Текст книги "Там вдали, за рекой"
Автор книги: Юзеф Принцев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 11 страниц)
Принцев Юзеф Янушевич
Там вдали, за рекой
Юзеф Янушевич ПРИНЦЕВ
ТАМ ВДАЛИ, ЗА РЕКОЙ...
...И пускай поднялись обелиски
Над людьми, погибшими в пути,
Все далекое ты сделай близким,
Чтоб опять к далекому идти!
М. С в е т л о в
Передо мной тетрадь в потертом коленкоровом переплете. Обложка оборвана и не хватает первых страниц. Корешок обгорел. Лежит она в музее рядом с простреленным знаменем, залитым кровью комсомольским билетом, наганом, хранящим до сих пор следы сгоревшего пороха.
Я осторожно перелистываю страницы тетради.
"...Ребята из нашей ячейки сбросили кожушки и шинели. Щеголяют кто в гимнастерке, кто в сатиновой рубашке. Девчата вымыли полы, открыли окна, и в клубе стало как в буржуйском особняке на Миллионной. Глафира заявила, что лупить воблу на пол несознательно, и повесила плакат: "Комсомолец, охраняй пролетарскую красоту!" По-моему, это перегиб".
Полустерты записи в тетради. С трудом читаются неровные строчки:
"...Убили Саньку. Подло! В спину. А он мечтал, когда разделаемся с контрой, голубей новых завести. Хоронили его как героя. На митинге говорили: "Товарищ Чижов... Товарищ Чижов..." А Саньке и было-то всего четырнадцать..."
Вот еще одна запись:
"...Вчера в клубе Степан кричал, что любовь – это предрассудок. Глафира встала и ушла. Потом сидела на черной лестнице и плакала. Девчата спрашивают: "Чего ревешь?" Отвечает: "Зуб болит". Ей говорят: "Вырви". Она им: "Перемучаюсь". Потом глазищами своими как зыркнет: "Молчи, грусть, молчи". А это фильма из буржуйской жизни!"
А вот строчка, которая не сотрется никогда, – так старательно нажимал на химический карандаш неизвестный владелец тетради:
"...Я видел Ленина! Товарищи, братва, ребята! Я слышал Ленина!"
Кто-то передал тетрадь в музей, и лежит она рядом с простреленным знаменем, залитым кровью комсомольским билетом, наганом, хранящим до сих пор следы сгоревшего пороха. Перелистаем пожелтевшие страницы. Оживет боевая наша юность, и близким станет то далекое, тревожное петроградское лето!
I
Степан сидел на крыше барака и морщил нос: несло карболкой. Утром приходили санитары – два здоровых мужика, – полили из какой-то фукалки и ушли. Поможет это от холеры, как же! Только весь дом переполошили... Будили бы раньше, а то опять он проспал и не сменил мать, стоявшую с ночи в очереди в булочной. Привезут сегодня хлеб или нет – неизвестно, но, даже если принесет она две мокрые черные осьмушки, все равно будет выговаривать ему, как маленькому. Лучше уж отсидеться здесь, на Санькиной голубятне. Есть только охота до невозможности!
Прямо над ухом Степана пронзительно свистнул Санька, замахал длинным шестом и привязанной к нему тряпкой. Турманок кругами набрал высоту, повернул к пустырю и исчез, невидимый в слепящих лучах солнца.
Заводские бараки были слободой, а за пустырем начиналась городская окраина.
Деревянные домишки с лоскутками огородов как-то незаметно выстраивались в улицу. За ней шла другая, пошире, с лавками и питейными заведениями, потом мощенный булыжником проспект, а дальше, за каналом, тесно стояли потемневшие от времени доходные дома с дворами-колодцами, звенели трамваи, которые за какой-нибудь час довозили до шумного Невского с нарядной толпой, зеркальными витринами магазинов, золоченым шпилем Адмиралтейства, пронзившим голубое с белыми облаками небо.
Теперь витрины на Невском были заколочены досками, ветер гонял по торцовой мостовой подсолнечную шелуху и обрывки воззваний, вдоль набережной стояли пустые баржи из-под дров; город будто вымер, только неизвестно как выжившие собаки бродили по дворам от помойки к помойке и тоскливо выли по ночам.
Завоешь тут!.. Степан лег на спину и, глядя в белесое небо, затянул на немыслимый какой-то мотив:
Гуси, гуси!
Га-га-га!
Есть хотите?
Да-да-да...
Вам барыня прислала
В туалете сто рублей.
Ах, ты не стой, не стой
На горе крутой...
Санька прыснул, а вышедшая из барака женщина в ситцевом платье в горошек остановилась и недоуменно посмотрела по сторонам. Степан самозабвенно голосил:
Эх, матаня-таня-таня,
Таня, душечка моя...
Солнце всходит и заходит,
А в тюрьме моей темно.
– Тьфу ты, господи! – наконец-то увидела его женщина. – Ты, Степа, здоров? Все песни в кучу собрал!
– Покури называется, – обиделся за друга Санька.
– Попурри, – поправил его Степан и снисходительно посоветовал: Концерты-митинги надо посещать, тетя Катя! Балалаечник в Народном доме, знаете, как это попурри разделывает?
– Тебе тут не Народный дом! – строго заметила тетя Катя. – Люди живут. И нечего жилы тянуть. Слыхал?
– Ага... – кивнул Степан и запел еще громче:
Эх, на улице костерики горят,
У костериков солдатики стоят...
Ах вы, сени, мои сени,
Сени новые мои...
– Чем по крышам болтаться, мать бы у булочной сменил! – рассердилась тетя Катя. – Спишь все?
– А сами?
– У меня с ночи очередь занята. Глафира стоит.
– Эксплуатируете малолетних? – строго поинтересовался Степан.
Тетя Катя махнула рукой и, затянув узел платка под подбородком, пошла со двора. Степан поглядел ей вслед, пошарил в карманах, обернулся к Саньке.
– Закурить есть?
– Откуда?! – пожал плечами Санька.
– Жизнь!.. – Степан улегся на спину и зажмурил глаза.
Призывно засвистел Санька. Раз, другой... Степан услышал, как захлопал крыльями турманок. Процарапал лапками по крыше. Потом стукнула дверца голубятни, и на лицо Степана легла тень – Санька уселся рядом. Степан повернулся на бок и спросил:
– Мы скаутов били?
– На всех углах! – радостно закивал Санька и вскочил. – И сейчас вполне...
– Сиди, вояка! – Степан дернул его за штанину, и Санька кулем плюхнулся обратно на крышу.
– А чего? – храбрился Санька. – Я, когда не поем, знаешь, какой злой?
– Я тоже не добрый, – заверил его Степан и сел, обхватив колени руками. – Название себе придумали...
– Кто? – не понял Санька.
– Скауты! – плюнул Степан. – Юки они теперь называются. "Юные коммунисты". И попробуй тронь!
– Эти дылды в коротких штанах – коммунисты?! – опять вскочил Санька. – В шляпах?!
– Да не в шляпах дело! – отмахнулся Степан, помолчал и добавил: Дурак!
– Кто? – Санька сжал кулаки.
– Я! С заводом не уехал, на фронт не взяли... Сиди тут!
Степан пнул ногой консервную банку, из которой Санька поил голубей. Банка закувыркалась в воздухе, звякнула о камень где-то во дворе. Степан охнул и схватился за босую ногу.
Санька засмеялся.
– Чего смешного?! – рявкнул Степан, взглянул на обиженно засопевшего Саньку и зло сказал: – Заплачь! Или мамку позови!
Санька отвернулся и засопел еще громче.
Так они и сидели у голубятни. Как два нахохлившихся голубя.
Потом Санька сказал:
– Глафира идет.
– Ну и что? – не повернул головы Степан, но скулы у него напряглись, и он незаметно метнул взглядом в Саньку: просто ли тот сказал или с подковыркой? Но Санька сидел мрачный, и Степан краешком глаза покосился на пустырь.
Идет! Ситцевое платьишко в горох – такое же, как у тети Кати, только горошины помельче – обтянуло ветром, и она коленями отбрасывала мешавший шагать подол. Голова откинута назад – то ли гордая такая, то ли коса тянет. Вышагивает мимо битого кирпича и бурьяна, как Вера Холодная!
Степан шумно выдохнул воздух.
– Ты что? – посмотрел на него Санька.
– Курить охота... – буркнул Степан, круто отвернулся – даже шея заболела – и уселся спиной к двору.
Санька ничего не сказал, только хмыкнул, лег на живот, свесил голову вниз и крикнул:
– Глафира!
– Ау! – Глаша увидела Саньку и обрадовалась. – А я вас смотрю. Степа где?
Степан не шевельнулся. Только повел лопатками под застиранной рубахой.
– Здесь, – кивнул на его спину Санька. – А тебе чего?
– Гимназист у нас объявился!
– Что?! – Степан рывком встал на крыше сарая. – Где гимназер?
– У булочной стоит, – запрокинула голову Глаша.
– Один?
– С Кузей.
– Дерутся?
– Разговаривают.
– Какие могут быть разговоры? – возмутился Степан. – Бить их надо!
Он разбежался и прыгнул с крыши. Глафира охнула, но Степан чудом удержался на ногах – только пятки загудели! – небрежно провел пятерней по давно не стриженным волосам и бросил через плечо Саньке:
– Пошли, Чижик!
Санька примерился было тоже спрыгнуть, но раздумал и шариком скатился по самодельной приставной лестнице, на ходу засучивая рукава. Глаша покосилась на него и негромко заметила:
– Он вроде ничего. Вежливый такой...
Степан поплевал на ладони и мрачно ответил:
– Я тоже вежливый.
Поддернул штаны и, размахивая руками, зашагал к пустырю.
Санька побежал за ним. Глаша постояла, подумала и двинулась следом...
Женька Горовский стоял на чугунной тумбе и ораторствовал. Стоять было неудобно. Одна нога все время соскальзывала, и Женька хватался за низкую вывеску: "Колониальные товары. Петухов и сын".
Ни колониальных товаров, ни самого Петухова с сыном давно не было в Петрограде. На витрине ржавела железная штора, на дверях болтался амбарный замок. Только неизвестно для чего поставленная у входа чугунная тумба напоминала о тех временах, когда папаша Петухов сидел в лавке, а сын не вылезал из распивочных.
Теперь на эту тумбу взгромоздился Женька и, придерживаясь одной рукой за вывеску, а другой сжимая помятую гимназическую фуражку без герба, митинговал перед длинной очередью, которая выстроилась в булочной напротив лабаза.
В очереди стояли молчаливые женщины, привыкшие с весны семнадцатого к любым митингам и ораторам, но попадались подростки, и к ним-то была обращена Женькина страстная речь.
– Среди свиста пуль и грохота орудий, среди орошаемых кровью полей, среди развалин, среди слез рождается обновленное человечество!..
Женька перевел дух. Двое малышей-погодков, брат и сестра, смотрели ему в рот. Белоголовые, голубоглазые, с веснушками на курносых носах, они держались за подол материной юбки и терпеливо ждали, когда опять заговорит этот то ли большой мальчик, то ли маленький дяденька с блестящей пряжкой на ремне и такими же веселыми пуговицами на рубахе. Рядом с Женькой, у тумбы, стоял угрюмого вида парнишка в больших, не по росту, сапогах и потертом картузе. Он слушал Женьку и поглядывал по сторонам. Ждал кого-то или охранял, не поймешь.
Степан и Санька появились неожиданно. Перемахнули через соседний забор – видно, бежали огородами. Степан придержал рванувшегося вперед Саньку, неторопливо подошел к лабазу, отодвинул плечом парнишку в картузе и, сунув руки в карманы, остановился перед Женькой.
– В терновом венце страданий восстает из праха новая Россия, и мы, юноши, должны быть достойны ее! – заливался Женька. – Единым путем нам идти к высоким идеалам добра, братства и просвещения! Я призываю...
– Передохни. Захлебнешься, – посоветовал Степан и легонько стукнул Женьку ребром ладони под коленками.
Женька покачнулся на тумбе и пропахал бы носом по булыжной мостовой, но Степан подхватил его за ворот, поставил на ноги и сказал:
– Проваливай отсюда.
– Я не понимаю... – растерялся Женька. – Давайте будем лояльны!
– Чего? – переспросил Степан.
– Будем уважать друг друга! – храбрился Женька. – Я делегирован к вам группой учащейся молодежи. Мы протягиваем вам руку!
– Тебе сказано: проваливай, а то ноги протянешь! – Санька вынырнул из-под локтя Степана, размахнулся, но парнишка в картузе перехватил его руку.
– Контру защищаешь?! – вырвался Санька. – Ну, Кузя, получишь!..
– Они за революцию, за молодежь! – оттолкнул его Кузьма и обернулся к Степану: – Ты послушай.
– Слыхали! – сплюнул Степан. – Единым путем, говоришь, гимназер?
– Единым! – подхватил Женька. – Забыв прежние распри и разногласия. Рука об руку!
– Под ручку, значит... – подытожил Степан. – И куда идти?
– Не понимаю вопроса, – пожал плечами Женька.
– Идти куда нам, спрашиваю! – повысил голос Степан. – Путем этим твоим?
– А-а! – обрадовался Женька. – В светлое завтра России! Мы встретим его во всеоружии. Создадим свои цеха культуры. Будем коллективно посещать театры, выставки, организуем здоровые игры...
– Будут сейчас тебе игры! – пообещал Санька и опять было сунулся вперед, но Степан оттер его плечом и спросил:
– У тебя батя кто, гимназер?
– У меня? – удивился Женька. – Врач. А какое это имеет значение?
– Доктор, значит... – Степан упорно не желал изъясняться Женькиным высоким слогом. – Дышите, не дышите... Скажите: "а-а"... Платите деньги. А у него вот, у Саньки, отец без работы, мать с утра до ночи над чужим бельем спину гнет.
– Но какое отношение это имеет... – попытался возразить Женька, но Степан перебил его:
– Может, мне с тобой под ручку разгуливать? Я с тринадцати лет своим горбом хлеб зарабатываю! Ты кому пришел красивые слова говорить? Им?! – Он обернулся к очереди и увидел Глашу. Она только что подошла и остановилась рядом с тетей Катей и женщиной в темном платке.
Женщина погрозила Степану пальцем, он отмахнулся и крикнул:
– Иди сюда, Глафира!
Глаша нерешительно повела плечом, а тетя Катя поджала губы и заметила женщине в платке:
– Твой-то, поперечный... Раскомандовался!
Женщина в платке не ответила, только вздохнула, а тетя Катя сердито обернулась к Глаше:
– И не вздумай ходить.
Глаша перекинула косу за спину и пошла к лабазу.
Лицо у тети Кати покрылось пятнами, женщина в платке покачала головой и беззлобно сказала:
– Все они поперечные...
Глаша остановилась у дверей лабаза, кинула быстрый взгляд на Женьку и спросила:
– Звал, Степа?
– Звал, – буркнул Степан и крикнул Женьке: – Вот! Попробуй скажи ей... А ты знаешь, что она...
– Не надо, Степа... – быстро сказала Глаша.
– Надо! – жестко ответил Степан, и на скулах у него заходили желваки. – Без отца с матерью она росла. Подкинули добрым людям – кормить было нечем! Ты небось про подкидышей только в книжках читал? Вот, смотри!..
Глаша метнулась к нему, серые глаза ее потемнели, она закусила губу, вскинула голову, хотела что-то сказать, но не смогла, задохнулась от обиды и гнева, повернулась и медленно пошла вдоль улицы мимо очереди у булочной, мимо домишек с подслеповатыми окнами, мимо серых от дождей, покосившихся заборов, и было видно, как опустились у нее плечи, сгорбилась спина и, наверно, потому такими длинными казались руки.
Степан только головой мотнул – так жалко вдруг стало ему Глашу – и, злясь на себя за эту ненужную, как ему казалось, жалость, рассвирепел окончательно, схватил Женьку за ворот рубахи, притянул к себе и, заглядывая в Женькины растерянные глаза, заговорил коротко и резко, будто камни кидал:
– Ты что тут про Россию стрекотал? Светлое завтра, добро, братство! А что сегодня делается, ты знаешь? Контра жмет! А ты что сулишь? По театрам ходить, игры какие-то придумывать... Ты кто есть? Скаут? Юк?
– Союз учащихся, – с трудом выговорил Женька.
– Нет такого Союза! – закричал Степан и оттолкнул Женьку так, что тот стукнулся затылком о дверь лабаза.
– Есть! – подбирая фуражку, крикнул в ответ Женька.
– Развелось вас... как вшей! – зло выругался Степан и оглянулся на очередь у булочной.
Санька нетерпеливо топтался за его спиной, и лицо у него было такое, что Женьке стало ясно: сейчас будут бить.
– Степан! – крикнула из очереди женщина в темном платке. – Ну-ка, иди сюда!
Степан подернул плечом и шагнул к Женьке.
– Кому сказано!.. – Женщина в платке вышла из очереди и направилась к Степану.
– Проваливай, пока цел! – процедил сквозь зубы Степан. – Я сегодня злой.
– Грубо! – Женька выбил фуражку о колено. – Грубо и неубедительно!
Степан оглянулся на подходившую мать и почти ласково сказал:
– В другой раз будет убедительно. Это я тебе обещаю.
Женька пожал плечами, надел фуражку, повернулся к Кузьме:
– Идемте, товарищ Кузьма!
Кузьма, стараясь не смотреть в колючие глаза Степана, пробормотал:
– Пойду... Посмотрю, что там у них... Может, на работу пристроят...
– По дешевке купили? – задохнулся Санька. – Эх ты!..
– Никто меня не покупал... – затравленно оглянулся Кузьма. – Я учиться хочу. На механика. У меня руки по инструменту скучают. Я каждое утро просыпаюсь и гудка жду. А он не гудит! Куда податься?..
Он подождал ответа, махнул рукой и пошел за Женькой, все убыстряя и убыстряя шаг. Степан и Санька молча смотрели ему вслед. Потом Степан сказал:
– Ладно... Я с этим механиком еще на узенькой дорожке встречусь... Увидел подошедшую мать и нахмурился, а та спросила:
– Бить, что ли, будешь?
– Еще как! – кивнул Степан.
– Ну, а дальше?
– Чего дальше? – исподлобья взглянул на нее Степан.
– Что ты ему кулаками докажешь? – Она покачала головой и усмехнулась: – Больно у тебя все просто. Чуть не по-твоему – бей! И в кого ты такой? Отец вроде тихим был...
– Вот и заездили! – буркнул Степан и оглянулся на Саньку: не любил, чтобы его домашние разговоры слушали посторонние. Но Санька сидел на тумбе и посматривал в ту сторону, куда ушли Кузьма с Женькой. Степан свистнул. Санька встрепенулся и вскочил с тумбы.
– Пошли! – коротко сказал Степан.
– Теперь не догнать! – с укором посмотрел на него Санька. – И народу на тех улицах...
– Домой пошли, – прервал его Степан и поддернул штаны. – Ты, маманя, тоже налаживайся. Нечего тут стенки подпирать!
– А хлеб? – недоуменно глядела на него мать.
– Не привезут, – отрезал Степан. – Время вышло.
– Нет уж, я постою... – вздохнула мать. – Дома-то ни крошки.
– Стой, если охота! – пожал плечами Степан и вразвалку пошел по улице.
Санька вприпрыжку бежал рядом...
Степан увидел Глашу издали. Она сидела на крыльце барака и, склонив голову к плечу, как-то сбоку, наверно, чтобы не слепило солнце, смотрела вверх, где две ласточки то стригли крыльями над самой крышей, то взлетали ввысь и исчезали в потоках света. Степан потоптался около крыльца и присел на ступеньку подальше от Глаши. Покосился на Саньку, откашлялся и спросил:
– Чего сбежала?
– Смотреть, как ты кулаками машешь? – не оборачиваясь, ответила Глаша. – Больно нужно!
– Никто и не махал! – обрадовался, что она не вспоминает о случившемся, Степан.
– А пуговицу где вырвал? – Глаша коснулась рукой ворота его рубахи.
Степан залился краской и отодвинулся на самый краешек ступеньки. Глаша сбоку посмотрела на него и сказала:
– А у тебя усы растут.
– Какие еще усы?! – растерялся Степан.
– Рыжие! – Глаша легко поднялась и ушла в дом.
Степан подпер языком верхнюю губу и скосил глаза вниз: никаких усов не было. Подошедший Санька с любопытством смотрел на него. Степан поймал его взгляд, опять откашлялся и пробормотал:
– Шалая...
– Кто? – хитро прищурился Санька.
– Да Глаха! – досадливо дернул плечом Степан.
Санька по-прежнему насмешливо щурился, но вместо того, чтобы прикрикнуть на него, Степан отвернулся и попросил:
– Закурить дай.
– Третий раз спрашиваешь, – напомнил Санька.
– Ну и что? – нахмурился Степан. – И пять раз спрошу! Ты в считалки со мной не играй – доиграешься!
– Ты чего? – попятился от него Санька. – Руки чешутся?
– А поди ты... – Степан поискал, что бы такое пнуть ногой, не нашел ничего подходящего, схватил обломок кирпича, с силой запустил через забор. Послушал, как кирпич глухо стукнулся где-то на пустыре, и опять уселся на крыльцо.
– Сам ты шалый! – отошел на безопасное расстояние Санька. – А то... "Глаха, Глаха!.."
– Замолчишь ты?! – привстал с крыльца Степан.
Санька метнулся к сараю, взлетел на крышу, поднял за собой лестницу и с победным видом уселся у голубятни.
– Циркач! – усмехнулся Степан.
– А ты бешеный! – крикнул сверху Санька. – Может, холеру подцепил!
Степан мрачно молчал. Вот жизнь!.. Как в кинематографе. Сидишь в каком-нибудь "Арсе" или "Паризиане" и смотришь на экран. Плывет лодочка, светит солнце, ивы клонятся к воде... Вдруг – трах-бах-тарарах! Гром, молния! Лодка вверх дном. "Спасите, погибаем!" Скрипка рыдает, пианино надрывается. Так и с Глахой! Жила во дворе и жила, что она есть, что нет, играла с мальчишками в расшибаловку, лазила по чердакам, коленки исцарапаны, заденешь – она в драку. И вот пожалуйста! Санька и тот зубы скалит. Хватит! Сегодня пойдет в райком, к дяде Ване Зайченко. Пусть отправляет на фронт с рабочим отрядом. Не отпустят, сам сбежит. Под вагоном, на крыше... Все равно!
– Степа! – окликнул его Санька.
– Ну? – отозвался Степан.
– Гляди! Видал фигуру?
Сначала Степан увидел овчинный треух. Это в июле-то! Из-под треуха падала на лоб льняная челка волос, виднелись голубые щелочки глаз, как мукой припорошенные белыми короткими ресницами, вздернутый нос, круглые щеки – поросенок какой-то молочный! Пиджачок на нем с чужого плеча, вместо онуч – солдатские портянки, новенькие, неразношенные еще лапти. В руках он держал фанерный чемодан, к нему веревкой были привязаны большие, аккуратно подшитые валенки.
Паренек в треухе постоял у ворот и нерешительно двинулся к Степану. Степан, заложив ногу за ногу, развалился на крыльце и, прищурясь, смотрел на него.
– Это какой дом будет? – спросил паренек.
– Деревянный, – ответил Степан.
Санька наверху фыркнул. Паренек неодобрительно покосился на него и сказал Степану:
– Вижу, что не железный. Номер какой?
– Ну, шестнадцатый это номер, – снизошел Степан. – Кого надо?
– Зайченко надо... – вздохнул паренек. – Ивана Емельяновича.
Санька присвистнул и спустился на нижнюю ступеньку лестницы. Степан с интересом поглядел на паренька.
– Он тебе кто? – спросил Степан.
– Дядя он нам, – не сразу ответил паренек. – Пройти к нему как?
– А нет его дома! – сообщил Санька. – Ни его, ни тети Кати.
– Оказия... – Паренек почесал затылок под треухом. – Стало быть, ждать надо.
Поставил чемодан подальше от Степана, уселся на крыльцо и опять длинно вздохнул.
Степан усмехнулся и сказал:
– Чего вздыхаешь, как пономарь?
Паренек промолчал и подвинул чемодан к себе поближе.
Из барака вышла Глаша, посмотрела сверху на треух, смешливо втянула голову в плечи и, присев рядом со Степаном, протянула ему клочок газеты со щепоткой махорки.
– Откуда?! – обрадовался Степан. – Ты разве куришь, Глаха?
Глаша смотрела, как он жадно нюхает махорку, бережно разравнивает ее на обрывке газеты, мусолит языком самокрутку, потом только сказала:
– Курю. Давно уже...
Паренек в треухе плюнул.
– Ты что? – удивился Степан.
– Девка – и курит!.. – уничтожающе посмотрел на Глашу паренек. Срам!
– Тебя не спросили! – с вызовом ответила Глаша. – Деревня!
– Но, но! – басом вдруг пригрозил паренек. – Полегче!..
– Не нокай! – Глаша поднялась с места. – Не запряг!
Она стояла перед пареньком, чуть согнув в локтях длинные руки и сжав их в кулаки, спина сгорбилась, в глазах загорелись рыжие огоньки.
– Ишь выгнулась... – Паренек в треухе сгреб свой чемодан и отошел в сторону. – Кошка дикая!
Глаша особой походочкой, будто пританцовывая, прошлась перед пареньком и опять уселась рядом со Степаном. Степан улыбался и попыхивал самокруткой.
Была бы такой всегда – и никаких осложнений в жизни. А то напустит туману! То ли от нее бежать, то ли к ней. Он передал самокрутку Саньке и повернулся к пареньку:
– Как там у вас в деревне?
– Обыкновенно... – ответил паренек, опасливо косясь на Глашу. – Хлеб убирать некому.
– Я тебя не про хлеб спрашиваю, – поморщился Степан. – Как насчет текущего момента? Разобрались, что к чему?
– Разбираемся помаленьку... – не очень уверенно сказал паренек и присел на крыльцо.
– Молодежь как? Союзы есть? – важничал Степан.
– Собирались парни... Да их мужички разогнали за то, что они попа на сцене представляли.
– Ну, а сам ты? – допытывался Степан.
– Нам это ни к чему, – равнодушно сказал паренек. – Баловство одно.
– Так... – тяжело посмотрел на него Степан и отвернулся.
Паренек помолчал и спросил:
– Слышь, друг... Может, знаешь, где дяди Ивана жена? Я бы сходил...
Степан не ответил. Паренек с надеждой обернулся к Саньке, но тот со скучающим видом смотрел мимо. К Глаше обратиться паренек не решился, опять шумно вздохнул, пощелкал замками, не поднимая крышки, пошарил в чемодане, вытащил краюху хлеба, завернутое в чистую тряпочку сало, желтые огурцы. Разложил на крышке чемодана и принялся за еду.
Ел он не торопясь, отрезал ножом пластины сала, укладывал на хлеб, долго жевал, потом с хрустом откусывал огурец и опять принимался за сало. Санька тоскливо смотрел в сторону и сглатывал слюну. Степан сидел не оборачиваясь и насвистывал что-то сквозь зубы, все злей и громче. Глаша ушла в конец двора и села там на козлы для дров у кучи прогнивших опилок.
Когда паренек особенно громко захрустел огурцом, Степан встал:
– Тебе что здесь, трактир?
– А чего? – поднял голову паренек.
– Ничего! – Степан вынул руки из карманов. – Собирай свою торбу и давай двигай отсюда!
– Это куда же? – поморгал белесыми ресницами паренек.
– На все четыре!
Паренек набычил шею и буркнул:
– Не пойду.
– Не пойдешь? – удивился Степан.
– Не пойду, – упрямо повторил паренек.
– Посмотрим! – шагнул к нему Степан.
– Чего прицепился? – Паренек чуть отступил.
– Идешь или нет? – примеривался для удара Степан. – Последний раз спрашиваю.
– Сказал – не пойду, и все разговоры!
– Ну, держись, деревня!..
Степан отпихнул ногой чемодан и двинулся на паренька. Из чемодана вывалились две сатиновые рубашки, серые колючие носки, вышитое петухами полотенце и гипсовая кошка-копилка с отбитым носом.
– Ну чего ты? Чего ты?.. – растерянно повторял паренек, собирал вещи, совал в чемодан и, прикрывая локтем голову, поглядывал снизу на Степана. Тот стоял и ждал, когда поднимется этот деревенский барахольщик, чтобы в честной драке показать ему, что почем у них в городе. Паренек повертел в руках треснувшую пополам копилку, кинул ее на землю и встал. Степан размахнулся, но паренек пригнул голову и боднул его в грудь. Степан не удержался на ногах, упал, тут же вскочил и кинулся на паренька.
Предупреждающе свистнул Санька – в воротах показалась тетя Катя, – но удержать Степана было уже невозможно, паренек пятился под его ударами, закрывал лицо руками и поматывал головой, как медведь.
– Степан! – бежала к дерущимся тетя Катя. – Перестань сейчас же! Кому говорят?
Она оттолкнула Степана и встала перед ним, закрывая собой паренька. Тяжело дыша, Степан отошел в сторону.
– Опять драку затеял? – Тетя Катя обернулась к пареньку. – Это кто?
– Племянник ваш, – зло сказал Степан. – Из деревни.
– Федор, ты? – ахнула тетя Катя.
Паренек кивнул, помаргивая заплывающим глазом.
– А мать где? – недоумевала тетя Катя. – Или с отцом ты приехал?
Губы у Федора задрожали, он прижал их ладонью, отвернулся, давясь слезами, и слышно было, как больно ему проглатывать застрявшие в горле комки.
– Да ты что, парень? – Тетя Катя неумело прижала его голову к груди, беспомощно и сердито оглядываясь на Степана. – Полно тебе... Что ты, как маленький?
– Померла мамка... – чуть слышно сказал Федор. – А батю еще раньше... На фронте...
Тетя Катя опустилась на крыльцо и сидела так, покачиваясь, обхватив голову руками, потом тяжело поднялась, нагнулась за чемоданом, обняла Федора за плечи и повела в дом. У самой двери оглянулась и сказала:
– Сходил бы кто за Иваном Емельяновичем...
Ни на кого не глядя, Степан пошел к воротам. Санька заторопился за ним, но Степан бросил ему через плечо: "Без тебя обойдутся!" – и Санька отстал. Глаша сидела на козлах у сарайчика и плакала. Степан хотел тронуть ее за плечо, поднял даже руку, но Глаша быстро обернулась и, в упор глядя на Степана своими серыми глазищами, сказала:
– Избил человека и доволен, да? Силы много, ума не надо?
– Да я... – Степан даже задохнулся. – Из-за вас с Санькой... Из-за тебя... А... Идите вы все!..
И, сунув руки глубоко в карманы залатанных штанов, загребая пыль босыми ногами, пошел через двор...
Мать он встретил за пустырем.
– Куда, Степа? – спросила она устало.
– Надо!.. – отмахнулся Степан.
– На-ка, поешь. – Она отсыпала в ладонь Степана горсть подсолнухов и вздохнула: – Вместо хлеба выдали... В город, что ли?
– А у нас что, деревня?
– Ты как с матерью разговариваешь? – Она часто задышала, прижала ладонь к груди, впалые щеки покраснели. – Бьешься, бьешься... Ночами не спишь...
– Один я, что ли, без работы? – угрюмо сказал Степан.
– Да не про это я... – уже виня себя, ответила она, помолчала и спросила: – Что ж босиком-то? Сапоги бы надел.
– Жарко в сапогах, – мотнул головой Степан. – Ладно, пошел я...
И свернул на шоссе.
За переездом блестели рельсы узкоколейки, высились прокопченные стены цехов, тянулась к небу заводская труба. Степану всегда казалось, что завод, как великан, широко раскинув руки и ноги в краснокирпичной одежде, лежит на земле, а во рту у него дымит огромная сигара.
Сигары он видел в витрине табачной лавки на Невском. Они лежали в лакированной деревянной коробке – толстые, коричневые, с бумажным золотым колечком, а на нем мелкими буковками написано: "Гавана". Степан думал, что так, не по-русски, пишется слово "гавань", куда приходят корабли с этими сигарами, но конторщик на заводе объяснил, что это город на далеком острове где-то в океане. Сейчас витрина табачной лавки заколочена, хозяева сбежали, может быть даже в эту самую Гавану, завод не дымит своей трубой, рабочие кто на фронте, кто в продотрядах по деревням, а те, что остались, простаивают на бирже труда, мастерят зажигалки, меняют их на жмых у заезжих крестьян, а он, Степка Барабаш, подмастерье токаря, член Союза рабочей молодежи, отсиживается на крыше у дурацкой какой-то кособокой голубятни, стреляет покурить да ест, когда дадут. Люмпен!
Степан плюнул в канаву с застоявшейся, покрытой мазутными пятнами водой и, пройдя под высокой аркой с чугунными конями, зашагал по мощенному булыжником проспекту.
Болтался на железной пике полуоторванный золоченый крендель над закрытой булочной. У керосиновой лавки стояла понурая очередь. На спинах и рукавах мелом были написаны номера. За пыльными окнами трактира с облупленной вывеской "Не рыдай" подозрительные личности в офицерских френчах со споротыми погонами наливали какую-то бурую жидкость из пузатых чайников в граненые стаканы. Выпив, они морщились и быстро что-то жевали. В чахлом садике молчаливые люди потряхивали солдатским бязевым бельем, плюшевыми портьерами, поднимали над головой пакетики с сахарином. На деньги здесь не продавали ничего. Только меняли. На хлеб. Или на муку. Или на соль, на спички, на керосин.
– А ну, посторонись! – послышался чей-то негромкий властный голос. Посторонись!..
Прямо по мостовой два человека, один в гимнастерке, другой в потертой кожанке, вели под дулами наганов жилистого человека в нательной рубахе, защитного цвета бриджах, высоких начищенных сапогах. Коротко стриженные волосы поблескивали сединой, прищуренные глаза буравили толпу на барахолке. Увидев гладко причесанную женщину с тонкими поджатыми губами, одетую, несмотря на жару, во все черное, он резко отвернулся, так что жилы на его шее набухли, и пошел быстрее. Один из конвойных оглянулся, но женщины в толпе уже не было. Арестованный прошел мимо Степана, и тот услышал, как цокают каблуки его сапог по булыжной мостовой.
