Текст книги "Твардовский"
Автор книги: Юзеф Крашевский
сообщить о нарушении
Текущая страница: 5 (всего у книги 11 страниц)
– Желал бы я знать, зачем ты, собираясь продать свою душу дьяволу, взял с собою освященный мел и святую воду?.. – начал этот знакомый голос.
– Не хочу, чтоб ты взял меня даром, как дитя; я знаю, с кем имею дело, – отвечал Твардовский. – Ты посланник ада?..
– Я!.. Говори, чего ты от меня требуешь?
– Чего требую?.. Я требую, чтоб ты показал мне древо познания; чтоб ты разрешил мне вкушать плоды его, чтобы сделал меня мудрейшим из всех мудрецов и сильнейшим из всех сильных земли; я хочу знать мир совершенно, хочу знать все тайны его, прошлое и будущее, силы вещей и силу существа, хочу быть мудрейшим из мудрых, сильнейшим из сильных, величайшим из великих!..
– Многого требуешь! – отозвался сатана. – А что дашь за все это?
– Бессмертную душу мою.
– Душу? – возразил смеясь сатана. – Да, уверен ли ты, что она стоит всего того, что ты высчитывал мне? Уверен ли ты, что она и теперь уже заранее не принадлежит сатане, что она не на той дороге, на которой была еще в приходе на свет?
– Я знаю только то и уверен в том, что все сделанные мною грехи окупит покаяние; уверен, что не стою на безвозвратном пути к аду; уверен, что мудрость стоит того, о чем прошу теперь, – потому что она увлечет вслед за собою множество учеников, последователей и глупых подражателей; что эта мудрость увлечет всех – одних доказательствами, других примером, иных любопытством ослепленным!
Сатана рассмеялся.
– Пиши договор на свою душу! – продолжал он.
– Не торопись, – отвечал Твардовский. – Покажи мне наперед то, что можешь дать мне за мою душу, которую продаю, а не дарю тебе.
– Я доказал тебе при первом нашем свидании силу моего ума, чего ж тебе более?
– Этого мне мало. Докажи мне власть и силу этого ума на земле.
– Каким образом?
– Предлагаю тебе три испытания: во‑первых, снеси мне все серебро, сколько его ни есть в целой Польше, в Олькушские рудники. Давно уже засыпало их, и они не дают серебра. Этою карою Бог наказал олькушского магистра за святотатство. Пусть лежит там все серебро для меня одного, чтоб один я мог распоряжаться им.
– Ты этим разоришь целый край, – возразил дьявол.
– Мне так хочется, и пусть будет по‑моему.
– Второе испытание? – спросил смеясь сатана. – О, я вижу, с тобой не так‑то легко устроить дело, предвижу, что с твоей душой будет мне немало работы.
Твардовский самодовольно улыбнулся.
– Во‑вторых, – продолжал он, – в эту ночь выкопай мне пруд под Книшином и сдвинь огромный камень, который лежит под Червеньском. Наконец, в‑третьих, поставь мне Соколью скалу под Краковом так, чтоб верхушкой своей она упиралась в землю. Все это ты должен сделать в эту же ночь, без всякой помощи и в моем присутствии… Этим только можешь уверить меня в своей власти и силе, и тогда я уже заключу с тобой уговор на душу.
– Так все это только проба?.. Ну, хитер же ты, Твардовский! А если после этой пробы ты откажешься и не продашь свою душу?.. За что же мне трудиться даром и понапрасну ворочать светом, а?.. Молчишь?..
– Это мое непременное условие, – продолжал Твардовский. – Говори скорее: да или нет?..
Дьявол задумался и долго почесывал копытом затылок. Он долго ворчал себе под нос, как будто что‑то рассчитывал и наконец сказал Твардовскому:
– Ну, нечего делать! Принимаю условия, как ни тяжелы они. Пиши договор… Пусть будет по‑твоему!
– Не стану писать, покамест не докажешь мне своей силы.
– Ты торгуешься?..
– Да, я продаю самую драгоценную для меня вещь – душу… Я должен торговаться, потому что это последний торг в моей жизни. Не отдам тебе за бесценок своего бессмертия. Делай, дьявол, как хочешь.
– Выходи из круга, и следуй за мной, – сказал дьявол. Тогда Твардовский, окропив себя святой водою, взял книгу, перекрестился и вышел из круга. Дьявол заскрежетал зубами, видя, что ему не удалась его хитрость и что при таком оружии трудно овладеть Твардовским. На распутье налетел на них песчаный смерч, они сели на него и понеслись, как стрела. Долго носились они по горам и долам и стали наконец в Олькуше. Дьявол исчез.
У спуска в мину [5] Твардовский ждал дьявола. Через минуту показалась стая чудовищ, которые несли на своих плечах огромные куски руды. Постепенно, один за другим подходили они к отверстию, бросали туда серебро, уходили и снова возвращались с такою же ношею. Наконец последним показался сам дьявол. В когтях своих он нес маленький кусочек руды.
– Это остаток, – сказал он, бросая его.
– Чем же ты мне это докажешь? – спросил Твардовский.
– А чем же ты докажешь мне противное? – возразил хитрый дьявол.
Надо было согласиться Твардовскому, хотя он и не был уверен, все ли серебро снес дьявол и в самом ли деле была руда серебряная. Раздосадованный сатана между тем наклонился к отверстию и плюнул туда, как будто не нарочно. С той поры копи залиты водою.
Твардовский с дьяволом из Олькуша полетели в Кнышин. Тут Твардовский показал дьяволу урочище Чеховщизну, где надо было вырыть пруд. Дьявол стал посередине и начал так усердно рвать землю копытами и когтями, выбрасывать ее целыми глыбами, что скоро выкопал огромный пруд, потом плюнул, и вода наполнила пруд до самых краев.
– Сделал я тебе и другое дело… Поспешим к третьему, покамест не запели петухи.
И они снова сели на песчаный смерч, полетели на нем и скоро очутились под Червеньском. Тут Твардовский показал дьяволу огромный камень, покрытый мхом и плесенью, вросший в землю, и велел ему перебросить его за версту, через лес и воду – на городские поля.
Дьявол, казалось, был в недоумении; он долго качал головою, принимался за камень то с той, то с другой стороны, вздыхал и натуживался, но все было напрасно; наконец удалось ему покачнуть его. Тогда он обернулся к нему спиною, поднял его к себе на плечи, как мешок муки, натужился, замахнулся, и черная скала с грохотом и свистом взлетела к облакам, мигнула по темному небу, перелетела через лес и там уже грянула о землю.
– Теперь вернемся в Краков для последнего испытания, – сказал дьявол, – хотя, признаться, довольно бы и этих трех.
И вот прилетели под Краков к Сокольей, или Песчаной скале. Долго посматривал на нее сатана, придумывая, с которой бы стороны взяться за нее, – мерил ее верхушку, обходил кругом – и все не мог ничего придумать. С любопытством посматривал на дьявола Твардовский. Нельзя было без смеха смотреть на эту маленькую черненькую фигурку, которая едва была заметна у огромной скалы и которая бегала кругом ее, чихала и ворчала, посматривая исподлобья на Твардовского.
Но вот, видит Твардовский, что фигурка эта поднимается на копытах, растет все выше и выше, переросла скалу, схватила ее за конец, как палку, перевернула и поставила вверх ногами. Не стала, однако, скала с первого раза: трещала и шаталась то в ту, то в другую сторону, покамест дьявол не притиснул ее к земле.
– Что, каково! – сказал он, поравнявшись с Твардовским.
– Ладно! Пойдем теперь писать договор.
– Пойдем!
И они оба отправились к школе Твардовского, на Кржеменки.
IX
О том, как написан был договор
Когда они пошли на Кржеменки, Твардовский зажег свечку и вынул из‑за пазухи лист пергамента.
– Ты, может быть, думаешь, Твардовский, – сказал ему дьявол, – наши договоры пишутся, как ваши acta et munimenta, на ослиной или телячьей коже? Ты, может быть, полагаешь, что купчая на душу может совершиться на этом дрянном лоскутке, достойном разве только одних ваших omnibus et universis praesentibus et futuris, на выдел земли монахам? О, ошибаешься; для такого акта есть у меня пергамент, приготовленный в Италии из человеческой кожи, из кожи висельника. Прочнее такого пергамента нет на свете. Его не только выбили и выгладили палками при жизни, да и по смерти славно высушили на виселице… Нетрудно догадаться, что и простые чернила и все ухищренные выдумки миниатюристов будут также здесь некстати. В аду только те договоры принимаются за законные, которые написаны людскою кровью. Кровь служит тут символом, задатком телу так точно, как выраженная мысль задатком душе. Это два конца, за которые по смерти тащим мы ad infernos душу и тело… Позволь же пустить тебе кровь из среднего пальца; довольно с меня и одной капли. Редакцию акта ты поручишь мне как самому искуснейшему нотариусу.
– Лучше будем разбирать вместе каждый пункт.
– Пусть будет по‑твоему! Ну, начнем же. Ты продаешь свой товар; так и говори, что за него просишь! Говори с толком и явственно. Будем брать цену круглым числом; не станем торговаться.
– Не обманешь меня, сатана, твоими претензиями на честность; не торопись, успеем! Прежде всего я требую от тебя, чтоб ты дал мне знание и дьявольскую премудрость во всем, – мудрость вдохновенную, которая бы доставляла мне все без труда, без усилий, по мере надобности.
– Согласен, но только с условием: адская премудрость должна быть всегда готова на услуги аду. Дам тебе ее с тем, чтоб ты употреблял ее не иначе, как во вред людям. Иного употребления не допускаю.
– По крайней мере, ты не должен ограничивать ее действий, и тем самым… – возразил Твардовский.
– Даю, что имею, – отвечал сатана.
– Какая мне польза от твоего подарка, когда ты связываешь им руки?.. Нет, я никогда не соглашусь на такие условия; я хочу быть свободным в действиях.
– Этого мы не в состоянии дать тебе. Твое требование без смысла, чистая абстракция, ложное понятие, хоть оно и не кажется таким с первого взгляда. В целом свете нет ни одного человека с совершенно свободной волей.
– В таком случае я разрываю с тобой все условия.
– Постой, не торопись… Выслушай меня. Если хочешь, ты можешь делать, что угодно, но я буду наблюдать, чтоб все поступки твои клонились ко вреду людям.
– В таком случае все‑таки я должен поступить не так, как бы мне хотелось, следовательно, буду связан.
– Напротив; тебе будет казаться, что ты делаешь все по своей воле…
– А это предчувствие – эта мысль, что все сделано мною с добрым намерением, послужит лишь ко вреду ближнего!
– Нет, ты не будешь этого чувствовать в первую минуту…
– Но ты делаешь меня виновным уже тем одним, что говоришь мне об этом теперь. Как же ты хочешь иметь со мной дело без всякого пожертвования с твоей стороны? Ведь ты нуждаешься во мне, а не я в тебе. Кто‑нибудь из нас двоих попадет впросак, – заметил Твардовский после минутного молчания.
– Согласен ли? – спросил дьявол.
– Согласен, – отвечал Твардовский.
И оба улыбнулись. Таким образом, первое условие было установлено.
– Во‑вторых, – продолжал Твардовский, – дашь мне славу… да, славу, потому что слава равносильна на этом свете с могуществом. Человек, поступкам которого предшествует слава, черпает новые силы в самом себе. Слава – это его патент, аттестат, уверенность, что все действия его будут приняты. Слава привяжет ко мне толпу и сделает меня властелином ее. Славу ищут все для насыщения тщеславия, гордости. Она – громкое имя обманчивого призрака, она – другие действия, сила, бразды правления над умами. О, слава великая – дивная вещь!.
– Дам тебе славу; делай из нее, что хочешь, – продолжал сатана, – только не забудь, она будет для тебя не более, как бы колыбельною песнью кормилицы для ребенка.
– В‑третьих, дашь мне власть творить чудеса, то есть то, что несогласно с законами природы или человеческой мысли, – продолжал Твардовский.
– Требуй этого не от меня, а от дьявольской мудрости… Она тебе даст эту силу. Только не забудь, что во всех вещах, несогласных с законами природы, власть эта есть только призрак власти, иллюзия… Мы не творим чудес, но только морочим людей.
– Мне больше и ненадобно, согласен.
– Ну вот, теперь ты видишь, что я покупщик великодушный и невзыскательный. Теперь выслушай мои условия. Во‑первых, ты отдашь мне по смерти (ты можешь прожить до глубокой старости) душу свою и пойдешь в ад вместе со всеми твоими последователями, со всеми, кто уверует в тебя.
– До них мне нет дела, – прервал Твардовский. – Что же касается до моей собственной души, то я согласен отдать ее, но только после долголетней жизни.
– Это последнее условие не зависит от меня.
– Но ты можешь сократить мою жизнь.
– Не могу, несмотря на все мое желание. Извини меня за откровенность; я не хочу утаивать от тебя ничего. Однако, если ты решился продать нам так дорого свою душу, мы вправе требовать от тебя вместе с нею тела, прежде чем она оставит его… Мы возьмем тебя заживо.
– Заживо? – вскричал с ужасом Твардовский. – Заживо?!.
– Да, заживо, – спокойно отвечал дьявол. – В противном случае, я не согласен… Разве не может случиться, что перед смертью, на смертном одре, вздумалось бы тебе покаяться? – Пришли бы ксендзы, уговорили бы тебя к посту, к молитве… Тогда мы нажили бы с тобой пропасть хлопот. Для собственной безопасности нам надобно взять тебя в предсмертную минуту, живого и здравого…
– Ну, пусть так, – отвечал Твардовский по минутном размышлении. – Но ты должен назначить одно какое‑нибудь место, в котором бы ты мог взять меня.
– Зачем?
– Так мне хочется. Препятствие за препятствие. Ты отламываешь у меня кусок хлеба, а я не вправе вознаградить себя за это чем‑нибудь?.. Возьмешь меня не иначе как в Риме.
– Вот славно! – вскричал сатана. – В Риме!.. Зачем же непременно в Риме, а не в другом каком городе? Не хочу я в Риме.
– А я хочу в Риме, непременно в Риме, не иначе как в Риме.
– Невозможно.
– Ну, так и конец разговору.
– Ты смеешься надо мною, Твардовский?
– Скорее не ты ли издеваешься надо мной, сатана?
– Зачем же в Риме?
– Затем, что оттуда хочу идти в ад.
– Не думаешь ли ты, что святость места предохранит тебя?
– Нисколько. Мне просто хочется попасть в ад не прямо из моей родины, не прямо из тех мест, которые для меня дороги, но из отдаленного края, где никто меня не знает, где никто не узнает о моей плачевной судьбе.
– Ну, так для этого тебе довольно будет выйти только за границу. Зачем же непременно в Риме, отчего не в Париже, не в Амстердаме?..
– Хочу в Риме.
– Чудак ты, Твардовский!
– Упорен ты, дьявол!
– Так ты не хочешь переменить своего намерения?
– Не могу. Так или нет, говори скорее.
– Нечего с тобою делать! Пусть будет по‑твоему. Подумай сам, что я буду делать, если ты впору не пожалуешь в Рим, что, говоря между нами, очень вероятно?
– Ты можешь постараться об этом. Надейся на свою хитрость и на свое уменье, – отвечал Твардовский, – можно побудить меня, убедить…
– Ну, пусть так и будет! – сказал дьявол. – Теперь мы кончили. Торопись писать договор; скоро запоют петухи.
Сказав это, дьявол уколол Твардовскому палец, омочил в кровь перо, подал ему и стал диктовать условия. Когда Твардовский написал эти условия на огромном пергаментном свитке и приложил печать черного воска, раздался вдали крик первых петухов. Все исчезло. Бледный луч утренней зари коснулся утомленных глаз Твардовского. Истощенный усилием этой ночи, Твардовский лег на траву, и крепкий сон овладел им.
X
О том, как Твардовский возвратился в Краков и что говорили ему колокола
Солнце стояло уже высоко, когда Твардовский проснулся. Матюша‑сиротка лежал у ног его и смотрел ему в глаза. Твардовский не знал, откуда и зачем он взялся тут. Когда он, утомленный происшествиями прошлой ночи, раскрыл глаза, первой мыслью его было воспоминание прошедшего… Тут только заметил он в себе страшную перемену… Теперь он смотрит на вещи иными глазами, иначе понимает свет, иначе мыслит, иначе чувствует. Он убедился в этом при первом взгляде на мир Божий… Он еще узнавал себя, потому что помнил свое прошлое; он, как растение, держался на земле на той самой точке, на какой был вчера, но между «вчера» и «сегодня» стоит теперь преграда, граница, отделяющая две жизни, совершенно между собою различные, одна на другую нисколько не похожие. Прежняя жизнь его была жизнью труда, сомнения, горести и надежды, – новая жизнь ознаменовалась гордою самоуверенностью, желанием злого, чувством порочным и сладостным вместе. Твардовский задумывался; его чувства и мысли носили на себе верный отпечаток дьявольского влияния; он увидел, что дьявол, вместо желанной мудрости, дал ему свою злость и гордость. Но, вникая своим умом в природу и в законы мысли, он видел все предметы яснее, чище, понятнее прежнего. Все теперь представлялось ему без покрова; ни в чем не было для него тайны. И он не мог быть недоволен собою, несмотря на чувство какой‑то неведомой ему до сих пор ненависти к людям, на влечение к злобе…
– Каким образом ты попал сюда? – сказал он, обращаясь к Матюше.
– Я беспокоился о тебе, не знал, что подумать, и решился искать тебя.
– Тебя никто не просил об этом. Уж не считал ли ты это своею обязанностью?
– Обязанностью? – произнес с тяжелым вздохом сирота. – Благодарность – вот моя обязанность.
– Объясни мне, что значит благодарность? – спросил улыбаясь Твардовский.
– Это… как бы назвать тебе?.. Это что‑то такое, что опутывает сердце, как цепями, и тянет его к своему благодетелю; невыразимое чувство влечения, самопожертвования.
– Скажи лучше, – возразил Твардовский с адским смехом, – удочка на новые ласки.
– О, нет, совсем нет!
– Что слышно в Кракове?
– Там только и разговора, что о тебе.
– Что же говорят обо мне?
– Все удивляются, отчего ты так долго сидишь на Подгорье, и даже поговаривают, что ты якшаешься с дьяволом (при этих словах Матюша перекрестился).
– А еще что? – спросил со смехом Твардовский.
– Простой народ, которому известно, что я служу у тебя, беспрестанно спрашивает меня о тебе. Всякий день приходят к тебе за советами целыми толпами и докучают мне своими расспросами… Не знаю, как от них отвязаться. Им кажется, что ты и чудеса творить можешь.
– Могу, – отвечал гордо Твардовский.
– А если можешь, зачем не хочешь помогать людям?
– Зачем?.. Это не твое дело. Об этом ты не должен знать.
– Пойдем лучше домой, Твардовский. Пора тебе заглянуть в свою каморку. Одни мыши читают твои покрытые пылью книги. Разве уже они не нужны тебе более? Разве ты уже успел вычерпать из них всю премудрость?
– Все и вся, – отвечал Твардовский, – и теперь готов хоть сжечь их.
– Зачем же ты скрываешь от людей свою мудрость?
– Я сказал тебе, что не твое дело знать об этом.
Матюша замолчал. Они скоро подошли к Кракову. В это время колокола костелов звонили на Ave Maria. Было что‑то невыразимо жалобное в этом вечернем звоне.
– Видно, по чьей‑нибудь душе звонят сегодня так жалобно? – спросил у Твардовского Матюша.
Молчал Твардовский. Слышал и он этот жалобный звон, который относился прямо к нему и говорил ему: «Беда тебе, душа, беда! Ты отвергла Бога для света и земной мудрости и предалась сатане. Вечные мучения ждут тебя за кратковременную победу; вечные муки раздавят тебя, как червя, и сгладят твою гордость и попрут славу. Беда, Твардовский, беда душе твоей!.. Великий учитель, сегодня ты умер для неба и начал жить для ада!..»
Одни колокола перебивали другие, и скоро все они, слившись в один хор, разносили по всему городу страшную свою песнь: «Беда, Твардовский, беда душе твоей!»
Твардовскому казалось, что колокола говорили для всех, что не один он понимал вещие слова их. Но народ, не разумея их голосов, останавливался и с немым уважением смотрел на Твардовского. Усмешкой и взглядом презрения отвечал Твардовский.
Частые отсутствия из города и долговременные пребывания Твардовского на Подгорье делали его в глазах простых людей каким‑то таинственным существом. О нем уже говорили как о великом чернокнижнике; все смотрели на него как на чудо мудрости. Широко разнеслась о нем слава, и от дворцов достигла скоро до крестьянских изб, о нем начали говорить все. Твардовский не знал, чему приписать такое влияние, личным заслугам ли или дьяволу? Сомнение это навело его на грустные мысли, которые, однако, были скоро прерваны приходом одной старухи.
– Вылечи мою дочь, отец мой, благодетель мой, – говорила она, обливаясь слезами и целуя у Твардовского руку; По странному предчувствию, Твардовский, никогда не видав этой женщины, угадал в ту же минуту, что она вместе с дочерью жила в убогой хате на Клепарже, что дочь ее была больна от рождения и что одна только вода из близлежащего родника могла ее вылечить.
– Чем больна твоя дочь?.. – спросил Твардовский старуху. Старуха начала рассказывать болезнь.
Твардовский перебил ее.
– Дочь твоя выздоровеет через три месяца, три недели, три дня, три часа и три четверти, только давай ей пить три раза в день по три рюмки воды из родника, который течет в трех шагах от третьего от вас дома.
Не успела еще уйти обрадованная старуха, как к Твардовскому подошел ученый профессор, итальянец. Они поздоровались по‑латыни.
– Отчего тебя так долго не было видно? – говорил Твардовскому итальянец. – Здесь все рассказывают о тебе чудеса; говорят даже, что ты знаешься с дьяволом. Признайся, не совсем завидная слава для учителя первой школы во всей Короне [6]. Никто из нас не верит этим басням, но твои частые прогулки, твое уединение…
– Ты знаешь, что рассудок требует иногда отдыха и уединения, особенно, если он утомлен трудом или отуманен горестью. Такие минуты – для него диета.
– Правда, правда, – отвечал профессор, – я знаю, что для своего оправдания ты можешь привести множество доказательств, множество изречений из древних писателей, еще больше примеров из жизни святых отшельников; но можно ли до такой степени забыть свои обязанности и презирать свет? Все ученики твои и мы, товарищи твои, ждем тебя здесь с одинаковым нетерпением. Слава твоя говорит за тебя на каждом шагу, а ты избегаешь ее!
– Слава? – возразил Твардовский. – И ты думаешь, что я имею ее, эту славу?.. Нет, любезный друг, слава одного города, одного края, не есть еще слава. Эта слава только убивает нас… Оставляя землю, где жили, и переходя в другую, мы снова становимся неизвестными и ничтожными и снова должны приобретать эту славу.
– Какой же тебе славы? – спросил профессор после минутного размышления.
– Какой?.. Такой славы, которая разнесла бы мое имя по белому свету, чтоб оно было на языке у всех людей, от королей и до последних нищих.
– Такая слава в руках Божьих, – сказал тихо итальянец.
– Скажи лучше: в когтях дьявольских.
– Не понимаю, – сказал удивленный профессор, отступя от Твардовского.
– Я объясню тебе это философически, доктор. Самое величайшее добро и самое величайшее зло могут иметь безграничную славу. Итак, слава есть следствие двух противоположных причин. Скажи мне, которой из этих двух причин обязан я своей славою?
– Взаимной совокупности обеих, если хочешь знать непременно, – сказал доктор. – Тебя признают мудрецом, но общая молва относит эту мудрость к чернокнижию, которое дается не от Бога, начала добра, средоточия истины и блага.
– Так ты думаешь, – возразил холодно Твардовский, – что эта толпа может судить о нас, о великих людях, когда она нас и понять не может?..
– Vox populi – vox Dei, глас народа – глас Божий, – сказал тихо доктор. – Существование чар никто не может опровергнуть, а чары исходят от дьявола.
– Сущая правда. Если есть на свете дьявол, то есть и чары. Vale.
– Vale.
Толпа студентов сменила ученого доктора. То была кипучая, алчущая науки молодость; веселая, хоть и в рубище; свежая и румяная, хоть и голодная. Увидев учителя, студенты не могли ничем обуздать своего восторга. Шапки полетели в воздух. Все кричали: «Vivat Tvardovius! Vivat!»
Матюша‑сиротка плакал от радости. Улыбка сияла на лице Твардовского.
А между тем колокола пятидесяти краковских костелов звонили и доносили до слуха Твардовского ужасную свою песнь:
– Беда душе Твардовского! Беда тебе, Твардовский, с твоей славою, с твоим величием! Ты продал себя сатане – отдал за минуту жизни целую вечность! Беда тебе, учитель, беда, беда!
Понятен был Твардовскому этот голос; щемил он больно его сердце. Твардовский шел в задумчивости; кругом него раздавались «виваты»; вдали жалобно выли псы. Из всего этого шума, смешанного, разнообразного, дикого, можно было вывести дурное предзнаменование; то не были крики счастья и радости. Недовольный Твардовский остановился и закричал:
– Молчать, колокола!
И в ту же самую минуту вырвались из рук звонарей шнуры колоколов. Колокольни тряслись в основаниях, готовые рассыпаться камнями, и колокола, глухо простонав, умолкли. Скоро Твардовский пришел домой. Толпы народа окружили его и здесь приветствовали громкими криками: «Vivat Tvardovius!»
XI
Как король посылал за Твардовским
Что такое слава? Откуда она? Не похожа ли она на снежный ком, который катится с гор в долину?.. Сначала он мал; потом растет и растет, все больше и больше; вот уже он захватывает с собою все, что ни встретит на дороге; это уже не прежний ком, это целое облако снегу, скала, лавина, – страшная, всеразрушающая лавина, которая летит, как молния, засыпает села, города и, наконец, падает где‑нибудь в долине и разливается озером. Так возрождается, так растет и так оканчивается слава. Часто приходит она неожиданная и незаслуженная. Иной бедняк ложится спать, а проснувшись, видит ее у себя в изголовье, как золотую корону, которая не столько украшает голову, сколько тяготит ее. Но чаще она так же скоро и исчезает, как скоро приходит. И в самом деле, что такое слава? Мечта, обманчивый призрак чего‑то несуществующего! Каждый может дать ее, каждый может отнять, а никто не знает, где она, что она, для кого она.
Слава Твардовского была одна из тех, которые приходят во сне. На другой день, после договора с дьяволом, он нашел ее у себя в изголовье, – и она пришлась ему впору, как будто нарочно для него была сделана. Ему казалось, что он давно уже ждал ее, что надеялся на нее, как будто она была ему обещана наперед, – не удивлялся ей и принял ее с равнодушием заимодавца, который принимает в срок уплаченный долг.
И однако ж, могучею была эта слава, слава, для которой не существовало ни неверующих в нее, ни завидующих ей, ни оспаривающих ее, потому что Твардовский в глазах народа стоял так высоко, что никто не осмелился бы и подумать завидовать ему. Все горожане с уважением преклоняли перед ним головы; ходили дивные слухи о его чудесных исцелениях, о советах и средствах, которые он давал, о чарах и заклятиях, которые он производил. Беспрестанные повторения этих слухов увеличивали их вместе с временем, разнообразили до бесконечности. У дверей дома Твардовского толпился народ с утра до вечера; вельможи присылали за ним раззолоченные коляски и осыпали его деньгами за каждый визит, за лекарства, прописанные им, нередко за одно слово. Счастье сопутствовало Твардовскому во всем: каждый новый шаг увеличивал его славу; за каждым шагом следовали новые, более прежних, дивные слухи, – каждый день ознаменовывался каким‑нибудь новым чудом. Могущество чародея не знало границ.
И радовался Твардовский, потому что гордость его и жажда славы были уже насыщены; он обладал тем, чего желал, испил того, чего жаждал. Но был ли счастлив от своей славы Твардовский – этого не знал никто.
Однажды поздним вечером Твардовский сидел перед огромною книгой, хоть и ничего не читал в ней. Лампа горела перед ним на столе. Матюша спал в углу комнаты. Кругом все было тихо. Ничто не нарушало торжественной тишины той минуты, в которую целый город с молитвою отходил ко сну. На огромном покрытом грубым сукном столе, перед которым сидел Твардовский, стояли и лежали предметы, какие в то время можно было найти у одних только ученых по ремеслу. Лежали на нем: человеческий череп, кости и ребра так называемых «великолюдов» [7]; чучело крокодила висело на потолке; в углу стояла египетская мумия, обвитая иероглифическими пеленками; уроды в огромных банках; скелет белелся на почерневшей стене; над окном распялен был нетопырь. Было время, когда Твардовский по этим бренным, когда‑то оживленным, остаткам изучал тайны природы, пытал прошлое, доискивался будущего. Теперь все это стало для него известным и бесполезным; теперь он готов был бросить все это с презрением, как огрызок плода, из которого высосана уже вся сладость.
Вдруг послышался Твардовскому как будто чей‑то шелест, чей‑то тихий говор. Улыбаясь, прищурил Твардовский глаза, и среди мертвой тиши явственно доходили до его слуха следующие слова, которых, кроме него, не услышал бы и не понял никто на свете.
Скелет. Какая смертная скука стоять, как на часах, у этого безумца, – стоять без пользы и понапрасну! По крайней мере, прежний господин мой пересчитывал мне иногда ребра, – а этот даже и не дотронется до меня. Мыши только огрызают мне на ногах пальцы! Уж лучше было бы мне в сырой земле! Спокойно выспишься там за все беспокойные ночи в жизни, а тут стой, вытянувшись, как на часах рекрут… Еще как будто на смех понацеплял мне пружинки вместо мускулов, – жмут бедные кости, которые, бывало, так привольно двигались под кожей и телом. Чтоб тебе самому, проклятый мудрец, служить по смерти пугалом или посмешищем! За что ты меня держишь понапрасну?..
Рука великана. Молчал бы лучше, воробей, если видишь, что я не жалуюсь! А мне‑то небось хорошо здесь, мне, которая при жизни была не чета тебе, ничтожному червяку? И разве приятно мне слушать, когда все эти лысые головы с очками на носах примутся рассуждать обо мне и доказывать, что я никогда не была рукою человека, а каким‑то бессловесным мамонтом или чем‑нибудь похуже этого? Небось хорошо мне здесь мне, – руке допотопного великана, – мне, которая была так сильна в жизни?..
Скелет. Сильна – по величине, да по глупости разве…
Уродец в спирте. Ай! Ай! И я мучусь, и я терплю, хоть и думают, что будто у меня нет и не было души, и что я не видал света. И разве приятно смотреть на кусочек этого света, который описывали мне таким прекрасным, смотреть сквозь спирт и стекло и не видеть ничего, кроме грязной комнаты да этой лысой головы?..
Мумия. Что это разворчалась там эта противная сволочь? Что она? Кто они? Люди или рабы? Молчать! Я здесь царица!
Все. Ха, ха, ха! Царица?.. Ты царица? Да здравствует царица! Ха, ха!..
Мумия. Не видите разве на пеленах моих надписи? Знайте же – я знатная, великая царица народа египетского. Не понимаю я только, кто этот безумец, который осмеливается резать меня на кусочки и давать больным вместо лекарства. Беда ему, когда настанет час моего мщения!
Все. А! Беда ему от тебя знатной, всемогущей царицы, которая раздает себя по кусочкам всем тем, кого одолеет колика, у кого отяжелеет голова или прогниют внутренности!
Мумия. Во всех гробницах ваших не было женщины моложе и прекраснее меня…
Все. О, великая царица! Прекрасная царица! Как жаль, что тебя обпилил так наш мучитель! Сама себя хвалишь, ты – царица без двора и без штата!
Нетопырь. Неужели уже на дворе ночь? Ах, как хотелось бы мне слететь с этого окна, к которому меня пригвоздили! Зачем, за что распяли меня?.. Что любопытного нашли они в моих крыльях? Я простая мышь, только с крыльями, как отец мой, как мать моя, как вся семья наша. Как, я думаю, весело теперь жить на свете братцам и сестрицам моим! Сколько там огоньков блестит в окнах, какие прохладные, роскошные гнезда на чердаках и в подвалах! О, зачем я не могу полететь к ним!
