Текст книги "Там вдали, за рекой"

Автор книги: Юзеф Принцев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 11 страниц)

"Интересно, как вы на меня тогда будете смотреть, Глафира Ивановна? Тоже как сквозь окошко, или какой другой интерес объявится?"

Степан приподнял голову. Луна светила в спины идущим, лиц видно не было, только два черных силуэта. Странно как-то держат они оружие! Приклад в руке, а дуло завалили за спину. Так охотники по лесу ходят. Только какие сейчас охотники? Степан подождал еще немного, по звуку шагов различил, что неизвестные совсем близко, вскочил, щелкнул затвором винтовки и крикнул:

– Стой! Руки вверх!..

Один из неизвестных присел, охнул по-бабьи и выронил из рук лопату, которую Степан принимал за винтовку. Другая – теперь он уже понял, что это была девчонка, – сказала голосом Глаши:

– Сдурел?

А Екатерина Петровна поднялась, сердито отряхнула юбку и набросилась на Степана:

– Привычку взял людей пугать!.. Для этого тебе оружие дадено? Я вот Ивану Емельяновичу пожалуюсь, он у тебя живо пистоль отберет!

– Пистоль!.. – Степан вскинул винтовку за плечо. – Скажете тоже...

Он не знал, куда девать глаза от конфуза. Это надо же так влипнуть! Ну, была бы тетя Катя одна, отругался бы – и дело с концом. А тут Глаха! Стоит небось и посмеивается в темноте. Ходят в неположенное время и еще жаловаться хотят! Степан разозлился и брякнул:

– Сейчас доставлю вас куда следует – разберутся!

– Куда это ты нас доставишь? – зашлась Екатерина Петровна. – Нет, ты слыхала, Глаха! Доставит он нас! А если я тебя лопаткой по одному месту?

– Я при исполнении обязанностей, – оскорбился Степан.

– Мы им, дуроломам, окопы роем, а они ружья на нас наставляют! остывая, сказала Екатерина Петровна. – Слыханное ли дело, а?

Вот не было печали! С окопов они, оказывается, идут. Весь день лопатами махали, спину не разогнуть, а он чуть на землю их не уложил. Еще немного – и скомандовал бы: "Ложись!" Ну, герой! Проходу теперь не будет!..

Степан лихорадочно соображал, как выйти из этого дурацкого положения, ничего не придумал и буркнул:

– Ладно... Можете идти.

Ему показалось, что Глаша фыркнула. Он вытянул шею, но лица ее в темноте разобрать не мог. Видел только, что она отвернулась и плечи у нее подозрительно вздрагивают. Смеется, факт! С чего ей плакать? Небось рада-радешенька, что с ним такое случилось! У Степана даже перехватило горло, хотел прикрикнуть солидно, а вышло, как у молодого петушка:

– Проходите, граждане!

Екатерина Петровна засмеялась и сказала домашним голосом, как говорят в семье с провинившимся мальчишкой:

– Пройдем, тебя не спросим...

Опять засмеялась и сунула ему в руки какой-то мешок.

– На-ка вот... Помоги. Все равно тебе обратно топать! Один, что ли, ходишь?

– С Федькой. – Степан примерился, как поудобней нести мешок.

– А он где? – заметно встревожилась Екатерина Петровна.

– К переезду пошел, а я сюда, – неохотно объяснил Степан. – Потом поменяемся.

– Вдвоем-то сподручней, – не успокаивалась Екатерина Петровна.

– Здесь и одному делать нечего, – мрачно ответил Степан и вскинул мешок на свободное от винтовки плечо. – Идете вы или нет?

– Идем, идем... – поправила платок на голове Екатерина Петровна. Раскомандовался!..

Через поле они шли молча. Степан широко шагал впереди, Глаша с Екатериной Петровной не поспевали за ним, но подождать не просили, и только слышно было их учащенное дыхание. Потом Екатерина Петровна остановилась и сказала Глаше:

– Погоди чуток... Поясница у меня разламывается!

Степан тоже остановился, подкинул плечом мешок, чтоб лег поудобней. В мешке что-то шуршало и терлось, и пахло от него чем-то сытным. Степан втянул в себя воздух: хлеб не хлеб, но похоже.

– Что принюхиваешься? – сказала сзади Екатерина Петровна. – Жмых там. Перемелем, лепешек напеку... Угощу уж, так и быть!

– Не больно нужно... – проворчал Степан и пошел дальше.

Услышал, что Екатерина Петровна с Глашей двинулись следом, и прибавил шагу.

У дверей барака он скинул мешок на землю и присел на крыльцо. Хотелось курить, в горле пересохло, а до утра еще ходить и ходить! Домой, что ли, зайти? Мать будить неохота, болеет она. И Федьки не слышно. Меняться пора, а он запропастился куда-то! На переезде все веселей, чем на пустыре этом болтаться. А может, и вправду зря он его одного отпустил. Первый раз в патруле. Мало ли что... Степан вгляделся в темноту и негромко свистнул. Никто не откликнулся. Степан свистнул еще раз, погромче.

– Чего рассвистелся? – подошла к крыльцу Екатерина Петровна. – Спят люди...

– Племянничка вашего шукаю... – отозвался Степан, зевнул и поднялся с крыльца.

До чего спать вдруг захотелось... Хоть умри! Зарыться бы сейчас в подушку, одеяло под голову – и никакими пушками не поднять. А если еще пожевать чего-нибудь!..

Екатерина Петровна уже возилась в коридоре с замком, а Степан опять опустился на крыльцо. Вот и ноги какие-то... как из ваты. Часа бы два придавить! Степан поднял голову и посмотрел на небо. Оно было еще темным и звезды вон какие, рассветом и не пахло. Потом увидел перед собой Глашу и подвинулся на крыльце, давая дорогу.

Она прошла так близко, что подол ее юбки чуть не коснулся его лица. Степан хотел отодвинуться подальше, но почему-то не смог. Глаша постояла немного совсем рядом с ним и пошла в коридор барака. У Степана вдруг забухало сердце и стало жарко лицу.

"Заболел, что ли?" – растерянно подумал он, хоть и знал, что жар этот в лице и буханье в сердце оттого, что так близко оказалась Глаша. Если бы она сейчас не ушла, а села рядом, – все ласковые слова, какие знал, сказал бы он Глаше. Только слов таких он знал немного, да и те слышал от матери, когда был совсем маленьким.

А тут, наверно, нужны другие слова. Тоже ласковые, но такие, чтобы плакать и смеяться от счастья. Есть ведь такие слова!

– Степа!.. – окликнула его Екатерина Петровна. – А мешок-то?

Степан поднял мешок и пошел по темному коридору на желтоватый свет керосиновой лампы. Вошел в комнату, встал у порога и положил мешок на пестрый половик.

– Дверь прикрой... – сказала Екатерина Петровна. – Не лето.

Степан прикрыл дверь и огляделся.

Глаша ушла за ситцевую занавеску у кровати и что-то там делала наверно, переодевалась. Стукнули об пол каблуки ботинок, по-над занавеской показались ее голые руки и опять скрылись. Степан вдруг вспомнил больницу и как поднимала она ладонь к лицу, закрываясь от шума в палате, и так же вот обнажалась ее рука. Но тогда смотреть на слабую руку было жалко, но не стыдно, а сейчас он смотрел совсем по-другому и поэтому отвернулся. В горле у него опять пересохло, и он попросил у Екатерины Петровны:

– Водички попить не дадите?

– Пей... – кивнула она на ведро, стоящее на табурете у печки. – На-ка ковшик.

Вода была холодная, даже зубы ломило, но Степан выдул целый ковш и, когда вытирал рот рукавом, увидел, что Глаша уже вышла из-за занавески и надето на ней старенькое платьице, из которого она выросла. Платье было когда-то голубым в цветочек, а сейчас стало чуть ли не белым, цветочки тоже слиняли, и получилось, что платье какое-то рябенькое. Глаша в нем была совсем девчонкой, и Степан удивился, как это можно так сразу измениться. Ему стало как-то вольней, и смотрел он на нее уже не таясь. Она тоже вдруг открыто и прямо взглянула ему в глаза. Степан кожей почувствовал, как начинают полыхать у него щеки и уши, отвернулся и шагнул к дверям.

– Погоди-ка... – Екатерина Петровна развязала мешок и сунула ему кусок жмыха. – На-ка, пожуй!

Степан отломил кусок, сунул в рот и послушно принялся жевать. Поднял глаза на Глашу и поперхнулся: она смотрела на него и улыбалась.

– Буржуйская пища... – с набитым ртом сказал Степан. – С непривычки горло дерет!

Глаша тихонько засмеялась, совсем как раньше, до их ссоры, и Степан до того обрадовался, что испугался: выкинет он сейчас какой-нибудь фортель, а она – раз! – и выпустит, как еж, свои иголки. И все сначала! Лучше сбежать, пока все не испортил.

Степан попятился к двери, открыл ее спиной и затопал по коридору. А Глаша стояла и смеялась. Тихо-тихо...

Екатерина Петровна посмотрела на нее и поинтересовалась:

– Что за праздник?

– А?!. – встрепенулась Глаша.

– И слух потеряла! – покачала головой Екатерина Петровна. Достань-ка шлепанцы мои под кроватью.

Глаша поспешно кинулась к кровати, встала на коленки спиной к Екатерине Петровне и подозрительно долго шарила там.

Екатерина Петровна усмехнулась и спросила:

– Любишь ты его, что ли?

– Кого? – испугалась Глаша.

– Степана.

Екатерина Петровна взяла у нее из рук шлепанцы, присела на стул и, снимая мужнины сапоги, нет-нет да и поглядывала на Глашу. Глаша смотрела в темное окно и молчала. Потом вдруг сказала, не оборачиваясь:

– Не знаю я ничего, тетя Катя... Только увижу его – и как весна на дворе!

– Любишь, выходит... – улыбнулась Екатерина Петровна. – Ну, а он что, Степка-то?

– Говорит, предрассудок, – вздохнула Глаша.

– Тебе говорит? – удивилась Екатерина Петровна.

– Нет... – покачала головой Глаша. – Про меня он не знает. Вообще говорит.

– Ну, милая! – засмеялась Екатерина Петровна. – Вообще можно все, что душеньке угодно, говорить. Ишь, чего выдумал: предрассудок! Выходит, у нас с Иваном Емельяновичем пятнадцатый год этот самый предрассудок тянется? Дурак он, твой Степка.

– Нет, тетя Катя! – затрясла головой Глаша. – Какой же он дурак? Гордый только очень.

– Ну и опять, выходит, дурак, – рассердилась вдруг Екатерина Петровна. – Кому такая гордость нужна? Гордость-то, она, девонька, хороша, когда правда на твоей стороне, а без этого грош ей цена. Индюк тоже гордый.

– Ну, уж вы скажете, тетя Катя! – обиделась Глаша. – Индюк! Это надо же!..

Потом она увидела надутое лицо Степана, приставила к нему индюшачий гребень, под подбородок – морщинистый зоб, зачуфыркала по-индюшачьи и раскатилась смехом.

Екатерина Петровна смотрела на нее и тоже смеялась.

За окном послышался приглушенный выстрел, за ним второй...

Стреляли где-то за пустырем, у переезда.

– Что это? – Глаша затихла и прижала руки к груди. – Неужели Степа?

– Сразу уж и Степа! – скрывая тревогу, сердито сказала Екатерина Петровна. – Стреляют и стреляют... Мало ли!

Она обняла Глашу за плечи, гладила по голове, а сама, не отрываясь, вглядывалась в темное окно...

Федор шел к переезду, когда увидел, как из переулка вышел человек в черном пальто и серой мерлушковой шапке. Держась в тени, он направился к дощатым мосткам, уложенным между путями.

– Гражданин! – окликнул его Федор.

Человек обернулся, увидел его и, пригибаясь, побежал вперед.

– Куды побег? – испуганно крикнул Федор. – Стой. Стой, кому говорю... Ах ты, язви тебя!

Он сорвал с плеча винтовку, широко расставил ноги и, поймав на мушку спину бегущего человека, зажмурился и нажал спусковой крючок. Потом, все еще не открывая глаз, передернул затвор и выстрелил еще раз. Плечо больно заныло, в ушах звенело, Федор открыл глаза и увидел, что человек, неловко подвернув ногу, лежит на рельсах.

– Вставай! – закричал он ему издали. – Нечего придуриваться!

Но человек не двигался, и Федор уже жалобно попросил:

– Слышь, дядя... Вставай, а? Хватит лежать!

Человек даже не пошевелился, и Федор пошел к нему. Шел он медленно и все ждал, что человек сейчас встанет и начнет ругаться, но тот не вставал и не поправлял так неловко подвернутую ногу. Федор нагнулся над человеком и потряс его за плечо:

– Эй!..

Рука у человека откинулась, как тряпочная, и упала на рельс. Федор нагнулся ниже, увидел закатившиеся белки глаз и оскаленный, как у запаленного гоном волка, рот.

Его вдруг забила крупная дрожь, он попятился и, боясь повернуться спиной, пятился до тех пор, пока не споткнулся о какой-то кирпич или булыжник и упал. Треух с него свалился, но он не заметил этого, вскочил и не разбирая дороги побежал через пустырь к баракам.

Федор бежал и плакал, бурьян цеплял его за ноги, он спотыкался, ронял винтовку, подбирал ее и бежал дальше. Ему казалось, что человек с оскаленным ртом встал и гонится за ним по пятам и цепляет его за ноги никакой не бурьян, а тряпичная его рука. Он не помнил, как добежал до барака и очутился в комнате. Увидел встревоженное лицо Екатерины Петровны, обернувшуюся к нему от окна Глашу, тяжело опустился на табурет и с отчаянием сказал:

– Я, тетя Катя, человека убил.

– Да ты что! – охнула Екатерина Петровна.

– Совсем убил... – схватился за голову Федор. – Не дышит.

Он всхлипнул, посмотрел на Екатерину Петровну полными слез глазами и спросил:

– Чего теперь со мной будет? В тюрьму, да?

– Да погоди ты! Погоди! – закричала Екатерина Петровна. – В тюрьму, в тюрьму... Толком сказать можешь?

– Дак я говорю... – заморгал мокрыми ресницами Федор. – Я ему кричу: "Стой!", а он бежит. Я опять кричу, а он все равно бежит. Ну, я и пульнул, как по инструкции...

– Пульнул, пульнул! – сердито вмешалась Глаша. – Слышали, что пульнул. В кого стрелял-то?

Федор повернул к ней растерянное, мокрое от слез лицо:

– Говорю же я... Мы со Степаном в патруль назначены... Ну, пошли... Потом разошлись... Один я, значит, иду...

– Да не тяни ты, ради господа! – в сердцах прихлопнула ладонью по столу Екатерина Петровна. – Ушел, пришел... Стрелял, тебя спрашивают, в кого? Свой он, чужой?.. С оружием был или нет?..

– Разве я знаю? – окончательно запутался Федор. – Свой он, не свой... Не видел я его раньше... Я ему: "Гражданин!" – документы хотел проверить, а он шасть от меня – и ходу! Ну, я и стрельнул... Подхожу, а он...

Федор судорожно вздохнул, затряс головой, словно хотел забыть увиденное, и тоскливо проговорил:

– Засудят меня теперь!..

– Разберутся... – успокаивала его Екатерина Петровна, но по лицу ее было видно, как она встревожена.

– Стукнул и стукнул! – вдруг заявила Глаша и отбросила рукой волосы со лба. – Наверняка контра!

– Во! – оживился Федор. – Бежал ведь он...

– Ну, бежал? И что? – строго сказала Екатерина Петровна, но смотрела не на Федора, а на Глашу. – А если он за доктором бежал? Если несчастье у него дома и он документы впопыхах не взял? Стрелять в него сразу?

Она покачала головой, больше на Глашу не глядела. Только горько повторила:

– "Стукнул и стукнул"... Это надо же! Чтоб в такие годы и так про смерть...

Долго молчала, потом с надеждой спросила у Федора:

– Может, он живой? А, Федя?..

Федор горестно покачал головой:

– Нет, тетя Катя... Начисто я его срезал.

И закрылся ладонями, вспомнив лицо убитого.

– А Степан где? – погладила его по голове Екатерина Петровна. – К тебе вроде пошел?

– Не видел я его... – вздохнул Федор. – Ничего я не видел... Бежал, и все!..

Степан услышал выстрелы, когда шел к переезду, но ему показалось, что стреляют у завода, и он повернул туда.

Караульный издали крикнул ему:

– Стой! Стрелять буду!

– Свои! – отозвался Степан, вгляделся в караульного и спросил: – Ты, что ли, Василий?

– Я, – отозвался караульный. – Степан?

– Ага... – подошел к нему Степан. – У вас стреляли?

– Нет, – покачал головой караульный. – Кажись, у переезда.

– А я-то дурак! – стукнул кулаком по колену Степан.

Он повернулся и побежал в темноту.

– Там кто в патруле? – крикнул ему в спину караульный.

– Федька!.. – на ходу ответил Степан.

У переезда Федора не было, и Степан побежал через пустырь к баракам. Потный и растрепанный пробежал по коридору, толкнул дверь и, тяжело дыша, остановился на пороге. Увидел Федора и опустился на стул.

– Живой? – спросил он, вытирая фуражкой мокрое лицо.

– Я-то? – шмыгнул носом Федор.

– Ты-то! – сердито передразнил Степан. – Стрелял?

– Ага... – виновато кивнул Федор.

– Сколько раз говорено – не палить зря! – Степан хотел для важности встать, но сил не было, и он остался сидеть, только откинулся на спинку стула. – Панику наводишь?

– Ты, Степа, зря не шуми, – подошла к нему Екатерина Петровна. Узнай сначала, в чем дело.

– Я не зря, а поскольку этого требует революционный порядок, ответил Степан. – Лишнюю панику пресекаем в корне. А в чем дело?

– Человека он убил, – тихо сказала Екатерина Петровна.

– Ну?! – испугался Степан и обернулся к Федору. – Насмерть, что ли, убил?

Федор ничего не ответил, только опустил голову.

Степан растерянно молчал, потом шепотом спросил:

– Как же ты его?

– Бежал он... – начал Федор и захлюпал носом.

– Не реви! – встал Степан. – Обыскал убитого?

– Нет... – замотал головой Федор. – Боязно мне.

– Предрассудок! – решительно заявил Степан, осекся и посмотрел на Глашу.

Она сидела в углу тихая, как мышь, и глаз не поднимала.

Степан прошелся по комнате, будто раздумывая, что делать дальше, а на самом деле, чтобы оказаться поближе к Глаше, остановился рядом с ней и спросил у Федора:

– Где шапку-то потерял?

– Шапку? – только сейчас обнаружил пропажу Федор. – Не знаю... Когда бежал, наверно...

– Ладно, пошли! – распорядился Степан.

– А может, ты один?.. – робко попросил Федор.

– Нет... – покачал головой Степан и честно признался: – Одному боязно.

Он опять посмотрел на Глашу, но та по-прежнему сидела не поднимая глаз. Степан помрачнел, шагнул к двери и распорядился:

– Пошли давай!

Федор с надеждой поглядел на Екатерину Петровну, но она строго сказала:

– Иди, Федя.

Федор вздохнул и пошел за Степаном.

Екатерина Петровна прикрыла дверь, постояла у окна, пытаясь разглядеть их в темноте, и обернулась к Глаше:

– Что глаза прячешь? Ушел он, Степка твой... Смотри-ка, застыдилась! – И вдруг, заподозрив нехорошее, мучительно покраснев от неловкости, но не в силах удержаться, грубовато спросила: – Или чего зазорное сделала?

Глаша непонимающе раскрыла глаза, потом побледнела так, что Екатерина Петровна испугалась, и срывающимся голосом сказала:

– Напрасно вы про меня так... Уж кому-кому... Вам бы призналась...

Екатерина Петровна метнулась к ней, прижала ее голову к груди, то ли чтобы приласкать и извиниться, то ли чтобы Глаша не увидела ее смятенного лица. Под ее руками ослабели напряженные Глашины плечи, а Екатерина Петровна все поглаживала ее короткие волосы, не давала ей поднять головы, чтобы успеть справиться с собой. Потом облегченно вздохнула, вытерла пальцем уголки глаз и тихонько спросила:

– Чего ж тогда стыдишься?

Уткнувшись ей в колени, и оттого неразборчиво, Глаша сказала:

– Боюсь.

– Чего боишься-то?

– Разговаривать с ним боюсь, – подняла голову Глаша. – Глянет в глаза, а у меня все как на ладошке. Страшно!

– Да чего страшного-то, дуреха? – улыбнулась Екатерина Петровна. – Ну и откройся ты ему, облому, раз сам не понимает. Им, мужикам, всегда невдомек.

– Нет, тетя Катя, я по-другому думаю... – Глаза у Глаши блеснули, она обхватила руками колени, согнула спину и, покачиваясь на табурете, заговорила быстро и горячо: – В бой я хочу вместе с ним пойти, рядом! Пули свистят, снаряды рвутся, знамя наше красное развевается, а мы идем вперед, весь наш отряд комсомольский! И если какая шальная пуля Степе предназначена, я ее на себя приму. А умирать буду, скажу: люблю, мол... Не жалей, не плачь!

Она жалостливо шмыгнула носом, тряхнула короткой челкой, подумала немного и решила:

– Нет, лучше не умирать! Разгромить бы белых в этом бою, подошел бы ко мне Степа и сказал: "Молодец, Глафира! Полюбил я тебя за твою храбрость". Тут бы я ему и открылась...

Поглядела сбоку на Екатерину Петровну и спросила:

– Смешно вам, тетя Катя, да?

– Да нет... – задумалась Екатерина Петровна. – Я ведь почему улыбнулась? У нас с Иваном Емельяновичем почитай так и вышло. Вроде как у тебя задумано... В пятом году казаки демонстрацию разгоняли, а Ваня мой знамя нес. Мы тогда только познакомились, про любовь у нас и слова сказано не было. Я вижу, на него казак наезжает, уже нагайкой замахнулся. Словно кто подтолкнул меня, не помню, как перед ним очутилась. Ну, весь гостинец на себя и приняла...

Екатерина Петровна тронула пальцем чуть заметный шрам над бровью, покачала головой, удивляясь, видно, смелости той отчаянной девчонки, и Глаша засмотрелась на ее вдруг помолодевшее лицо.

– А дальше что?

– Дальше-то? – Екатерина Петровна пожала плечами, словно не понимая, как это можно не знать, что будет дальше. – Свадьбу сыграли. Песни попели, винца выпили, а через два дня я ему передачу в тюрьму понесла. Арестовали его за прокламации. Так и жили! На маевки вместе ходили, в пикетах дежурили, бастовали. Потом он опять по тюрьмам сидел, а я опять передачи носила.

– Вот бы мне так со Степой! – мечтательно вздохнула Глаша.

Екатерина Петровна засмеялась, и опять помолодело ее лицо, хоть морщинки у глаз стали глубже и длинней.

– Зачем же так? Не для того большевики за правду страдали, чтобы у вас, молодых, такая жизнь была. Ну, Глаха!..

Она смешно повертела головой, сделала ладонь ковшичком, вытерла нос и губы сразу, потом согнутым пальцем уголки глаз, отдышалась и сказала:

– Надо же!.. До слез рассмешила!

– И ничего смешного! – хотела обидеться Глаша, раздумала и тоже засмеялась. Потом прислушалась и сказала: – Идет кто-то...

– Ну и ноченька! – вздохнула Екатерина Петровна, пошла было к дверям, но остановилась. – Никак, Иван Емельянович?..

– По шагам угадали? – недоверчиво спросила Глаша.

– А ты поживи с наше!

Екатерина Петровна открыла щербатый буфетик, поставила на стол тарелку, положила деревянную ложку, из-под подушки на кровати достала чугунок, приложила его к щеке, недовольно качнула головой и поглядела на печку. Сообразила, видно, что подогреть не успеет, и пристроила чугунок на столе, рядом с тарелкой.

Дверь открылась, и в комнату вошел Зайченко.

– Чего это вы полуночничаете? – стянул он с себя вытертую бобриковую куртку.

– С окопов только... – Екатерина Петровна обернулась к Глаше и предупреждающе подняла палец. – До утра ты?

– Какой там... – махнул рукой Зайченко и присел к столу. – Заскочил на часок.

– Которую ночь дома не ночуешь... – покачала головой Екатерина Петровна и сняла крышку с чугунка. – Ешь.

– Пшено? – взял ложку Иван Емельянович.

– А чего же еще? – усмехнулась Екатерина Петровна.

Она стояла у стола, сложив руки на груди, смотрела на его обтянутые скулы, щетину на щеках, красные от бессонницы глаза. Собралась уже рассказать ему о случившемся, но вместо этого спросила:

– Дела-то как, Ваня?..

– Разные, мать, дела... – отложил ложку Иван Емельянович, но из-за стола не встал, сидел, тяжело положив руки на столешницу.

– Может, поспишь? – вздохнула Екатерина Петровна.

– Некогда... – покачал головой Иван Емельянович, хотел встать, но остался сидеть, только расстегнул две верхние пуговицы на косоворотке.

– А у нас беда, – осторожно сказала Екатерина Петровна.

– Что такое? – повернулся к ней Иван Емельянович.

Ответить Екатерина Петровна не успела, в коридоре послышались частые шаги, дверь широко распахнулась, и в комнату по-хозяйски ввалился Степан.

За ним вошел заметно приободрившийся Федор.

– Тетя Катя, мы на минутку... – с порога выпалил Степан, увидел Зайченко и обрадовался. – Дядя Ваня!.. А мы в Чека собрались... Вытянулся и отрапортовал: – Разрешите доложить! Мой напарник стукнул какую-то контру. При обыске обнаружено...

Степан не выдержал официального тона и, выгружая карманы, торопливо сказал:

– В общем, вот! Наган офицерский, документ на имя фельдшера какого-то... Липовый, наверно. Портсигар еще...

Зайченко повертел в руках наган и отложил его в сторону, полистал документы, раскрыл портсигар.

– Пустой был?

Степан помялся и заявил:

– Папиросы конфискованы рабоче-крестьянской властью.

– Сыпь на стол, – приказал Зайченко.

– Иван Емельянович!.. – заныл Степан. – Курева же нет!..

– Давай, давай! – Зайченко постучал рукояткой нагана по столу. Сыпь!

– Ну, знаете... – возмущенно пожал плечами Степан, вынул из карманов две пригоршни папирос и высыпал на стол.

Зайченко сгреб папиросы в кучу и спросил:

– Все?

– Все! – не моргнув глазом, соврал Степан.

– А если поискать?

Степан вздохнул и вынул заложенную за ухо папиросу.

– Последняя!

– Смотри у меня! – Зайченко надел очки и вывернул подлиннее фитиль у лампы. – Гильзы-то не фабричные... Сам, видно, набивал... – И принялся одну за другой ломать папиросы.

– Что делаете?! Ну, что делаете? – закричал Степан.

Зайченко, рассыпая табак, откладывал в сторону отломанные гильзы, каждый мундштук подносил к лампе и, щурясь, заглядывал внутрь, как в маленькую подзорную трубу.

– Ага! – Он осторожно развернул мундштук одной из папирос и ногтем снял закатанный туда листок восковки. Поднес листок к лампе, и на тонком квадратике четко проступили написанные черными чернилами буквы и цифры.

– Шифровка? – шагнул к столу Степан.

– Вроде... – кивнул Зайченко.

– В Чека надо! – заволновался Степан. – Обязательно в Чека! Давайте я сбегаю.

– А без тебя про то не знают? – Зайченко снял очки и обернулся к Федору. – Благодарность тебе, Федя!

– Мне-то за что? – удивленно заморгал ресницами Федор. – Я по инструкции. Бежал он, ну я и это...

– Вот за это и спасибо, – усмехнулся Зайченко. – Не растерялся.

– Чего там! – счастливо улыбнулся Федор. – Я завсегда, если что... С победным видом посмотрел на Степана, на Глашу, вскинул винтовку за плечо и решительно заявил: – Я пойду еще покараулю, дядя Иван!

– Иди, иди... – озабоченно кивнул ему Зайченко и встал из-за стола.

Екатерина Петровна посмотрела вслед выскочившему в коридор Федору и осуждающе покачала головой.

– Ты что? – удивился Зайченко.

– Выходит, что другим нельзя, ему можно... – не сразу ответила Екатерина Петровна,

– Почему это? – не понял Зайченко.

– Да все потому... – вздохнула Екатерина Петровна. – За что ему благодарность? За убийство?

– Так убил-то он кого?! – рассердился Зайченко. – Врага он убил! Заговорщика!

– Это случилось, что заговорщика, – тихо, но твердо сказала Екатерина Петровна. – А стрелял-то он в человека просто.

– Ну, мать! – развел руками Зайченко. – Мудришь ты что-то.

– Может, и мудрю... – задумалась Екатерина Петровна. – Только он теперь постарается: нужно, не нужно – власть свою будет показывать. Помолчала и добавила: – И ты его в этих правах утвердил, Ваня.

– Надо будет – укоротим, – угрюмо сказал Зайченко.

– Как бы он тебя потом не укоротил, – невесело усмехнулась Екатерина Петровна.

– Знаешь... – повысил голос Зайченко. Сдержался, прошелся по комнате и, ссутулив спину, остановился у окна: – Кругом черт те что творится! Как тут руки от крови уберечь? Такое время!

– Ему-то в другое время жить, – упрямо возразила Екатерина Петровна. – А попробуй тогда его останови! Поздно будет...

– Ладно! – шагнул к вешалке Зайченко. – Там у меня обойма запасная была... Дай, пожалуйста.

– В карман положила, – кивнула на куртку Екатерина Петровна.

– Когда же успела? – удивился Зайченко, улыбнулся и сказал: – Пошел я...

– В Чека, Иван Емельянович? – подхватил винтовку Степан.

– Куда же еще? – направился к дверям Зайченко.

– А я как же? – встал у порога Степан. – Неужто не возьмете?

– Ты в патруле. – Зайченко посмотрел на Екатерину Петровну и добавил: – Нельзя Федору одному.

– Эх, мать честная! – хлопнул фуражкой по колену Степан.

– Дядя Ваня... – негромко сказала вдруг Глаша. – Я за Степана останусь. Можно?

– Оружие есть? – спросил Зайченко.

– Наган у меня, – кивнула Глаша.

– Ладно... – согласился Зайченко. – Двинули, Степан!

Степан, боясь, как бы Зайченко не раздумал, первым выскочил в коридор, оттуда на крыльцо и стоял там, нетерпеливо поглядывая на дверь. Когда Зайченко вышел и они уже шли через двор, Степан вдруг остановился:

– Вы идите, Иван Емельянович... Я догоню!

И повернул обратно.

Зайченко сердито пожал плечами и зашагал к воротам.

Степан взбежал на крыльцо, протопал по коридору, приоткрыл дверь в комнату.

– Глафира!

– А?.. – испуганно обернулась Глаша.

– Спасибо! – Степан захлопнул дверь и забухал ботинками по дощатому полу коридора, потом хлопнула дверь на крыльце, и слышно было, как Степан бежит через двор.

– Вот дурной! – покачала головой Екатерина Петровна.

Глаша промолчала, только губы у нее смешливо дрогнули и опять заблестели глаза. Она уже надела свое пальтишко, подпоясалась широким ремнем, достала аккуратно завернутый в промасленную тряпочку наган и обтерла его, любуясь блеском вороненой стали.

Екатерина Петровна неодобрительно качнула головой и накинула на плечи теплый платок.

– Пошли, что ли, вместе походим? Мне нынче все равно не уснуть.

– А чего? Пошли! – отозвалась Глаша и озорно подмигнула: – Боитесь, как бы Федька еще кого-нибудь не прихлопнул? – И вскинула наган, целясь в невидимого противника.

– Типун тебе на язык! – замахала руками Екатерина Петровна и прикрикнула: – Да спрячь ты игрушку эту свою дурацкую.

Глаша распахнула перед Екатериной Петровной дверь и скомандовала:

– Шагом марш!

– Тьфу на тебя!.. – засмеялась Екатерина Петровна и вышла.

Глаша сунула наган за пояс и пошла следом...

В высоких сводчатых комнатах Чека сутками горели под потолком тусклые электрические лампочки. По коридорам проходили невыспавшиеся озабоченные люди. Конвоиры вели на допрос арестованных. Все арестованные были в штатском, но военную выправку скрыть не могли: выдавала походка и разворот плеч.

В городе шли облавы и обыски, грузовики увозили припрятанное оружие.

Но на допросах арестованные изворачивались, и всех деталей заговора узнать еще не удалось. Известно было только, что начало мятежа должно совпасть с решительным наступлением Юденича на Петроград.

Сотрудники сутками мотались по городу, забыли про еду и сон, людей не хватало, фронт и граница были рядом, и в комнатах Чека даже днем забывали гасить свет.

Степан шел за Иваном Емельяновичем по коридору и заглядывал в открытые двери.

В одной из комнат, просторной, в четыре окна, стояло несколько столов. За одним сидел человек в шинели внакидку и выстукивал одним пальцем по машинке. За другим сидело двое, один напротив другого. Наверное, шел допрос, потому что сидящий у стены все время писал, часто макая ручкой в чернильницу, а благообразный седеющий человек в бекеше и с шапкой на коленях наклонялся к нему через стол и что-то негромко говорил.

На кожаном холодном диване, не сняв сапог и укрывшись бушлатом, спал усатый матрос и во сне не снимал руки с деревянной коробки маузера.

В Чека Степан никогда раньше не был и думал, что все там одеты в кожу и перетянуты ремнями. Но в комнатах сидели усталые люди в стареньких гимнастерках и видевших виды шинелях, и оружия на виду ни у кого из них не было.

А человек, в комнату которого вошел Зайченко, тот и вовсе был в каких-то очках со шнурочком, в темной рубахе с галстуком и в полосатом помятом пиджачке. Очки свои он то и дело снимал, вынимал платок, вытирал сначала воспаленные глаза, а потом очки.

– Здравствуй, Алексей Алексеевич, – поздоровался с ним Зайченко.

– Здравствуй, Иван.

Алексей Алексеевич вышел из-за стола, пожал руку Зайченко и глянул в сторону Степана.

– Что за парень?

– Наш парень, – ответил Зайченко.

– Наш так наш... – устало улыбнулся Алексей Алексеевич, снова снял очки и протер их платком.