Текст книги "День казни"
Автор книги: Юсиф Самедоглы
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 13 страниц)
– Сердце, что ли опять?
– Не-ет... Побелел лицом... Помирать собрался. Помру, говорит, нынче ночью. Ему урядник во сне приснился.
Махмуд засмеялся.
– Какой еще урядник, айя, да построится твой дом! Прокурор, может быть?
– Нет, урядник... Словом, не в себе он, страх какой, собирайся, прошу тебя, поедем поскорей, – голос Мошу задрожал. – На лодке татарина Темира поедем, он ждет нас под скалой.
– Сейчас, сынок, сейчас поедем, как же не поехать? – Но вспомнил вдруг и на всякий случай спросил: – А Кура как – не разлилась?.. На какой вы лодке приехали?
– На моторке.
– Ну, постой минутку, я сейчас.
Махмуд поспешно собрался, натянул на ноги солдатские сапоги, надел телогрейку, застегнулся, нахлобучил на голову шапку-ушанку, взял сумку и вышел.
– Ты меня так заторопил, что я и в дом тебя не позвал, – сказал он мокнущему под дождем мальчику.
– Подумаешь, дождь! Дождя, что ли, не видели? – отозвался Мошу, приноравливаясь к его шагу.
Деревня спала. Сквозь туман там и сям мерцали редкие огни в домах, ни одна собака не забрехала им вслед. Возле колхозного управления они свернули налево, к Куре, сошли с асфальтированной дороги и тотчас угодили в непролазную грязь. Шарп-шарп, шарп-шарп, – чавкало под ногами... Пахло водорослями.
– Мошу, не приведи господь, сель нас застигнет! Потонем!
– Да как же селю не быть, когда такая погода? Что ни день, то космонавта в небо запускают, все небо, как есть, продырявили, чего же еще ждать?
Мошу так иной раз скажет, что взрослому мужику впору, даром что в школе еще учится. Всего то лет шестнадцать-семнадцать парню, а разговором и обхождением совсем зрелый человек и водится со взрослыми, и водку с ними попивает, как слыхивал Махмуд. "Дитя времени, – заключил Махмуд. – Так-то оно, может быть, и лучше. В наше время мямлей не проживешь".
– А дед твой, Мошу, совсем сплоховал, если так часто врачей к себе стал звать. Прежде он с врачами не знавался.
– Прежде! Прежде он как железный был, бывало, подхватит меня одной правой и в небо поднимет. Последние два месяца так переменился, не узнать его... – голос Мошу опять задрожал. – Не пойму я, что с ним стряслось.
Махмуд прокашлялся и проглотил горькую слюну.
– Слышь, а сколько лет ему, деду?
– Мать говорит, около девяноста.
– Ну и хватит. Не два же века жить!
– Не говори так, доктор Махмуд, не могу я такие слова слышать... Люблю его очень. – Мошу сбоку посмотрел на Махмуда.
– Я, что ли, не люблю? – отозвался, крупно шагая, Махмуд. – В таких людях, как Зульфугар-киши, весь смысл жизни, вся соль ее! Где нынче такого сыщешь? По мне, так пусть тысячу лет живет Зульфугар-киши! Да не убивайся ты раньше времени, обойдется, отойдет, сердце у него как сталь. – Махмуд солгал, чтобы утешить мальчика. С сердцем-то у старика как раз и было неважно, прошлый раз, когда Махмуд проведывал его, пульс почти не прослушивался.
– А я что говорю? – обрадовался Мошу. – Дедушка, говорю, ей-богу, нет в тебе никакой хворобы, хочешь, в Тбилиси свезем тебя, самому главному академику покажем – и он тебе то же самое скажет! А он, нет, мол, урядник за мной во сне приходил, помирать пора.
– Слушай, да что это за урядник? – Махмуд даже приостановился.
– Почем я знаю? Разве ж он когда откроется нам, скажет, что на сердце держит?
– Слушай, а может, старик того, с ума тронулся, а? Вот уж сраму не оберемся!
– Не-ет, – нерешительно протянул Мошу, тто. понизив на всякий случай голос, спросил: – Тронутые, ведь они кидаются на людей, кусаются, а, доктор Махмуд?
Ха-ха-ха! Как вцепится в горло, так всю кровь и высосет.
– Нет, нет, ничего такого нет, разум весь при нем, и разговор в полном порядке. Чаю попил, хлеба ломтик съел. Мать ему ноги помыла, нет, не похож он на тронутого ничуть.
– Симулирует, стало быть! Комедию перед вами ломает. Не переживай ты, не бойся. Вкачу укол, и все пройдет. Не впервой.
Дальше они шли молча. Махмуд стал вспоминать, есть ли у него камфара в сумке или нет. Если нет, тоже не беда, довольно димедрола. Прошлый раз одним димедролом обошелся.
Осторожно прощупывая ногами землю, они спустились на берег Куры, где под скалой их ждал Темир. С лодки светился огонек, Махмуд сообразил, что Темир прихватил с собой двухламповый железнодорожный фонарь, в слабом его свете с трудом можно было разглядеть часть реки: волны пенились, как будто в них растворили мыло. Стало быть, шутки шутками, а вода в реке поднялась, и подтаявший на солнце горный снег, смешавшись с тяжелой и мутной речной водой, поднялся наверх густой пеной. Такой сель запросто вымывает с корнем вековые деревья, и если, не приведи бог, лодка наткнется на одно из этих деревьев, то не миновать им, ночевать посреди реки, под дождем. Лодку надо вести с предельной осторожностью. Темир – опытный перевозчик, Махмуд это знал, но только бы не был под градусом.
– Добрый вечер, Темир! – Махмуд занес ногу и, как буйвол кидается в воду в летний зной, всей своей тяжестью шлепнулся в лодку. Лодку тряхнуло, Темир в брезентовом плате с капюшоном, подхватил его под локоть. А Мошу вскочил легко, чуть-чуть качнув лодку.
– Темир. признайся, ты сегодня не наагдамился, нет? – спросил простуженным голосом Махмуд, ему было зябко.
– Ни.
– Ей-богу!
– Ни.
– Тогда вези нас скорее на тот берег, Зульфугару-киши плохо.
– Знаю, – коротко отрубил Темир, давая понять, что он не в настроении и лясы точить не собирается. Став к ним спиной, он завозился с мотором, то ли заводил, то ли еще что, но очень уж долго.
– Что, не заводится, что ли? – нетерпеливо спросил Махмуд. Он сидел на носу, вытянув ноги. Мошу все еще стоял. – Приземляйся, сынок. Мотор тут, видишь, на хозяина похож. Что ты возишься там, ай Темир?
– А тебе что?
– То есть как это – мне что? Я не на пир, я к больному еду.
– Знаю, – сказал Темир, не оборачиваясь. – Не на пир. С пира.
– А ты почем знаешь, айя?
– Что ж, не слышу, что ли, как от тебя тутовкой Григора разит? – Темир рассмеялся, довольный, что подколол.
– Ах, мать твою за ногу! Я всегда знал, что татары – лихие разведчики! – Махмуд шлепнул ладонью об колено. В этакий дождь, в этакую сырость – и учуял ведь! А, Мошу? Ну и нос у тебя, Темир, прямо как у молодого щенка... Слышь, Темир, доставь ты меня в целости-сохранности туда и обратно – угощение тебе выставлю. Слово даю.
Темир дернул за конец веревки, но мотор не завелся, густой запах солярки ударил всем в нос. Темир яростно сплюнул в воду.
– Мне, брат, твое угощение без надобности. С меня Пойлинского буфета хватит! – бормотал он себе под нос, сызнова наматывая веревку на вал.
– Да нет, ты не отнекивайся, хочешь не хочешь, а раз сказал, то угощу. Пойдем с тобой в шашлычную Халила-даи и ешь, сколько влезет. Расход мой.
Темир еще раз резко дернул веревку, мотор вроде зачихал, но опять без толку.
– Слушай, Темир, – рассердился Махмуд, – не вы ли, татары, триста лет подряд держали в страхе полмира?.. Что же ты теперь с одним мотором не совладаешь никак?
– Да разве ж это моторы, что продают, мать их!.. А ты Махмуд, поимей в виду, за всякие такие слова и угодить кой-куда: можно.
– Ой-ой-ой, напугал! Поглядите-ка, кто со мной политзанятие проводит. То, что я сказал, написано черным по белому во всех учебниках истории. Или ты в школе не учился, а?
– Я сказал – ты слышал. От бога благоденствие, от прокурора – действие.
– Что, что? Ну, шельма!
– Новая песня, сочинения татарина Темира, – сказал он, в третий раз сильно дернул за веревку, и мотор, зафыркав, заработал, наконец. В мокрые от дождя лица Махмуда и Мошу частой дробью ударили брызги воды, разбитой лопастью, а тут еще Темир так круто вырулил налево, что Махмуд, вскрикнув, повалился на Мошу.
– Потише, да не построится дом твой, потопишь нас!...
– Ни, там, где перевозчиком татарин Темир, ни один мусульманин еще не потонул.
Он вывел лодку на середину реки и повел ее против течения.
– За двадцать минут, самое большее, за полчаса на месте будем, иншалла! Н-но-о, мать вашу!..
Темир прибавил газу, лодка пошла шибче. От холодного встречного ветра у Махмуда заледенело лицо. Он поспешно опустил уши на шапке и еще раз подумал, что хорошо бы без приключений добраться до жилья... И поскорее бы, холод собачий... Не каждому дано в такую погоду осилить Куру... "Господи, на тебя уповаю", – сказал он про себя почти машинально.
Мошу одолевал сон. Он сидел с полузакрытыми глазами и заиндевелыми бровями.
– Телевизор сегодня смотрели? – Махмуд обратился со своим вопросом скорее к Темиру, чем к Мошу. Темир, вырулив лодку в нужном направлении и придерживая руль локтем, прочищал отрезком проволоки свой длинный мундштук кизилового дерева. Прочистив, сунул в рот, продул его, потом все так же неспешно достал из кармана пачку "Авроры" и вставил сигарету в мундштук. Полез в плащевой карман за самодельной зажигалкой-пистолетом, зажег и затянулся с наслаждением. И посасывая мундштук, ответил, что не знаю, как Мошу, а я телевизор не смотрю, у меня от него голова раскалывается.
– Чер-те что в мире творится, Темир. Всюду воюют.
– Мне-то что?
– Люди же гибнут!
– Мы же не гибнем! – сказал Темир осипшим от табака голосом.
– А ты что нашей погибели хочешь? – засмеялся Махмуд.
– Я, брат насмотрелся на своем веку человеческой гибели. Не приведи никому господь!
Но Махмуд уже пожалел, что затеял с ним этот разговор. Пиши пропало, подумал он, сейчас начнет в тысяча первый раз рассказывать историю своей горькой жизни, как, вернувшись с войны, застал свою жену Тамару с молодым русским солдатом, потом пойдет честить всех подряд в мире женщин, ни сестры, ни матери ничьей не пощадит. Излившись потоком бессвязных слов, он вдруг иссякнет и, глядя перед собой опустевшими глазами, только и будет бить себя по коленям и приговаривать: "Эх, вашу мать... Эх, нашу мать..."
Но Темир не всегда говорил о своей злосчастной доле, вернее сказать, в трезвом состоянии он этой темы не касался, а если при нем заходила речь о войне, молча стушевывался. Но стоило ему выпить в станционном буфете один-два стакана крепленого вина, как он начинал говорить и ругаться, изливать свое изболевшееся сердце первому встречному и, случалось, плакал... Куда денешься! Другой кто от такого крушения жизни умом бы тронулся, а он еще ничего, держится.
На железнодорожной станции, куда Темир приходил из греческого села, где проживал постоянно, его знали даже бездомные собаки, слонявшиеся по путям.
Приходил он обычно в базарные дни, когда на станции было людно, и в красной сатиновой рубахе, туго подпоясанной тонким юфтевым пояском, в высоких надраенных до глянца сапогах, с приглаженными редкими волосами на голове, надушенный одеколоном, входил в тесный, полный мух и окурков, станционный буфет. Завидев его, буфетчик Керим вместо приветствия произносил несколько татарских ругательств, из тех, каким его Темир обучил, и оба они довольные, громко смеялись.
Когда Темир смеялся, обнажались его кривые желтые зубы, похожие на сигаретные окурки, а узкие раскосые глаза исчезали в набегающих морщинах век. "Помереть мне! – говорил Темир буфетчику Кериму. – Ты должен был татарином родиться, ты наш язык похлеще меня знаешь. Эх, мать вашу..." заканчивал он, и буфетчик знал, что время наливать ему вино. Денег Керим с Темира не брал, поил его задарма.
Темир, объездивший свет от Сибири до Кавказа, не сыскавший себе нигде пристанища, обосновавшись, наконец, в старинном греческом селе на берегу Куры, полагал пожить тут года два-три, а там, с богом, и на землю отцов вернуться. Но шли годы, и мир в глазах Темира совершенно переменился. Неизменными в этом мире оставались только Тамара и молодой солдат. Однажды, в первые годы своего приезда, Темир, напившись, поведал буфетчику Кериму историю своей злосчастной жизни, и Керим навечно пожалел Темира, как жалел бездомных собак, слонявшихся возле буфета. Вечером, дома он рассказал историю жизни Темира своей старухе-матери, и мать сказала: "Дитя мое, будь добр к нему, помогай ему, благое, угодное богу дело, ведь этот Темир или как его там, ведь это же сирота божья!..".
В следующий базарный день, когда Темир пришел в станционный буфет, Керим заявил ему, что, мол, отныне ни рубля с тебя не возьму, пей, сколько влезет, закусывай, чем бог послал, а медяки твои мне без надобности, так, мол, и знай, потому как для чего же еще человек человеку нужен в нашем мире? Так и сказал. Темир повеселел, оттаял ком желчи, сыздавна застрявший у него в груди, раскрошился и вышел вон, и кровь у него в жилах вроде как обновилась, и на радостях он поспешно побежал за станционный буфет и в укромном месте опорожнил свой мочевой пузырь. Потому что злосчастный этот человек, погрязший в бедах, изверившийся в роде человеческом, нежданно-негаданно обрел на земле человека – это ли не милость судьбы?
– Слушай, Темир, на тебя трезвого смотреть жалко, плакать хочется, Хазрат Аббасом клянусь! – не отставал от татарина Махмуд, то ли от страха, то ли от скуки. – Человек должен держать себя в равновесии, понимаешь? А ты днем один человек, вечером – совсем другой. Днем поглядишь на тебя – святой, да и только!
– И я не святой, и ты не святой, оба мы с тобой одной бязи лоскуты. Темир затянулся, раза два кашлянул. – Эй, Махмуд! – почему-то громче обычного сказал он. – Вот ты говоришь – война, воюют, стреляют, друг дружку истребляют? А я говорю – поделом, к дьяволу! Мне что, больше всех дела до вселенского горя, а? Я так понимаю, дорогой, что рано или поздно и Темира в могилу сволокут, и все друг дружку прикончат, и на этом точку поставят. И сказать тебе, почему? Потому, что человек должен быть человеком. А мы, мы все, и большие, и малые, мы человечность свою утратили. Я хочу вот что сказать – мы все превратились в гульябаны*!
______________ * Гульябаны – мифический дикий человек, обитающий в горных лесах, здесь чудовище.
Мошу проснулся, открыл глаза и захихикал.
– Смеешься, Мошу? Думаешь, если меня зовут татарин Темир, так у меня на плечах головы нету?
– Есть, дорогой, есть, – Махмуд легонько ткнул Мошу в бок, гляди мол, как я его сейчас разыграю... – Есть, да еще какая, с лошадиную, небось, размером! Вот только в нем размягчение мозга произошло, подтаял он у тебя маленько! – Они с Мошу расхохотались и ждали, что Темир разразится каким-нибудь смачным ругательством, как всегда и по-татарски, и по-русски, но Темир, против обыкновения, и бровью не повел. Он помолчал немного и снова за свое:
– Айя, Махмуд! – сказал он. – Ты человек ученый, на три деревни единственный фельдшер, райкому ровня, не меньше. У кого что заболит – за тобой посылают. Но ты ведь пустомеля, Махмуд! И знаешь, почему?
– Почему? – построжавшим вдруг голосом справился Махмуд.
– А потому, брат, что ты горя не видел.
– Это я горя не видел? – Махмуд повернулся к Мошу, словно призывая его в свидетели. – Слыхал, что мелет? Да я с пяти лет отца-матери лишился. Доныне бабушку свою единственную без слез вспомнить не могу. Или это, по-твоему, не горе?
– Ну, лишился, а дальше что?
– А дальше – родственники меня подобрали, тетка по матери...
– Ну, а дальше?
– А что дальше? Кормила, одевала, растила... Царство ей небесное, да полнится светом могила ее... Эй ты! – взорвался вдруг Махмуд. – Кому я что худого сделал, а? – в голосе у него звучала обида.
– Опять ты ни черта не понял! – засмеялся Темир. – Я о другом толкую, Махмуд. Есть люди, от рождения горемычные, а есть, что родятся беспечальными, так и живут всю свою жизнь беззаботно. Ты – из последних, Махмуд.
– Что же делать прикажешь? Плакать и рвать на себе волосы, что негры друг в дружку стреляют?.. Сегодня по телевизору видел... кошмар!..
– Ну вот! – тряхнул головой Темир. – А я тебе о чем толкую? Черные истребляют черных, белые – белых, а почему? Потому, братец ты мой, что человеки человечность свою потеряли, чудищами стали. Дикими, что тот гульябаны.
Не ожидал Махмуд такого поворота, даже голова у него разболелась. Нет, не то говорит Темир – путаник, то по подкове ударит, а то по гвоздю.
Про кого в ваше время можно сказать, что горя не видал? Про кого ни скажи, выйдет ложь. Каждый несет бремя своих бед, но один терпит и выглядит беспечным, а другой пополам ломается, на четвереньки становится, воет и скулит. Махмуд вспомнил детишек военной поры, как они в затемненных своих хибарках ели жмых при свете коптилки. Жмых раздавал по домам амбарщик Муса. Ножницами отрезал... Ели жадно, неутоленно, и не наедались. Что же это, как не горе... Так и хотел сказать Темиру, но отвлекся вдруг мыслью, вспомнил своего городского родственника, желтое, как жмых, лицо его, запавшие глаза, оно это больное лицо, вдруг замаячило перед глазами, замерцало, как заоблачный лунный свет, что вот-вот исчезнет, растает, закроется тучей.
Что же это, однако, так задели его слова татарина Темира, растревожили, разбередили душу, забытое всколыхнули?..
И странная мысль пришла на ум Махмуду. Люди горем повязаны, подумал он. Ни земля, ни небо, ни солнце, ни луна, а горе, горе вяжет их. Оно длинной веревкой опоясало земной шар, и люди, держась за нее, идут друг к другу...
Мошу подождал, послушал, что еще скажут Махмуд и Темир, не дождался и сказал сам:
–Все оттого, – сказал, он, – что империалисты отвергают мирные предложения нашей страны.
В его голосе звучали суровые дикторские нотки. Махмуду даже показалось, что это он по телевизору слышит. И вдруг что-то вспомнив, он воскликнул:
– Вспомнил! Помереть мне на месте – вспомнил! Почин – это значит инициатива, начинание! – Он повернулся к Мошу: – Молодец, Мошу! И магнитогорские металлурги – они тоже молодцы!
Ни Темир, ни Мошу не успели удивиться речам доктора Махмуда, потому что как раз в этот момент случилось нечто невероятное. Лодку накренило влево, в нее хлынула пенистая вода, в тот же миг что-то взвыло, ветер, невесть откуда сорвавшийся, бичом хлестнул над ними, поднял и швырнул в воду шапку-ушанку с головы Махмуда, и всех троих пронзило ледяным холодом и затрясло-заколотило, как в лихорадке.
И все разом стихло, кончилось, толком и не начавшись. Не прошло и минуты, как лодка шла по курсу и все вокруг стало, как прежде. Мотор исправно тарахтел, лодка Темира шла прямо ко двору Зульфугара-киши.
– Айя, ребята, что это было? – Махмуд посмотрел на дно лодки. Воды натекло чуть не по колено.
Фонарь погас, его залило водой.
– Кажется, самолет пролетел над нами, – сказал дрогнувшим голосом Мошу, прижимаясь к Махмуду.
У Махмуда головная боль перешла в сердце, он сказал вслух:
– Господи, спаси...
Потом все трое одновременно посмотрели на старое кладбище на правом берегу, едва видневшееся в слабо струящемся сквозь разрывы туч лунном свете.
– Господи, спаси... – сказал Темир и заплакал.
Но ни один из них троих в этот ненастный осенний день не посмотрел туда, где за грядой холмов на правом берегу желтели снегом горные вершины и где меж обледенелых отвесных скал крылась пещера, которую кто-то когда-то назвал Пещерой Дедов.
Заслышав во дворе голоса, Салатын-арвад, средняя дочь Зульфугара-киши, мать Мошу, возблагодарила про себя бога; ибо, как отправила мальчика с этим беспутным Темиром, да в такое ненастье, так и не находила себе места, то и дело кидалась к окну, протирала запотевшее стекло смотрела на бурую в разреженном свете заоблачной луны грязную дорогу, на вереницу проплывающих над горами черных туч, на темнеющий вдали лес и несколько раз принималась молить всех святых о благополучном возвращении сына... только бы Темир не оказался во хмелю, да поразит пуля того, кто делает это проклятое вино, только бы в целости-сохранности ребенка домой воротил...
Отправив Мошу за фельдшером, она, по настоянию отца, поставила на веранде самовар; для этого ей пришлось дважды спуститься и подняться по скрипучей деревянной лестнице, уже нелегкой для ее больных, отечных ног; один раз, чтобы достать из кладовки, примыкающей к курятнику, старинный медный самовар, а второй раз – пакет с углем, предусмотрительно купленным в сельпо. Потому что, в какое бы время дня или ночи в их дом ни пришел человек, его полагалось перво-наперво напоить свежезаваренным, настоянным до бархатистости чаем; так было заведено Зульфугаром-кипти, и он неукоснительно следил за соблюдением принятого раз и навсегда порядка. И уж тем более, если в доме ждали фельдшера или другого какого уважаемого человека.
– Добрались, слава пророку, – прошептала Салатын, прижавшись лицом к оконному стеклу, охолодевшему от сырости. Она разглядела во дворе силуэт сына Мошу, фельдшера Махмуда и татарина Темира. Те остановились под тутовым деревом и, похоже, о чем-то говорили.
– Время нашли болтать! – негромко проворчала Салытан и хотела было постучать в окно, но сообразила, что им там внизу не услыхать. Она обернулась туда, где на кровати, тяжело дыша, лежал отец, лицо у него осунулось, щеки отливали пугающей желтизной, ресницы подрагивали.
– Да что же это они в дом не идут? – растерянно сказала Салатын.
– Пришли?
–Да.
– А самовар поставила?
– Давно. Готов уже самовар.
Первым в комнату вошел фельдшер Махмуд, за ним Темир; скинув брезентовый плащ, он швырнул его в угол, кивком поздоровался с хозяйкой, дернул носом, потом уселся, скрестив ноги, у самого порога. А Мошу еще внизу был, запирал ворота на засов.
– Помереть мне на месте, Зульфугар-киши, если ты не симулируешь. И когда только ты перестанешь? – густым, жизнерадостным голосом говорил фельдшер Махмуд, подходя к кровати больного, выпрастывая его исхудалую руку из-под одеяла и считая пульс. Пульс был нормальный, так что Махмуд поначалу подумал, может быть, старик и вправду больным прикинулся? От скуки, шутки ради, чтобы зазвать его к себе. Но, разглядев черные круги под глазами и желтизну на лбу, отказался от подозрений.
– Салатын-баджи, подай-ка мне мою сумку...
Салатын подняла сумку, оставленную у порога, возле ног Темира, и подала Махмуду. Зульфугар-киши открыл глаза, посмотрел на него и сказал:
– Ухожу я, Махмуд... Головой твоей клянусь, так...
– Ради всех святых! – вскрикнула Салатын. – Что ты такое говоришь, отец, на ночь глядя, зачем нам сердце терзаешь?! – Вся тревога ее, все напряжение с тех пор, как она отправила сына за фельдшером, взорвались в этих словах.
Мохнатые брови Зульфугара-киши встопорщились, мутные глаза уставились на Махмуда, но видели как будто не его, а что-то другое.
– Ну, что как собака вцепилась? – сказал он слабо. – Доконает меня эта Салатын...
– Что ты, отец? – всплакнула Салатын. – Да стану я твоей жертвой, что я тебе сделала?!
Махмуд строго повел глазами на нее, помолчи, мол, не перечь старику.
– Зульфугар-даи, – сказал он весело, – сердце у тебя, как мотор работает, так что не бойся и не думай ничего такого. Неможется тебе, так это пустое, со всяким бывает!..
– Нет, сынок... За мной Сарыджа-оглу Мухаммед приходил...
– Это еще кто такой?
– Урядник из Пейканлы...
От крика Салатын у Махмуда в ушах зазвенело.
– Чтоб ему в аду гореть, чтоб дотла ему сгореть и дымом изойти! – в голос кричала Салатын. – Чтобы кости его в черной земле пищей шакалам стали! Ах, мерзавец этакий, совсем с панталыку сбил старого человека.
Салатын, стоя в изножье отцовской кровати, с яростью, во весь голос проклинала никому неведомого урядника, и хотя Махмуд ничего из ее слов не понял, ему стало не по себе, его вдруг охватил страх, ему померещилось даже, что не Салатын это разоряется, а кто-то другой ее голосом орет. Что за урядник, почему урядник, откуда урядник?.. Махмуд, удивленный, оглянулся на прикорнувшего возле дверей Темира, как будто ждал от него ответа на эти вопросы. А Темир дремал, свесив себе голову на грудь, ему и дела не было ни до чего! Мошу, заперев ворота, поднялся наверх, сел в углу на покрытый килимом пол и вытирал махровым полотенцем свои промокшие ноги.
Махмуд достал из сумки сверкающую коробочку со шприцем, отбил кончик ампулы, заполнил шприц, посмотрел его на свет и осторожно выпустил воздух.
– Будет тебе вопить, Салатын, – сказал он, – иди-ка помоги мне.
Зульфугар-киши спросил:
– Что ты колешь, дорогой?
– Кардиаминус джартес!
– Хорошее лекарство? – беспокойно спросила Салатын. – Наше или ихнее?
Последние пять лет, как занемог отец, и сама она стала мучаться одышкой и ногами, она только и видела спасение, что в "ихних" лекарствах. В наши она не верила, даже пилюли от головной боли не соглашалась принимать, если наши.
Зульфугар-киши, смешно двигая кадыком, посмеивался себе под ус, он принял шутку Махмуда и сказал ему сквозь смех:
– Махмуд, дорогой, вкати-ка ты нашей Салатын один "джартес"... хо... хо... хо...
"Джартес" по-армянски значило "разбиться, расшибиться всмятку", они оба знали это, обменялись заговорщицкими взглядами и рассмеялись.
Салатын в недоумении перевела взгляд с одного на другого, пожала плечами и оглянулась на Мошу.
– Да это название лекарства, не понимаешь? – гася смех в глазах, сказал Мошу. – Ты что – доктор, фельдшер, медсестра – зачем спрашиваешь?
– Ну, спросила – что тут такого? Спрос не грех, за спрос денег не берут. Обучись я в свое время наукам, – сказала она вдруг с обидой в голосе, – и фельдшером бы стала, и доктором. Не насмешничали бы теперь надо мной! – Салатын улыбнулась, передумала обижаться, не в традиции дома это было, с основания своего их дом стоял на доброй шутке, на остром слове, и никто не обижался, напротив, веселое, ядреное слово хранило благополучие этого дома.
Махмуд, сделав укол, осторожно положил руку Зульфугара-киши поверх одеяла и тыльной стороной ладони коснулся его лба, нет ли температуры; лоб старика был в холодной, липкой испарине, и это напугало его больше, чем если бы оказалась высокая температура.
"Что это?" – подумал он и снова ощутил мгновенный порыв ветра, едва не опрокинувший их лодку, ему почудилось что-то пугающе общее в холоде старикова лба и давешнего порыва ветра, что-то не то...
Зульфугар-киши снова открыл глаза, сглотнул слюну раза два, при этом кадык его заходил вверх-вниз, и спросил:
– Салатын, дочка, а где сирота? Я про Темира спрашиваю... Салатын махнула рукой в сторону двери:
– Да вон же, спит, сны сладкие смотрит!
– Отведи его вниз, постели ему постель. Поесть ему собери, оголодал, небось. И водки бутылку поставь.
– А водка зачем? Чтобы спьянел и снова на дерево полез?
– Никуда он не полезет, выпьет и спать ляжет... И нам с доктором водки поднеси, выпьем по стопке.
– Тебе же только что укол сделали! – глаза у Салатын сверкнули праведным гневом.
Махмуд выдернул себе стул из плотно стоявшей у стены шеренги стульев, поставил у кровати Зульфугара-киши и сел.
– Можно, – сказал он. – Сто граммов можно. И не делай ты из живого человека труп! Ступай, делай, что велят!
Салатын подошла к Темиру, потрясла его за плечо:
– Темир! Ай, Темир!
Темир вздрогнул и открыл глаза. Они у него были красные-красные.
– А?! Что?!.
– Вставай, сирота, пойдем вниз. Водки тебе дам.
Темир сказал "йаалла!", поднялся, протер свои заспанные глаза и некоторое время озирался, оглядывая комнату. Он будто впервые видел ее, эту комнату в коврах и мутаках, с никелированной кроватью у окна, на которой лежал Зульфугар-киши, с мощной, свисающей с потолка люстрой; Махмуда, Салатын и Мошу он тоже оглядел так, как будто видел их в первый раз. Постояв и поозиравшись он открыл, наконец рот и сказал:
– Добрый вечер, Зульфугар-киши!
Махмуду показалось, что Темир и не расслышал толком, что ему Салатын посулила, а если и расслышал, то не усек, а то бы кинулся ястребом, не стоял бы тут с отвисшей челюстью и не озирался по сторонам...
– Добрый вечер, Темир, – отвечала Салатын за отца. – Ну, пойдем вниз, поешь и ложись спать.
Они вышли, и с лестницы, ведущий на первый этаж, послышалось покашливание Темира.
– Замучил я тебя в последнее время, Махмуд, дорогой. Ничего не поделаешь, старость, будь она проклята. Бог дает нам жизнь, а в придачу тысячу хворей... Но, клянусь твоей головой, Махмуд, тут совсем другой случай.
Нетерпение одолевало старика, он торопился, говорил с трудом, дыхание было прерывистым, а голова его на подушке показалась Махмуду с кулачок.
– Клянусь тебе могилой отца. Зульфугар-даи, ты в полном порядке! Помереть мне, если вру. Проснешься утром здоровехонек и еще водки со мной тяпнешь!
Махмуд в сущности, не лукавил, повода для паники, действительно, не было, никаких серьезных изменений. Если бы не эта ледяная испарина, подумал он, все еще ощущая жуткий холод в руке. Как будто зимой речной воды коснулся.
– Зря... зря я убил его, – бормотал старик.
Махмуд привстал от неожиданности, посмотрел на Мошу, который укоризненно покачивал головой, и, чертыхнувшись в уме, раздраженно спросил старика:
– Кого убил? Когда убил? Что ты такое городишь?
– В двадцать первом году, сынок, урядника Сарыджа-оглу Мухаммеда из Пейканлы.
– Люди каждый день друг дружку убивают, а потом живут себе припеваючи, пьют-гуляют! И помнить не помнят! – Махмуд встал, пересел на килим рядом с Мошу, потом вернулся на свое место. – Что же до урядников, приставов, жандармов, полицейских, то мы еще в школе учили, что всю эту шваль надо убивать. Чего ты вдруг всполошился?
– Из Баку уполномоченный приехал, он велел убить, и я убил.
– Тем более! Вели мне сейчас прокурор, ступай, мол, и убей, не пойду разве? Как миленький пойду! Ты же бывалый человек, сам знаешь, начальства ослушаться нельзя, не положено! – замолол языком Махмуд, но увидел в погасших глазах под мохнатыми бровями такую растерянность и безнадежность, что запнулся, замолчал, подумал, что нет, не то, действительно, другой случай...
Господи, спаси!... Что за идиотские речи они тут ведут?!. О чем говорят?!. Какое отношение к сегодняшнему дню, к этой ночи, к этому дому и к жизни этого дома может иметь убитый в двадцать первом году урядник?!. Старик, если не угомонить его, и сам свихнется на старости лет и дом свой ославит, домочадцев обездолит. Снотворного, что ли, дать ему, чтобы обмяк, расслабился и заснул, забыл обо всем напрочь? Но нет, ослаб он очень, не затошнило бы от транквилизатора или, хуже того, не разболелась бы голова.
– Постарайся заснуть, Зульфугар-даи. Утро вечера мудренее. Утром обо всем поговорим; ты нам про урядника расскажешь, а мы с Мошу послушаем тебя.
– Я его на Кровавой горе схватил... – Зульфугар-киши прикрыл глаза, как если бы задремал, но не задремал, нет, продолжал: – Как увидал он меня, бедняга, так в ноги мне повалился, пощади, говорит, Зульфугар, не убивай меня, да стану я жертвой твоих деток... Обросший весь, черный, глаза безумные, не сразу разберешь: человек или вурдалак какой... Я ему: ай Мухаммед! Из Баку уполномоченный прибыл, Салахов Адыль Гамбарович, велит убить тебя. Ты, говорит, урядник, классовый враг, ты много зла народу сделал. Если я труп твой ему под ноги не брошу, он меня в Сибирь сошлет, помру я там в снегах... А он опять свое – не убивай меня. Нет, говорю. А он опять – не убивай. Сел на землю, положил голову на камень, камень там, был гладкий такой, как столешница, плачет. – Зульфугар-киши открыл глаза, посмотрел на Махмуда и спросил: – Айя, Махмуд, сынок, видал ты в жизни, как человек плачет?
