Текст книги "Бермуды"

Автор книги: Юрон Шевченко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 14 страниц)

– Третью девушку… – начал было Шурик.

– Третью девушку, – снова перебил Коляныч, – тоже звали Лена.

– Откуда ты знаешь? – улыбнулся Шурик.

– Из твоего рассказа я понял – это твоя специализация.

– Мы жили с ней гражданским браком два года. Я собирался легализовать наши отношения и предложил пофантазировать, как бы она повела себя, если бы после свадьбы мы поехали в Париж. Лена начала фантазировать: «Ну, в первый день обзорная экскурсия с посещением Эйфелевой башни». Я напрягся. «Я, конечно, посмотрела бы вниз и плюнула». Связь с Леной-3 тоже прервалась. Как только я перебрался на Бермуды, жизнь стала налаживаться. Появились заказы, выставки, роман бурный завел на стороне. Только тут, на Бермудах, я обрел уверенность в себе и внутренний покой.

Геник

– Хорошо, ну а вы как сюда попали, – спросил Свенсен крепыша Геника.

Геник, чуть задумавшись, включился в беседу.

– Якби не Бермуди, я вже давно, мабуть, строк мотав би.

– Это почему? – удивился Свенсен.

– Я ж родом з СССР. Все началось у старших классах. Була така в нас Всесоюзна ігра в войну, «Зарніца» називалась, так ми всім школьним кодлом готовились к войне. Военрук нас зашугав превентивним американським термоядерним ударом. У нас же під городом стратегический аеродром. Так він так и сказав: «Пацани, ми под раздачу попадаем первими, Москва и ми». Но самоє большоє впечатленіє осталось від його рассказа про ядерну зиму. Думаю: «Ні хєра сєбє ситуація». Побалакав з батьком, розказав йому все, потом кажу: «Па, давай оборудуєм подвал – ми якраз получили участок на Бермудах». Він мені каже: «Я в принципі не протів». Так ми ціле літо проколупались, но здєлалі на совість. Вгризлися в землю на восім метров, кругом желєзобетон. Стени нержавейкою обшили. Купили запас мінералки на нєсколько лєт. И только послє етого всі оці емікси і першингі стали мені до сраки. Но тут новая проблема. Перейшов я в девятий клас. Глянув на мене батько и каже: «Одного я боюсь, Генка, щоб ти не сів». Я спрашую: «Чого це, па, ти таке кажешь, типун тобі на язик?» А він об’ясняє: «А тому, Генка, шо ти пішов у нашу породу, у нас всі були здорові, як бугаї». Оце він сказав – в той же день пішов я провожать дєвочку на Сорочинці. А тут якраз почались разборкі между Сорочинцями и Квашенцями. На мосту встречают нас два дибілкуватих пацана. Одному двадцать пять, другому двадцать три, я їх в ліцо, конечно, знал. Вони мені кажуть: «Мєряєш спічечним коробком мост і ідеш провожать дальше, отказуешся – получаєш в диню і топаєш додому. А ми самі твою подружку проведем. Вибирай». И главноє, вони ж не оставляют мені выбора. Я кажу: «Ребята, може сьодня не надо, завтра пожалуста, виставляйте хоч полгорода. Я выставлю четирє человека. Пока я предлагав нормаль-ние условія, младший дав мені пощечину. Я механіческі його переєбав, а він якийсь легкий був чи хер його знає. Короче, пацан перелітає через перила, превращаєтся в бетмана и планірує в рєчку. А у мене очко ходуном ходе – убив чи не убив. Тут другий каже, ах ти ж, гад, і на мене. Пришлось йобнуть і його. Я із послєдніх сил старався, шо б не сильно. Він перескочив проєзжу часть моста, обняв перило і затих. Думаю, от люди пошли. Вам у шахматний кружок ходить, а воно биться лізе. На другий день заходить в класс директор з якимсь мужиком і до мене: «Оце, Геночка, батько тих мальчиков, шо ти вчора поклав в травматологію по скорой. А я думаю: «слава Богу, живи шахматісти!». А сам мовчу. А той мужик каже: «Я нічего. Только хотєл посмотреть на девятиклассника, який двум десантнікам морди понабівал». Оце з того времені я став бздіть зони. Воно ж як тільки комусь замєчаніє зробиш, тут же получаєтся якесь члєно– вредітєльство. Я даже батька колись поспитав: «Па, шо робить?» Він мені посовєтував: «Генка, старайся ізбєгать прямого контакта». І ізбєгал. Ізбєгал, потом одному авторитету разбив хавальнік об дом. Він подлєчився, потом собрал человек сорок со всього кутка, нашли вони мене одного і ганяли цілий вечер, єлє я в хату вскочив. Кажу батьку – так и так, па». А вони осмєлєлі, почали камні кидать, матюкаються під вікнами. Виходить батько і питає, шо за шум, синкі. А той авторитет каже: «Пришли ми, старий, за твоїм синочком, хана ему. Лучше по-хорошему отдай нам його, а то щас хату перекінем». Батько так спокойно каже: «Счас, секундочку». А в нас у сінях усігда топор стояв на всякий случай. Батько його взяв, виходить і до авторитета. Як махнув, той єлє успєл голову убрать. Сокира свиснула в сантіметрє от шнобеля. Так ті пацани, все це побачили, ногі в рукі, і як дернули. На всю жизнь забули, гдє я живу. А той главний виєхал в неізвєстном направленіі і сказав своїм дружкам: «У нас не город, а хер зна шо. Лучше я в другом месте авторитетом буду». Всіх тих пацанов я запомнив. И ми з Бліном їх понаходили і понаучували правдє жизні. Остався послєдній. Ловив я його місяця чотире. Він, падлюка, як Фігаро. Ми с Бліном в кіно, він в ресторан, ми в ресторан – він на танці. Блін каже мені – ми як малолєтки сіпаємся. Пошли до нього додому. І там дожидемся. Узнав я по своїм каналам адрес. Прийшли, поднялися на четвертий етаж. Блін питає, – тут будем ждать чи зайдьом. Я разнєрвнічался – столько времені поклали на якогось козла. Ударив кулаком по замку, а ті двері – одно название, двп сплошноє, вискочили вмєстє з одвірком. Заходимо в комнату – там його родітєлі дивляться телевізор і чай пьют, батько мене як побачив – упав в обморок. Не вспів бублик прожувать, він так і стирчав у нього з рота. Мнє його так жалко сразу стало. Мать поблєднєла, трясеться от страха и спрашивает: «Вам кого, молодые люди»? А я питаю: «Галя дома?». А вона: «Тут такая не проживает». Тогда я єй говорю: «Извините, ошибся адресом» і ушов. Це був первий і послєдній раз, когда пацан нє отвєтіл за базар. На мене ще Блін долго обіжався.

Ілі єщьо історія. Сидєлі ми как-то с пацанами в крематорії…

Свенсен очень удивился: «Где?» – переспросил он испуганно.

– Ты ж людей не пугай, – предупредил Вовчик и объяснил Свенсену. – Тоскливая архитектура плюс труба кочегарки сделали ресторан «Дружба» похожим на ритуальный комплекс. В городе все так и говорили – пошли посидим в крематории.

– Так от – продолжил Геник. Сидим, нікого не трогаєм. Балакаєм за смисл жизни, за космос. А за соседнім столиком гуляв якийсь молодняк. Олія рассказивав про чорні дири, про паралельні міри, а малолєткі понажирались, шо-то варнякали, потом як заспівають! Олія про созвездіє Псов, а малолєтки – «Підпалили сосну їз гори до низу». Я іще на них так подивився, но нічего не сказав. Вспомніл, шо батько казав. А Блін був уже врєзаний, набрав мєлочі і кинув в малолєток, шоб заглохли. Оні замолчали. Поднімается Гарагуля – той, шо самий первий в городе стал косичку носить – тоже рама здорова, і шпурнув у нас фужер. Фужер попав в колону і розсипався на атоми. Но це наглость, конечно, була. Ми мовчки поднімаємся і виходим із зала к раздєвалкє. Малолєткі тоже поднялись і пошли за нами. Встали друг протів друга, якийсь хрен, кажуть, із Луцька до бабушкі приїхав отдохнуть, питає: «Хто кінув мелочь?» Він так строго спитав, шо ми не смоглі удєржаться і рассмеялісь. Блін витер сльози і каже: «Ну я, дальше шо?». Той хлопець підходе до Бліна. Удар у Бліна дуже хороший, хльосткий, молнієносний, хотя, конечно, не такий, як у мене, но це деталі. Так от, той з Луцька, долетів до мужского туалєта уже без сознанія. А сунувся аж до женського. Но Блін же не бачив – з боку стоит Гарагуля. Дивлюсь, полетів кулак. Дивлюсь – уже до правої скули долітає, я ще подумав – как нехорошо, ну и молодежь пошла. Оці косички до добра не доведуть. Короче, як бахнув я Гарагулю. Він вскочив в раздєвалку, собрав з вешалок всі пальта, куртки і потух в уголочку. Я дивлюсь – наши понесли малолеток на носаках к виходу – Комлик, Ноща, Смуглий, Олія, Пельмень. Да там одного Смуглого хватило бы на всіх. Я опять чуть не посивів – дивлюсь на Гарагулю, а він мертвий. А в мене перед глазамі колюча проволка, овчарки, бараки. Думаю – от ідіот, ну казав же батько. Колы дивлюсь, наче ворухнувся: «Слава Богу, – думаю, – крепкий парень». Так от взяв я Бліна на плечі і пошов в город, от гріха подальше. А то падло дубасило мене по спини і валувало: «Вертайся в Дружбу, я биться хочу». Єлє упросив його.

На другий день зашли с Бліном в пивнуху біля Центрального гастронома. Взяли пару кружечок, сіли за столік, опять нікого не трогаєм. Коли чую, чиясь рука легла мені на плечо. Мєдлєнно поворачуюсь – Гарагуля стоить, фонарь на пол-ліца, и каже: «Поговорить надо». А мені мислі плигають по голові: «Шо дєлать? Вони ж ніхто не знають, як я за людей переживаю, у меня же послє каждого удара почті прединфарктное состояніе. Тихо ему так кажу – сідай. Він сів, достав бутилку водкі, і поставіл на стол. Глянув я на Бліна, він мені каже: «Начало разговора мнє нравітся». Почали ми балакать, потом я пошов, купив ще бутылочку, потом Блін сходив, потом пошли брататься дальше, короче, так подружились, что не помню, как домой попал. Хороший пацан Гарагуля, правильний. На другий день проснувся, шо змог вспомнив і дав собі ще одну предпослєднюю клятву, не бити людей ніколи. Прошов тиждень, думаю, от класно, нікому не начистив рило, аж душа співає, поделілся радостью с Бліном, він не повірив, не может бить, чтоби неділя. Я кажу, в том то і дєло, шо тиждень. Блін каже – от время летіт. Ето нужно отмєтіть, я ему кажу, я в принципі не протів, токо в крематорій не пойду, там вічно якесь бидло пиздюліну випросить. Блін каже, полностью с тобой согласен, пошлі в «Удай» і тихо посидим. Пришли, заказали столік, сідім, снова нікого не трогаєм. Блін роказує, як він розводився, я його успокаював, як мог, бачу, переживаєт пацан. Кажу, – всє баби сукі. У мене уже два развода було. Нічого страшного, прорвемся, коли підходить Ольгаофіціантка і каже: «Ребята, мест нет, я к вам за столик еще одного подсажу». Блін каже – давай. Я на нього виразітельно подивися и кажу: «Ты помнішь, шо ми сьогодні нікого не трогаєм». «А как же, конечно помню». Піводить та манделя Юніка. Воно маленьке, худеньке, як курча. Но правда, такий вьорткий, жилістий, думаю, єслі буде видєлуваться, я його взглядом задавлю, гада. Зробив він заказ, випив пару рюмок, дивлюсь, цапануло чувака. Почав у наш разговор встрявать. Каже: «Шо ви тут гундосите? Когда наши прийдут, то вы все черный хлеб будете жрать, а я белый». Ми с Бліном переглянулись, і я ему так строго кажу: «Юнік, ми сейчас вийдем, перекурим, а ти рассчитайся і чеши отсюда. От греха подальше. А Блін добавив: «Ти трохи опоздав з вашими асірійцами. Саргон-второй с войском уже три тисячі лєт в могилє». Вишлі ми в холл, продолжаєм разговор, коли ця бидлина підходить і опять – когда наши придут, вы будете черный хлеб жрать… Блін переспросив: «Не пойняв, ти який будеш?» Юнік объясняєт: «Я буду їсти бє…». Всьо проізошло мгновенно. Я даже не бачив момент удара, бо одвернувся, у мене якраз в носі шо-то засвербіло, токо чую грохот. Юнік вскочив на подоконнік, надел на голову оконну раму і вишел со второго этажа, а внизу менти дєжурили, короче, всіх нас замєлі. Сидим в ментовке. Микола Тіщенко – лейтенант составляє протокол. Я первый раз в жизні проходил свідєтєлєм, так непривично. Блін расстроєнний, мало того, что с женой розвівся, так ще й на ровном мєстє прийдеться платить за стєкло. Я, конечно, понимаю, шо у нєго на душе. А тут еще то падло Юнік плямкає: «Товарищ лейтенант, прошу, запишите в протокол, что они – пидарасты, это весь город знает». Я так спокойно кажу: «Ну за це отвечать прийдеться. Коля, можно я Юніка виведу в коридор і трохи придавлю, шоб цинкував за базаром?» Коли Тіща як развоняєтся: «Ви можете полчаса мовчки посидіть, я і так с ошибками пишу, начальство уже задовбало замєчаніями. Когда отсюда вийдете, будете давить друг друга, скіки захочете». Це був предпослєдній случай. А последній раз я пересрал, конєчно, основательно. Було це зовсім недавно. Наша чулочна фабрика, де я робив мастером-наладчиком, була перекуплена якоюсь анонімною твариною. Яка зробила заявлєніє, шо в цехах воно хоче зробить боулінг-клуб, сауну і стріп-бар. Ми тоді ще були наївними акціанерами. Подали іски в суди і встали на защиту любимой чулки, но коллектив трохи лоханувся. Забувши, шо ми не гражданє Люксембурга і даже не Сієтла. Всі суди повиносили решенія в пользу анонімной тварюки, мотівіруя решенія тим, шо єслі ми хотім в Європу, то городу позарєз нужен стріп-бар. Он без нього задохнется. Ми, як діти, повиставляли круглосуточні пікети із баб. І не пускали на предпріятіє посторонніх. Закончилось це все тим, шо в одно прекрасноє утро фабрику взяло штурмом якесь спецподраздєлєніє в чорних костюмах і байкерських касках. Вони пораскідали баб і блокіровалі всі входи і виходи. Я, конечно, понял, что нам пора сливать воду. Но тут вспомнив: у шкафчіку остались мої плоскогубці, маде ін Герману. Первая моя реакція булла – мать їх так! Но прошло пару часов, как начала меня давить жаба. Думаю – ни хєра собі, три года назад я оддав за них тридцать шесть гривень шестьдесят восемь копєєк. Це, думаю, зараз такі самі потянуть гривень на пятьдесят. І, главноє, єслі би знать, шо вони попадуть нормальному чєловеку, то нічего, а то ж точно якомусь падлу достануться. Я єлє заснув. Перед глазами плоскогубці блимали поліровкой. Це був не сон, а сплошноє мучєніє. Утром я встав, поснідав и пошов гулять собачку, а сам кумекаю. Як я дальше без інструменту жить буду. І тут я подумав, фабрику ці сукі вже забрали, но плоскогубці я їм хрен отдам, короче, пошов я на работу, перестрибнув забор біля кочегаркі, іду до себе в цех. Коли стоїть один і питає так удівльонно: «Ты как тут оказался? Хто пропустил?» Сначала, конечно, було трохи бздошно, чувак здоровий, кобура со «Стечкіним», балон «Черемухи», дубина и радіостанція рипить на поясі. Я йому так по-дружескі кажу: «Понимаєшь, остався там мой інструмент. Одна нога тут, другая здєсь – ти мене не бачив, я тебе не знаю». А той пацан начинає виделуваться, каже дергай отсюда мужик, пока башку тебе не отбил. Все цеха опломбированы. Поняв? Мне так обидно стало. Я йому кажу: «Синок, я по возрасту тобі в отци гожусь, так шо ти батька оцэ будеш пиздить?» А сам так по сторонам аккуратно подивився. Він каже – як буде приказ, і батьку наваляю. Я його питаю: «Хто тебе, такого умного, сюда послав?» Он отвечаєт: «Считаю до трех, считать буду быстро, если не успеешь исчезнуть, не обижайся». І начинає – раз, два. Оцэ вин як сказав два, кров так и хлинула мені в голову. Думаю, от несправедливість какая! Тут він каже – три. І я со всєй дурі, як приложився, він у польоті ефектно перевернувся, і тут його зустріла купа металолома. Хлопець розкинув руки, лежал неподвіжно, давая понять, ето все моє. Я тихонько єму сказав: «Залізяки можешь забирать, а плоскогубці хрена». І я оце после этого случая решил – ні, треба перебираться на Бермуди. Скоко по лезвію ходить можна, хватіт іграть з судьбой!

Дверь в очередной раз открылась, из темного проема вы-глянул Вовчик, пригласил за стол. Юхансен что-то спросил. Свенсен обратился к Вовчику. «Друг спрашивает, можно ли ему еще раз посмотреть, как работает звонок?» Вовчик пропустил компанию, нажал кнопку, постоял минуту, наслаждаясь ревом своего самолета, и тоже вошел.

Снова налили, выпили и тихо стали точить молочных поросят, запеченных целиком в гречневой муке. Шведы очень хвалили местный продукт хрен.

– Всё хотел спросить, – разгрызая хрящик, обратился Свенсен к Опанасу. – На тринадцатой линии «Ситроен» стоит, там я ежедневно вижу человека, заваленного бумагами, он постоянно что-то пишет.

– Это Евгений Васильевич Тихомиров, – вместо Опанаса ответил Арнольд. – У него переписка с графом Репниным из Парижа. Он пишет письма украинским скоропысом, исключительно гусиными перьями.

– С кем переписка? – одновременно спросили уставшие удивляться Свенсен, Петерсен и Юхансен. – Почему он пишет в машине? Ему негде жить? У него нет ноутбука?

Арнольд жестом остановил иностранцев, капелька жира скользнула под ремешок часов:

– Я расскажу – это интересно, доставай диктофон, – обратился он к Свенсену.

Жека

– Он, как и многоуважаемый Петро, был когда-то владельцем одной бермудовской акции. Но обстоятельства вынудили Евгения Васильевича продать и акцию, и гараж. Бермуды, пользуясь правом первой ночи, всё у него выкупили. Машину он приобрел лет десять назад и не ездил на ней ни одного дня. Тачку притянули на веревке, бывший владелец навешал Жеке лапши, мол, нужен лишь косметический ремонт, забрал деньги и исчез. А ее даже Петро не смог поднять.

– Мынуточку, – обиженно взвился Петро. – Тогда все упинанось в гноши, понучанось немонт доноже машины наза в два.

– Так вот, – продолжил Арнольд, – Жека упросил нас разрешить лето поработать в машине.

Его соседи недавно завели ребенка. Девочка подросла, и единственным развлечением для нее стал бег из кухни в комнату. Она любила резко окрывать дверь, ручка которой гахкала по бетонной стене. Это ей очень нравилось. Когда ей надоедала дверь, она играла железной кружкой и батареей. А под окнами Евгения частная фирма арендовала часть хоздвора промышленного предприятия. Они устанавливали противоугонные сигнализации на автомобили. Поэтому, кроме дверей и батареи, Жека с утра до вечера слушал пиканье, вытье, щелканье и бульканье цивилизации. Однажды не выдержав, позвонил соседям. Дверь открыла почти двухметровая мама девочки. Выслушав претензии соседа, она соединила толстые черные брови на переносице, глубоко вдохнула, отчего бюст шестого размера, подрагивая, поднялся до уровня глаз Евгения и, обдав его чесночно-луковым амбре, рявкнула: «Воно дитина, понімаєш? Нехай грається».

Жека законопатил уши ватой. Он перестал слышать телефон и дверной звонок. И звук через стены стал не таким отчетливым. Евгений записался на курсы аутотренинга, но это помогло еще меньше, чем вата, поэтому он тут.

– А как он познакомился с князем Репниным?

– История началась с независимости Украины. В стране был большой подъем. Жека, изучив семейные архивные документы, открыл, что его генеалогические корни тянутся к роду Ивана Богуна, и фамилия его раньше звучала – Тихомирів. Жека так возгордился этим фактом, вроде сам отрубил руку пану Володиевскому.

– От везет нюдям, – перебил Арнольда захмелевший Петро, – а у меня гениконогическое денево ни к чьонту. Дед пахан, отец пахан, я пашу как папа Канно и все намно все быни бедные, бонные и несчастные.

– Кстати, Петро, знаешь, почему ты не можешь разбогатеть? – спросил Коляныч.

– Почему? – доверчиво спросил Петро.

– Потому что у тебя харизма хуйовая.

– Ой, ты на свою нучче посмотни, – обиделся Петро.

Арнольд продолжил.

– К окончанию полового созревания у Жеки сформировалось три страсти. Во-первых, еще школьником он полюбил Тома Джонса, собирал виниловые пластинки, любую связанную с ними информацию и очень страдал, что у него не зеленые, как у Тома, глаза. А в последствии пел его репертуар, очень прилично его копируя, хотя в советские времена музыка идеологических врагов не поощрялась. Менты его не трогали, потому что его старик работал зампредисполкома. И «комон, комон, беби» в исполнении Жеки продолжало заводить публику на танцах и в ресторанах. Второй его страстью стали бабы. Он попереелозил половину города. Его третьей страстью были веселые стишата, которые он повсюду собирал и придумывал сам и которые вот уже пятьдесят лет позволяли ему быть центром любой компании.

«Місяць вилупивсь, мов срака,

Зірка пердне де-не-де.

Надворі насрав собака,

Пара йде, іде, іде».

«Я шахтарик молодий,

звать мене Оникій,

в мене чорних брів нема,

зато хуй великий».

«Як у баби в сраці взорвалася клізма.

По Європі бродить призрак комунізма».

Единственный человек, который боялся его панически, был закройщик индпошива Тутский. Когда Жека заказывал костюм или пальто, Тутскому приходилось сидеть над его вещами месяцами. Жека тотально контролировал процесс с лупой, заставляя бедного Тутского изготавливать шедевры, которые он не шил даже для членов своей семьи. Правда потом к нему ломилась очередь, народ хотел носить костюм от кутюрье Тутского, не понимая, что в городе эксклюзив носит только один человек – Евгений Васильевич Тихомиров.

Потом был период учебы в вузе. Он провел его расслаблено и весело. Гуляя во время лекций по коридорам любимого университета, очень натурально ржал ахалтекинским жеребцом, вызывая смех студентов и изумление профессоров. Он также активно участвовал в художественной самодеятельности, популяризируя творчество Тома Джонса. Диплом лауреата межвузовского конкурса позволил Жеке попасть в Чехословакию, во время международной текстильной ярмарки. Преподаватель политэкономии, по совместительству стукач КГБ, шипел в английском павильоне: «Шо ви тут робите?»

– Экспозицию рассматриваем, – за всех отвечал Жека.

– Почему не в совєцьком, почему в англійськом павільйоне? Тихомиров, це ти їх заставил сюда прийти? Тихомиров, – дальше шипел препод, – немедленно виплюй жуйку з рота, шо ти їз себе іностранця корчиш? Приїдем додому, получиш волчий білет навсєгда. Я позабочусь. Так, последній раз кажу всім – дальше болгарського павільона не заходить. Тихомиров, ти пойняв?

После подобных эпизодов Жека сильно разочаровывался во власти рабочих и крестьян. Причем власть делала все, чтобы эта неприязнь росла. Последний гвоздь в веру забил мент. Мент и дружинники, застукавшие Жеку и его дружка в парке за распитием бутылки портвейна. Мент спросил:

– У якому інституті учились?

– В политехническом, – на всякий случай сбрехал Жека. – А почему вы в прошедшем времени, мы и сейчас там учимся.

– Нє, – радостно ответил мент, – учитися ти там больше не будеш, бо який з тебе в хера політик получиться?

Отработав с омерзением минимум молодого специалиста, Жека тут же уволился. Жил он с родителями, почитывал литературку по искусству. Потом увлекся историей, собирал знаки отличия, ордена.

– Мундиры, – дополнил рассказ Арнольда Коляныч, – это ж я у него выменял форму капитана на батин энкаведистский мундир.

– Так вот, – продолжил Арнольд, – со временем он так наблатыкался, что по орденам, форме бакенбардов, кончикам усов и пуговицам мог определить страну и возраст живописи. Жеку стали приглашать консультировать исторические фильмы. После очередных консультаций он как-то вернулся на Бермуды с Жаном Кристофом. Тот снимал кинострашилки. Бермуды ему очень понравились. Он уговорил Опанаса снять пару сцен в гаражах. Получив добро, Жан Кристоф арендовал на месяц гараж у соседа Петра Павла Викторовича. Павел Викторович очистил помещение и свалил жить на дачу.

А Жека и Жан Кристоф засели у него в гараже бухать. Француз, как потом выяснилось, оказался неординарным во всех отношениях человеком. Он родился в хорошей семье. Отец – француз, мать – колумбийка. Неизвестно, гены каких предков буянили в юноше больше. После окончания престижной частной школы Жан Кристоф решил поехать в Лондон с целью в совершенстве выучить язык. В процессе стажировки перепробовал все крепкие напитки Британии. Выбрал виски, да так, что лондонская полиция вынуждена была попросить родителей Жана Кристофа прервать филологический курс и забрать сына домой. Прибыв на родину и вылечившись от алкоголизма, Жан Кристоф был послан по новому адресу. Мамины родственники с нетерпением ждали его в университете города Мехико.

Жан Кристоф в далекой Мексике благополучно присел на ЛСД. Родители снова эвакуировали сына домой, и после клиники Жан Кристоф опять предстал на семейном совете. Отец предложил сыну на выбор два города – Москву и Пекин. В этих городах трудились военными атташе его братья и в случае чего могли присмотреть за беспокойным племянником.

Жану Кристофу никогда не нравилась китайская кухня. Он выбрал Москву. Его насторожило напутствие отца: «Сынок, тебе предстоит путешествие во времени. Ты попадаешь на тридцать лет назад».

Заинтригованный Жан Кристоф прибыл в СССР, учиться во ВГИКе. Но первого сентября он забыл прийти на занятия. И доблестная московская милиция по заданию дяди-атташе нашла его только через месяц. На какой-то андерграундной хате, в коллективе московских хиппи. В этот раз Жану Кристофу полюбилась водочка с марихуанкой. Разгневанный родитель снова включил машину времени и швырнул сыночка уже на тридцать пять лет назад – в сонный Киев. Там Жан Кристоф продолжил образование в театральном институте имени Карпенка-Карого.

В Киеве он быстро разочаровался в социализме. Французские социалисты были полной противоположностью советским коммунистам. Хотя бы тем, что были хорошо образованными. Жан Кристоф возгордился политической системой Франции, не позволявшей кухаркам руководить страной. В Киеве с его экспансивным характером было так тоскливо, что он неожиданно для себя стал посещать лекции. Засел за книги, пересмотрел в хранилищах всю киноклассику СССР и полюбил Александра Довженко.

Жан Кристоф решил продолжить свое образование и научиться композиции у великих мастеров живописи для того, чтобы выстраивать кадр, как это делал уважаемый метр, автор киноленты «Арсенал». Он посетил несколько киевских музеев, но, привыкший к первоклассным коллекциям, собранным королевскими династиями в европейских столицах, Жан Кристоф поразился убогости главных музеев Украины.

В знак солидарности с народом француз решил одеться во всё советское. В Центральном универмаге за двенадцать рублей тридцать копеек приобрел абсолютно чудовищное пальто из серого войлока с воротником из искусственного меха, джинсы, с отпечатанным на пуговке словом «дружба». Жан Кристоф пытался узнать у продавца, зачем в штаны вшиты клинья, ведь в аутентичной продукции ничего подобного нет. Продавец осмотрела странного покупателя и покровительственно ответила: «Чтобы с Levis’ ом не путали». Такого же класса оказались рубахи, пиджаки, галстуки. Апофеозом его гардероба стала генеральская папаха, приобретенная на толчке возле Сенного базара. И только обувь и нижнее белье он оставил французские. Когда Жан Кристоф вырядился в обновки – он стал похож на обыкновенного «черта» из Крутояровки. Правда, его выдавал легкий акцент и лицо, вернее, взгляд свободного человека. Поэтому его постоянно принимали за прибалта.

Как-то в этих одеждах он зарулил в ресторан «Лейпциг». На дворе стоял 1980 год – год Московской Олимпиады. Вся страна нервно готовилась к эпохальному событию. Нервозность исходила от кремлевского руководства, в том же году развязавшего маленькую десятилетнюю победоносную войну с Афганистаном с целью присоединения диких афганских племен к лагерю социализма. Так вот, Жан Кристоф решил покушать. Он проследовал в зал, не обращая внимания на шепот швейцара: «В джинсах не обслужут», – и уселся за столик, накрытый неопрятной пятнистой скатертью с кувшинчиком, из которого торчал пересохший гербарий. Безрезультатно прождав минут пятнадцать, он попробовал обратить на себя внимание. Но официантки никак не реагировали. Жан Кристоф требовал книгу жалоб, звал администратора, но тщетно. Тогда с криком: «Вашу мать!» – он сдернул со стола скатерть. Кувшинчик с гербарием улетели на кухню.

Поступок возымел действие. К нему, кровожадно улыбаясь, шла администраторша, с другой стороны приближался милиционер, немедленно вызванный добрым швейцаром. «Я его предупреждал», – шептал работник вешалки работнику порядка. Они пробились к столику, оттеснив любителей справедливости, работавших в ресторане «Лейпциг». «Он предупрежденный», – не мог успокоиться швейцар, теперь уже администратору.

– Сержант Головко, попрошу ваши документы.

Жан Кристоф, не вставая со стула, протянул сержанту паспорт. Паспорт был другого цвета, с другим гербом и на другом языке.

– Не пойняв, – напрягся милиционер, – а где ж тут по-нашему? Наконец, он прочитал: «Франсе». «Франсе», – показал он, растерявшись, паспорт администраторше. Толстая администраторша с вороватыми глазками заискивающе спросила: «Что ж вы раньше не сказали? А я смотрю по одежде, вроде наш», – миролюбиво улыбнулась она.

– А какая вам разница, кого кормить? Или у вас люди по сортам расписаны? Эх вы, строители светлого будущего.

Он не раз конфликтовал с властью Советов, но успел закончить вуз и вернулся на родину. Не знаю, чем он занимался у себя в Париже, только вот через несколько лет вернулся в Киев снимать фильм о маньяках.

– А чего ж он во Франции не снимал? – спросил именинник Вовчик.

– В Киеве оказалось значительно дешевле, – объяснил Арнольд.

На Бермудах они должны были снимать сцену эксгумации в гаражах. Жан Кристоф первым делом привез несколько муляжей жутких киношных трупов. Он и Жека украсили ими пустой гараж Павла Викторовича. Кого-то повесили на стену, кого-то усадили вместе с собой. И, как я уже рассказывал, они пробухали неделю, обсуждая будущие мизансцены и другие примочки.

– Помню, – перебил Опанас, – однажды ко мне в кабинет вошел, покачиваясь, бледный от страха Андрей Захарович. Я подумал – сердце, нашел валидол, налил ему стакан воды. Он начал издалека – как дела на Бермудах? Все ли в порядке? Говорю ему: «Не тяни резину, Захарыч, выкладывай все начистоту». А он: «Опанас, ответь мне, где Павло, мой сосед?» Я ему отвечаю: «Да вроде на дачу уехал пожить». Тут он заявляет: «Святая простота, ты сам положи валидол в рот и вызывай милицию. Я его только что видел – он мертвый висит на стене. А какие-то готические отморозки в черных капюшонах цинично бухают у него в гараже при свечах». Я расхохотался и рассказал ему о кино. Он долго молчал, потом произнес: «Не смешно мне. Я когда увидел это, то чуть не гигнул».

– Но это не конец истории, – снова продолжил Арнольд, – после съемок пару полуистлевших трупов, сделанных особенно натуралистично, забросили на чердак. Отсняв весь материал, Жан Кристоф и его команда устроили прощальный банкет. Мы весело погуляли с французами, они оказались милейшими ребятами, а наутро мы их проводили.

Прошло несколько лет. На Бермудах началась реконструкция. И вот какую историю рассказал мне Павлуша. Он решил подсуетиться и достроить второй этаж. Руки у него золотые.

– Не пнавда, это у Петна Петновича нуки зонотые, – очнулся задремавший Петро.

– Ну, хорошо, хорошо, – успокоил друга Арнольд, – раз золотые у тебя, то у него пускай будут серебряные.

– Пускай, – кивнул головой Петро и опять закрыл глаза.

– Так вот, он все делал своими серебряными руками, а помогали ему естественно соседи – Петро и Виктор Павлович. Они разбирали крышу, а Павел Викторович сортировал внизу стройматериалы. Внезапо раздался крик Петра и Виктора Павловича, они с перекошенными от страха лицами слетели с чердака. «П-а-а-вло, у тебя на чердаке два трупа в паутине валяются!» После этого заявления Виктора Павловича вырвало. Смелый Павло Викторович не поверил: откуда они могли там взяться? «Жена и теща дома огурцы крутят на зиму. Что-то вы перепутали, ребята».