Текст книги "Там вдали, за рекой"

Автор книги: Юзеф Принцев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 11 страниц)

– Нужен я им... – отвернулся Кузьма. – Так, посмотреть...

– Было бы на что! – фыркнул Женька. – В солдатики играют!

– А ты речи говоришь, – угрюмо ответил Кузьма. – Про братство, про красоту жизни... А люди на фронте смерть принимают. Это как? Красота? Братство?

– Погоди, погоди! – закипятился Женька. – Зачем же передергивать?

– Я с тобой не за картами сижу, – медленно начал краснеть Кузьма. Не обучен.

– Учись, – пожал плечами Женька. – А то валишь все в одну кучу!

– Спасибо, выучили! – сдернул с головы картуз Кузьма. – Стрельцову вашему в ножки кланяюсь!

– При чем тут Стрельцов? – закричал Женька и оглянулся на Лену.

– А при том! – тоже закричал Кузьма. – Золотые горы насулил, механиком сделать обещался... А я, дурак... Сволочь он последняя!

– Как ты смеешь! – Женька сжал кулаки и сбежал вниз по ступенькам.

Кузьма не двинулся с места, и Женька чуть не столкнулся с ним. Так они и стояли – грудь в грудь.

– Не пыли, – устало сказал Кузьма и повторил: – Не пыли, гимназист! А то маму будешь кричать.

Повернулся и медленно пошел от беседки.

– Нет, ты слышала? – Женька обернулся к Лене.

– Возьми шинель... – Лена протянула ему шинель, постояла, обхватив себя руками за плечи, и сказала: – Вот Кузьма о том же...

– О чем? – повысил голос Женька. – При чем тут Кузьма? Это вообще вне логики!

– Не кричи, пожалуйста, – оглядела его с ног до головы Лена. Противно.

И пошла берегом пруда, к выходу из сада.

Женька пожал плечами и поплелся за ней.

На боковой аллее, сразу у ворот, сидел на скамье Вадим Николаевич Заблоцкий и задумчиво курил, поглядывая на папиросный дымок. Когда Лена проходила мимо, он узнал ее и поздоровался.

Лена на секунду замедлила шаг, кивнула в ответ, потом пошла быстрее, за воротами остановилась и обернулась к Женьке.

– Ты знаешь этого человека?

– Какого? – не понял Женька.

– На скамейке сидел.

– Ах, этого! – Женька покачал головой. – Нет, не знаю. А что?

– По-моему, я его видела... – пыталась вспомнить Лена. – Да, видела! У Стрельцова... Его фамилия – Заблоцкий!

– Ну и что? – недоуменно смотрел на нее Женька.

– В общем-то, ничего... – думая о чем-то своем, согласилась Лена и, не глядя на Женьку, быстро пошла вперед.

Женька обидчиво передернул плечами, сунул руки в карманы шинели, догонять Лену не стал, а медленно двинулся следом. Они уже сворачивали на проспект, когда навстречу им попался невысокий человек в кожаной куртке и коричневых крагах на крепких ногах. Скользнув по их лицам безразличным взглядом, он прошел мимо. У ворот сада остановился, долго закуривал на ветру, успел осмотреть всю пустынную улицу и только после этого вошел в ворота.

Когда он появился на боковой аллее, Заблоцкий встал и пошел ему навстречу. Человек в кожанке то ли поправил кепку, то ли поздоровался. Заблоцкий кивнул:

– Никого не встретили?

– Гимназистик какой-то барышню пас... – пренебрежительно отмахнулся человек в кожанке.

Заблоцкий пожевал губами, но промолчал. Потом спросил:

– Как успехи в мастерской?

– Работаем для фронта, – усмехнулся человек в кожанке. – Разборка броневиков идет полным ходом, а со сборкой придется подождать: запасных частей не будет.

– Подумайте о более энергичных мерах, – приказал Заблоцкий.

– Слушаюсь, – щелкнул каблуками человек в кожанке.

Заблоцкий неодобрительно покосился на него:

– Не стоит так щеголять выправкой, штабс-капитан.

– Привычка! – скорее гордясь, чем извиняясь, ответил человек.

– В некоем учреждении могут отучить. И довольно быстро! – предупредил Заблоцкий.

– Волков бояться... – пожал плечами человек в кожанке и не договорил.

Раздался приглушенный орудийный раскат. Он нарастал, приближался, гулко взрывался снаряд, прерывисто звучали отголоски взрыва, нехотя затихали, чтобы раскатиться еще сильней после второго залпа.

– Близко... – прислушался человек в кожанке.

– У Пулкова, – определил Заблоцкий.

– Дай-то бог! – перекрестился человек в кожанке.

– На бога надейся... – усмехнулся Заблоцкий.

– Не оплошаем, Вадим Николаевич! – Человек в кожанке негромко засмеялся.

– Желаю удачи, – кивнул ему Заблоцкий. – У меня все.

И, не прощаясь, направился к выходу...

Броневики осматривали в заводском гараже, потом откатывали через двор в цех. Там латали и варили корпус, а здесь возились с мотором и ходовой частью.

Станки и оборудование увезли вместе с рабочими еще в марте восемнадцатого, когда на Петроград наступали немцы, и завод стоял притихший, с раскрытыми настежь воротами, пустым двором. Не свистел на подъездных путях паровозик, не дымила труба кочегарки, под крышами чирикали воробьи, залетали в разбитые окна ласточки, и если раньше нельзя было расслышать рядом стоящего человека из-за лязга металла и шума работающих станков, то теперь каждый стук молотка гулко разносился по цеху.

В гараже тоже было пусто, выветрился даже запах бензина. Сиротливо чернела неосвещенная смотровая яма, у стены валялись ржавые автомобильные колеса без шин.

В углу, под железной лестницей, ведущей в чердачное помещение, на груде ветоши спал Санька и по-детски почмокивал во сне губами.

В середине гаража стоял полуразобранный броневик, около него возились Степан и Федор.

Глаша с Настей устроились на старых покрышках, промывали заржавевшие детали в ведре с керосином, вытирали их ветошью и складывали на расстеленную на полу мешковину. Глаша была без платка, волосы у нее немного отросли, и только вчера Настя подровняла их ей ножницами "под мальчика". Короткие волосы не закрывали лба, но Глаше казалось, что они лезут в глаза, по привычке она тыльной стороной ладони отбрасывала их, и челка смешно топорщилась ежиком.

Степан засмотрелся на нее, не убрал вовремя руку, которой он придерживал зубило.

Федор стукнул молотком по зубилу, молоток соскользнул и пришелся Степану по пальцу. Степан от боли запрыгал на одной ноге и сунул палец в рот.

– Ты чего, Степа? – спросила Глаша.

– Палец зашиб... – буркнул Степан и крикнул Федору: – Куда глядишь, деревня?

– Я-то? – ухмыльнулся Федор.

– Ты-то! – дуя на ушибленный палец, передразнил Степан.

– Я-то смотрю куда надо, а ты в другую сторону, – хитро улыбнулся Федор.

– В какую еще сторону? – отвел глаза Степан.

– Да всё в одну! – негромко сказал Федор и понимающе мигнул в сторону Глаши.

Степан с силой швырнул зубило на пол.

– К чертовой матери такую работу!

– Ты шибко не разоряйся, – поднял зубило Федор и поглядел на спящего Саньку. – Спит человек...

– Что во всей мастерской ключа разводного не найти! – бушевал Степан. – Где механик?!

– Да не ори ты, действительно! – прикрикнула на него Настя и тоже посмотрела в угол. – Третью ночь ведь не спит...

– А я сплю? – огрызнулся Степан.

– Сравнил! – Федор даже рассмеялся. – Чай, он мальчонка совсем.

– Ты, землепашец, помолчи! – вышел из себя Степан. – Не твоего ума дело!

– Это почему же? – поморгал ресницами Федор.

– В Союз не вступаешь, в текущем моменте не разбираешься! – распалял себя Степан. – И чего с тобой Лешка нянчится?

– Тебя не спросили, – помрачнел Федор.

– Зря не спросили. Я бы сказал! – пошел к раскрытым дверям гаража Степан и уже со двора послышался его крик: – Механик! Павлов, будь ты трижды!..

– Бешеный, – сказала Настя и посмотрела на Глашу.

Глаша смеялась одними глазами и молчала.

В углу под лестницей завозился Санька. Зевнул, потер глаза кулаками и сонным голосом спросил:

– Пожар, что ли?

– Вроде... – улыбнулась ему Глаша. – Степан разбушевался.

– А я сон видел, – сел на кучу ветоши Санька. – Будто сплю, а вокруг меня голуби воркуют...

– Кто про что! – засмеялась Настя. – Своих тебе мало?

– А у меня один турманок остался, – шмыгнул носом Санька. – Выпустил я его, пока не изжарили. И голубятню заколотил... – Помолчал и грустно добавил: – Верите: улетать не хотел! Кружил, кружил... я его шугаю, а он над голубятней кружит. Обратно просится!.. Я чуть не заплакал.

– А может, заплакал? – подразнила Настя.

– Ну, и заплакал, – признался Санька. – Привык я к нему...

Опять шмыгнул носом и деловито спросил:

– Рессоры не снимали?

– Инструмента нет, – ответил Федор.

– Весело! – присвистнул Санька, встал и пошел к броневику. – Может, зубилом!

– Пробовали уже, – сказал Федор и рассмеялся.

– Ты чего? – удивленно посмотрел на него Санька и тоже рассмеялся.

– А ты чего? – спросил Федор.

– Я так... – продолжал смеяться Санька.

– И я так! – окончательно развеселился Федор. – Давай зубилом. Только, чур, держать я буду, а ты бей.

– Почему?

– Потому! – оглянулся Федор на Глашу.

Она тоже рассмеялась и погрозила Федору кулаком.

Санька старательно бил по зубилу. Даже вспотел. Рессора не поддавалась. Санька вытер пот со лба и сказал Федору:

– Теперь ты бей, а я подержу.

– Устал, что ли? – взял у него молоток Федор.

– Есть маленько... – кивнул Санька. – Давай бей!

– Ты поосторожней! – предупредил его Федор.

– Давай, давай!.. – крикнул ему Санька, прислушался и шепотом сказал: – Погоди-ка!

– Ты чего? – тоже почему-то шепотом спросил Федор.

– Голуби на чердаке! – поднял голову Санька. – Вот, слышишь? Гули-гули-гули... Выходит, не приснилось мне?

– Совсем ты еще пацан, Санечек! – засмеялась Настя.

– Я тебе не пацан! – рассердился Санька. – Я член РКСМ.

В гараж вошел Степан. Сказал, ни к кому не обращаясь:

– Нет Павлова. На склад уехал.

– И Леша где-то задерживается... – вздохнула Настя.

– Соскучилась? – исподлобья глянул на нее Степан.

– Спросить нельзя? – вспыхнула Настя.

– В Смольном он.

– Долго как!

– Надо, значит... – Степан уселся на пустой ящик, пошарил в карманах, ничего не нашел и протяжно свистнул.

– Не свисти, – сказала Настя. – Денег не будет.

– А на кой мне деньги? – удивился Степан.

– Мало ли... – усмехнулась Настя. – Вдруг жениться надумаешь?

– Сдурела? – рассердился Степан и покосился на Глашу. – С чего это мне жениться?

– Ну, а вдруг? – подзадоривала его Настя. – Любовь если?

– Чего вы заладили, как сороки: "любовь, любовь"! – покраснел вдруг Степан. – Где она, эта любовь? Разговоры всё!

– Почему это разговоры? – тихо спросила Глаша.

– А потому! – Степан даже зажмурился, чтоб не видеть Глашиных глаз. Где ты ее видела? С чем ее едят, знаешь? С повидлом? С подсолнечным маслом? Может, на ситный мажут?

Санька засмеялся, а Глаша еще тише сказала:

– Если так про любовь думать...

– Тогда что? – в запальчивости обернулся к ней Степан, увидел ее глаза, запнулся, но повторил: – Что тогда?

– Тогда и жить незачем, – очень спокойно ответила Глаша, только щеки у нее побледнели.

– Жизнь-то при чем?.. – растерянно пробормотал Степан.

Глаша побледнела еще больше и сказала очень звонким голосом:

– Если человек любовь с повидлом равняет, – значит, ничего высокого у него в жизни нет. И жить такому человеку незачем. Лучше умереть.

Все притихли и посматривали то на Глашу, то на Степана.

Он сидел на ящике, глядел в пол и чувствовал, как жаром наливаются у него щеки, лоб, уши, шея. И сидеть стало неудобно. Так бывает, когда затекут ноги. Он потер шею ладонью и повертел головой. Сказал бы он ей!.. А что бы он сказал? О таком вслух не говорят. Это она, шалая, при всех ляпнула! Ну, сболтнул про повидлу эту... И про масло подсолнечное зря... Что же, он должен собрать народ и орать: "Ах, люблю тебя до гроба!"? И одной-то никогда не скажет: язык не повернется. И чего говорить? Слепая она, что ли? Степан поднял голову и увидел Глашины глаза. Она смотрела на него так, как будто Степана здесь не было. Он даже подвинулся на своем ящике, чтобы оказаться напротив. Должна была она его видеть, не могла не увидеть – вот же он, рядом! – но глаза ее смотрели мимо него. И делала она это не нарочно, не для того, чтобы показать, как она сердита, а просто не видела. Не хотела видеть. Не было сейчас никакого Степана, и все!

Так они и сидели, молчаливые и задумчивые, когда в гараж вошел Алексей. Он медленно подошел к заваленному бумажками столу, стоящему под лестницей, и опустился на табурет.

– Ну что, Леша? – подошла к нему Настя.

Алексей ничего не ответил, провел ладонью по лицу, как после сна, и спросил:

– Закурить нет?

– Держи, – протянул ему недокуренную самокрутку Санька.

Алексей сделал несколько затяжек и погасил самокрутку о стол.

– Горькая какая-то махорка...

– Может, хлеба хочешь? – предложила Настя.

– А есть? – поднял голову Алексей.

– Немного. – Настя протянула ему ломоть хлеба.

Алексей разломил его пополам, одну половину взял себе, другую отдал Насте и, отламывая хлеб маленькими кусочками, принялся устало жевать.

– Ты чего такой, Леша? – подсела к нему Настя.

– Дружка своего встретил... – медленно пережевывая хлеб, ответил Алексей. – С передовой только.

– Ну? – подошел поближе Санька.

– Остановили беляков, а вот надолго ли... Прут, сволочи! – Алексей даже поморщился, как от боли. – А тут еще контра опять зашевелилась... Я в Чека насчет запасных частей ходил.

– Чека-то при чем? – не понял Степан.

– Части нам со склада выписывали, оказывается... – объяснил Алексей. – И накладные есть, все честь по чести! А до нас не довозили.

– Вот гады! – выругался Степан. – Инструмента тоже никакого!..

– А без броневиков – зарез. – Алексей собрал с ладони хлебные крошки и ссыпал их в рот. – Надо жать, ребята!

– Чем жать-то? – зло спросил Степан. – Голыми руками?

– Хоть руками, хоть зубами, – обернулся к нему Алексей. – Плохо на фронте.

Он замолчал и начал перекидывать костяшки тяжелых счетов, лежащих перед ним на столе. Дни и ночи беспрерывных боев пересчитывал? Убитых или раненых?

Все угрюмо молчали. Слушали, как сухо щелкают, будто стреляют, кругляшки на счетах.

Федор вдруг снял с себя треух и шмякнул об пол:

– Без инструмента сробим!

Санька лихо завернул рукава своей кацавейки и крикнул:

– Даешь!.. Пошли, Леха!

Алексей опять провел ладонью по лицу и сказал:

– Сейчас... В глазах карусель какая-то.

– Поспать бы тебе... – вздохнула Настя.

Алексей только усмехнулся и потер лоб:

– Самое главное забыл... По решению Петроградского комитета комсомола формируется рота особого назначения.

– На фронт, братва! – закричал Степан. – Ура!..

– С фронтом придется подождать, – покачал головой Алексей. – Нам поручается охрана революционного порядка в городе. Это по ночам.

– А днем? – спросила Глаша.

– Броневики, – ответил Алексей и встал. – Так что отсыпаться потом придется! Пошли в цех.

Алексей направился к дверям, но со двора вошел в гараж невысокий человек в кожанке и коричневых крагах. Остановился в дверях и громко сказал:

– Здорово, работнички!

– Здравствуй, товарищ Павлов, – пожал ему руку Алексей. – Что с инструментом?

– Завтра обещали, – ответил Павлов, на ходу скидывая кожанку. Подошел к столу, снял с гвоздя на стене спецовку и, надевая ее, весело продолжал: – Я из них там всю душу вытряс! Понасажали, понимаешь, саботажников! Ему доказываешь, что инструмент негодный, а он тебе циркуляры в нос тычет! А как с запасными частями, Леша?

– Будут, – коротко ответил Алексей.

– Вот это хорошо! – заулыбался Павлов. – А то из дерьма конфету делаем!

Подошел к броневику и похлопал по корпусу ладонью:

– Ну что, бедолага?

– С рессорой не знаем, что делать, – сказал Санька.

– Дай-ка ключ! – присел на корточки Павлов.

Обстукал рессору гаечным ключом, кинул его в угол и легко поднялся.

– Сваривать надо. Трещина. А ну, братка, давай инвалида в цех!

Он подпер плечом корпус броневика. К нему подбежали Степан, Федор и Санька. С другой стороны уперлись в боковые стенки руками Алексей и девчата.

– Раз, два, взяли! – скомандовал Павлов. – Еще взяли!..

Броневик медленно катился к выходу. У самых дверей Павлов крикнул:

– Саня, захвати домкрат!

– Сделаем! – весело откликнулся Санька и побежал в угол, где лежали инструменты. Он с трудом поднял тяжелый домкрат и потащил его к дверям. На чердаке опять заворковали, забили крыльями голуби. Санька опустил домкрат на пол, осторожно ступая, подошел к лестнице, сел на ступеньку и замер, смешно вытянув шею. Увидел входящего в гараж Федора и отчаянно замахал на него руками.

– Ты чего? – остановился в дверях Федор.

– Эх!.. – встал с лестницы Санька. – Спугнул!..

– Кого? – оглянулся Федор.

– Голубей, – направился к лежащему на полу домкрату Санька. – Зачем вернулся?

– Тебе пособить. – Федор взял у Саньки домкрат и взвесил его на руке. – С полпуда потянет!

– Я бы и сам снес... – улыбнулся ему Санька. – Слушай, Федя... А ты почему в Союз не вступаешь?

Федор нахмурился и нехотя ответил:

– Погожу. Я человек основательный, разобраться мне надо. Пошли, что ли?..

– Пошли, – кивнул ему Санька и вдруг дернул Федора за рукав. Тихо!..

– Чего такое? – испуганно присел Федор.

– Во!.. Слышишь? – поднял голову Санька. – Опять! – И жалобно попросил: – Федя, снеси домкрат, а? Я залезу, посмотрю... Вдруг турманок мой к ним прибился. Взгляну хоть на него! А, Федя?

– Не свалишься?

– Это я-то? – присвистнул Санька. – Нет такой крыши, с которой бы я свалился!

– Ну, лезь! – засмеялся Федор.

Санька побежал к лестнице, застучал ботинками по железным ступеням и скрылся на чердаке.

Федор взвалил на плечо домкрат и вышел из гаража.

На чердаке было темно. Только из слухового окна косо падал луч света и освещал узкую полосу засыпанного опилками пола. Санька огляделся, услышал, как голуби царапают лапками жестяную кровлю, и полез на крышу.

Голубей было всего три. Пара сизяков и белая с коричневыми крапинками голубка. Они неторопливо расхаживали по крыше. Потом голубка взлетела, покружилась над трубой, приглашая к полету, но, когда сизяки поднялись за ней, раздумала и уселась на карниз. Раздувая зобы и хлопая крыльями, сизяки присели рядом, по обе стороны от нее.

Турманка здесь не было, но Санька мог часами смотреть на любых голубей – своих и чужих, ручных и диких. Уж больно ему нравилось, как перебирают они лапками, разгуливая после дождя по лужам; как с шумом раскрывают крылья все разом и взлетают вверх при малейшей опасности, а потом кружат, высматривая, кто их спугнул, и снова опускаются на землю и важно поглядывают вокруг своими глазами-бусинками.

Или, как сейчас, сидят на карнизе, мирно беседуют на голубином своем языке, и вдруг – фыр-тыр! – сорвались и улетели куда-то.

Санька проводил глазами улетающих голубей и глянул вниз на заводской двор. Поблескивали на солнце рельсы узкоколейки, чернели закопченные стены цехов, какой-то человек пересек двор и остановился у ворот цеха, где клепали броневик. Остановил пробегавшего мимо парнишку, что-то сказал ему, а сам направился дальше. В гараж, что ли, идет?

Санька лег на живот и свесил голову над краем крыши, но увидел только козырек фуражки и широко шагающие ноги в суконных ботах, да и то недолго: человек свернул в узкий пролет между цехами.

Санька лег на спину, подставил лицо не греющему уже солнцу и зажмурил глаза. Поспать бы еще чуток! Но он урвал сегодня свои часа полтора, пока Павлов был на складе, да и ребята, наверно, уже хватились его!

Санька мягко, по-кошачьи перевернулся, встал на ноги и полез через слуховое окно обратно на чердак.

А внизу, в гараже, стоял у стола под лестницей Заблоцкий и нетерпеливо поглядывал на дверь.

На ходу вытирая ветошью перепачканные машинным маслом руки, вошел Павлов. Оглянулся, потянул на себя створку тяжелой двери и озабоченно сказал:

– Неосторожно, Вадим Николаевич.

– Знаю, – кивнул Заблоцкий. – Но ждать очередной встречи не мог.

Он вынул из кармана портсигар и передал его Павлову.

– Срочно переправите на ту сторону. Шифровка в папиросах.

– Слушаюсь.

– И приготовьтесь разместить людей. Завтра прибудут еще семьдесят человек. С оружием.

– Неплохо! – Павлов кинул в угол скомканную ветошь. – У вас все, Вадим Николаевич?

– Да.

– Идемте, – опять оглянулся на дверь Павлов. – Я вам "сквознячок" покажу подходящий.

– Что, простите? – поднял брови Заблоцкий.

– Проходной двор, – объяснил Павлов.

– Жаргон у вас... – пожал плечами Заблоцкий и пошел к дверям.

– Считайте, что я говорю по-французски! – жестко усмехнулся Павлов. Я пойду первым, если разрешите.

Он распахнул створку дверей, осмотрелся, жестом показал Заблоцкому, что путь свободен, и вышел.

Заблоцкий поднял воротник пальто и пошел за ним.

Санька слышал не весь разговор, но и того, что он услышал, было достаточно.

Он спустился с чердака вниз, сел на железную ступеньку лестницы и задумался. Кто здесь был? Тот человек в фуражке? А кто второй? Голос вроде знакомый, но разговаривали тихо, могло и показаться.

Санька встал, подтянул штаны, пошел к дверям и чуть не столкнулся с вошедшим Павловым.

– Саня? – удивился Павлов. – Ты что здесь делаешь?

– Голубей хотел шугануть... – виновато ответил Санька.

– Голубей? – настороженно смотрел на него Павлов. – Каких еще голубей?

– Да на чердаке... – задрал подбородок Санька. – А потом на крыше...

У него почему-то стало холодно в животе. Павлов говорил таким же голосом, как тот, второй. Да нет! Не может такого быть! Померещилось ему. И Санька, открыто глядя в глаза Павлову, спросил:

– Вы здесь были?

– Нет, – цепко приглядывался к нему Павлов. – Только что вошел. А в чем дело?

– Да разговаривали тут двое... – нерешительно протянул Санька.

– О чем?

– О всяком... – наморщил лоб Санька.

Голос опять показался ему знакомым, и Санька снова, но теперь исподлобья и быстро посмотрел на Павлова.

Павлов стоял и улыбался, только глаза у него стали как две льдинки.

– Леша в цехе? – спросил Санька.

– Где же ему быть? – коротко засмеялся Павлов, но зрачки его сузились, и у Саньки опять холодом обдало живот.

– К нему пойду, – попятился к дверям Санька.

– Сходи, конечно! – кивнул ему Павлов.

Он напряженно смотрел Саньке в спину и, когда тот уже взялся за дверную скобу, окликнул:

– Саня!

– Чего? – оглянулся Санька.

– Вместе пойдем, – хрипловато сказал Павлов и откашлялся. – Колесо прихвати.

Санька медленно вернулся и наклонился за прислоненным к стене колесом.

Павлов схватил со стола счеты, широко размахнулся и окованным железным углом ударил Саньку в висок.

Санька неловко упал, застонал, попытался встать, ткнулся головой в ступеньку лестницы и затих.

Павлов вынул наган, в упор выстрелил в спину лежащего у его ног Саньки и побежал к дверям. Ударом ноги распахнул обе створки, выбежал во двор, дважды выстрелил в воздух и закричал:

– Стой! Стой, сволочь!..

Уже бежали к нему люди, и Павлов бросался то к ним, то к дверям гаража и, задыхаясь, торопил:

– Скорей! Высокий такой, в шинели... За воротами смотрите!..

Степан побежал через заводской двор, за ним еще с десяток ребят, а Павлов хватался руками за голову и в отчаянии твердил:

– Что делают, гады? А?.. Что делают?

– Какого черта! – закричал Алексей. – Толком говори!

Павлов сник и указал на раскрытые настежь двери гаража.

Алексей бросился туда, увидел лежащего в углу под лестницей Саньку, кинулся к нему, положил его голову себе на колени и все вглядывался в его лицо, не веря тому, что видит.

Алексей не слышал, как гараж наполнялся людьми, как протолкалась вперед Настя, коротко вскрикнула и зажала рот ладонью; как стоял и мял в руках треух Федор; как Глаша присела рядом и тоже, не отрываясь, смотрела в лицо Саньки.

А Павлов хватал за руки то одного, то другого и, в который уже раз, говорил и говорил одно и то же:

– Иду по двору... вдруг выстрел... Я сюда... Навстречу мне тот, в шинели... Оттолкнул меня – и к воротам... Я к Сане... потом за ним! Стреляю... Мимо! Стреляю!.. Мимо!

Вернулся Степан, с трудом отдышался и сказал Павлову:

– До угла добежали... По дворам пошарили... Никого!

– Ушел, гад! – простонал Павлов и выругался зло и отчаянно.

– Да что тут у вас? – растолкал всех Степан, увидел лежащего на полу Саньку и отступил, стягивая с головы шапку, оглядывая всех непонимающими глазами.

– Что же это делается, Леша? – беспомощно спросил Федор и всхлипнул. – Мальчонку-то... За голубями ведь он полез...

И вдруг закричала, забилась в плаче Настя. Она качалась всем своим крупным телом, закрывала рот ладонями, кусала их, чтоб не кричать, давилась слезами и мычала, некрасиво и страшно.

– Не сметь! – сквозь зубы сказал Алексей и повторил почти шепотом: Не сметь плакать!

Потом Саню хоронили.

В клубе стоял гроб, обитый кумачом и заваленный еловыми ветками. В огромной, заполненной молчаливыми людьми комнате молодо и свежо пахло лесом.

У гроба стояла мать Сани, еще совсем молодая, в черном платке. Она не плакала, стояла молча, только все время приглаживала жесткий завиток рыжеватых волос на Санькином лбу. И тогда все видели, как мелко дрожат ее руки. И какие они натруженные и старые, по сравнению с молодым лицом. У стены на табуретках сидели два подростка с заплаканными глазами и, не переставая – откуда только силы брались растягивать меха, – играли на двух гармонях "Интернационал".

На кладбище дул гетер, шуршал опавшими листьями, трепал оторвавшийся кусок кумача на гробе.

Говорили короткие речи, похожие на клятву.

И каждый, кто говорил, называл Саньку "товарищ Чижов".

А Зайченко сказал: "Наш дорогой красный боец и сын Революции".

Вот тут мать Сани в первый раз заплакала. А во второй раз, когда гроб опускали в могилу и комсомольцы стреляли в воздух.

Потом ее увели, и все потихоньку стали расходиться. Остались у могильного холмика, убранного еловыми ветками, Алексей с Настей, Глаша, Степан и встрепанный, сразу вдруг похудевший Федор.

Была отсюда видна заводская труба, кричали и кружились в небе галки, а они все стояли и поеживались на ветру. Погом к Алексею подошел Федор, надел треух и сказал:

– Пиши меня в комсомол, Леша.

VI

Команду на построение давали в девять вечера.

Степан любил эти короткие полчаса, когда рота стояла в строю и слушала своего командира. Ему казалось, что они на фронте и Колыванов называет не посты караулу и улицы патрулям, а места, которые надо отбить у врага. И пусть названия эти привычны с детства. На самом-то деле все по-другому! Это – шифр, условные обозначения, чтобы противник не догадался, куда сейчас, скрытно и без шума, они двинутся.

Степан стоял, сжимая в руках винтовку, и ждал, когда же прозвенит труба, тревожно заржут кони, ахнет под копытами земля. Он будет скакать на своем белом коне, почти прижмется к горячей его шее, чтобы удобней было рубить наотмашь, и такими яркими будут в небе звезды, что синью заполыхает клинок в руке!

– Степан! – окликнул его Колыванов. – Заснул?

Ну вот... Сабли у него никакой нет, не в конном строю он, а в пешем, и пойдут они сейчас не в атаку: до утра будут мерять шагами улицы, а он прослушал, кого ему дали в напарники и где им патрулировать.

Степан вздохнул, сделал шаг вперед и оказался рядом с Федором. Этого еще не хватало! Неужели с ним ходить? Степан подтянул ремень гимнастерки, вскинул винтовку за плечо и стал ждать разводящего, решив, что тогда все будет ясно. Но разводящий увел последние караулы на завод и к складу, а Федор все еще топтался рядом.

– Пойдем, что ли? – спросил он нерешительно.

– Куда? – оглядел его с ног до головы Степан.

– Ну, как же!.. – удивился Федор. – В патруль нам велено.

– Приказано, – хмуро поправил Степан. – Какие улицы?

– Про улицу не сказали... – растерянно смотрел на него Федор. – От бараков до переезда.

– Тьфу ты! – плюнул Степан.

Надо же, какое невезение! Это все равно что у себя во дворе сидеть. Кому взбредет в голову шастать ночью по пустырю. Чего там не видели? А за бараками жилья нет. Сорное поле да болотина, а дальше лесок и шоссейка на Пулково. Ну, удружил! Степан покрутил головой от досады и пошел через казарменный двор к воротам.

Федор поплелся за ним...

Вечер стоял безветренный, но холодный. Трава на пустыре покрылась инеем. В свете луны иней был похож на крупную соль. Степан нарочно тяжело ступил ботинком и увидел, как четко зачернел его след. Потом подумал, что, если пустить сюда сейчас лошадь, она сначала слижет иней, удивится, что он не соленый, и с горя примется хрумкать невкусную, жесткую, побуревшую давно траву.

Он даже увидел эту лошадь: белая с рыжей отметиной на лбу. Или вороная. Нет, вороную в темноте не увидишь, лучше белая!

Степан усмехнулся и подумал: не слишком ли часто за последнее время он стал придумывать всякое-разное? Вроде Глахи или Саньки Чижика. Та подземный ход в крепость рыла, Санька почту с голубями в Испанию отправлял, а он то в атаку скачет, то лошадей на пустом месте видит. Ну, Глаха – ладно! Шалая! Санька – тот на голубях своих был помешан. А он-то с чего бесится?..

Степан вспомнил про Саньку и сразу помрачнел. Кому помешал? Кто в него стрелял? До сих пор в Чека концов не распутали. Известно только, что сразу после этой истории пропал Павлов. Не пришел механик ни на похороны, ни на следующий день в мастерскую. Как в воду канул! Глаха обмолвилась Насте, что, может, его тоже убили. За то, что стрелял в того неизвестного, в шинели. Только чего ж его убивать, если он два раза стрелял и оба раза мимо. А там шагов сорок всего до ворот. Ну, шестьдесят от силы! А он два раза кряду промахнулся. Руки тряслись, что ли? Такого растопыру не убивать, а в ножки ему кланяться за то, что промазал. А Глахе только бы придумать чего-нибудь!

Степан помрачнел еще больше. После того разговора в мастерской он запретил себе думать о Глаше, а сам то и дело вспоминает ее. Все. Хватит! Хоть бы знак какой подала, что виновата, сболтнула, мол, не подумавши. Нет! Ходит как ни в чем не бывало, а если встречает, то смотрит вроде бы и на него, но так, будто он стеклянный. И не дрогнет в ней ничего, и глазищами своими не моргнет, уставится, как в окошко, и мимо. Ему, можно сказать, чуть ли не смерти пожелала и сама же в обиде. Попробуй разберись! Да и как с ней объясняться? Записочки писать? Ждать, когда выйдет, и сзади плестись? Дескать, нам с вами по дороге? Не дождется!..

Степан не заметил, как миновал пустырь, обогнул крайний барак с темными уже окнами и шел теперь по кочковатому, заросшему репьем полю. Он уже собирался повернуть назад, когда увидел две темные фигуры. Одна была поплотней и повыше, другая – потоньше и чуть пониже. А на плече по винтовке. Только почему не на ремне, а на плече, как в парадном строю? Офицеры, что ли? Степан прилег за кочку и затаился. Живьем бы взять! Обезоружить – и в Чека! Их вперед, самому у дверей задержаться и эдак скромненько-скромненько: "Примите под расписку. Оружие, документы и два гаврика в придачу!" Все вокруг: "Ах! Ох! Может, закурите, товарищ?" А он: "Курить, извините, некогда: несем патрульную службу". Нет, закурить он возьмет. Небось у них папиросы! Прикусит ее зубами и по карманам похлопает: спички, мол, где-то завалялись. А ему сразу чирк, чирк: "Пожалуйста, огонечку!" Пустит колечко-другое под потолок и откозыряет: "Разрешите идти?" – "Идите, дорогой товарищ! Награда вам будет объявлена в скором времени".