Текст книги "Там вдали, за рекой"

Автор книги: Юзеф Принцев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 11 страниц)

– Районную конференцию комсомола объявляю открытой! Степан, погаси цигарку! Кто там ближе, закройте двери... Прошу соблюдать революционную дисциплину и не галдеть с места! Выдвигайте кандидатуры председателя и секретаря.

Послышались крики:

– Колыванова! Алексея!

А кто-то из девчат – кажется, Настя – озорно протянул:

– Нашего дорогого Алексея Васильевича – просим!

Алексей покосился в ее сторону, вытер пот со лба и официальным голосом сказал:

– Меня предлагают в председатели. Голосуем.

И опять все вразнобой закричали:

– Все ясно! Чего там! Не волынь, Леша!..

Алексей опять загремел кружкой по чайнику:

– Тихо! Степан, прекрати курение! Сколько раз говорить? Давайте секретаря.

– Петрову Любу! – послышалось со скамеек. – Галю Никифорову! Светличную Ольгу!..

– Прошу выдвигать людей с образованием, – посоветовал Алексей. Протокол писать придется!

– Катерину! – истошно закричал Санька, тыча пальцем в сидящую рядом с ним девчушку с двумя косичками, в стареньком коричневом форменном платье. – Она из недорезанных! Год в гимназию ходила!..

Девчушка застучала кулачком по его спине, а Колыванов сказал, глядя в свои бумажки:

– Предлагаю Настю Солдатенкову. Есть опыт.

Все захлопали в ладоши, Настя зарделась, пробралась к столу и села сбоку.

– Слово имеет Иван Емельянович Зайченко! – объявил Колыванов.

Опять все захлопали в ладоши, застучали ногами об пол.

Зайченко махнул рукой и негромко, как человек, который привык, что его слушают, сказал:

– Слова я никакого говорить не собираюсь... Просили меня поставить в известность о решении Петроградского комитета. Решили товарищи обязать всех членов партии и сочувствующих в возрасте до двадцати лет принимать активное участие в работе Союза.

– Ура! – закричал Степан. – Качнем дядю Ваню!..

Зайченко отбивался всерьез, но его быстро скрутила обступившая ребятня и принялась бережно, но сильно подбрасывать в воздух.

– Хватит!.. – сердито кричал Иван Емельянович, взлетая вверх и опять опускаясь на подставленные руки. – Довольно, говорю!

Из карманов его пиджака падали какие-то бумажки, очки в картонном футляре, связка ключей, последним вывалился наган с облупившейся от времени рукояткой. Бумажки, ключи, очки аккуратно подбирали девчата и передавали их Леше. Он складывал все перед собой на стол. Наган тоже подобрали. Алексей взвесил его на руке и сказал:

– А если бы кому-нибудь по башке? – И скомандовал: – Еще разочек – и хватит.

– Раз!.. – хором прокричали ребята, подбросили Зайченко выше дверной притолоки, подхватили и поставили на ноги.

– Продолжайте, Иван Емельянович, – вежливо предложил Алексей.

– Всю душу вытрясли! – пожаловался Зайченко, рассовал по карманам свое имущество и сказал: – Теперь такое дело... Просят питерцев наладить ремонт броневиков. Вы без работы заскучали, а тут на всех хватит. Инструмент и запасные части будут. Договорились?

– Для фронта сделаем! – опять закричал Степан.

– Ну и ладно... – кивнул Зайченко. – С деньгами только туговато. Харчишек, конечно, подбросим... – Помолчал и добавил: – По возможности.

На скамейках зашумели, переговариваясь, потом кто-то выкрикнул:

– Не на хозяина работаем!

– Факт!.. – поддержали его из рядов.

– Спасибо, – кивнул Зайченко и обернулся к Алексею: – У меня все, Леша.

Он присел к столу, а Колыванов объявил:

– Переходим ко второму вопросу...

В углу у дверей началась громкая возня. Кто-то пытался войти, его не пускали, слышались голоса: "Безобразие! Мы этого так не оставим!"

– Что за шум? – спросил Колыванов.

– Гимназисты приперлись! – сообщили ему из угла.

– Еще чего?! – Степан вскочил и, чуть ли не по головам сидящих, рванулся к дверям. – Гони контру!

– Степан!.. – попытался удержать его Колыванов. – Прекрати бузу!

Но за Степаном уже пробирался Санька, свистел в два пальца и еще успевал выкрикивать:

– В шею сизяков! Не пускать!..

– Прекратить! – закричал вдруг Зайченко, и это было так непривычно, что все затихли.

Иван Емельянович уже обычным тихим голосом спросил у Колыванова:

– Конференция открытая?

– А шут ее знает! – пожал плечами Алексей.

– Пускай ума-разума набираются, – решил Зайченко.

– Ну и зря! – пробрался на свое место Степан. – Я бы их на порог не пустил.

– Ты у нас анархист известный! – усмехнулся Зайченко, с интересом поглядывая на вставшего в дверях Стрельцова.

Колыванов написал на листочке бумаги: "Это – Стрельцов" – и подвинул листок Зайченко. Тот прочел и кивнул головой.

– Вы от какой организации, товарищи? – спросил Колыванов.

– Союз учащихся социалистов, – представился Горовский.

– "Свободная школа", – сказала высокая гимназистка.

– ЮКИ, – шагнул вперед юноша в очках и стетсоновской широкополой шляпе, подвязанной под подбородком.

– Солидно! – улыбнулся Зайченко. – Рассаживайтесь как сумеете.

– Котелок скинь! – крикнул скауту Санька.

Юноша в очках откинул стетсоновку за спину, так что она держалась только на тесемке, и шутовски поклонился:

– Снимаю шляпу перед высоким собранием!

– Трепло! – сказал ему Степан. – Выйдешь – поговорим!

– Степан! – постучал кружкой о чайник Колыванов. – Выгоню!.. Следующий вопрос – о посылке добровольцев на Восточный фронт. По разверстке наш район должен послать пятьдесят добровольцев, а записалось двести восемьдесят. Что будем делать?

– Посылать только достигших восемнадцатилетнего возраста и прошедших курсы военного обучения, – сказал Зайченко.

– Ясно, – кивнул Алексей.

– Нет, не ясно! – встал с места Стрельцов. – Во имя чего?

– Не понял, – обернулся к нему Алексей.

– Во имя чего должны умереть сотни, тысячи юношей? – шагнул вперед Стрельцов. – Ради кого должны сложить головы? – Оглядел притихших на скамьях ребят и проникновенно сказал: – Это ведь очень страшно – умереть, еще не начав жить. Ваш порыв прекрасен, пока он только порыв! Но там вам придется убивать людей. Понимаете: убивать! И вас будут убивать тоже. Во имя чего?

Стрельцов откинул со лба волосы и обернулся к Алексею:

– Где ваш революционный гуманизм?

– Вы бы проще как-нибудь... – угрюмо сказал Алексей. – Непонятно говорите.

– Могу упростить, – снисходительно улыбнулся Стрельцов. – Большевики сражаются с оружием в руках за свои идеи? Понимаю! Но зачем проливать кровь молодых, которые даже не осознают, за что их толкают на смерть?

Стрельцов замолчал, ожидая ответа. И в наступившей тишине раздался возбужденный голос Степана:

– Горбатого лепит!

– Факт! – поддержал его Санька.

Тишина вдруг раскололась свистом, топотом ног, криками: "Долой!", "Правильно говорит!", "В шею!", "Дайте высказаться!", "Гони контру!".

Кто-то вскочил на скамейку, где-то опрокинули кресло, Колыванов яростно стучал кружкой по чайнику и надрывался:

– Тихо! Сядьте на места! Степан, сядь, говорю!..

– Не сяду! – огрызнулся Степан.

Он пробивался к Стрельцову, его не пускали, Степан вырывался и опять лез по скамейкам вперед.

Рядом со Стрельцовым встал юноша в стетсоновке, снял очки и сунул в карман.

– А ну, тихо!.. – стукнул кулаком по столу Зайченко.

Чайник подпрыгнул, кружка покатилась и упала. И снова все притихли, таким громким был его голос.

Зайченко потер горло ладонью, поднял с пола кружку и тихо сказал:

– Садитесь и не орите.

Колыванов дождался, когда все рассядутся по местам, и обернулся к Стрельцову:

– Вы мне вот что скажите: кадетишки да юнкера сопливые понимали, за что они в семнадцатом году на рабочих с винтовками перли?

– В кадетском корпусе не обучался, – высокомерно пожал плечами Стрельцов.

– Понимали! – усмехнулся Колыванов. – Дураков нет за чужого дядю под пулю лезть! Мы тоже понимаем! Не маленькие!.. – Помолчал, посмотрел на знакомые лица сидящих перед ним ребят, потом негромко сказал: – Умирать, конечно, неохота... Но все равно от пули бегать не будем. И вы нас не пугайте! Пуганые.

И спросил:

– Так или нет?

Кто встал первым, Алексей не заметил. Ему показалось, что встала вся рабочая застава разом. Как по тревоге. И в ладоши хлопали, как стреляют залпом. Коротко и жестко. А глаза у всех!..

Алексей посмотрел в сторону и увидел, что Зайченко тоже стоит. Навытяжку. Как перед строем.

Когда все молча расселись по местам, Алексей охрипшим вдруг голосом сказал:

– С этим вопросом полная ясность.

– Я остаюсь при своем мнении! – выкрикнул Стрельцов. – Прошу занести в протокол.

– Это сколько угодно! – Алексей кивнул Насте. – Запиши... Откашлялся в кулак и перебрал листочки с записями. – Пошли дальше. Как известно, отдельные рабочие Союза объединились в Российский Коммунистический Союз молодежи. Это, товарищи, уже не мечта, а свершившийся факт! Мы призываем объединиться всех, кто еще не вошел в наш Союз. В объединении наша сила, товарищи!

– Правильно! – крикнул со своего места Горовский.

На него удивленно оглянулись, он протолкался вперед и повторил:

– Правильно! Но при чем здесь партия большевиков?

– Что, что?.. – не сразу понял его Алексей.

– Я спрашиваю: почему объединением молодежи занимаются большевики? взмахнул зажатой в кулаке фуражкой Горовский. – Мы – самостоятельная организация, нам не нужно партии!

– Вы кидаетесь громкими фразами об объединении молодежи, а на деле объединяетесь с большевиками! – поддержал его Стрельцов.

Алексей посмотрел на него, на Горовского и спросил:

– А вы сами, извините, к какой партии принадлежите?

Стрельцов на секунду замешкался, потом быстро ответил:

– Я – внепартийный социалист.

Все примолкли, озадаченные: с одной стороны – социалист, с другой вне партии, – а Зайченко засмеялся. Оказалось, что смеяться он умеет так же, как кричать. Только тогда все затихают, а тут смеются вместе с ним. И удержаться невозможно!

– Не вижу ничего смешного! – возмутился Стрельцов. – Молодость – вот наша единственная партийность!

– А если состаритесь? – спросил Зайченко.

Он уже не смеялся. Глубоко посаженные глаза холодно поблескивали, резче обозначались скулы.

– Словоблудием занимаетесь, господин внепартийный социалист, – в упор посмотрел он на Стрельцова. – А у нас на это – ни охоты, ни времени нет.

– Это не аргументы! – задиристо вскинул голову Стрельцов. – В слабости своей расписываетесь? Спорьте, доказывайте!

– А чего доказывать? – искренне удивился Алексей. – Рабочая молодежь шла, идет и будет идти вместе с большевиками. И спорить не о чем!

– А мы поспорим! – отбросил со лба прядь волос Стрельцов. – Вот послушайте, что скажет ваш рабочий товарищ!

Он повернулся к дверям и кивнул, приглашая Кузьму.

Ни на кого не глядя, Кузьма пробрался между рядами. Сидящие зашумели, кто-то встал, чтобы лучше видеть.

– Ну, Кузя... – задохнулся Степан и, не находя слов, постучал костяшками сжатых в кулак пальцев по голове.

– Почем купили? – закричал Санька и оглушительно свистнул.

– Тихо! – негромко, как Зайченко, сказал Алексей.

Кузьма встал рядом со Стрельцовым, глядел в пол и молчал.

– Говорите, Кузьма... – подбодрил его Стрельцов.

Кузьма глотнул воздух и едва слышно сказал.

– Мы, рабочая молодежь...

– Громче! – потребовали из рядов.

Теперь почти все поднялись со своих мест, и стало так тихо, что слышно было, как Зайченко барабанит по столу кончиками пальцев.

– Мы, рабочая молодежь, считаем, – чуть громче проговорил Кузьма, считаем себя вправе бороться за свою подлинную независимость. Пролетарскому юношеству не нужно партий...

Кузьма остановился и вытер пот со лба.

– Дешевка! – сквозь зубы процедил Степан, и на этот раз Алексей не остановил его.

А может быть, не расслышал. Стоял и, как все, не отрываясь, смотрел на Кузьму.

– Мы достаточно сильны... – опять начал Кузьма. – Достаточно сильны, чтобы нести самим багряное знамя революции...

Поднял голову и увидел Глашу. Прижав худые руки к груди, она шла к нему от своего дивана. Переступать через скамейки она еще не решалась, обходила их, и поэтому двигалась как-то боком, а Кузьме казалось, что это для того, чтобы видеть все время его лицо. Он отвернулся, но Глаша уже стояла перед ним, ничего не говорила, только смотрела на него своими широко раскрытыми глазами. И не было в них ни осуждения, ни гнева, а какая-то глубокая сосредоточенность, недоумение, неловкость и боль за него.

– Мы... – почти беззвучно пошевелил губами Кузьма, увидел Глашины глаза, повернулся и, как слепой, тычась в стоящих людей, пошел к дверям.

И опять стало слышно, как стучит пальцами по столу Зайченко.

– Вы его запугали! – крикнул Стрельцов Глаше. – Это террор!

– Ах ты, гад! – сорвался с места Степан, и удержать его было уже невозможно.

Стрельцов успел отскочить в сторону, перед Степаном встал юноша в стетсоновке, очки он опять снял, и они схватились врукопашную. Вокруг свистели, кричали, и даже Зайченко не мог утихомирить разбушевавшихся ребят.

"Вы ответите за это!" – кричал уже где-то за дверью Стрельцов, но его никто не слышал; гимназистов теснили к выходу, они отбивались, юноша в стетсоновке еще что-то пытался прокричать, но и его выперли. Заложили стулом дверную ручку, Степан прижал на всякий случай дверь спиной, довольно улыбался и потирал здоровенный синяк под глазом.

Зайченко сидел за столом, и не понять было, хмурится он или щурит глаза в усмешке.

Алексей бросил бесполезную кружку и, подняв над головой чайник, пил воду прямо из носика.

Тут-то и раздались эти заводские гудки! Низкие, частые, тревожные... Больше половины заводов в Питере не работало, от гудков давно отвыкли, и вот они опять гудели, возвещая тревогу, как прошлой зимой, когда к городу подходили немцы.

Потом в дверь застучали кулаками, кто-то нажал плечом, ножка у стула треснула, распахнулась одна половина дверей, за ней вторая, и в комнату вошел озабоченный человек в кепке, черном пальто с потертым бархатным воротником.

Сопровождающие его люди остались стоять у дверей. За плечами их виднелись дула винтовок.

Человек подошел к столу и наклонился к Зайченко:

– В Смольном ждут, Иван Емельянович.

Потом негромко, но так, что расслышали все, сказал:

– Юденич прорвал фронт.

V

Когда-то этот сад на окраине города был излюбленным местом свиданий. Зимой встречались у расчищенного под каток пруда, где играл в беседке военный духовой оркестр. Летом ждали друг друга на дальних, заросших шиповником аллеях. Оркестр играл в саду и летом, но уже не в беседке, а на открытой эстраде-раковине.

Эстраду эту называли еще "белой", потому что покрывавший ее в виде раковины навес каждую весну красили в белый цвет.

Иногда на ней выступали развязные куплетисты, лихо отбивали чечетку в своих лакированных штиблетах, им шумно аплодировали и звали по именам: "дядя Жора", "дядя Леня".

Сад любили, потому что он был рядом: свернуть с мощенного булыжником проспекта, пройти пыльной улицей мимо деревянных домишек – и вот пожалуйста!

В дни экзаменов на аллеях сидели гимназистки с раскрытыми книгами на коленях, в получку шумели мастеровые, зашедшие проветриться из соседнего трактира.

В саду росли липы и клены, кустарник на аллеях аккуратно стригли, забор чинили каждый год, но это не помогало – в двух-трех местах доски всегда были выломаны, чтобы сократить путь.

Осенью и весной опавшие листья сгребали в кучу и жгли. Листья сгорали медленно, и над каждой кучей долго курился дымок. Дымков было много, ветер то разносил их в стороны, то сбивал вместе, и тогда казалось, что сад надел серую шапку.

Теперь он весь был изрыт траншеями, у эстрады стояли соломенные чучела, и слышались команды: "Коли! Раз, два!" – проходили военное обучение рабочие отряды.

Но листья сгребали и жгли по-прежнему, так же курился дымок, но стал он похож на пороховой, какой бывает при разрыве снарядов...

Федор и сам не заметил, как свернул на ведущую к саду улочку. Весь день проходил он по городу, искал, где бы заработать, опять обошел все вокзалы, но пассажирские поезда не ходили, отправляли только воинские, и вещички подносить было некому.

Потом потолкался на бирже труда, послушал невеселые разговоры, постоял у входа в Народный дом, читая старые афиши.

На самой большой из них красными аршинными буквами было написано: "Федор Шаляпин", а внизу – черными и помельче: "Борис Годунов". "Не тянет Бориска-то! – ухмыльнулся Федор. – Знай наших!"

И довольный пошел дальше.

Перед мостом через Неву он остановился у колонны и, запрокинув голову, разглядывал бородатого мужика с вилами, а когда перешел мост, задержался у двух каменных львов, стоящих у ступеней набережной.

Львы не то скалились, не то смеялись. Федор обошел их сторонкой, пересек площадь у Зимнего и через арку вышел на Невский. Впереди медленно полз трамвай. Федор догнал его, вскочил на подножку и присел на площадке, чтобы не увидела кондукторша. Так и ехал со всеми удобствами, поглядывая по сторонам. В садике стояла бронзовая Екатерина, и в кулаке у нее трепыхался полинявший красный флажок, а витрина огромного магазина, что напротив, была заложена мешками с песком.

Трамвай свернул за угол, дотащился до канала, Федор спрыгнул на ходу и дальше пошел пешком. Хотел идти прямиком в слободу, а потянуло почему-то сюда, к саду.

– Эй, парень! – окликнули Федора.

Он оглянулся и увидел на противоположной стороне улицы двух рабочих с красными повязками на рукавах. Один придерживал у плеча ремень винтовки, у другого, постарше, висела на поясе кобура нагана.

Федор, в который сегодня раз, потянулся к пуговицам пиджака.

– Руки!.. – предупреждающе крикнул старший в патруле, а второй перебежал улицу и встал рядом с Федором.

– Документы предъяви, – потребовал патрульный.

– А я чего делаю? – огрызнулся Федор.

Он расстегнул пиждак, достал завернутый в холстину сверток и передал патрульному.

Патрульный принялся разворачивать его, наколол обо что-то палец и выругался:

– Иголок у тебя там понатыкано, что ли?

– Зачем? – степенно ответил Федор. – Булавкой заколото. Чтоб в аккурате все было.

– В аккурате... – проворчал патрульный. – Книгу бы еще крестильную приволок... Паспорта нет?

– Года не вышли, – мотнул головой Федор. – Из волости там бумаги и от попа еще... Что доподлинно я родился, обозначено.

– Держи, – возвратил ему документы патрульный. – Прогуливаешься?

– А чего делать-то? – уныло посмотрел на него Федор.

Старший в патруле кивнул в сторону сада, откуда слышались слова команды:

– Вон комса и та под ружье встала! Шел бы к ним.

– Я сам по себе, – нахмурился Федор.

– Смотри, парень... – неопределенно протянул патрульный и пошел через дорогу.

Тот, что помладше, поправил ремень винтовки, внимательно оглядел Федора, будто запоминая, и заторопился за ним.

Федор постоял и медленно направился к раскрытым настежь воротам сада...

– К но-ге! На пле-чо! К но-ге! На пле-чо! – стоя перед строем, командовал Алексей Колыванов.

Повязку с руки у него уже сняли, но двигалась она еще плохо, и Алексей нарочно взмахивал ею, чтобы размять:

– На пле-чо! К но-ге!.. На пле-чо!.. Степан, ты что потерял?

– Да обмотка, будь она трижды!.. – пожаловался Степан.

Глаша стояла рядом с ним и с трудом удерживалась от смеха, глядя, как Степан пытается справиться с распустившейся обмоткой. Он раздобыл их вместе с солдатскими ботинками, неумело намотал на свои залатанные штаны и теперь то одной, то другой рукой тянул наверх, к коленям.

– Всегда у тебя что-нибудь... – недовольно сказал Алексей и оглядел строй.

Последним стоял Санька в женской своей кацавейке, подпоясанный ремнем. Винтовка была для него тяжела, он даже вспотел, и Алексей сделал вид, что не замечает, как Санька завалил ее за спину.

– Вольно! – скомандовал он. – Можно разойтись!..

И вынул кисет.

С десяток рук сразу потянулись к кисету, и Алексей только растерянно помаргивал. Потом спохватился:

– Полегче, полегче налетайте!

Увидел в руках у Глаши щепотку махорки и удивился:

– Ты разве куришь, Глаха?

– Курю, – не сразу ответила Глаша, поглядела почему-то, где Степан, и засмеялась: – Давно уж!

А Настя близко заглянула в глаза Алексею и нараспев спросила:

– Разве нельзя, Леша?

– Ну, почему... – вытер пот со лба Алексей. – В принципе, конечно, можно... – Расстегнул ворот гимнастерки и преувеличенно обрадовался, увидев идущего по аллее Федора: – Федя! Здорово!.. Воздухом дышишь?

Федор посопел носом, ничего не ответил, увидел среди сидящих на скамье ребят Степана в обмотках, с винтовкой между коленями и отвернулся в другую сторону. Но там стояла Глаша и, посматривая на него дикими своими глазищами, неумело сворачивала "козью ножку". Федор насупился еще больше, обернулся к Алексею и сказал:

– Зашел по дороге.

– Работу еще не подыскал? – поинтересовался Алексей.

– Какая же теперь работа... – безнадежно вздохнул Федор.

– А ты давай к нам в мастерскую, броневики ремонтировать, – предложил Алексей.

– Это ты взаправду?.. – не поверил Федор.

– Вот чудак!.. – засмеялся Алексей. – Конечно!

– Нет, погоди... – втолковывал ему Федор. – Кабы специальность у меня была, тогда, конечно... А так...

Он снял треух, вытер лицо, опять надел и широко улыбнулся:

– Ну, благодарствую... Справедливый ты, выходит, человек! – И деловито добавил: – Давай, значит, сговариваться.

– О чем сговариваться-то? – не понял Алексей.

– Ну, как же! – подмигнул ему Федор. – Жалованье какое положите, харчи ваши или наши...

Обступившие их ребята покатились со смеху.

Федор оглядел себя и спросил:

– И чего смешного?

Потом покраснел и обидчиво забормотал:

– Подшутил, выходит... Эх!.. Не ждал от тебя... Ну, спасибо... Подшутил...

– Да ты что, Федя? – даже растерялся Алексей. – Какие тут шутки? Ребята смеются, потому что жалованья у нас нет!

– Совсем? – опустился на скамью Федор.

– Ну! – подсел к нему Алексей.

– Да что ему объяснять! – вмешался Степан. – Все равно не поймет... Уперся, как бык на баню: жалованье ему!..

Все опять рассмеялись, а Федор вскочил, потоптался около Степана и сбивчиво заговорил:

– Нет, ты погоди... Бык! Сам ты бык... Узнал бы сперва, зачем я заработок ищу... А что с тобой говорить!

Он махнул рукой, обернулся к Алексею и потерянно сказал:

– Сестренку хотел к себе выписать... Бабка там плоха совсем. Да, видать, не время!..

– Подождать придется, – сочувственно кивнул Алексей.

– Слышь, Леша? – вдруг шепотом спросил Федор. – Неужто отдадут Питер?

– Как бы не так... – нахмурился Алексей и закричал: – Становись!..

Комсомольцы разобрали винтовки и встали в строй.

– Равняйсь! – командовал Алексей. – Смирно!..

– Опять сначала! – заворчал Степан. – Смирно, вольно... Ложись, беги...

– Разговорчики в строю! – прикрикнул Алексей.

– Надоело мне! – громко сказал Степан.

– Что тебе надоело? – подошел к нему Алексей.

Глаша дернула Степана за рукав.

– Обучение мне ваше надоело! – вырвал руку Степан. – Я беляка, если надо, голыми руками за горло возьму!

– Голыми руками, говоришь? – сощурился Алексей.

– Факт!

– Выйди из строя, – приказал Алексей.

– Ну, вышел! – шагнул вперед Степан.

– Бери меня за горло.

– Чего? – растерянно смотрел на него Степан.

– Давай, давай! – подбадривал его Алексей. – Покажи, как беляка душить будешь.

– Показать? – все еще не верил Степан.

– Сколько раз тебе говорить? – Алексей потер здоровой рукой раненую и приготовился к схватке.

– Ну, держись, Леха!..

Степан бросился на Алексея, но тот сделал неуловимо точное движение рукой и ногой, никто даже не успел рассмеяться, как Степан уже лежал на земле.

– Джиу-джитса? – спросил Степан.

– Ага... – кивнул Алексей, чуть заметно поморщился и опять потер раненую руку.

– Не по правилам, – поднялся с земли Степан. – У скаутов научился?

– У беляков тоже кое-чему можно научиться... – улыбнулся Алексей.

Степан вздохнул и сказал:

– Не понимаешь ты меня, Леша. Ну, что мы делаем? Броневики старые ремонтируем, с ружьем по садику гуляем. А я, может, такое хочу совершить, чтоб сразу в мировом масштабе!

– Гордый ты, Степа!.. – засмеялся Алексей.

– А у нас вся фамилия гордая! – заявил Степан и покосился на Глашу.

Та только руками развела и спряталась за Настю.

– С ружьем, значит, гулять надоело?.. – задумался Алексей. – А Ленин, знаешь, что говорил?

– Нет! – встрепенулся Степан.

– Тебе дадут ружье, – вспоминая, сказал Алексей. – Бери его и учись хорошенько военному делу. Эта наука необходима для пролетариев.

– Ленин так говорил? – спросил вдруг Федор.

– Ленин, – обернулся к нему Алексей. – Владимир Ильич.

– Это я знаю... – Федор кивнул ему и, раздумывая о чем-то, наморщил лоб.

– Дайте закурить кто-нибудь! – попросил Степан. – Нету, что ли? Эх, мать честная! – Вскинул винтовку за спину и сказал: – Пошли!

– Куда? – удивленно посмотрел на него Алексей.

– Окопы рыть, на брюхе ползать, – подтянул ремень Степан. – Чему там еще надо учиться? Джиу-джитса? Давай джиу-джитса! Пошли, что ли?

– Чудило ты, Степка! – засмеялся Алексей и скомандовал: Становись!..

Рассыпавшийся строй опять начал выравниваться, затихли разговоры, смолк смех.

– Ладно! – неожиданно сказал Федор. – Согласный я, Леша.

– Ты про что? – не сразу понял его Алексей.

– Ну, как же! – заволновался Федор. – Насчет мастерской. Без жалованья буду работать.

– Приходи, – хлопнул его по плечу Алексей, оглядел строй и скомандовал: – Смирно!

– Степа... – шепнула Глаша.

– Ну? – тоже шепотом отозвался Степан.

– На, покури. – Она сунула ему в руку "козью ножку".

– А сама? – удивился Степан.

Глаша помолчала и сказала:

– А я никогда и не курила.

– Брось!.. – Степан чуть не выронил винтовку, широко раскрыл глаза и уставился на Глашу.

Она засмеялась и отвернулась.

– Что за смешки? – поглядел в их сторону Алексей и погрозил пальцем. – Шагом марш!..

Комсомольцы, печатая шаг, направились к воротам.

Федор стоял, смотрел им вслед, потом вдруг побежал, догнал идущего сбоку отряда Алексея и, пытаясь идти с ним в ногу, попросил:

– Леша, а можно я с вами немного похожу?

– Пристраивайся! – кивнул в сторону замыкающего Алексей.

Федор пропустил всех и зашагал рядом с Санькой, старательно размахивая руками. Санька толкнул его в бок и разулыбался...

Горовский и Лена были уже у ворот сада, когда оттуда вышел комсомольский отряд. Женька сделал вид, что никого из них не знает, а Лена отступила, давая дорогу, и незаметно вглядывалась в лица проходящих.

Алексей подобрал живот и, размахивая раненой рукой, как будто она здоровая, скомандовал:

– Шире шаг!.. Федор, не путай ногу! Левой!

– Ему с левой непривычно! – крикнул Степан. – Направо тянет!

– Разговорчики! – пригрозил Алексей, засмеялся и подмигнул Лене.

Лена пожала плечами, потом улыбнулась, схватила Женьку за руку и потянула за собой, в ворота.

Они сидели в беседке, над прудом.

Лена засмотрелась на паутинку, повисшую над прозрачной водой. Она то исчезала, попадая в солнечный луч, то опять появлялась, потом ветер отнес ее в сторону, и паутинка повисла на ветке прибрежной ольхи.

– Даже весна в этом году холодная... – вздохнула Лена.

Женька скинул свою форменную шинель и укрыл ею плечи Лены.

– Я не потому... – улыбнулась ему Лена, но шинель не сняла, даже придержала рукой воротник, закрывая горло.

– Хочешь, стихи почитаю? – предложил Женька.

– Свои?

– Да. Последние.

– Ну, почитай, – согласилась Лена.

Женька встал, заложил руки за пояс и, подвывая, прочел:

В перламутровоснежные дали

Вы ушли в этот вечер морозный,

В белой дымке тумана пропали

Ваши косы и плащ синезвездный.

Только где-то у бешеной тройки

Бубенцы под дугой прозвенели

Да заплакал у мраморной стойки

Бледный юноша в черной шинели!..

И, волнуясь, спросил:

– Ну как?

– Мне не нравится, Женя... – подумав, ответила Лена. – Только ты не обижайся! Понимаешь, мне кажется, что сейчас нужны другие стихи.

– Какие же? – обиделся все-таки Женька.

– Не знаю... – пожала плечами Лена. – Я бы написала о заколоченных витринах, о выстрелах по ночам...

– Это не поэзия! – начал горячиться Женька. – Как ты не понимаешь, Лена... Стихи должны быть как музыка! А писать о разбитых стеклах и подсолнечной шелухе на Невском?.. Нет, не могу!

Лена молчала и, чуть щурясь, как все близорукие, но не носящие очки люди, смотрела в глубину сада.

Из высокой беседки видны были дальние аллеи, изрытые учебными траншеями, и давно пустовавшая эстрада-раковина с облупившейся краской. От собранных в кучи тлеющих листьев поднимался дым и медленно таял в низком облачном небе.

Лена повернулась к Женьке и спросила:

– Ты честный человек?

– То есть как? – растерялся Женька.

– Так! – в упор смотрела на него Лена. – Честный?

– Ну... – замямлил Женька. – Поскольку мне не приходилось никого обманывать, то я считаю...

– Тогда скажи! – перебила его Лена. – Ты комсомольцам завидуешь?

– Мы расходимся в политических убеждениях, – не сразу ответил Женька.

– А я завидую... – призналась Лена. – Они хоть знают, чего хотят! Теперь вот готовятся защищать свой город. Но ведь это и мой город, верно?

Шинель сползла у нее с плеч, одной рукой она придерживала ее, другой приглаживала выбившиеся пряди волос на лбу и висках и говорила горячо и быстро:

– Я не хочу, чтобы по набережной опять раскатывали пьяные офицеры! Не хочу, понимаешь? Мне стыдно, что отец будет снова унижаться перед директором банка за свое грошовое жалованье! Пусть лучше сидит без работы, как сейчас!

– Он саботировал при большевиках? – спросил Женька.

– Саботировал... – кивнула Лена.

– Мой тоже... – невесело усмехнулся Женька.

– Ох, как я завидую комсомольцам! – вырвалось вдруг у Лены.

– Нечему завидовать! – самоуверенно заявил Женька. – У нас будет своя организация. Стрельцов обещал твердо.

– Стрельцов? – повернулась к нему Лена, хотела что-то сказать, но замолчала.

– Ты что-то не договариваешь? – внимательно посмотрел на нее Женька.

– Нет, ничего!.. – отмахнулась Лена, плотнее запахнула на себе шинель, будто закрываясь от кого-то, и неуверенно сказала: – Знаешь, Женя... Может быть, я ошибаюсь, но мне все время кажется, что за его спиной стоит кто-то чужой! Стоит и нашептывает ему все речи, которые он произносит перед нами.

– Да ты что, Лена?! – искренне возмутился Женька. – Петр Никодимович? Нет!.. Ты ошибаешься, поверь мне! Он всей душой предан нашему делу. И потом, какие там свои, чужие? Стрельцов вне всяких партий, ты это знаешь!

– Ничего я уже не знаю... – вздохнула Лена.

Женька смотрел, как она чертит прутиком на пыльном полу беседки какие-то буквы или узоры, видел ее зазябшие без перчаток руки, хотел взять в свои, чтобы согреть, но не решился. Рассердился сам на себя, встал со скамьи и уселся на резных перилах. Посмотрел вниз, на аллею, и сказал:

– Кузьма идет...

Лена промолчала, и Женька, назло ей или себе – он и сам не понял, крикнул:

– Кузьма!.. Иди сюда!

Кузьма в беседку не поднялся, стоял внизу у деревянных ступенек и поглядывал вокруг. Потом спросил у Женьки:

– Наших заставских не видел?

– Кого? – не понял Женька.

– Ну, ребят... Комсомольцев... – нахмурился Кузьма.

– А-а! – холодно посмотрел на него Женька. – Я думаю: кто это "наши"? К ним пришел?