Текст книги "За чудесным зерном"

Автор книги: З. Валентин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 13 страниц)

Глава XIII

Тяжелый «Восток» нырял на зеленых волнах Каспия. Сначала носом вверх пароход взбирался на гребень волны, потом носом вниз летел по склону водяного холма, а корма вздымалась и глядела в небо.

Каспийское море ревниво сторожило путь в Азию, не хуже сказочного дракона. Почти все пассажиры лежали вповалку, измученные качкой. Немногие счастливцы любовались зелеными кипящими волнами и ярким блеском неба.

Костя всю дорогу был болен. Профессор тихо стонал на койке. А Витя, балансируя на палубе, с жадностью старался уловить вдали смутный очерк азиатского берега. Но когда впереди затемнелась долгожданная полоска земли, он с сожалением взглянул на сердитое взлохмаченное море.

Желтые, измученные пассажиры выползли на пристань. Костя с нежностью глядел на неподвижную старую землю. Правда, и теперь ноги его тряслись и как бы разъезжались, но с каждой минутой становилось легче.

– Клавдий Петрович, – с упреком обратился он к зеленому, как антоновское яблоко, профессору. – Зачем вы решили ехать морем? Ведь и вас укачало до полусмерти.

– Да, – смущенно сознался Клавдий Петрович, – теперь я припоминаю, что на море меня всегда укачивало. Нужно записать, чтоб не забыть в следующий раз.

Наши путешественники перебрались с вещами на вокзал. Отсюда открывался прекрасный вид на Каспийское море, но Клавдий Петрович уселся так, чтобы не видеть беспокойных волн. Мальчики ушли гулять по городу. Но Красноводск им показался неинтересным. Тихо, глухо. Нет ни исторических памятников, ни садов, ни фабрик.

Побродив по городу, товарищи вернулись на вокзал.

Поезд, не торопясь, начал отмеривать дорогу. Мальчики глядели в окно. Перед их глазами колыхалась печальная степь. Безводный край.

На тысячи километров – питьевая вода, солоноватая, густая, задыхающаяся на дне колодцев.

Живая вода рек – Атрека, Теджена, Мургаба и тех нескольких ручьев, что текут с горного хребта Копед-Дага, разобрана, уведена в оросительные каналы, тщательно распределена по всему краю, потому что вода здесь дороже всего, часто дороже человеческой крови.

Настоящих рек на всем пространстве до Мерва – только три, немного и ручьев.

За редкими пятнами зелени, за орошенной землей, наконец за степью, то глинистой, то солончаковой, грозно улеглась пустыня.

У моря морщились дюны – ровные, длинные гряды песка. Дальше шли бугристые пески, покрытые тощей растительностью. И наконец начинались барханы: подковообразные высокие песчаные насыпи. Беспрерывно осыпались они при дуновении ветра и, как живые, передвигались ветром с места на место.

Было лето, и степь омертвела от долгого зноя. Мальчики знали по рассказам Халима, что весной, после дождей, все огромное степное пространство, чуть ли не в несколько часов, расцветает розовыми, алыми, синими и желтыми красками. Растения торопятся прожить свою короткую жизнь.

Но теперь удушливый летний зной застилал весь край, мутная пыль взвивалась по ветру, а зелень свернулась черными струпьями.

Проехали станции Джебел и Кзыл-Арват, проехали раскаленный Ашхабад.

Наконец показался белый Мерв.

Мальчики-разносчики звонкими голосами предлагали на станции холодную воду, душистые фрукты и сладости на бараньем жиру.

– Ну, вот и товарищ Веселов, – сказал профессор и замахал рукой. – Иван Викентьевич!

– Наконец-то! – и Веселов потряс руку Клавдию Петровичу. – Здоровы? Благополучно? Где же Мирзаш?

– Вот, – профессор указал на Витю и Костю.

– Вы что ж, – своего старика в двух молодых парнишек превратили? – рассмеялся Веселов.

– Ногу сломал Мирзаш… А ребята ничего… хорошие. Возьмете их? – просительно заморгал сквозь стекла очков профессор.

Веселов улыбался, но взгляд его стал серьезен и внимателен. Мальчики украдкой и с тайным страхом поглядывали на него: этот человек решит их судьбу.

На загорелом лице лежал отпечаток здоровья. Серые глаза смотрели ясно и зорко. Никакие занятия не могли испортить зрение Веселова, и товарищи шутя уверяли, что он никогда не пользуется микроскопом.

Сын железнодорожного мастера, Иван Викентьевич, чуть не с детства боролся за жизнь, бегал по урокам и голодал, но за науку держался, крепко.

Еще в 1917 году, когда Веселову было девятнадцать лет, его на втором курсе Московского университета уже считали «подающим блестящие надежды».

В 1918 году Веселов взял в руки винтовку и только в 1923 году сдал ее вместе со своей красноармейской шинелью.

Но все эти пять лет войны он таскал за собой растрепанные университетские книги, и учебный курс входил в его память на редких роздыхах, входил несвязно, сумбурно, зато крепко-накрепко.

И практически он не прерывал работы.

Скрываясь в Кавказских горах от белых, бродя неделями в сибирской тайге, в зеленой плесени белорусских болот, у синего моря за взятым Перекопом, – всюду Веселов урывками наблюдал жизнь птиц, рыб, четвероногих, гадов и вел записи. А когда лежал раненый в лазарете, приводил в порядок свои наблюдения и отсылал записки отцу.

Закончил красноармейскую службу, и тогда заметки, написанные на клочках бумаги карандашными огрызками, стали переписываться в аккуратную тетрадь. Веселов вернулся в университет и вновь принялся за зоологию. Он уже с успехом принимал участие в двух экспедициях. Теперешняя экспедиция была третья по счету.

Но ничего этого мальчики не знали.

Для них товарищ Веселов был человек неведомый. Может быть он отнесется к ним недоверчиво, даже враждебно.

Пришлось снова рассказывать все то, что уже знал и наполовину успел позабыть профессор. Клавдий Петрович запомнил хорошо только историю пропавшего багажа.

Профессор ходатайствовал. Он даже ворчал. Он, наконец, клялся, что сам откажется от работы, если в экспедицию не будет зачислен спаситель его чемодана.

Но Веселов не сказал им ни да, ни нет. Он обещал обдумать и настаивал на том, чтобы ребята назвали себя.

Однако мальчики побоялись, что Веселов отправит их обратно в Ковыли, поэтому они упорно отмалчивались.

– Не сказать ли? – нерешительно предложил Костя.

– Не поеду обратно! – категорически заявил Витя. – Пусть в детдом нас сдает. Оттуда удерем в два счета. А если отца выпишет, значит крышка.

Тут Витя свирепо нахмурился.

– Ты думаешь, легко мне было отца бросить? А во второй раз, – он закусил губу, – во второй раз, пожалуй, решимости не хватит.

* * *

На другой день Иван Викентьевич проэкзаменовал ребят.

Через два дня была назначена первая вылазка экспедиции.

Клавдий Петрович направлялся в Старый Мерв, где нашли летопись Дзе Ци-ю, а Веселов и Тышковский уезжали в другую сторону к ближайшим туркменским аулам.

Поэтому оба приятеля лезли из кожи вон, чтобы выдержать экзамен. Костя и Витя усердно переводили Веселову разговоры с узбеками и туркменами, помогали упаковывать багаж, упражнялись в стрельбе и стряпали. Иван Викентьевич заставил мальчиков выложить весь их запас знаний по агрономии и географии, весь их опыт по зоологии и ботанике.

Мальчики отвечали, сбивались, поправлялись, снова путались и пытливо глядели на Веселова. В их глазах было безмолвное: «Возьмешь или не возьмешь?»

Но Веселов, казалось, не торопился. Он занялся почему-то просмотром старых газет, писал письма и телеграммы.

Жестокое лето стояло над городом, и даже многочисленные арыки – канавки с проточной водой – не могли умерить зной. Глиняные домишки выходили слепой стеной на узкие грязные переулки. За «дувалами» – глиняными заборами – были крохотные дворики обязательно с несколькими деревьями и струйкой воды, текущей из одного двора в другой, от соседа к соседу. Окна и двери жилищ глядели в эти внутренние дворы.

Костя и Витя тоскливо бродили по извилистым переулкам. Их терзало беспокойство: скоро ли и как решит Веселов.

Прошел еще один томительный день.

Наконец Иван Викентьевич согласился.

Витю и Костю официально зачислили в состав экспедиции.

Глава XIV

Мерв – почти последний оазис в той полосе цветущей земли, что тянется вдоль подножья горного хребта Копед-Даг. За рекой Мургабом, подле которой находится Мерв, и вплоть до системы каналов Аму-Дарьи тянется продолжение большой пустыни – Кара-Кум, что обозначает по-тюркски – черные, злые пески.

Хлопок, хлеб, сады и бахчи – все это есть только там, куда может добежать или доползти речная вода. Туркестанские реки мчатся у своих истоков мутными горными потоками, но чем дальше, тем медленнее их путь. Земледельцы задерживают их плотинами и направляют по каналам – арыкам, сначала широким и многоводным, а после разветвляющимся на сеть узких канав.

Драгоценные скупые водяные струйки подползают к хлопковым кустам, к виноградным лозам, к полям. А река – та самая, что скатывается, бурля и пенясь, с горных ледников, – ползет едва-едва, как полураздавленный червяк, и наконец, теряется в песках. А вместе с последней влагой исчезает обычная жизнь, и вступает в свои права страшная враждебная людям пустыня.

Там Иван Викентьевич хотел наблюдать незнакомую человеку жизнь пустыни, а Тышковский собрался посетить туркменские аулы, расположенные на границе Мервского оазиса.

Поэтому экспедиция разделилась на две группы: Клавдий Петрович с Костей уехали в Старый Мерв, остальные отправились верхом в аулы.

Витя был очень доволен тем, что поехал с Веселовым, а не с профессором. Ему совсем не хотелось копаться в грудах старых кирпичей, какой мысленно называл Старомервские раскопки..

Уже недалеко от Мерва дорога окунулась в пески. Колодцы с затхлой водой лишь изредка попадались на пути. Сухим, знойным дыханием встречала пустыня. Вся даль была затянута легкой дымкой. Песчаные холмы, иногда в пятнадцать метров вышиной, закрывали горизонт. Путешественники то поднимались, то снова спускались по песчаным валам.

– Ну, что, брат, тебе как будто не очень нравится путешествие? – спросил Веселов Витю.

Мальчик ответил кисло:

– Нн-нет – ничего…

– Да ты правду скажи!

– Тоска здесь: мертвечина! – воскликнул Витя. – Кроме нас, нет ничего живого.

– Напрасно ты так думаешь. Глянь-ка!

Из-под копыт лошади метнулся желтовато-бурый комок, трепыхнулся и взлетел крошечной – меньше воробья – птичкой.

– Это местная певунья – славка пустынная. Видишь там, в кустарнике, джузгуне, вероятно, спрятано ее гнездышко. А теперь прислушайся!

Витя насторожил уши и услышал нежное щебетание. Это был голос пустынного жаворонка. Витя старательно присматривался, но тщетно: он не мог найти певца, желтовато-серого, как и песок. Зато мальчик увидел на гребне песчаного бугра довольно крупную ящерицу.

– Как она называется?

– Круглоголовка ушастая. «Ичкемер» по-местному. Ты вот попробуй тихонько приблизиться к ней.

Витя осторожно направил лошадь к ящерице. Животное не убежало. Но когда Витя был уже близко, ящерица широко открыла рот. Складки кожи около рта распухли и раскрылись ярко-розовым зубчатым веером, втрое увеличивая пасть ящерицы. Ичкемер надулся, зашипел.

Вид у него был настолько злобен, что Витя дернул в сторону лошадь. В ту же секунду ящерица нырнула за песчаный бугор.

– Какое страшилище! – воскликнул Витя.

– Совершенно безобидное животное, – ответил Веселов. – Эти «движения угрозы» да быстрое зарывание в песок – единственные средства ичкемера для защиты. Но знаешь, что самое интересное в этой ящерице? То, что ичкемер видит не только по сторонам, но и наверху над собой. Если тихонько подкрасться сзади к дремлющему ичкемеру и поднять над его головой прутик, то ящерица немедленно повернет свою неуклюжую голову, которая вертится как будто на шарнире, и будет рассматривать прутик. Но ведь глаза-то у ичкемера смотрят только в стороны, потому что сверху над ними выступает край лба! Как же ичкемер заметил поднятый над ним прутик?!

– Слух, что ли у него такой хороший?

– Дело не только в слухе. На темени у ичкемера находится третий глаз – теменной.

– Шутите, Иван Викентьевич! Это в сказках змеи трехглазые бывают.

– Нет, я серьезно говорю. Когда-то у тех далеких предков ящериц, которые хозяйничали на земле и давно вымерли, у тех огромных ящериц нередко было по три глаза. Этот третий глаз был так же хорошо развит, как и первые два. Но у пра-правнука этих древних ящеров, у теперешнего ичкемера, остался на темени лишь светлый стеклоподобный пузырек, напоминающий своим строением глаз. Не все ученые согласны в том, что ящерица может им видеть. Но последние исследования доказывают, что может.

– Ах, Иван Викентьевич, я обязательно наловлю этих ичкемеров, и мы рассмотрим, видит он или не видит третьим глазом.

– Непременно. Да и кроме ичкемеров найдем кое-кого. Пустыня далеко не так мертва, как ты предполагаешь. Крупных млекопитающих здесь действительно мало, немного и птиц, но зато ящериц, насекомых и змей в песках водится невероятное количество, а в степных пространствах очень много и грызунов.

– Но я ничего этого не вижу.

– Потому что все животные пустыни по закону мимикрии окрашены в защитный цвет.

– Мимик..?

– Мимикрия – это явление природы, когда животные по форме и окраске сливаются с окружающей средой. Иногда это служит для того, чтобы незаметно подкрасться к добыче, чаще для того, чтобы скрыться от врагов. Полосатый тигр, незаметный среди тростниковых зарослей, зеленая гусеница на листке и вот этот серо-желтый пустынный жаворонок – все проявление мимикрии.

Иван Викентьевич был прав. Как только настала ночь и путешественники сделали привал у колодца, а Витя развел из веток саксаула свой первый костер в пустыне, воздух ожил, зашевелился, зажужжал и запищал. Насекомые, которые днем прятались в песках барханов, поползли, полетели, побежали на свет костра. Крохотные и большие, крылатые и бескрылатые они залезали в волосы, в рукава, под платье.

Витя ловил маленьких надоедливых врагов. Иван Викентьевич отбирал самое интересное, потому что для всей добычи не хватило бы ни коробок, ни бутылок, ни банок, которые были в багаже экспедиции.

С отвращением вытряхивая из своей рубашки жуков, Витя спросил Веселова:

– Иван Викентьевич, зачем это у них на лапках волосики пучками растут?

– Ишь, какие глаза у тебя зоркие, – заметил Веселов. – Эти пучки волос спасают жуков от врагов. Жуки, как веником, разгребают ими песок и зарываются в него. У некоторых жуков ноги вооружены зубцами вроде лопаток.

– Значит, специальные ноги – на заказ? – рассмеялся Витя.

– Вот именно, на заказ. Вообще советую обратить внимание на ноги жителей песчаных пустынь. У мелких животных, грызунов – те же мохнатые пучки волос и крепкие когти, чтобы быстрее зарываться в песок. У некоторых животных широко расставленные пальцы соединены кожей, у других на пальцах есть роговые гребешки, и животные бегают, как на лыжах, не проваливаясь в зыбком песке. А из крупных животных самый приспособленный для жизни в пустыне – верблюд.

– О, я знаю, иногда люди в пустыне надевают обувь из цельной верблюжьей лапы, вместе с копытом и кожей.

– Совершенно верно. У верблюда необыкновенно широкие копыта; он ловко шагает по песку. В некоторых местностях туркестанские пастухи пользуются «верблюжьими башмаками». Но откуда ты это знаешь?

Витя не отвечал. Иван Викентьевич решил, что мальчик засыпает. Подбросив в огонь веток, Веселов лег рядом с давно спавшим Тышковским.

Но Витя не спал. Он вспомнил о том, что про верблюжью обувь когда-то рассказывал Халим, вспомнил о Ковылях, об отце…

А тут песок, и в нем тысячи жуков. Даже Кости нет около. Вите взгрустнулось, но он успел лишь раз глубоко вздохнуть и крепко уснул.

Глава XV

«Милый Костя, три дня живу в кибитке, наш хозяин ухаживает за нами, кормит, – нет, не кормит, а откармливает, словно собирается нас зарезать на обед. И поит нас знаменитым „кокчаем“. Ты уже пробовал в Мерве этот зеленый чай. Ну, уж и дуют его здешние жители! Я не могу сладить с его непомерным количеством. Вдобавок я разбил три „пиалы“: ужасно неудобно пить из этих чашек без ручек. Настоящие полоскательницы!

Вчера утром я здорово напугался: ко мне в постель залезла фаланга. Я заорал во всю глотку. Четверо черноглазых малышей, которые до сих пор смирно меня рассматривали, присоединились ко мне. Они тоже испугались паука. Иван Викентьевич говорит, что фаланги не ядовиты. Я ему верю, но что за мерзкая наружность у них! Кажется, все туркмены их любят не больше моего. По крайней мере, у Алтун-Башика – нашего хозяина – был такой вид, словно ему хотелось подобрать повыше халат и вскарабкаться на шкаф.

К сожалению, шкафов здесь нет; убранство туркменской кибитки: кошмы, ковры, подушки, одеяла. Все это лежит на полу. Столики такие низенькие, что можно есть чуть ли не лежа на животе. Свои парадные платья туркмены прячут в сундуки. Как видишь, очень высоко не влезешь не только от фаланги, но и от ядовитого паука-каракурта. А каракурт ядовит, – с этим согласен и товарищ Веселов.

Тышковский бродит по аулу, обмеряет жителям головы, рассматривает их жилища, их сельскохозяйственные орудия и расспрашивает стариков об их дедушках и прадедушках. Я у него за переводчика.

Иван Викентьевич почти все время проводит в охоте за всякой всячиной. Он уверяет, что тут водятся антилопы – сайги, каракуйрюки – животные вроде диких коз, а также дикие ослы – куланы. Все эти животные такие проворные, что не поленятся за сотню километров прибежать на водопой. Только такие быстроногие животные и могут жить в здешних сухих местах.

Может быть, из-за их проворности я до сих пор и не видал еще даже кончика хвоста дикой козы.

Кроме таких скороходов, в здешних местах могут существовать животные, которые почти не пьют и не потеют. Поэтому здесь уйма пресмыкающихся, у которых нет потовых желез и которые почти не теряют внутреннюю влагу. Вот лягушка, которая потеет, не может здесь жить, и я ей вполне сочувствую. Здесь так жарко, что дождь испаряется прежде, чем успеет коснуться раскаленной земли. Впрочем, дожди летом бывают очень редко.

Растения приспособляются – не хуже животных – к местному климату. У некоторых нет листьев, чтобы не испарялась влага, а вместо листьев у них чешуйки или колючки. Один только верблюд ест эти колючки. У других растений есть маленькие листочки: например, у здешней акации. Ее называют „заячья кость“ – куян-сюек – из-за очень крепкой древесины. Листочки ее покрыты пухом, который задерживает испарение. А некоторые растения сохраняют влагу, потому что их зелень покрыта налетом соли или летучего масла.

Куян-сюек еще интересна вот чем: когда ветер выдует песок из-под ее корней, дерево склоняется верхушкой до самой земли, пускает новые корни и переселяется на другое место.

А кустарник „кандым“ пускается на такую хитрость, чтобы его не засыпал песок: редкие веточки у него настолько широко расставлены, что песок проходит сквозь „кандым“, как сквозь растопыренные пальцы.

Все эти растения – верблюжья радость, а для человека они хороши тем, что своими корнями задерживают движение песка, которого здесь невероятное количество. Я спрашивал Ивана Викентьевича, отчего это. Он говорит оттого, что здесь летом жара доходит до 60 градусов, а зимой – лютые морозы в 40 градусов. При таком режиме ни одна горная порода не может выдержать и рассыпается в песок и пыль, а ветер носит пыль по всему краю, пока ее не задержат горы или высокие деревья оазиса. Тогда пыль оседает и уплотняется в плодородный лёсс. Земля здесь богатая.

Здешние жители разводят хлопок – это ты сам знаешь. А полей здесь почти нет. Туркменам гораздо выгоднее разводить на орошенной земле хлопок. В Узбекистане полей больше, так как там и воды больше. Зато здесь разводят очень много овец. Сейчас они кормятся в горах, а через месяц их пригонят обратно к аулу.

Я видел, как из овечьей шерсти туркменки делают ковры. Здесь в юртах попадаются ковры, которым по сто и по двести лет, а краски на них так и горят. Такими коврами хозяева очень гордятся, и немудрено: ведь их ткут годами, краску для них приготовляют специальную, которая не выгорает, не линяет, а шерсть для ковров берут от самых лучших овец.

Спрашивал я и так и этак про нашу пшеницу. Никто ничего не знает. Все-таки я взял отсюда образцы зерен: может быть пригодятся»…

На этом месте Витя остановился, облизнул карандаш и хотел продолжать. Он сидел в кибитке, свет в которую проходил через отверстие в потолке. Было слышно, как в ауле лаяли собаки, кричал осел, разговаривали на улице люди. Из-за спущенной над входным отверстием кошмы раздался голос Тышковского:

– Время!

Так как Тышковский говорил не чаще трех раз в сутки, то следовало обратить внимание на его слова.

Витя приподнял кошму, выглянул наружу и увидел: Алтун-Башик сидел верхом на крохотном ослике, а следом за осликом тянулись десяток верблюдов с грузом хлопка.

Алтун-Башик недавно стал разводить новый улучшенный сорт хлопка. Соседи с любопытством целый год ждали, что у него выйдет, и Алтун-Башик чувствовал себя все время не слишком хорошо. Теперь он, гордый, спокойный, чуточку насмешливый, вез на рынок пышный хлопковый пух, который был вдвое лучше старого привычного сорта.

Витя передал сложенный вчетверо исписанный листок бумаги Алтун-Башику, который положил письмо в «наскаду» – тыквенную табакерку, болтавшуюся у пояса и маленький караван скрылся за кибитками аула.