как-то особенно агрессивно на меня набросились с упреками, что я ничего не делаю по дому, плохо учусь, с ними общаюсь через губу, я ответил: «А я не просил, чтобы рождали. Зачем вы меня родили? Я не просил». Они тут же замолчали, и с тех пор больше меня не упрекали, а если им что-то от меня нужно было, просили как об одолжении. И те полудетские слова я готов был повторить им и сейчас: «Я не просил»… Действительно, зачем родили? Чтобы мучился?

Вообще, – это особенно отчетливо, остро осознавалось в душной нечистой рюмочной, – все получилось неправильно, плохо. Как-то катилась, катилась жизнь незаметно и вроде бы сама собой, как камень по пологому склону, и вот забуксовала. А чтобы подтолкнуть ее, сил нет. Да и зачем, в сущности, толкать, куда? К старости, немощи, маразму, пенсии, на которую ни фига не купишь…

Нет, все-таки, наверное, лучше уйти теперь. А что? Ничего исключительного. В мире ежедневно кончают с собой по нескольку десятков людей. В месяц – тысячи, в год – десятки, а может, и сотни тысяч. Значит, это действительно выход, и природа вложила в нас такую функцию. По существу, никому я ничего здесь уже не обязан…

– Да и я тоже, – поддерживал Владимир, полысевший, порыхлевший по сравнению со студенческими годами, – я тоже никому не обязан. Пусть расхлебывают, если хотят, а я – не хочу. Я не животное, за существованье бороться. И мне ничто не интересно… Когда-то думал, что секс – главное. Так, наверно, и есть, то есть – должно быть. Но что-то совсем он вялый какой-то стал, и после него чувство такое, что лучше б и не было.

– Ты секс с женой имеешь в виду?

– Ну да.

– У меня со своей так же… Любовниц для этого заводят.

Володя вздохнул:

– Для любовниц деньги нужны. А главное – энергия. А тут – утром на работу, вечером с работы. Теперь вот времени полно, зато денег… Да и какой смысл вообще?.. Нет, куплю ноотропила и – на хрен.

– А я в Лосиноостровский парк с веревкой.

– М-да, Ромка… Ну, давай накатим по глотку.

Посетителей «Второго дыхания» мы особо не разглядывали, правда, любой в тесном зальчике волей-неволей попадал в поле зрения. Да и кто там мог быть интересный… В основном тихие, измученные алкоголем полубомжи, медленно, через силу, казалось, набиравшиеся дешевой водкой; они даже в компании почти не разговаривали, пили, словно противное, но необходимое лекарство, пережидали минут пятнадцать, а потом, насчитав на следующие пятьдесят граммов, подбредали к стойке… Заходили и быстро проглатывали водку вполне благообразные мужички – бытовые алкоголики… Иногда в рюмочную спускались пацаны-музыканты с гитарами в чехлах, шумно, со спорами брали водку или пиво, закуску, устраивались в углу и начинали галдеть, ржать, толкать друг друга; очень они раздражали нас своей жизнерадостностью… Бывало, на лесенке появлялись симпатичные, совсем молодые девушки, но тут же, поняв, куда попали, вскрикивали: «Ф-фу!» – и выбегали.

Пару раз мы видели там похожих на нас – неплохо одетых, еще не старых. Тихо, но горячо они что-то говорили друг другу, в чем-то убеждали. Судя по всему, у них были те же проблемы, что и у нас, и они пытались найти пути их преодоления. Хотелось подойти и все им объяснить. Убедить, что нет выхода – только веревка и ноотропил…

Однажды наше внимание привлек высокий, метра два, мужчина. Грузноватый, одетый в черное, в кожаной, не смотря на жару, куртке, волосы ниже плеч, хотя такая прическа совсем не шла ему. Какой-то нелепый он был, как нынешний Оззи Осборн. И особенно странно он передвигался – на прямых ногах, шаркая, но не старчески, а точно робот из фильма «Гостья из будущего». И шеей не двигал, а поворачивал голову вместе со всем туловищем.

Еще когда он спускался по небольшой, но крутой лестнице в зал, и я, и Владимир на него посмотрели, а потом невольно, отвлекаясь от разговора, следили за ним.

Мужчина прошаркал к бару, заказал стаканчик водки и два бутерброда с колбасой. Голос у него был обычный – мягкий, типично московский тенорок, – и от этого я успокоился: в первый момент, когда увидел его, уже прилично подпивший, решил, что это некто оттуда, куда мы с Володей все собираемся, но никак не отправляемся. Вот устал слушать и пришел помочь. Стало жутко.

Но голос стер эту жуть, я продолжил излагать Володе свою мысль:

– Знаешь, я в последнее время много читаю. Что еще делать… Оказывается, вся литература, философия, вообще культура доказывают одно: жизнь это цепь страданий. Одно страдание сменяет другое, и так бесконечно, до полного добивания человека. И в итоге человек ждет не дождется, когда же придет смерть-избавление. Понимаешь? Ему уже невыносимо становится, ничего не мило совершенно. А?

– Ну да, – кивнул Владимир. – И что?

– Что?! А смысл страданий какой? Смысл, а?

– Да никакого, наверно.

– Вот и я про то же. Для самоукрепления, чтоб силы жить были, выдумывают тот свет, царство небесное, прочую лабуду, а на самом деле…

– Ты прав. – Владимир протянул для чоканья свой стаканчик. – Давай.

Мы выпили теплой, горькой водки. Я шумно выдохнул, помотал головой, обвел взглядом зальчик «Второго дыхания». «Вот она, наша могила». И сказал вслух:

– По большому счету, Вов, мы свою миссию исполнили – в армии послужили, произвели по два гражданина России, так или иначе их обеспечили… Ты кредит за квартиру успел выплатить? – Володя кивнул. – И я тоже… В целом – оправдали свое пребывание. А остальное… Я не хочу больше мучиться, не хочу бегать и искать… Меня завтра выкинут из агентства, и куда проситься?

– Да никуда. Только в крестьяне.

– Туда – нет! Лучше в петлю. В Лосиноостровский парк, на ближайший сук…

Наши разговоры шли по кругу. Мы встречались три-четыре раза в неделю (почти каждый рабочий день) и говорили об одном и том же. Но это, как ни странно, не надоедало.

– Я устал. Я не вынесу, если меня попрут на улицу, – бубнил Владимир слезливо.

– И я! Я тоже… Куда мне? – отвечал я. – Пять лет учился на специалиста по рекламе, пятнадцать лет отработал, и хорошо отработал. Устраивал. И что? Одна дорога – на сук. Суици-ыд, – тихо запел-зарычал, – пусть будет легко-о!

– Да давай отравимся, – в который раз заспорил Володя. – Шесть таблеток всего. И там. А вешаться… Обмочишься, язык вылезет синий. Еще и столько всего обдумать успеешь, пока удушение длиться будет. Я тут в интернете просматривал свидетельства выживших. Страшно. Зачем тебе?..

– А я хочу, чтоб страшно, – упрямился я. – Хочу подумать. Я ни разу в жизни ни о чем всерьез не подумал. Жил и жил. Школу закончил, в институт поступил. Случайно почти. Прочитал где-то, что за рекламой будущее – и решил. И – дальше по инерции, по общему плану. Женился, даже не думая. Хорошая девушка, небедная, неистеричка, и… Тогда была неистеричка… Работал. Хорошо, считаю, работал, но ведь не думал. Не думал всерьез.

– Думать – вредно, – парировал Володя.

– За пять сек до черноты – полезно… Нет, не знаю, как ты, а я вешаюсь. Вот тебе клык: только меня официально увольняют в агентстве, беру веревку и еду в Лосиноостровский…

– А я глотаю колеса. Сегодня же куплю упаковку!

И мы подняли пластиковые стаканчики, чтобы закрепить свои обещания водкой.