Текст книги "За чудесным зерном"

Автор книги: З. Валентин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 13 страниц)

Глава V

По железным путям медленно и неустанно двигались красные вагоны товарных поездов. Из них выглядывали кроткие морды скота, доносилось крикливое блеяние, густое мычание. На мальчиков полыхало из вагонов теплым навозным запахом. Это Украина посылала кормежку Москве.

«И все это Москва съест!» – мелькало в голове мальчиков. Но некогда было дивиться на вереницы вагонов. Надо было торопиться, чтобы застать пастуха в Москве до отъезда экспедиции. Витя предложил:

– Поедем с земляками – авось, довезут.

– С какими земляками?

– А вот с этими самыми. – Витя показал на проходящие теплушки. – Влезть нетрудно, а там в уголке потемнее спрячемся.

– Попробуем, – был ответ.

На харьковском вокзале ребята помылись, выпили чаю, привели в порядок платье.

Путей железных сплеталось в Харькове великое множество. С Кавказа, из Крыма, из Москвы, из Одессы – вели сюда рельсы и десятками серебряных веток лежали вокруг пассажирской и товарной станций. И по этим веткам, как гусеницы, передвигались с одного пути на другой разноцветные составы поездов.

Ребята долго бродили, пока нашли подходящий поезд, уже готовый к отправке на Москву. С беспечным видом расспросили они какого-то железнодорожника, когда отойдет состав, когда он прибудет в Москву, и почти на его глазах юркнули в нагретый, душный вагон.

Животные забеспокоились.

В полутьме вагона их выпуклые глаза испуганно блестели, но Витя и Костя привычными словами успокоили их.

Время тянулось томительно медленно. Слышно было, как перекликались грузчики, маневрировали поезда, и кто-то звонко кричал: «Боком тяни!»

Наконец долго и протяжно заревел паровоз, вагоны колыхнулись, и поезд осторожно двинулся в путь.

За Харьковом пошли леса Средне-русской полосы. Вместо акаций и одиноких тополей к полотну подбегали толпами белые тонкие березы. От сосновых лесов тянулся густой смолистый запах, мокрые приболотные луга пестрели цветами. Хотелось выскочить из пропотевшего вагона, пробежаться по яркой траве. Бедные четвероногие пассажиры тоже глядели на убегающую зелень и недовольно мычали. На стоянках им забрасывали в кормушки корм, они тупо жевали, переминаясь с ноги на ногу.

Москва приближалась. Как цыплята к наседке, сбегались к ней фабрики. Смуглый дым колыхался над высокими трубами, на запасных ветках стояли в ожидании погрузки товарные поезда. Новые составы красными гусеницами подползали со всех сторон. Они везли сырье и скрипели под тяжестью груза.

Гуще и гуще вереницы вагонов, ближе и ближе Москва. Свистки, грохот, гул.

* * *

В маленькой дежурной комнате, на одной из подмосковных станций, за казенным письменным столом сидел молодой парень и, склонив стриженую голову над учебником геометрии, грыз кончик чернильного карандаша, не замечая его терпкого вкуса, и в двадцатый раз пробовал доказать теорему Пифагора.

Товарищ Рябушкин осенью собирался держать экзамен в московский вуз и пользовался каждой свободной минутой, чтобы погрузиться в дебри геометрии.

Дверь дежурной комнаты открылась, и товарищ Рябушкин, словно сквозь сон, услышал:

– Вот – беспризорного привел.

Математик недовольно поднял голову.

На пороге стоял подросток, а за ним воздвигался железнодорожный плечистый мастер, который пояснил Рябушкину:

– Их двое на ходу из коровьего вагона выпрыгнули. Одного я сграбастал, а другой – смылся. – Он с довольным видом осмотрел пленника и прибавил: – Ну, на один раз и этого рыженького хватит! Ну-с, я пойду, товарищ Рябушкин. Счастливо оставаться!

Витя очутился вдвоем с Рябушкиным. Настроение мальчика было самое мрачное: было досадно, что он проехал благополучно тысячу километров и возле самой Москвы так глупо влопался. Недоставало только, чтоб его сочли беспризорным и отправили в какой-нибудь детдом. Или же – что еще хуже – в Ковыли.

Рябушкин рассеянно глядел на мальчика. На своем веку Рябушкин видел не одну сотню беспризорных. Были среди них иногда неплохие ребята: некоторые работали теперь в артелях, другие устроились на заводе. И этот беспризорный – из коровьего вагона – как будто ничего.

«Хотя, – подумал Рябушкин, – кто их разберет. Может и жуликом оказаться».

И Рябушкин принялся расспрашивать Витю.

Мальчик растерянно переминался, смотрел в сторону – то в окно, за которым бледное небо постепенно розовело, то на стол, закапанный красными чернилами. Острые Витины глаза приметили на столе ученическую клетчатую тетрадь, раскрытый учебник и крепко искусанный карандаш.

Витя перевел глаза на Рябушкина, увидел фиолетовые пятна на губах дежурного, уловил дружелюбный огонек в его глазах, – и тут на Витю снизошло вдохновение.

* * *

Костя, благополучно ускользнувший от сторожа, с тоской и волнением в течение целого часа издали разглядывал дверь, за которой скрылся Витя. Перед ним стояла трудная задача: что делать дальше? Вдруг дверь открылась, на пороге показалась высокая мальчишеская фигура, и через минуту Костя тормошил товарища.

– Тебя отпустили? Или ты удрал? Как выбрался?

Витя подмигнул, хихикнул и заявил:

– Ну, едем, браток.

– Куда?

– Ну, конечно, в Москву.

– Да как же это так? Расскажи толком.

– На хорошего парня наскочил. – И Витя рассказал подробно. – Я ему объяснил, что мы с тобой из далекой деревни. Что жили мы у дядьки, который нам не позволял учиться. Что мы сами подготовились по предметам и удрали в Москву, чтоб держать экзамен на рабфак.

– Зачем же ты все это наплел?

– Видишь ли, я догадался, что парень сам готовится к экзамену; ну, значит, и посочувствует. Только знаешь, он – молодец: сразу не поверил, а стал гонять меня по всем учебникам. Гонял битый час до того, что меня в жар ударило. Но тут я – как будто нечаянно – в карман полез и выронил зубную щетку. Тогда он совсем отмяк, велел мне тебя отыскать и – знаешь что? – схлопотал нам бесплатный проезд до Москвы. Хоть и близко, а все лучше, чем пешком!

– Ну и складно же ты врал, Витька! И не совестно?

– Самую малость совестно, – признался Витя. – Уж очень хороший парень.

Ухмыляясь, Витя и Костя минут через пять стояли перед чистеньким вагоном.

Рябушкин передал обоих мальчиков знакомому кондуктору, помахал рукой вслед уходящему поезду и пошел решать теорему.

Глава VI

Москва красилась, строилась, штукатурилась. На перекрестках клокотал в котлах горько-дымный асфальт. Вдоль тротуаров лежали бревна, доски, железные рельсы, стояли башни красного кирпича.

Москва Гудела, звенела, рычала тысячами автомобильных рожков, ошеломляя даже привычных своих жителей, а в ушах у Вити и Кости вся уличная суета слилась в один гул.

Но до университета они добрались. Огромный, раскинувшийся на четыре улицы, он тоже подправлялся. Снаружи на воздушных качелях висели маляры, в широких коридорах стоял крепкий запах свежей побелки.

Для того, чтобы найти Мирзаша Алдиарова, нужно было добраться сначала до профессора Петровского. Мальчики спрашивали о нем всех, кто им попадался на дороге. Тщетные вопросы. Здание было наводнено сезонными рабочими, которым не было дела до профессора.

Мальчики бродили по коридорам, заглядывали в раскрытые двери. Широкооконные комнаты, загроможденные скамьями, мелькали одна за другой. На стенах пестрели рисунки – то части машин, то части человеческого тела. На одном шкафу стоял огромный стеклянный глаз.

В каком-то крутом закоулке Костя и Витя столкнулись с невысоким человеком. У него была борода клинушком, голубые глаза, которые казались сильно увеличенными от стекол очков. Человек взглянул на мальчиков недоумевающе и рассеянно. В руках у него была куча покупок. Подбородком он придерживал красный круглый сыр и две банки варенья.

– Извините пожалуйста, – обратился к нему Витя, – не знаете ли вы Петровского, Клавдия Петровича? Мы были бы крайне благодарны…

Голубые глаза напряженно уставились в одну точку.

– Чертовски знакомое имя… Кто такой? Нет, не припомню. Извините. – И человек, прихрамывая, скрылся в проходе.

Наконец после кружения по университету мальчики очутились в небольшой комнате. Здесь была канцелярия. Густо пахло сырой штукатуркой. Между двумя стремянками была переброшена доска; на ней скулил песню вихрастый молодой маляр, а под доской приютился канцелярский стол с бумагами, перьями и карандашами.

Невозмутимый секретарь, защитив голову от летящих брызг раскрытым листом «Правды», хладнокровно сидел у стола и что-то писал.

Возле него горячился встреченный раньше мальчиками невысокий человечек с жидкой полуседой бородкой клинушком.

– Я вам говорю, товарищ, – руки опускаются. – Говоривший действительно попробовал опустить руки, но банки с вареньем закачались, а сыр соскочил на пол и укатился под стол. – И всюду ремонт… Люди ломают себе ноги…

– Но ведь вы же, профессор, говорили, что он сломал ногу, когда соскочил за вами на ходу с трамвая.

– Ну да, за мной; я ведь не мог оставаться. Она мне показалась замечательной и достаточно старой.

– Кто она?

– Китайская ваза в окне… Пришлось соскочить.

– Что ж, ваза стоила сломанной ноги?

Хромоногий человек презрительно улыбнулся.

– Она не стоила и штрафного рубля, который пришлось заплатить милиционеру. Скверная подделка. Но я боюсь, что мне придется отказаться от поездки.

– Почему, профессор?

– У меня, очевидно, тоже растяжение сухожилия правой ноги.

– Вы страдаете? – участливо спросил секретарь.

– Гм… боли нет, не замечаю. Но я хромаю, я сильно хромаю. Не знаю, сумею ли я выехать во-время.

Человек сделал приветственный жест рукой, взял написанную справку, переложил сыр подмышку и, припадая на одну ногу, направился к выходу.

Когда профессор был уже на пороге, секретарь окликнул его:

– Товарищ профессор! Вы можете спокойно собираться в дорогу.

– Почему это?

– Потому что вы не растянули сухожилия, а только оторвали каблук на одном ботинке.

Мальчики и маляр фыркнули: действительно одного каблука не было.

Профессор взглянул на бескаблучный ботинок.

– Я вообще, – сказал он веско, – не рассеян. Но немудрено, что болезнь Мирзаша меня расстроила. – И он вышел.

– Как он сказал? – толкнул Витя товарища.

– По-моему, Мирзаша. Значит…

Они оба повернулись к секретарю и одним духом выпалили:

– Кто этот профессор?

– Клавдий Петрович Петровский, археолог, – был ответ.

– Мы же его спрашивали о Клавдии Петровиче Петровском, а он не мог припомнить, чья это фамилия! – воскликнул Витя.

Оба мальчика бросились вдогонку за профессором.

Секретарь посмотрел на часы. Стрелки показывали ровно час. Тогда он собрал со стола бумаги, аккуратно сложил газетный лист и ушел, предоставив все помещение во власть маляра.

Тот яростно обмакнул кисть в ведро и во все горло запел песню.

Глава VII

Профессор Клавдий Петрович Петровский обладал феноменальной памятью во всем, что касалось науки, но в обычной жизни бродил как потерянный ребенок и вдобавок обижался при малейшем намеке на свою рассеянность.

В университете его, однако, уважали не только за научные заслуги. Все помнили, как профессор Петровский в 1907 г., после расстрела студенческой демонстрации, встретился с московским генерал-губернатором. Губернатор протянул ему с любезной улыбкой руку, но Петровский спрятал свою руку за спину и сказал, глядя в глаза начальству: «Не настолько я, чорт возьми, рассеян, чтобы пожать вашу руку!»

Профессора выслали за пределы Европейской России. Он не огорчился и через месяц уже погрузился в работу по исследованию памятников XV века в Тобольской губернии.

Без средств, без друзей, без поддержки – он ухитрился во время своей высылки побывать два раза в Средней Азии.

Результатом этих путешествий была работа о влиянии древнего Китая на персидское искусство, сделавшая ему имя в Западной Европе. Тогда же профессор познакомился с Мирзашем Алдиаровым, который сначала был проводником, а потом стал другом и опекуном Клавдия Петровича.

Никто не знал, почему Алдиаров привязался к Клавдию Петровичу.

Мирзаш Алдиаров был вдов, одинок, мрачен и нелюдим. При этом он обладал всеми качествами хорошего проводника: он умел зажигать костер из мокрых ветвей, умел находить воду под слоем пересохшей земли, умел готовить плов и пирожки с бараньим салом.

Одним словом, Мирзаш умел делать многое, что было недоступно Клавдию Петровичу. Проводник смотрел на Клавдия Петровича, как отец на неразумного сына, и поэтому, когда профессор вернулся из Средней Азии в Москву, поехал с ним и Мирзаш Алдиаров.

У Мирзаша была одна слабость: нагрудные значки. Он их собирал с неменьшей нежностью, чем Клавдий Петрович собирал осколки древних ваз. На это Мирзаш не жалел денег, и на его груди портреты вождей чередовались с лирами, коньками и пропеллерами…

И время от времени на груди Мирзаша появлялся значок – золотое солнце в венке спелых червонных колосьев.

Но теперь все это было спрятано в сундучок, а Мирзаш Алдиаров лежал на кровати в одной из палат Боткинской больницы.

Нога его была в гипсе, и больной угнетенно глядел на нее.

Его мало трогала мысль о том, что ему не придется увидеть родные края. За десять лет московской жизни Мирзаш отвык от Азии, да он и не знал точно, где именно была его родина.

В молодости он пас по степям чужие стада. Потом после смерти жены был проводником многих караванов и, подобно Халиму, исколесил огромное пространство. Но от тяжелых голодных лет не осталось заманчивых воспоминаний.

И теперь думал Мирзаш не об Азии, а о квартире на Сивцевом Вражке, где жил профессор Петровский. Больного грызла мысль о том, что в комнатах наверное беспорядок и грязь и что профессор уходит утром натощак. Сегодня утром доктор заявил, что раньше осени нога Мирзаша не придет в порядок.

И, закрыв глаза, Мирзаш ясно представлял себе экспедицию, пустыню, посреди пустыни голодного профессора, а рядом чужого переводчика – хитрого, жадного и вороватого.

– Клавдия Петрович, Клавдия Петрович, кто о тебе позаботится? – простонал он. – Тебя всякая босяка обидит!..

Так был уверен Мирзаш в печальной судьбе Клавдия Петровича, что почти не удивился, когда профессор появился в палате в сопровождении двух «босяков».

Витя и Костя словили профессора у ворот университета и довольно скоро уверили его в том, что им совершенно необходимо переговорить с Алдиаровым. И так как Клавдий Петрович устал от покупок, то он охотно перегрузил их на мальчиков.

Витя взял варенье и уселся рядом о профессором на извозчика. На коленях у Вити, держа головку сыра, примостился Костя.

И не успели ребята притти в себя, как лошадь уже протрусила через всю Тверскую, через шоссе и зеленую полянку, над которой гудели самолеты, и остановилась у больницы.

Мальчики горели нетерпением. Кто знает, куда пошлет их теперь таинственный Мирзаш?

Вошли в палату. На постели лежал немолодой человек с пожелтевшим лицом и неприветливо глядел на неожиданных гостей. С плотно стиснутых губ не сорвалось ни одного слова в ответ на профессорское «здравствуй». Мирзаш был взбешен. То, чего он боялся, оправдалось: на одни сутки остался профессор без него, и уже к нему успели примазаться двое неведомых мальчишек.

Клавдий Петрович, смущенный мрачным видом своего друга, стараясь развлечь больного, стал шутливо описывать, как его поймали ребята, как они напросились ехать с ним в больницу.

– Не разберу, – не то они твои племянники, не то внучата.

Мирзаш не отвечал и даже закрыл глаза.

Костя, чтобы рассеять враждебное молчание, решил приступить к делу. Он заговорил по-тюркски. Он произнес самое прекрасное приветствие, которое только мог придумать, он передал поклон от Халима, он, наконец, просил рассказать о всадниках.

Мирзаш лежал молча.

В первый момент, услышав родной говор, старый пастух приоткрыл глаза, но взгляд его наткнулся на промасленные костины брюки, и он снова зажмурился.

А Костя говорил все убедительнее.

Витя с изумлением слушал, как ловко Костя владел чужим языком. Изредка Витя пробовал прибавить что-нибудь и от себя, но чувствовал, что слова у него путаются. Тогда он умолк и стал рассматривать, как профессор развязывает свои гостинцы. При виде съестного Витя внезапно почувствовал острый голод.

Клавдий Петрович перехватил взгляд мальчика.

Костя замолчал. Однако его слушатель был, казалось, мало тронут пылким красноречием мальчика. Все-таки Мирзаш удостоил Костю ответом, но по-русски:

– Халим – старый болтун и сплетник. Ничего не знаю. Ничего не скажу, – и Мирзаш обратился к профессору: – Зачем привел их? Убери, пожалуйста.

– Ну, ну, – примирительно сказал Клавдий Петрович, – мы пойдем. Вот только и тебя и ребят подкормлю чуточку.

– Зачем на свою шею босяков берешь? Думают – по-моему болтают, значит и кормить их станем?

– Ш-ш… – Профессор наклонился к больному и сказал очень тихо, чтобы его не услышали мальчики: – Они голодны. – И, обернувшись к Вите и Косте, прибавил: – Мирзаш боится, что я ничего не сумею сделать. Могу вас уверить, что я достаточно ловок.

Клавдий Петрович стал торопливо развязывать банку с абрикосовым вареньем, зацепился карманом пиджака за угол стола и выронил банку. Профессор начал смущенно загребать варенье на полу и разрезал руку.

Витя засмеялся. Если бы он видел взгляд, который на него бросил с постели беспомощный Мирзаш, он бы сдержал смех. Но Витя не смотрел на Мирзаша, он продолжал смеяться.

Все дело уладил Костя. Он нашел тряпку, вытер пол, горячей водой затер пятна на костюме Клавдия Петровича, перевязал порезанный палец и, вынув из-за борта своего пальтишки иголку с намотанной черной ниткой, зашил вырванный карман профессора.

Зоркие глаза Мирзаша заметили, что в пальто была заколота еще одна игла – с белой ниткой.

Костина ловкость, спокойное уменье обращаться с обыденными вещами сделали то, на что ребята и не надеялись больше.

Костя понравился Мирзашу.

– Хорош, ах, хорош мальчик! – пробормотал Мирзаш и, подумав немного, сказал профессору: – Клавдия Петрович, вот такая тебе ничего. Пускай у нас живет. – И он пустился расспрашивать Костю о Халиме.

В этих расспросах была маленькая затаенная хитрость: Алдиаров проверял мальчика. Костя не сбился, отвечал гладко, и Мирзаш мотал головой дружелюбно.

Когда настало время уйти посетителям, Мирзаш задержал в своей руке Костину руку и тихо сказал по-тюркски:

– Приходи завтра! О твоем деле скажу!

На Витю пастух не смотрел, хотя и разрешил профессору пустить мальчика переночевать.

– Положишь на сундук, – коротко распорядился он. – А его, – тут улыбка осветила лицо больного, – а его – Костию – на кровать.

Полночи провели товарищи в разговорах. Не спал и Мирзаш в больнице. Он думал о профессоре.

– Мирзаш отмяк, – сообщил Вите на следующий день Костя, который один ездил в больницу. – Он рассказал мне, что действительно встретил лет тридцать тому назад всадников, от которых получил в подарок золотые украшения. Но Мирзаш уверяет, что ни капельки не испугался их. Он еще раньше слышал о том, что между реками Таримом и Хотан-Дарьей (это реки в Китайском Туркестане, там часто бывал Мирзаш) живет маленькое вольное племя. Мирзаш говорит, что в этих местах тянется огромная и непроходимая пустыня. Я спросил Мирзаша о «солнце и пшенице», – у него до сих пор есть золотое украшение с этим знаком; он надевает его по торжественным дням. Но Мирзаш не знает, как живут и что сеют эти таинственные люди в пустыне.

– И это все?

– Есть еще – очень, очень важное.

– Ну?

– Профессор едет в эти места. В Китайский Туркестан!

– Значит – мы отправимся с профессором! – воскликнул Витя. – Лучше ничего не придумаешь.

– Я и подъехал с этим к Мирзашу. Но он хитрит. Глаза зажмурил и тя-я-я-я-нет: «Поживи у Клавдии Петровичи… А мы с ним подумаем». Как тебе это понравится?

– Что же, пожить можно, – решил Витя.

И мальчики остались на Сивцевом Вражке.

Глава VIII

За полгода до того, как Витя и Костя удрали из Ковылей, в морозный снежный день в московском Большом театре происходил тираж Государственного выигрышного займа.

Один из выигрышей – пять тысяч рублей – пал на облигацию № 026714, серия шестая.

На утро следующего дня студент последнего курса I Московского университета – Евгений Николаевич Тышковский – прочел об этом в «Известиях».

Учебный год подходил к концу. Весной предстояло писать работу по специальности. Тышковский сокрушенно вздохнул. Его специальностью была этнография, и ему хотелось свою работу написать по личным наблюдениям. Но дальше скромных экскурсий в пределах центральных губерний нельзя было двинуться. Это огорчало Тышковского.

– Ну, ладно, – вздохнул во второй раз вузовец и потянулся за чаем для заварки.

Чай лежал в коробке из-под монпасье; в той же коробке лежали пуговицы, карандашные огрызки и четвертушка облигации № 026714, серия шестая.

В течение трех дней гудело студенческое общежитие. Прибегали, расспрашивали, осматривали облигацию, тормошили Тышковского – и давали советы, бесконечное количество советов о том, на что израсходовать выигрыш.

В глазах студентов Тышковский был уже владельцем отдельной квартиры, лодки, библиотеки, велосипеда и не менее двухсот пар брюк.

Тышковский стал знаменитостью.

До сих пор его знали только как самого молчаливого человека во всем общежитии, настолько молчаливого, что Васька Орловцев – сосед по койке – уверял, будто бы первые полгода совместной жизни он считал Тышковского глухонемым.

Но теперь «глухонемому» приходилось волей-неволей отвечать на сотни вопросов.

Правда, и теперь он больше ограничивался краткими – «угу!» или «м-м-м…»

К концу третьего дня выяснилось, что две другие четвертушки облигации принадлежат научному сотруднику – Ивану Викентьевичу Веселову. А последняя четвертушечка была записана да имя профессора Петровского.

Разумеется, сам Клавдий Петрович понятия не имел о своем выигрыше, и если бы облигация не хранилась у Мирзаша, то сам профессор ни за что бы не вспомнил о ней.

Но зато он один из всех трех выигравших счастливцев ни минуты не раздумывал о том, какое назначение дать своему выигрышу. Встретившись при получении денег в банке с товарищами по удаче, Клавдий Иванович в ответ на вопрос Веселова, который с улыбкой его спрашивал, куда профессор денет такую уйму денег, сказал просто и кратко:

– Разумеется, на экспедицию в Центральную Азию.

И эта нелепая по существу фраза, потому что 1250 руб. были ничтожной суммой для такой дальней экспедиции, – эта фраза прозвучала так уверенно и спокойно, что не показалась нелепой ни Веселову, ни Тышковскому.

Все трое, шагая по московским улицам, рассуждали о поездке Клавдия Петровича.

И когда вечером Васька Орловцев, вернувшись с лекций, зашел в свою комнату, – он был немало удивлен, услышав голос Тышковского. Тышковский сидел верхом на спинке кровати, и, водя пальцем по географической карте, с жаром пояснял товарищам маршрут задуманной экспедиции.

– Конечно, выигрыша не хватит, но профессор Петровский выхлопочет субсидию. Ведь он – один из лучших специалистов. Да и Веселов – парень не промах. Не беда, если я кончу вуз годом позже – зато уж работенку напишу – ого-го! – Тут Тышковский поцеловал кончики пальцев.

– Правда, Васька? – хлопнул он по плечу товарища.

Но Орловцев, ошеломленный такой длинной речью «глухонемого», в свою очередь мог только ответить:

– М-м-м…

* * *

Веселов и Тышковский уехали вперед в Туркестан и ждали там Клавдия Петровича.

Профессор уже собирал свои вещи, вернее – вытаскивал их из ящиков и шкафов и разбрасывал по всей квартире. Костя терпеливо наводил порядок.

Он старался заменить туркмена. По утрам Костя мчался за Клавдием Петровичем, догонял его на лестнице и надевал на него забытый пиджак. Днем мальчик хозяйничал, вечером кормил профессора.

Теперь уж не Клавдий Петрович возил Костю к Мирза-шу, а наоборот: мальчик доставлял туда профессора.

Мирзаш всякими способами проверял, все ли в порядке на Сивцевом Вражке. Костя давал точные ответы до тех пор, пока больной со вздохом облегчения не опускал на подушку свою беспокойную голову и не шептал:

– Хорош мальчик! Ах, хорош!

Костя постепенно укреплял доверие Мирзаша.

Зато к насмешливому Вите Мирзаш относился все враждебнее. Его сердило то, что Витя не питал никакого уважения ни к нему, ни к самому профессору.

А Витя не замечал этой неприязни и ежедневно доказывал товарищу, что профессор свободно мог бы их взять с собой.

– Лишние два человека в таком деле – не обуза, – рассуждал Витя, – особенно такие люди, как мы.

Костя не отвечал. Он жарил котлеты.

– Я стреляю, – продолжал Витя, – езжу верхом, знаю язык Средней Азии, ем немного.

– Положим, – перебил Костя, – ешь ты за троих, язык знаешь неважно, да и стреля…

– Ну, и врешь, стреляю я хорошо. Даже Халим говорил…

– Пусть – хорошо. Только боюсь, что этого мало. Главное в этом деле, по-моему, не профессор, а Мирзаш. Его и уговаривай.

Но Витя не желал уговаривать Мирзаша. Он предпочитал бегать по Москве и глазеть на шумные улицы. Возвращаясь на Сивцев Вражек, Витя усаживался в кресло и мечтал о поездке в Азию (он был твердо убежден в том, что поедет) или же поддразнивал Костю, который возился с профессорским хозяйством.

Мирзаш был отчасти прав.

К профессору Витя действительно не чувствовал особенного уважения. Маленький рассеянный человечек казался мальчику чудаком, и Витя не понимал, как этот чудак может быть профессором, ученым, знаменитостью. Археологией Витя не интересовался. И его удивляло то, что профессор, равнодушный к еде и платью, так дорожит старыми вещами, которые хранились в стеклянных шкафах.

Во всей квартире одни только эти шкафы содержались профессором в безукоризненном порядке. В них Клавдий Петрович хранил кое-какие свои археологические находки. Там были древние монеты, кувшины, пергаменты, украшения. Но лучшие находки Клавдия Петровича хранились в музеях.

Костя почти каждый день принимал от почтальона обширную корреспонденцию. Это были письма от иностранных коллег Клавдия Петровича.

Читая эти письма, профессор иногда улыбался, иногда злился и фыркал. Среди вежливых фраз профессор улавливал недоумение по поводу его совместной работы с «большевиками».

Клавдий Петрович ерошил свои волосы и писал коллегам ответы.

Писал он неразборчивым почерком, похожим на иероглифы. Клавдий Петрович около сорока лет возился то с египетскими, то с китайскими, то с древне-персидскими надписями, оттого, может быть, и его почерк приобрел сходство с этими надписями.

Поэтому немудрено, что однажды Витя принял забытое профессором письмо за китайскую рукопись.

В этот день лил дождь, и Витя от скуки решил заняться наукой и попробовать разобрать незнакомый язык.

В квартире была тишина. Вдруг раздалось удивленное восклицание:

– Костя! А Костя! Я читаю по-китайски, честное слово, читаю.

– Как это так?

– Сам не знаю, но в полчаса я разобрал целую страницу.

– Не ври, Витька!

– Послушай. – Витя стал медленно, по складам читать письмо: – «Го-р-ж-у-с-ь тем, ч-т-о ж-и-в-у…»

– Да ты обалдел! Это же по-русски!

– Вот странно, – удивился Витя, – написано как будто по-китайски, а вслух прочтешь – выходит по-русски. Ну, все равно, прочту дальше– «что жи-ву в со-вет-ск-ой земле».

– Брось письмо. Это ведь не к тебе.

– Не брошу! «Чт-то жекаса…» Костя, какое это слово – жекаса?

– Должно быть научное.

– Должно быть. «Жекаса-ет-ся»… Ничего не понимаю!

– Да это просто написано – «что же касается»!

– Правильно. – «Что же касается ве-ли-ко-го Дзе Ци-ю…»

И хотя Костя уверял, что читать чужие письма – свинство, хотя Витя с ним вполне соглашался, но любопытство осилило.

Слово за словом, строка за строкой – письмо было прочитано.

В этом письме профессор упорно отстаивал советскую науку перед западно-европейскими учеными. Одновременно с советской наукой Клавдий Петрович защищал неведомого Дзе Ци-ю, в существовании которого сомневался кто-то на Западе.

Но профессор позабыл посоветовать своему иностранному коллеге поучиться русскому языку, так как было очень сомнительно, чтоб корреспондент Клавдия Петровича умел читать по-русски.

– Ого! – сказал Витя, вытирая лоб. – Ловко написано, меня даже в пот ударило. Начинаю уважать старичка. Молодчина, честное слово!

– Да, отбрил он этого дядю.

– Но кто этот Дзе Ци-ю? Как ты думаешь?

– Может быть какой-нибудь китайский революционер?

– Я спрошу у Клавдия Петровича.

– Да он ведь узнает тогда, что ты его письма читаешь?

– И пусть себе знает. Мне не страшно!

Раздался звонок. Промокший под дождем профессор вошел в комнату. Он радостно объявил, что со всеми делами успел покончить и через три дня уезжает в Туркестан. Он собирался ехать через Астрахань и Каспийское море, чтобы на вольном воздухе набраться сил и бодрости для предстоящей экспедиции.

– А морем – не страшно?

– Тем, кого не укачивает, только приятно.

– А вас не укачивает?

Клавдий Петрович ухмыльнулся.

– Я ездил несколько раз, и лучше меня никто не держался на пароходе. – Профессор стащил с себя мокрые ботинки и надел ночные туфли.

– Через три дня! – шепнул Витя товарищу.

– Да. Как же мы?

– Наладится!

А пока Витя стал расспрашивать Клавдия Петровича насчет Дзе Ци-ю.

Клавдий Петрович хоть и не очень понятно, но охотно и подробно пустился в объяснения.

В конце концов Витя понял, что Дзе Ци-ю жил четыре тысячи лет назад в Китае и по каким-то причинам бежал оттуда. О своем бегстве и о скитаниях Дзе Ци-ю написал книгу, отрывки которой были найдены при раскопках старого Мерва в Туркестане. Эта книга была прислана профессору Петровскому для научного исследования. Язык, на котором она была написана, оказался крайне трудным и настолько отличался от всех древних китайских наречий, которые были до сих пор известны, что многие западно-европейские ученые отрицали и подлинность записок и вообще существование Дзе Ци-ю.

Но Клавдий Петрович настаивал на том, что рукопись не подделка, что книга эта – единственная в своем роде китайская книга той далекой эпохи. Единственная она была по той простой причине, что в 212 году до нашей эпохи китайский император, которого звали Цинь Ши-Хуанди (личность вполне историческая), сжег все книги, которые существовали до того времени в Китае. Оставил он только «полезные» – медицинские и земледельческие. Вместе с «вредными» книгами были сожжены и все исторические летописи. Книга Дзе Ци-ю уцелела случайно, так как автор писал ее в изгнании. Дзе Ци-ю дает довольно хорошее описание стран, которые окружали Китай. Он описывает Индию, южно-азиатские острова, дорогу к Аравийскому полуострову. В его книге даже имеется описание Египта и есть намек на Европу. Но больше всего заинтересовали профессора страницы о землях, лежавших непосредственно к западу от Китая. Дзе Ци-ю говорит о государстве, которое простиралось «от гор и до гор» и столицу которого автор называет Великим Городом. Если судить по географическим данным в записках, то эти горы – хребты Тянь-Шаня и Куэн-Луня. Пространство, заключенное между этими горными цепями, сейчас составляет самую унылую часть средне-азиатских пустынь.