Текст книги "Там вдали, за рекой"

Автор книги: Юзеф Принцев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 11 страниц)

– Это Женя... Я вам о нем говорил...

– Очень рад, – уничтожающе оглядел Стрельцова Заблоцкий и обернулся к Павлову.

– Вы же ушли... – растерянно бормотал Стрельцов. – Собирались уходить...

– Я заснул... Нечаянно... А потом проснулся.

– Давно? – быстро спросил Стрельцов.

– Я все слышал, Петр Никодимович... Значит, вы брали у них деньги, чтобы обманывать нас... И мы верили вам... Я верил... А вы взяли самое дорогое и продали...

Женьке почему-то стало трудно дышать, и говорил он чуть слышно и прерывисто.

– Женя! – протянул к нему руки Стрельцов. – Это недоразумение... Вы не так поняли!

– Я все понял, – покачал головой Женька. – Продали... Как вы могли?

Он говорил все же тихо. Ему казалось, что, если он заговорит громче, ему не хватит воздуха и он задохнется. И все-таки он закричал:

– И вы лучше молчите, а то я могу вас убить!

– Заткните рот этому сопляку, – не повышая голоса, распорядился Заблоцкий.

– Не заткнете! – сжал кулаки Женька. – Юденича ждете, выступать собираетесь! Подло, из-за угла...

И обернулся к Павлову:

– И вы опять в спину стрелять будете, да?

Павлов медленно и молча пошел на Женьку, а тот, так же медленно, отступал к дверям кабинета, смотрел на руку Павлова, которая тянулась к карману пальто, и думал, что это продолжается плохой сон, что сейчас он проснется и не будет ни этого страшного человека, ни этой темной, заставленной вещами и посудой комнаты, он вернется домой к больному отцу и побежит в аптеку на углу, зажав в руке рецепт и деньги, как бегал еще совсем мальчишкой. Павлов вынул руку из кармана, и в зажатой ладони тускло блеснула вороненая сталь нагана.

– Не здесь! Умоляю вас!.. – закричал Стрельцов и закрыл лицо ладонями.

На его крик обернулся Павлов, а Женька, точно его толкнул кто-то, рванулся и побежал по темному коридору к парадному ходу. Он был уже у дверей, когда набежавший сзади Павлов ударил его рукояткой нагана по голове, и Женька, согнувшись, повалился на пол.

И в ту же минуту над дверью зазвонил колокольчик.

Павлов попятился назад, а Заблоцкий шепотом приказал Стрельцову:

– Спросите кто!

Стараясь унять дрожь в голосе, Стрельцов крикнул:

– Кто?

– Откройте, Петр Никодимович! – послышался из-за двери голос Кузьмы. – Это я... Кузьма!

Стрельцов беспомощно обернулся к Заблоцкому.

– Скажите, что вы не одеты... Пусть подождет, – подсказал Заблоцкий. – Дайте ключи от черного хода.

– А как же... – Стрельцов кивнул на неподвижное тело Женьки.

– Придумайте что-нибудь! – отмахнулся Заблоцкий и, кивнув Павлову и женщине на черный ход, направился в сторону кухни.

В дверь уже не звонили, а стучали прикладами винтовок. Стрельцов все понял! И вдруг увидел, как, держась одной рукой за стену, а другую прижимая к окровавленной голове, медленно поднимается Женька. Стрельцов вскрикнул, метнулся к дверям кабинета, закрыл за собой обе створки и прижался к ним спиной.

Женька с трудом отодвинул засов, снял цепочку, открыл тяжелую дверь, и его чуть не сбил с ног светловолосый голубоглазый человек в потертой кожанке.

– Кто такой? – обернулся он к Кузьме, кивнув на привалившегося к стене Женьку.

– За что они его так? – склонился над Женькой Кузьма. – Безвредный он вовсе...

– Скорее... – тихо сказал Женька. – У них оружие... Они с Юденичем... – И, обессиленный, закрыл глаза.

Лацис махнул рукой стоящим за его спиной вооруженным людям, и те быстро прошли в квартиру.

В темной кухне Заблоцкий возился с ключами, пытаясь выйти черным ходом. Женщина стояла за его спиной. Павлов, услышав шум в глубине квартиры, по-звериному неслышно отступил и встал за полуоткрытой дверью, отделяющей кухню от коридора. Заблоцкий нашел наконец нужный ключ, щелкнул замком, но со стороны черной лестницы кто-то потянул дверь на себя, и на пороге встал Алексей Колыванов с наганом в руке. За его спиной стояли Степан и еще двое вооруженных комсомольцев.

– Назад! – скомандовал Колыванов. – Руки вверх!

Заблоцкий попятился и медленно поднял руки. Стоявшая за ним женщина отступила назад, к дверям кухни.

Колыванов развернул Заблоцкого за плечо и подтолкнул в коридор, а шедший сзади Степан ударом ноги распахнул дверь пошире. Створка дверей закрыла прижавшегося к стене Павлова.

Когда Заблоцкий, женщина и конвоиры прошли мимо, Павлов проскользнул в кухню и вышел на черную лестницу. Перегнувшись через перила, он заглянул вниз, увидел стоящего там человека с винтовкой и стал бесшумно подниматься наверх, к входу на чердак.

Заблоцкого и женщину провели в кабинет, где Лацис уже допрашивал Стрельцова, а Степан подошел к Женьке.

– Что, гимназер? Досталось?

Женька виновато улыбнулся. Он сидел на сундуке под вешалкой, и Кузьма перевязывал ему голову носовым платком.

– Нашел чем перевязывать! – сказал Степан.

– Нечем больше, – обернулся к нему Кузьма.

– Это в буржуйском-то доме? – не поверил Степан. – Полотенце какое-нибудь есть?

– Наверное... – Женька хотел засмеяться, но поморщился от боли. – В ванной.

– Где, где? – переспросил Степан.

– В ванной комнате.

– А-а...

Степан многозначительно кивнул, соображая, что это за комната, но вышел из положения просто.

– Давай, Кузьма... Дуй!

– А где она? – бесхитростно спросил Кузьма.

– Третья дверь по коридору, – показал Женька.

Кузьма направился в ванную, а Женька спросил у Степана:

– Всех взяли?

– Как миленьких! – кивнул Степан. – Все трое здесь.

– Трое?! – Женька привстал с сундука и тут же опустился обратно. – А этот? Убил он вашего... В мастерской...

– Павлов! – вскочил Степан. – Что же ты раньше-то... – И побежал к кухне.

Когда он пробегал мимо ванной комнаты, оттуда вышел Кузьма с двумя новенькими, блестящими от смазки винтовками в руках.

– Степа!.. Гляди, что тут!

Степан отмахнулся, пробежал через кухню и толкнул дверь черного хода. Кузьма недоуменно посмотрел ему вслед, прошел коридором и заглянул в кабинет.

– Винторезы! – поднял он над головой винтовки. – Полное корыто!

– Угу... – невозмутимо кивнул Лацис и, прищурясь, посмотрел на женщину и Заблоцкого.

– Я здесь случайно, – пожала плечами женщина. – И по сугубо личному делу!

– Я тоже, – поднял голову Заблоцкий и указал на Стрельцова. – Вот хозяин квартиры.

– Я не виноват! – закричал Стрельцов. – Клянусь вам, я не виноват! Это их оружие... Они страшные люди! Страшные!.. И он... И эта вот... Леди!

– "Леди"? – насторожился Лацис.

– Да, да! Так ее называл тот, другой... Павлов, кажется...

– Замолчите, вы! – с ненавистью крикнула женщина и отвернулась от Стрельцова.

Лацис переглянулся с Колывановым, тот вышел, и сразу же в коридоре застучали сапоги бегущих людей...

Степан выскочил на черную лестницу и окликнул стоящего внизу патрульного:

– Ничего не слышал?

– Нет, – поднял тот голову. – А что?

Степан махнул рукой и побежал наверх.

На чердачной площадке он чиркнул зажигалкой и увидел, что дверь болтается на одной петле, а рядом валяется кусок ржавой трубы. Степан удивился тому, как почти без шума взломал дверь Павлов, снял с плеча винтовку и полез на чердак.

Ветер гремел по крыше полуоторванным куском кровли, с балок свисала паутина и лезла в рот и в глаза, под ногами путались оборванные бельевые веревки.

Степан встал за кирпичной кладкой дымохода, снова чиркнул зажигалкой и осмотрелся. На чердаке никого не было.

Ушел! Степан побежал к слуховому окну, выходящему на крышу.

На крыше было темно и скользко, ветер сбивал с ног, оградки на карнизах прохудились, и Степан присматривался, за что бы ему удержаться, если он вдруг сорвется и заскользит по крутому скату вниз.

Дом был громадный, стоял он стена к стене с соседним, тоже очень большим, и, где кончалась крыша одного и начиналась другая, различить было почти невозможно. С одной крыши можно было перейти на другую, потом на следующую, спрыгнуть на ту, что пониже, по ней бежать дальше, и где-нибудь обязательно будет наружная пожарная лестница, а внизу – проходные дворы, переулки, и след потерян!

Добраться до лестницы можно было по крышам, а можно по чердакам, взламывая закрытые двери. По крышам быстрее, но опаснее: на виду. По чердакам медленнее, но легче петлять и отстреливаться. Можно, конечно, выйти на одну из черных лестниц соседнего дома и уходить через дворы, но это слишком рискованно.

Степан решил, что Павлов наверняка побежит по чердакам, и решил опередить его. Он забыл только, что дома хотя и стоят стена к стене, но для того, чтобы попасть из чердака одного дома в другой, нужно, пусть ненадолго, вылезти на крышу, перейти на соседнюю, а там уже или идти верхом, или снова лезть через слуховое окно на чердак.

Не подумал он и о том, что бежать по темной и скользкой крыше будет так трудно. Степан несколько раз чуть не сорвался, один раз удержался за трубу, второй, уже у самого края, за ограду на карнизе.

Когда же он все-таки перебрался на крышу соседнего дома, то увидел, что окно чердака открыто: Павлов оказался быстрее. Забыв про осторожность, Степан загромыхал, сапогами по железу и с отчаянием думал, что Павлова ему не догнать, что сейчас он, наверное, далеко впереди, а может быть, уже спустился вниз и скрылся в глухих ночных переулках.

Выстрел раздался, когда Степан добежал почти до конца крыши. Стреляли откуда-то снизу, но так близко, что, полуоглушенный, он едва успел броситься ничком за печную трубу.

Степан больно ушиб локти, шапка с него свалилась и лежала внизу на скате, но винтовку из рук он не выпустил и теперь, вскинув ее, осторожно выглянул из-за трубы.

Павлова он не увидел, но слуховое окно на чердаке соседнего дома, который был ниже, оказалось открытым.

Степан ногой подтянул к себе шапку, надел ее на дуло винтовки и выставил сбоку трубы, будто оттуда выглядывает человек.

Снова раздался выстрел, и Степан засек, что стреляли из чердачного окна. Он быстро опустил винтовку, скинул шапку и выстрелил в окно раз и другой. В ответ тоже прозвучали два выстрела, одна из пуль попала в трубу, полетели осколки кирпича.

Степан прикрыл голову руками и, сосчитав, что у Павлова в барабане нагана осталось еще три патрона, а стреляет он метко, задумался. Почему, услышав, что за ним гонятся, Павлов решил остановить его здесь, хотя мог бежать чердаком дальше?

Степан положил шапку на выступ трубы, выстрелил, целясь в проем чердачного окна, дождался вспышки ответного выстрела, спустился по скату крыши к самому краю и, нащупывая локтем ограду на карнизе, пополз вперед. Добрался до конца крыши, заглянул вниз и увидел, что по стене соседнего дома тянутся железные ступени пожарной лестницы. Значит, он догнал Павлова, когда тот собирался уже спускаться вниз, заметил Степана на соседней крыше и решил снять одним выстрелом, чтобы без помех скрыться.

Теперь надо не дать ему уйти!

У Павлова осталось два патрона, но достать здесь Степана он не сможет. Для этого ему нужно выйти к краю своей крыши, к лестнице, а она под прицелом Степановой винтовки. Но как только Павлов поймет, что до лестницы ему не добраться, он попытается идти обратно чердаками, и помешать ему Степан не успеет. Ему показалось, что на соседней крыше чуть погромыхивает железо. Степан вытянул шею, прислушался и различил осторожные шаги. Павлов направлялся к лестнице. Степан лег на живот, уперся локтями в кровлю, вскинул винтовку и выстрелил, нарочно взяв повыше. Прогремел ответный выстрел, и темный силуэт метнулся в сторону чердачного окна.

"У него всего один патрон..." Степана теперь беспокоило только одно: что будет делать Павлов, обнаружив, что путь к лестнице закрыт. Неужели рискнет идти обратно? А что же делать ему? Слухового окна, из которого стрелял Павлов, отсюда не видно: мешает крутой скат. Вылезать наверх значит попасть под верную пулю. Ползти обратно в обход крыши по карнизу и ждать Павлова у выхода с чердака – тот может за это время спуститься по лестнице и скрыться. А взять его надо живым!

Степан посмотрел вниз, но увидел только глубокую и узкую щель двора, а в конце его арку, которая вела в соседний двор, такой же пустой и длинный, где была своя арка, ведущая в третий, а там, наверно, есть ход и в четвертый двор. Какое-то каменное ущелье! И ни одного огонька в окнах, хотя перестрелка должна была разбудить весь дом. Стоят, наверное, у темных окон и смотрят. Патруль ходит только по улице, но на нее выходит противоположная сторона дома и, чтобы туда попасть, надо лезть на другую сторону крыши. Пройдет патруль или нет – бабушка надвое сказала, зато пулю поймаешь наверняка!

Не надеясь, что его услышат, Степан вложил два пальца в рот и свистнул. Вспомнил, что так же свистел на своей голубятне Санька, а теперь его нет и его убийца, как зверь в норе, прячется здесь, на чердаке, разозлился и свистнул еще раз, со всей силы. Ему показалось, что где-то свистнули в ответ. Не на улице, не во дворе, а тут, наверху, и свист был лихой, как у заправского голубятника, но какой-то приглушенный.

Степан свистнул особым посвистом, каким свистели только у них за заставой, ему отозвались точно так же и уже ближе.

Потом он услышал топот ног и понял, что по чердаку бежит Колыванов с ребятами.

"Прямо на Павлова!" – с ужасом подумал Степан и закричал:

– Стойте!.. Колыванов, стой!

Но его не услышали или не разобрали слов, кто-то, видно, выскочил из чердака, с соседней крыши послышался выстрел, загремело железо под тяжестью упавшего тела, и стрельбу открыли уже с этой стороны.

– Не стреляйте! – закричал Степан. – У него патроны все!..

Он перепрыгнул на соседнюю крышу и пошел к чердачному окну.

– Осторожней, Степа! – услышал он голос Колыванова.

Степан, радуясь, что Лешка жив и невредим, остановился и крикнул:

– Выходи!

Павлов, пригнувшись, долго смотрел на него из-под железного навеса. Потом медленно вышел. Оглядел стоящего на соседней крыше Колыванова и вооруженных комсомольцев за ним, покосился в сторону Степана и вдруг метнулся к нему, чтобы сбросить вниз и освободить путь к лестнице. Степан отступил в сторону и успел подставить ногу. Павлов упал, тут же вскочил, увидел, что Колыванов уже рядом, и поднял руки.

– Бросайте оружие, Павлов! – закричал со двора чем-то знакомый голос.

Степан посмотрел вниз и увидел Лациса, который стоял среди патрульных.

Павлов усмехнулся, подошел к краю крыши, взял наган за дуло и кинул его вниз. Потом сделал еще шаг, крикнул: "Будьте вы прокляты!" – и ступил в воздух.

Степану показалось, что он не падал, а словно медленно проваливался вниз, сначала как стоял, головой вверх, потом как-то неловко изогнулся и все тянул, тянул одну руку, будто хотел удержаться за что-то.

Степана вдруг закачало, он не удержался на ногах, сел на крышу и опустил голову на колени...

Уже светало, когда от дома Стрельцова отъезжали два грузовика. На одном везли изъятое при обыске оружие и арестованных, на другом ехали комсомольцы и Лацис.

Заблоцкий и женщина в клетчатой накидке влезли в кузов грузовика сами, отстранив конвоиров. Стрельцов же цеплялся за их руки, плакал, кричал, что ни в чем не виноват, что его запугали, запутали, он всей душой за революцию.

Смотреть на него было нехорошо и стыдно. На него и не смотрели, отворачивались.

Не отворачивался Лацис. Он смотрел на Стрельцова даже с каким-то интересом. Узко щурил глаза, почесывал большим пальцем переносицу и думал о чем-то невеселом, но нужном.

Заблоцкий тоже смотрел на Стрельцова, и губы его были брезгливо сжаты. Потом он не выдержал и прикрикнул:

– Ведите себя достойно! Вы... Мразь!

Стрельцов вдруг притих и покорно полез в кузов.

Степан сидел рядом с Колывановым. Холодный дождь сек лицо, но Степан не отворачивался и не поднял даже воротник куртки. Смотрел в промозглую серую мглу и опять видел перед собой искаженное ненавистью лицо Павлова и то, как отшвырнул он ненужный уже наган и сделал последний свой шаг в пустоту. В нем было что-то от сильного, злобного зверя, и Степан поймал себя на том, что примеряет к себе его смерть: смог бы он так или нет?

– Как же они нас ненавидят... – подумал он вслух.

– Да... – Колыванов ответил сразу – наверное, думал о том же. – Это тебе не Стрельцов!

Степан только повел плечом, оглянулся на едущий следом грузовик и увидел Женьку. Он сидел рядом с Кузьмой и обеими руками прижимал к себе новенькую винтовку. Из-под гимназической фуражки белела повязка, глаза блестели, и весь он был взъерошенный, как мокрый воробей.

– Кто этому гимназеру винтовку дал? – удивился Степан.

– Я, – улыбнулся Колыванов. – Считаешь, зря?

– Факт, зря! – угрюмо кивнул Степан, помолчал и сказал: – А может, не зря...

Ветер рвал провода над трамвайными рельсами, над крышами домов светлела узкая полоска неба, и где-то близко били орудия.

VIII

Женька теперь жил в коммуне.

Размещалась она в клубе, куда ребята притащили железные койки под серыми солдатскими одеялами, разжились кое-какой посудой, соорудили печку и поставили ее в самой парадной комнате. На ней варили суп с воблой и кипятили воду в большом закопченном чайнике.

В доме, правда, была кухня, и там стояла здоровенная чугунная плита. Но дров она сжигала уйму, а разносолов никаких не предвиделось, поэтому решили обойтись "буржуйкой".

Девчонки в своей комнате понавешали на окна занавески из марли, Степан хотел их содрать, но девчата разбушевались и выставили его из комнаты. Потом Глаша с Настей долго мудрили над куском кумача и вывесили плакат: "Комсомолец, охраняй пролетарскую красоту!"

Степан только головой покрутил, а девчонки разошлись окончательно и объявили, что они не рабы, и поэтому готовить обед и мыть посуду будут все по очереди. В первый день своего дежурства Степан сварил такой кондёр из пшена, что его можно было кидать о стену. Стенка трескалась, а каше хоть бы что! Кузьма разбивал ее молотком в порошок и заливал горячей водой. Получался супчик. Подгорелый, но есть можно!

Женька сообщил, что этот способ изобрели американские индейцы и называется порошок "пеммикан". Только делают его не из пшена, а из мяса.

Федор сказал, что из мяса, наверное, лучше, но все равно перевод добра: мясо не мука и нечего его молоть.

Женька заспорил с ним, и пытался объяснить, что делается это, чтобы легче было нести запасы еды при дальних переходах и для лучшего хранения.

Степан буркнул, что все это – буржуазный предрассудок. Женька полез в бутылку и стал доказывать, что индейцы не буржуи, а свободное и гордое кочевое племя охотников.

Степан слушал, слушал и спросил: "А этот... как его... Ну, самый главный у них... Как он называется?" Женька ответил: "Вождь племени", и Степан тут же подхватил: "Вот, а ты говоришь!.. Он и есть главный буржуй".

Женька развел руками и сказал, что на таком уровне спорить бессмысленно.

Со Степаном у Женьки отношения складывались напряженно. Первое время Степан приглядывался к нему и, похоже, даже сочувствовал, как пострадавшему от руки белогвардейца. И в то же время не мог заставить себя забыть о том, что еще недавно Женька мирно беседовал со Стрельцовым и даже с Павловым. И если бы не выдал себя во время случайно подслушанного разговора, то не ходил бы сейчас с пробитой башкой, которой он так гордится. А если бы проспал? Так бы и телепался за своим Стрельцовым? Или стал мальчиком на побегушках у Заблоцкого или, еще того хуже, у Павлова?

Каждый раз, когда Степан вспоминал Павлова, ему делалось не по себе. Раньше при слове "контра" он представлял себе каких-нибудь спекулянтов-мешочников или уголовников, пусть даже недобитых офицеров и кадетов, которые втихомолку поносят Советскую власть и ждут не дождутся, когда в город войдет Юденич. Но никогда он не думал, что они могут быть такими, как Павлов, несломленными и бросающими вызов даже своей смертью. Не мог он понять и Колыванова, когда тот говорил, что они не вправе отпугивать от комсомола всяких там гимназистов и реалистов. Степан считал, что этого не должно быть, когда вокруг заговоры, саботажи и убийства.

Когда Женьку принимали в коммуну, Степан потребовал, чтобы тот публично отрекся от своих дворянских родителей. Женька, то бледнея, то покрываясь красными пятнами, отвечал, что из родителей у него живы только отец и что он никакой не дворянин, а простой военный врач.

"Все равно офицер!" – закричал Степан, и Колыванову пришлось объяснить ему разницу между строевым офицером и военным врачом.

В коммуну Женьку приняли, но – странное дело! – он начал стесняться отца, навещал его украдкой и каждый раз, когда они вместе выходили из дома, просил его надеть штатское пальто. Отец ни разу не согласился и ходил по улицам в шинели и фуражке с кокардой, высоко подняв голову и распрямив плечи. Женька, наоборот, сутулился, всю дорогу отворачивался от прохожих и прятал лицо в поднятый воротник. Отец недоумевающе и грустно поглядывал на Женьку и еще выше поднимал голову. Женьке было стыдно, но ничего с собой поделать он не мог и когда прощался с отцом где-нибудь на углу, то чувствовал облегчение и дальше шел уже посвистывая, сдвинув фуражку со лба, чтобы все видели его забинтованную голову.

Вообще-то рана его давно зажила, и он мог свободно обойтись без повязки, но расставаться с ней Женьке было жаль по двум причинам. Главная была в том, что повязка, по мнению Женьки, придавала ему вид мужественный и романтичный. Пусть все видят, что он встречался лицом к лицу с врагами и не дрогнул. То, что тюкнули его по затылку, особой роли не играет.

Вторая причина заключалась в следующем: в больнице Женьке выстригли полголовы, и теперь волосы росли неровно. На одной стороне как у людей, на другой – как у рассердившегося дикобраза. Повязка скрывала это несоответствие в его прическе. Можно было, конечно, остричь вторую половину волос, но Женька предпочитал носить повязку и потихоньку от всех ночью стирать загрязнившиеся бинты, сушить их у печки, а рано утром, пока все спали, опять обматывать голову.

Особенно нравилось Женьке вышагивать с повязкой в строю, когда коммунары шли на военные занятия. С винтовкой за плечом, с подсумком на ремне, да еще с перебинтованной головой, он казался сам себе бывалым фронтовиком, хлебнувшим пороха, и мечтал поскорее избавиться от гимназической формы и раздобыть себе кожанку или, на крайний случай, солдатскую шинель и ботинки с обмотками, как у Степана.

Была у него еще одна мечта: пройтись по городу в бинтах и с винтовкой рядом с Леной. Но когда они не дежурили в патруле и не ходили на стрельбище, винтовки составлялись в пирамиду под охраной дневального, а одна повязка без винтовки – это уже не то!

Однажды он все-таки умудрился, возвращаясь со строевых занятий, забежать к Лене. Но ее дома не оказалось, дверь ему открыла мать Лены, на винтовку и перебинтованную голову не обратила внимания и была озабочена только тем, достанется Лене селедка, которую выдавали сегодня в лавке, или нет.

Женька обиделся, к лавке не пошел, а побежал в коммуну. Прибежал он как раз вовремя. Их повели получать обмундирование и патроны.

На складе пахло кожей и нафталином. Груды гимнастерок и шинелей лежали на длинных, сбитых из досок столах, похожих на магазинные прилавки. Тут же были навалены защитного цвета обмотки и лежали связанные за шнурки ботинки из грубой кожи с медными гвоздочками на каблуках, а на стойках, пряжками кверху, висели ремни.

Распоряжался этим несметным богатством лысоватый человечек с рыжими реденькими усами. На нем была надета линялая гимнастерка и синие кавалерийские бриджи с кожаными леями, а на ногах почему-то валенки с галошами. Человечек цепко вглядывался в подошедшего к нему, выхватывал из одной груды шинель, из другой гимнастерку, перегнувшись через прилавок, смотрел на ноги и выкидывал ботинки.

Все оказывалось почти впору.

Девчатам тоже выдавались шинель, гимнастерка, бриджи и ботинки с обмотками. Бриджи они распарывали и кроили из них юбки, а обмотки меняли на нитяные чулки тут же, за углом, на толкучке.

Обмундирование складывали в шинель, перевязывали новеньким ремнем, писали на нем химическим карандашом фамилию, отправлялись за патронами.

Патроны выдавали боевые, и сразу все переставали пересмеиваться и подшучивать друг над другом. Молча ссыпали патроны в подсумки и шли к подводе, на которую грузили свои тючки.

Насте выдали еще брезентовую сумку с красным крестом, а в ней бинты и всякие пузыречки.

Степан ходил вокруг да около и допытывался, нет ли у нее там спиртика, Настя шугала его, а Женька сказал, что теперь по утрам его должна перевязывать Настя. Для практики.

Колыванов приказал, чтобы Степан проверил пулемет и держал его в готовности. Степан понял его слова по-своему и притащил пулемет в комнату.

В комнатах теперь стоял неистребимый запах дегтя и ружейного масла. Дегтем смазывали ботинки, маслом – винтовки. И с дегтем и с маслом все явно перестарались, и штатские рубашки шли на ветошь для протирки.

Но казенный этот дух нравился даже девчатам, потому что все понимали: скоро на фронт.

Несколькими днями раньше ушел эшелон с комсомольцами из самокатной роты. Теперь очередь за ними!

Отправки ждали со дня на день, настроение было у всех какое-то странное – и тревожное и веселое. Их уже ничего не связывало с прежним, устоявшимся коммунарским бытом, и они напропалую жгли последние дрова и, не скупясь, сыпали сахарин в морковный чай.

Вот и сейчас уютно булькал на "буржуйке" закопченный чайник, пахло разваренным пшеном, в углу Степан с Глашей в который раз разбирали и смазывали пулемет, Федор перекладывал что-то в своем вещевом мешке, а Женька сочинял стихи. Он закрывал глаза и, как наяву, видел перед собой страницы "Юного пролетария", свою фамилию, набранную крупным шрифтом в замысловатой виньетке, а под ней колонку стихов.

Идут эшелоны, стучат эшелоны,

Вперед, все вперед и вперед...

бормотал Женька и размахивал огрызком химического карандаша.

И в дымных вагонах, в поющих вагонах

Горячий веселый народ!..

– Опять стихи бормочешь? – спросил из своего угла Степан.

– Не мешай, Степа... – одернула его Глаша.

– Пустое занятие! – огладил ствол пулемета Степан. – Кому они нужны?

– Всем! – вспылил Женька.

– Всем? – насмешливо протянул Степан.

– Да, всем!

– Федор, тебе стихи нужны?

– Чего? – оторвался от своего мешка Федор.

– Стихи, спрашиваю, тебе нужны? – Степан встал в позу и продекламировал: – "Птичка божия не знает ни заботы, ни труда!"

Федор подумал и сказал:

– Нам это ни к чему.

– Слыхал? – обрадовался Степан.

– Так не спорят! – обиделся Женька. – А Федору просто надо учиться.

– Чего, чего? – Степан обтер руки и подошел к Женьке. – Может, и мне тоже?

– И тебе!

– В гимназию, значит, определяться? – У Степана заходили желваки на скулах.

– В трудовую школу, – стоял на своем Женька.

Степан оглядел его с ног до головы и заявил:

– Все ученые – контра!

Глаша ахнула и тихо сказала:

– Степан...

Но Степан упрямо мотнул головой и повторил:

– В чистом виде контра!

Женька потрогал повязку на голове, нервно одернул гимнастерку под ремнем и, стараясь говорить ровно, хотя голос его прерывался от волнения, спросил:

– Тогда скажи... В гимназии я учился... Что же я, по-твоему, контра?

– Ты-то? – Степан слегка растерялся. – Был как есть контрик. И сейчас еще не вполне.

– Что "не вполне"? – Губы у Женьки дрожали.

– Не вполне партийный человек, – туманно объяснил Степан.

– А ты партийный?

– Спрашиваешь! Я член РКСМ.

– Я тоже!

– Все равно ты еще не достиг, – упрямо заявил Степан. – Вот Кузьма достиг. Наш человек, рабочий. А Федор вроде тебя, только с другого края.

– Это с какого же я краю? – поднял голову от своего мешка Федор.

– С крестьянского! – рубанул ладонью воздух Степан.

– Чепуху несешь! – отмахнулся Женька. – Вот Иван Степанович настоящий партиец, Колыванов тоже. Члены партии большевиков!

– А я беспартийный, по-твоему! – растерялся Степан.

– Факт! – Женька поглядел на его потерянное лицо и рассмеялся.

– Усмешки строишь? – Глаза у Степана сузились, скулы окаменели. – Я за такие слова, знаешь, что могу сделать?

– Кулаками будешь партийность свою доказывать? – усмехнулся Женька.

– Жаль, зарок дал... – сквозь зубы сказал Степан. – А то бы не посмотрел, что у-тебя башка перемотана!

Пошел в угол, присел на корточки у пулемета, услышал, как сочувственно вздохнула Глаша, и отвернулся. Глаша поглядывала на его мрачное лицо и думала о том, что еще совсем недавно она, как и все слободские ребята, гордилась, когда Степана звали в кулачные бои взрослые парни с ближних улиц.

Потом, когда что-то неуловимо изменилось в их отношениях и она уже бегала с мальчишками, а Степан как-то по особенному приглядывался к ней, драки его стали ей ненавистны. Но каждый раз, когда он приходил к баракам с синяком под глазом и смывал у водопроводной колонки во дворе запекшуюся под носом кровь, ей становилось и жалко его, и досадно, что кто-то оказался сильней. Сейчас она радовалась, что Степан пересилил себя и не ввязался в драку, но к радости примешивалась и та, давняя досада к побежденному и неприязнь к Женьке, который в комсомоле без году неделю, а Степан еще в августе семнадцатого вступил в тогдашний Союз рабочей молодежи. Может, он, конечно, и не настоящий член партии большевиков, но все равно партийный, а Женька пришел на готовенькое и заносится! Потом подумала: может быть, все не так? Кузя – рабочий, Федька – из крестьян, но сейчас-то они вместе! И Степан, и Женька, и она. А кто раньше, кто позже не в очереди за селедкой стоят!

Глаша опять вздохнула и посмотрела на Степана. Тот все еще возился с пулеметом и головы не поднимал. Обернулся, только когда услышал у дверей голос Колыванова:

– Здорово, братва!

Степан кинул ветошь в открытую дверцу "буржуйки" и подошел к Алексею.

– Имею вопрос.

– Ну? – присел к столу Колыванов.

– Партийный я или нет?

– Здрасте! – развел руками Колыванов.

– Нет, ты скажи! – горячился Степан.

– Беспартийный, – подвинул к себе чайник Колыванов. – Устав и Программу надо знать.

– Да знаю я! – отмахнулся Степан. – Я про суть тебя спрашиваю!

– А я про суть тебе и говорю, – погрел ладони о жестяную кружку с кипятком Колыванов. – Вы наш рабоче-крестьянский резерв.

– Вроде запасного полка, что ли? – недоверчиво и мрачно спросил Степан. – Кто-то воюет, а мы очереди дожидаемся?

– Почему? – засмеялся Колыванов. – Ты вот воюешь? Осуществляешь партийное влияние на массы? Женьку вон завоевал!

– Тебе все шуточки! – покосился на Женьку Степан и опять помрачнел.

Федор бросил свой мешок и подошел к столу. Долго переминался с ноги на ногу, смотрел, как прихлебывает кипяток Колыванов, потом решился и сказал:

– Слышь, Леша... Ты говоришь, что этот... ну... резерв самый, что, мол, из крестьян он? Или ослышался я?

– Из рабочих и крестьян, – кивнул Колыванов.

– Так... – соображал Федор. – Значит, если в партию меня примут, то я буду вполне партийный человек?