Текст книги "День казни"

Автор книги: Юсиф Самедоглы

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 13 страниц)

– Айя, где ты запропал? – обрадовался Махмуд. – Иди, иди к нам!

Темир опустил свой чемодан возле двери, снял свою ушанку и положил ее на чемодан, подошел и поздоровался с каждым за руку. Рука его с холода показалась им, разгоряченным едой и питьем, ледяной.

– Присаживайся! – распорядился Махмуд и выразительно подмигнул буфетчику Халилу. Тот встал, пошел за стойку и вернулся с бутылкой водки, глубокой тарелкой бозартмы и мелкой – с зеленью.

Махмуд откупорил бутылку, разлил водку по стаканам, хотел и дядюшке Халилу налить, но тот покачал головой, мол, не буду, и ушел на кухню.

– Добро пожаловать, Темир, – сказал Махмуд, поднял стакан, подмигнул Мошу и поиграл бровью. – А ну, глотни-ка, брат.

Темир тоже поднял стакан.

– Доброго вам утра, – сказал, выпил глотками водку, провел худым пальцем по губам и от души крякнул, потом взял кусочек сыру и стал вяло жевать.

Махмуд посмотрел на Темира, выпил залпом свою водку, взял жирный кусок баранины и стал с аппетитом есть. Потом он посмотрел на чемодан, кинутый Темиром у порога, и спросил:

– Айя, Темир, ты куда это собрался с чемоданом ни свет ни заря?

– Я попрощаться пришел, Махмуд, – подавляя вздох, сказал Темир, – с тобой и с Мошу.

– Что за прощанье, айя? – Махмуд и Мошу переглянулись удивлённо.

– Уезжаю, – сказал Темир. – Возвращаюсь, стало быть, на родину.

Если бы Махмуду сказали, что все жабы-лягушки на земле заговорили по-человечьи, то и тогда бы он изумился не больше, чем от этого сообщения Темира; у него даже дыхание перехватило, и в ушах вроде как лопнуло что-то. А что до Мошу, то он так и остался сидеть с раскрытым ртом и круглыми глазами.

– Айя, ты что, к Тамаре возвращаешься?

– Угу...

– Да как же это ты так вдруг?

Темир налил себе водки, сделал глоток и поставил стакан.

– Приснилась она мне ночью, Тамара... – Глаза его увлажнились. Померла, должно.

Мошу отвернулся, чтобы скрыть улыбку, а Махмуд расстроился.

– Слушай, что ты такое говоришь? – сказал он Темиру. – С чего ты взял, что она померла? Мало ли кто приснится, помирать-то зачем?

– Нет, я знаю... Если б не померла, ни за что бы не приснилась, сказал безнадежно Темир, и Махмуд увидел в вечно красных от дармового вина глазах Темира нежность.

Мошу, развеселившись, собрался разыграть, как обычно, Темира, но Махмуд сделал строгие глаза, и Мошу поскучнел лицом.

– Пропадешь ты там, Темир, – сказал невесело Махмуд.

– Что делать, – отвечал Темир.

Махмуд снова стал разливать водку, но Мошу не пил, стакан его был полон, а Темир накрыл ладонью свой пустой стакан.

– Я не буду больше, Махмуд, – сказал он. – Стервенею я от нее.

Темир отказывался пить! Айя, что с этим миром такое творится?! То ли совсем никчемным стал, то ли, напротив, в себя приходит?! К чему бы это, а?..

– Доброго пути тебе, Темир, – сказал Махмуд, подняв свой стакан, благополучно доехать до дому и найти всех в добром здравии. А нас сирот, не забывай, слышь? И ты сирота, и я сирота, и Мошу сирота. Поискать, так в этом окаянном мире не сыщешь человека, который бы не был сиротой. Что тебе еще сказать? Едешь – езжай, но нас ты обездолил, без Темира нас оставил, да!

Мошу перевел взгляд с Махмуда на Темира и подумал: да что это они, валлах; никогда я их такими не видел, сейчас расплачутся, чего доброго...

– Налей чуток, – сказал Темир, поднял свой стакан и сказал: – Да услышит аллах слово твое, Махмуд! Да осчастливит тебя аллах, Мошу!.. – Потом он повернулся всем корпусом, и посмотрел сквозь грязные запотевшие стекла окон вдаль. – Оставайтесь благополучны, горы! – Выпил все до конца, ничем не закусил и поднялся. – Ну, вам оставаться, а путнику – в путь. Махмуд и Мошу тоже встали, переглянулись, одновременно полезли в карманы, достали каждый по полусотенной ассигнации и сунули Темиру в карман. Темир кивнул благодарно, надел свою шапку-ушанку, взял свой чемодан, и все втроем вышли из шашлычной. Под деревьями, роняющими осенний желтый лист, они распростились.

– Проводить тебя, Темир? – спросил напоследок Махмуд.

– Нет, дорогой, нет. Я лучше один. – Темир посмотрел на Мошу. – Могиле Зульфугара-киши я поклонился, с Салатын-баджи простился... Словом, ребята, да полнятся светом могилы усопших, а живые – живите тысячу лет!

Повернулся и пошел. Махмуд и Зошу долго смотрели ему вслед, и когда перегнувшаяся вправо под тяжестью фанерного чемодана фигура в поношенной шинели исчезла за поворотом, они вернулись в шашлычную. Махмуд с ходу налил себе водки и выпил, не закусывая. Дядюшка Халил, вернувшись из кухни за стойку, спросил:

– Айя, а куда сирота подевался, пьянчужка этот?

Мошу засмеялся. Махмуд не отозвался.

... Когда они оба, в плащах, с непокрытыми головами, вышли из шашлычной и направились к зданию сельсовета, где должен был состояться праздничный митинг, им встретилась почтальонша Люда.

– Махмуд, – позвала она, приостановившись. – Тебе там телеграмма. Срочная.

– Черт с ней! – сказал Махмуд, окидывая, взглядом четырехугольную, как тумба, затянутую нежным розовым жиром фигуру Люды. – Потом зайду за ней.

Люда поджала губы и прошла.

В сквере перед зданием сельсовета были празднично одетые люди, у обочины дороги стояли грузовые машины и автобусы с яркими транспарантами. В воздухе пахло одеколоном и радостью, все поздравляли друг друга с праздником. У Махмуда заметно поднялось настроение, он вошел в эту празднично взволнованную толпу, обменялся приветствием с одним-другим, а увидев трибуну, устланную дорогим ковром, которую воздвигли на взгорке под купой желтолистых деревьев и на которой уже стояли руководящие товарищи, присвистнул от возбуждения:

– Айя, да тут целое представление ожидается!

Слева и справа от трибуны стояло по четырнадцать человек, слева – ашуг, справа – зурначи.

– Айя, почему они не играют? – спросил Махмуд, поймав за локоть случившегося тут секретаря сельсовета Вахида, худого человека с впалой грудью, в белой сорочке и галстуке цвета свернувшейся овечьей крови.

Вахид посмотрел на часы.

– Не время сейчас. Сейчас скалолазы наверх поднялись, через час раздастся взрыв. И тогда, секретарь сказал, чтобы заиграли "Кер-оглы джанги"*.

______________ * "Кер-оглы джанги" – воинственная мелодия.

– Ну, а если не взорвется, тогда что? – спросил Махмуд.

– Слушай, ты где так нализался с утра? – смеясь, шепотом спросил его Вахид, и хотел отойти, но Махмуд придержал его за руку.

– Стой! Погоди! – Щурясь, он посмотрел на трибуну. – Это кто справа от секретаря – неужто Зибейда-ханум?

– Она!

– Айя, Мошу, смотри, Зибейда-ханум к нам приехала, вон она! – Он подтолкнул Мошу в бок, но тот почему-то не выказал восторга. – Она тоже петь будет? Здесь?!

– Этого я знать не могу, – сказал Вахид.

– А те двое в шляпах, слева – эти кто?

– Бый! Не узнал?.. Первый слева – Мухтар Керимли...

– Айя, да разве он жив?

– Ты что, спятил? С чего это ему помирать?

– Ну, а второй?

– Ну, как же! Салахов Адыль Гамбарович!

– Мошу! – Махмуд тронул парня за плечо. – Смотри, это же тот самый Салахов, о котором твой дедушка Зульфугар говорил, ну, тот уполномоченный. Айя, какой здоровенный мужчина! Молодец наш новый секретарь, каких именитых гостей к нам зазвал из Баку, а?..

Вахид, отцепившись, наконец, от Махмуда, отошел и встал чинно, и в этот момент секретарь, открывая митинг, сказал в микрофон: "Товарищи!".

Динамики усилили его голос, слово отозвалось многократным эхом, и всполошенные вороны закаркали на ветках.

И в этот же самый момент, Махмуду как нож всадили в живот, такие начались рези, что в глазах потемнело, и весь он покрылся испариной. Качнувшись, он всей тяжестью повис на руке у Мошу.

– Худо мне, Мошу... ой, худо...

– Что ты, доктор Махмуд, что с тобой? – растерянно проговорил Мошу, пугаясь побелевшего лица и помутневших от боли глаз Махмуда.

– Выведи меня отсюда, но тихо, чтобы никто не видел... – постанывая, попросил Махмуд.

Мошу, поддерживая его, вышел вместе с ним из толпы и посадил в стороне под деревом. Там, откуда они ушли, раздались дружные аплодисменты. И боль Махмуда снесло, как плотину, в половодье этих ликующих звуков, глаза его прояснились. Он поднял голову и сказал Мошу, который в страхе смотрел на него:

– Что это? А?

– Пьешь ты много, доктор Махмуд, – жалостно сказал Мошу. – Не пей так много.

Мошу готов был заплакать.

– Да-а, брат, вот так фокус... – Посидели чуток, Махмуд поднялся с помощью Мошу и с замиранием сердца ждал нового приступа боли. Но нет, боль отпустила его.

– Вот что, брат, оставаться я тут не могу, если даже не гору взорвут, а целый мир. Я домой пойду.

– Я провожу тебя!

– Нет, что ты! Я пойду, рядом же. Ты оставайся, расскажешь мне потом.

В этом селе на берегу Куры, как и во многих других селах, был свой дурачок Дубина Гулам. По имени Гулам, по прозвищу Дубина. Он ни с кем не разговаривал и в любое время года бродил в лесу один-одинешенек. Вытянуть из него слово было почти невозможно, и как ни старались при встрече с ним односельчане, как ни улещали и ни заговаривали ему зубы сладостными речами, дурачок глядел безучастно, на вопросы не отвечал, сам ни о чем не спрашивал и спешил уйти восвояси.

Поэтому Махмуд, спеша домой, схватившись за живот, был прямо сказать, поражен, увидев Дубину Гулама среди людей. Не в толпе, не в гуще, сбоку где-то, но и то!

Махмуд сначала глазам своим не поверил, но, приглядевшись, узнал в этом длиннолицем, большеносом, с бельмом на левом глазу и длинной дубинкой в руке верзиле сельского дурачка.

– Айя, Гулам, – поддел его Махмуд, – а где твой флаг?

Дубина Гулам вздрогнул и уставился на Махмуда.

– Айя, ты что – язык проглотил? У людей принято здороваться, о делах-заботах справляться... У нас нынче праздник, все радостные, а ты хоть бы улыбнулся, да не построится твой дом...

И тут свершилось чудо. Дубина Гулам открыл рот, и Махмуд впервые услышал его глухой, корявый голос.

– Айя, Махмуд, – сказал голос, – исполнились сроки, сегодня конец света!..

Махмуд нахмурился.

– Это еще почему, бродяга? Почему вдруг ты на сегодня назначил конец света, а?

– Потому, Махмуд, что Пещеру Дедов взрывают! – прошелестел голос.

– Ну и пусть! Что хотят, то и взрывают. Тебе-то что, бродяга?, расхохотался Махмуд. – Озеро у нас построят, мы в нем купаться с тобой будем! Понял? – Махмуд, махнув ему рукой, пошел дальше и услышал за своей спиной странный бормоток Дубины Гулама:

– Пришла беда – отворяй ворота, она ведь как грянет, так валом и валит, сестра моя!..

Махмуда будто змея ужалила в живот. Давешняя боль, но в сто раз сильнее, скрутила его жгутом, жгла лютым огнем все нутро. Из последних сил он добрался до дому, стеная, скинул пиджак и обувь, расстегнул ремень и лег на кровать. О-о, что за боль это, господи!..

Потом боль утихла, и он заснул. Проснувшись, Махмуд открыл глаза, и ему показалось, что комната охвачена огнем. Но это был лунный свет, он лился в единственное окно комнаты. Кто-то позвал его со двора. Поднявшись, он подошел к окну и посмотрел на облитый лунным светом пустой кочковатый двор. Он увидел какой-то силуэт, но лица не разглядел.

– Кто ты, а бала? – крикнул он.

– Это я, Махмуд.

Махмуд узнал голос своего больного родича из Баку. Он посмотрел на небо и не увидал там ни одной звезды. Он посмотрел на громадную луну и увидел на ней горы и ущелья. Нутро его леденело, и Махмуд понял, что у этой окаянной жизни тоже есть конец.

– Иду, иду, отец мой, – заторопился он, вышел из дому и увидел своего родича в пересохшем русле Куры, под скалой оплетенной сухими водорослями.

Спустившись к нему, он спросил:

– Куда же вода в Куре подевалась, отец мой?

– Да какая же вода доныне сохранится, Махмуд?

Махмуд подошел поближе.

– Доброй смерти тебе, Махмуд.

– Смерти навстречу, отец мой.

– Пойдем?

– Пойдем.

Они пошли, взявшись за руки. Впереди по иссохшему руслу реки шла девушка-иноверка в длинном платье до босых, потрескавшихся пят и с густыми, длинными, белоснежными волосами, и старый, облезлый волк.

Махмуд спросил:

– Твои это?

– Мои. Да, мои.

Махмуд так сжал руки, что ногти впились в ладони, но боли не ощутил и сказал:

– Сгорел я, испепелился, эй, горы!..

Потом они увидели четыре силуэта на вершине высокой скалы. Это были четверо альпинистов, которые погибли сегодня на полпути к своей цели.

– Куда путь держите, братья? – спросили четверо разом.

– В Пещеру Дедов.

И четверо, легко, как птицы, спрыгнули вниз со скалы:

– Доброй вам смерти!

– Смерти навстречу.

В иссохшемся русле Куры камни горели огнем, длинная дорога, по которой они шли в Пещеру Дедов, была заткана лунным серебром.

– А я – я никому больше не снюсь. Однажды я приснился жене, и мы оба заплакали, мы обнялись и губами осушили слезы друг другу. Но утром, проснувшись, жена позвонила Салиме-ханум и, в слезах, рассказала ей свой сон. Салима-ханум повела жену в мечеть Таза Пир, они дали молле пять рублей, чтоб он помолился за упокой души усопшего, ублаготворил и отвадил его от молодой женщины...

И все, судари мои, будьте покойны, я никому больше не приснюсь!.. Но если, паче чаяния, мои дорогие, мои долготерпеливые читатели, если кто-нибудь из вас увидит невзначай во сне желтолицего, как палый лист, слегка сутулящегося больного с глубоко запавшими глазами, или пожилого человека в шубе нараспашку, в бухарской папахе, с улыбчивым и горестным взглядом, не посетуйте. Право же, усопшие хотят вам добра.

Сладостных снов вам, живущие!

1981-1984 г.г.