Текст книги "Бермуды"
Автор книги: Юрон Шевченко
Жанр:
Современная проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 12 (всего у книги 14 страниц)
Он по стремянке бодро забрался на чердак. Через мгновение Павло Викторович подбежал к краю с такими же перепуганными от страха глазами и, чтобы не свалиться с чердака, схватился за стропило. Перед глазами снова пролетела вся жизнь. Опять почему-то вспомнилось, что в детстве он страдал энурезом…
– За здоровье именинника давно не пили, – заполнил паузу Вовчик.
Любивший порядок Свенсен подписал кассету и обратился к Вовчику.
– Ну, а именинник поведает нам свою историю?
– Да у меня, как у всех, – от неожиданности застеснялся Вовчик. – Единственное отличие в том, что жизнь моя разделилась вроде как на две части.
Вовчик
– Когда я был старшеклассником, до нас, наконец, докатилось движение хиппи. Длинные волосы, колеса, косяки, свободная любовь, психоделическая музыка и другие прелести. Скажу честно, мне было стыдно за мой город. Он никак не отреагировал на это мировое социокультурное явление. В то время все средства массовой информации были заняты – они клеймили позором богатых и бездуховных американцев, развязавших грязную войну во Вьетнаме, и объясняли нам, почему мы считаемся самыми счастливыми людьми на планете. Да, мы еще не построили коммунизма, зато нас уже боится весь мир.
Все мои сверстники через треск глушилок слушали ночами пробивавшиеся отрывки песен любимых кумиров. Каково же было мое удивление, когда в журнале «Украина», по-моему, за 1968 год, я прочитал ругательный памфлет на группу «The Beatles». «Дике ревіння лунає з Британських островів, заглушуючи чудову класичну музику». Далее продолжалось в том смысле, що «це ревів джаз-квартет «Беатлес», у якому співпрацювали: Джон Ленков, Рауль Макартньов, Георгій Нарізов та Ранчо Стар». Наши СМИ о Западе давали только отрицательную информацию. Но всё, что просачивалось сквозь железный занавес, свидетельствовало о противоположном. Я решил поддержать движение, сколотил инициативную группу. Мы все отрастили волосы, завели хипповую одежду: в набор входили изделия из джинсовой и вельветовой ткани, футболки с надписями на английском языке, кирзовые сапоги, фуфайки, феньки, значки, причем новое не катило. Экипировка должна была быть старой, потертой и порваной. Да вы помните, наверное. Тщательно подготовившись, мы заявили о себе выходом в город. Нас было человек пятнадцать. Коба, прошу не путать с отцом народов, снимал происходившее на узкопленочную кинокамеру, тогда еще не существовало цифровых технологий. Конечно, гвоздем программы были я и моя подружка Галченок. У меня прикид состоял из фуфайки, надетой на голое тело. На шее болтался знак пацифистов, фуфайку я украсил коллекцией значков моего братишки – гербы городов СССР. Всего триста значков. Я их развесил квадратно-гнездовым способом. Фуфаюшка получилась веселенькая. Она хорошо сочеталась с моим протертым до белизны «Левисом», состоявшим из сплошных заплат. Ниже коленей штаны кончались и дальше висели только нитки. Я был босой, это хорошо контрастировало с кирзовыми сапогами Пэпы. На голову мы повязали черные ленточки. На них белыми буквами было написано «HENDRIX» (дело было двадцать восьмого сентября, в день смерти известного рок-гитариста Джимми Хендрикса). Я держал саквояж, которым обычно пользовались земские врачи. Свой я нашел на мусорке и отремонтировал. Левой рукой я держал канат, привязанный к ошейнику лохматой дворняжки, шею которой украшала картонка с именем Вафлик. Галченок тоже прикинулась, будь здоров. Я уже не помню деталей, но люди останавливались и крестились, провожая ее взглядами. Придя на центральную площадь, мы расселись полукругом на асфальте за бронзовой спиной вождя мирового пролетариата. Я открыл саквояж и достал буханку черного хлеба. Мы ее порвали на куски и, беседуя, съели. Менты сходили с ума – мы ничего не нарушали и нас не за что было задерживать.
Но вскоре государство развернуло против нас войну. Не знаю, как в других местах, а у нас решили уничтожить главный символ хипов – волосы. С длинными волосами нельзя было появиться в школе, техникуме, институте и даже на улице. Я перешел на нелегальное положение. Каждый день волосы мочились, тщательно расчесывались, обрабатывались мылом, после процедуры голова покрывалась коркой. В нижней части шеи волосы перехватывались резинкой.
Вторая резинка фиксировала хвост на туловище. После этого я надевал свитер с горлом, а летом поднимал воротник рубашки. А если окликал кто-то – синхронно поворачивал голову и торс, будто был родственником принца Чарлза.
Так продолжалось несколько лет, пока я не поехал поступать в какой-то питерский вуз. Там я вышел из подполья. Перестал мазать балду мылом, выбросил резинки и, распустив свою кучерявую причу, наповал сразил питерскую публику. Даже братья Анжелы Девис с уважением смотрели в мою сторону. В приемной комиссии седая хрупкая ленинградка в кружевном нафталиновом воротнике с удивлением меня рассматривала, принимая документы, а потом высказала мнение: «Вряд ли вы сюда поступите, молодой человек». «Почему?» – посмеиваясь, спросил я. «Потому, что мне показалось, будто вы думаете прической». Срезался я на первом экзамене, так как накануне братался в «Сайгоне» с единомышленниками и, естественно, ни к чему не готовился. Но домой не поехал, а вызвал в Питер Галчонка и гастролировал с ней. Мы бомбили фиников* и с этого жили. Так продолжалось до тех пор, пока мать в письме не прислала грозной повестки из военкомата, в которой напоминалось, что в СССР альтернативой воинской службе может быть только тюрьма. Я вернулся домой и месяц оттопыривался по полной программе. За сутки до призыва друзья возле городского фонтана выстригли мне лысину, оставив волосы только на боках, ну, как у Ленина. Я надел картуз и, путаясь в своем приталенном макси-пальто, направился в ресторан на заключительную вечеринку. Там меня ждал сюрприз.
____________________
*Занимались фарцовкой с гражданами Финляндии.
Друзья собрали вместе лучших рок-музыкантов города: Кизим, Пира, Потяп, Жека Тихомиров провели хард-рок сейшен. В зал меня внесли на руках и, поставив на стул, поднесли на подносе граненый стакан «пшеничной». Я обратился к народу, кагтавя слова по-ленински: «Товаищи, социаистическая евоюция свейшиась, а тепей дискотека». Во время монолога я сорвал картуз, зажал его в кулаке, подняв руку, будто стоял на броневике. Потом глушанул водяру. Зал, стоя, зашелся в овации, потонувшей в «Speed kinq» «Deep Purple». Пацаны так завели зал, что посетители сорвались с мест и побежали плясать. Галчонку из-за дефицита места пришлось прыгнуть на стол и исполнять коронный рок-н-рольный танец живота между тарелками и рюмками. Работники ресторана побросали работу и выбежали в зал смотреть на наш шабаш. В этот вечер даже менты никого не трогали – главный хиппи шел в армию.
Мой родной дядя работал в военкомате и по блату устроил меня в учебку, которую мне до сих пор тошно вспоминать. И вот я в войсках ПВО. На переднем крае обороны рубежей СССР, в ГДР – стране жувачок. Наша часть располагалась недалеко от реки с дамским названием Верра. Нас окружала игрушечная страна, с аккуратными домиками, украшенными цветочками, подстриженными кустиками, хорошими дорогами и подметенными лесочками, а мы днем и ночью радарами лазили по небу ФРГ, щупая его, вынюхивая самолеты НАТО. А перед отбоем, синхронно грюкая кирзовыми сапогами, кричали песню о Родине. Дни были похожи друг на друга, как клоны. Я двигался мозгами от этого однообразия.
Как-то на дежурстве старослужащий показал, как пользоваться аппаратурой для того, чтобы ловить западное телевидение, – это стало моим единственным развлечением. И я частенько грешил, оставляя Бундесвер и НАТО в покое, листая каналы капиталистических соседей.
И вот как-то на ночном дежурстве я и сослуживец Васька остались одни. Дежурный офицер и прапор куда-то свалили. Я посадил Ваську на стрему и нашел живой концерт «Rolling stones» где-то в Штатах, в программу концерта вошли вещи недавно вышедшей пластинки «Sticky Fingers». Я крепко завелся, душой и мыслями находился на стадионе в первых рядах перед сценой. Васька же – нормальный сельский человек со здоровой психикой ночью привык спать, а не зырить за чужим воздушным пространством. Короче, небо Родины осталось не присмотренным минут сорок. По закону подлости к нам заглянул особист. Не знаю, что этого мудозвона к нам привело, то ли он был импотентом, то ли он на ночь начитался маркиза де Сада, только «Липкие пальцы» обошлись мне дорого. Естественно, меня сделали крайним, посадили на губу и таскали в спецчасть. Я убеждал воинское начальство, будто натовская военщина тоже смотрела «Роликов» и, естественно, за это время не могла развязать третью мировую войну. Но аргументация на них не действовала. Чекистская сволота делала на мне элементарную карьеру, раскрыв в моем лице резидента многих западных разведок. Для начала они торжественно вы– гнали меня из комсомола, а потом перевезли в гарнизонный изолятор в штаб армии и стали шить мне срок.
Всё закончилось так же неожиданно, как и началось. В часть прибыл какой-то гэбовский череп с серыми глазенками. Он пробуравил меня взглядом и разразился жуткой истерикой. Череп бесновался и топал ногами, показывая на меня пальцем, орал на своих коллег. «Вы что, дебилы, не можете отличить обычного придурковатого хипака от кадровика МИ-6? Зажрались вы тут, я вам клянусь, дослуживать поедете на мыс Дежнева».
Наконец, пришло долгожданное освобождение. Меня возвратили в часть. Но двухмесячное следствие надломило мне душу. Я замкнулся в себе, стал молчаливым. Через год подоспел дембель. Дома я встретился со своими дружками, но почему-то меня перестали вдохновлять походы к кому-то из наших на ФЛЭТ, наполнять ГЛАСЫ БИРОМ и водкой, отрывать головы ФИШАМ, Дринкать и тискать своих ГИРЛ, почему-то стало раздражать, что у Галки через крупную вязку свитера наружу лезут соски. Я потусовался с ними некоторое время и, глядя, как Галка лихо пляшет на столе, всё чаще вспоминал допросы в спецчасти, поглаживая свою коротко стриженую, рано начавшую седеть голову.
Дядя снова помог. И устроил меня на аэродром прапором. Работа была не пыльная. В мои обязанности входило обслуживание фонарей на взлетно-посадочной полосе. В конце полосы мне выдали каптерку. И интерьер в ней был такой же, как тут, – Вовчик обвел рукой пространство гаража. Только в шкафу лежала подшивка «Огонька» за 1958 год. Сейчас она хранится на втором этаже моего гаража. Через несколько лет эти журналы да еще, пожалуй, журнал «Корея» стали мои любимым чтением. Первое время меня еще тянуло к друзьям. Как-то в кинотеатре я встретил одноклассницу Ирку. Она еще в школе эволюционировала из хорошки в красавицу. Возле Ирки крутился какой-то крендель. Я ему объяснил, что он напрасно теряет время, так как настала пора мне устраивать свою жизнь. Хлопец оказался сообразительным и по-быстрому исчез. А я впоследствии завел с Иркой роман.
Она разительно отличалась от моей company. Помню еще в восьмом классе, Ирка поразила меня количеством выученных стихотворений, высокими показателями в учебе и первым оформившимся бюстом, выгодно отличавшим ее от других девочек нашего класса. Но Ирка была серьезной, семейное воспитание и прочитанные книги сформировали у нее идеалистические представления о жизни. Она увлеклась поэзией, литературой и общественной работой. И не велась на ухаживания мальчиков, хотя к десятому классу, кроме бюста, Ирка также имела тщательно ухоженные светлые вьющиеся волосы, огромные глаза, в которых успел утонуть не один пацан, талию, переставшую толстеть в пятом классе, и симпатичный задок, продолжавший свой аппетитный рост. Это бросилось в глаза даже нашему физруку, который полюбил подсаживать ее на брусья. Но у Ирки были свои идеалы и чувства, она впоследствии жаловалась мне, что устала от предложений обсуждать новинки литературы и поэзии в постели. Поэтому и не поступала ни в какие гуманитарные вузы, а легко сдала вступительные экзамены в КАДИ.
Я влюбился, короче, мы решили пожениться. Меня вдохновляла ее неестественная серьезность. А ее разволновал мой душевный надлом. Ирка перевелась на заочный. Пока мы исследовали друг друга, у нас с интервалом в полтора года родились две дочери. Потом жена принесла в дом «Голос безмолвия» Елены Блаватской, и семейная жизнь повернулась на сто восемьдесят градусов. Я отсиживался на аэродроме в каптерке и читал «Огоньки», а Ирка глотала статьи типа «Гипнотизм и его отношение к другим способам внушения». Дети росли сами, девки хорошо учились, и мне казалось этого достаточно для того, чтобы не волноваться, но оказалось, что нужно было суетиться. Свои коррекции внесла улица. Мы узнали страшную новость, когда обе уже учились в институте. Мои дочери стали валютными проститутками.
Вовчик сделал паузу, разлил по рюмкам тернивку, обвел глазами компанию и, виновато улыбаясь, стал успокаивать замолчавших друзей.
– Девки, слава Богу, спрыгнули с этого занятия и повыскакивали замуж за фирму. Старшая живет на родине Моцарта в Зальцбурге, сама уже мать, младшую муж увез в столицу Баварии Мюнхен. Та еще шустрее сестры. Я был у них в гостях, поверьте, всё у них нормально, работают по профессии, растят детей, законопослушные граждане своих стран. Но мы-то с Иркой тут. После отъезда девок у Ирки совсем потекла крыша. Она навела полную квартиру каких-то двинутых медиумов, каббалистов, зороастрийцев, буддистов, мистиков и просто людей с вавой в голове. Я ушел от нее жить в каптерку. Но боюсь, она этого даже не заметила. А там, в каптерке, было здорово. Я, черный телефонный аппарат и «Огоньки» за 58-й год. Я хлестал чай, рассматривая фотографии и заглавия «Уборка ячменя в колхозе имени Ханлара Маштагинского района Азербайджанской ССР», «Его величество король Непала Махендра Бир Бикрам Шах Дева и ее величество королева Ратна Раджия Лакшми Деви Шах прибыли в СССР. В Москве король и королева нанесли визит Председателю Президиума Верховного Совета СССР К. Е. Ворошилову…», «Третий наш советский спутник продолжает наш победный путь», «Пламя борьбы в Ливане», «Разгром мятежа на Суматре».
После распада «нерушимого Союза» всё чаще и чаще муссировались слухи, будто аэродром закроют, мол, Украина отдала ядерное оружие и стратегическая авиация ей не нужна. Но чем больше нервозности царило на аэродроме, тем спокойнее становилось у меня на душе. Я уже седьмой раз перечитывал «Огоньки» и своими «Жигулями» принялся эвакуировать спирт со склада. В авиации его использовали как антиобледенительное средство. Но раз самолеты не летали, то оледеневать на них было нечему. На это ушло несколько месяцев, пока я не догадался дать денег капитану – завскладом. К тому времени вопрос о закрытии был решен, и первая партия ТУ-170, оторвавшись от родной бетонки, взяла курс на север. Многие офицеры плакали, но не я. Мне было некогда. Я и кум ЗИЛом перевозили оставшийся спирт. Капитан тоже расстроился. Он понимал, что с собой на родину в Сыктывкар он не сможет забрать ничего, поэтому, махнув рукой, сказал: «Забирай все, что хочешь», – и ушел бухать. Я свирепствовал на складе сутки. Мы еле вложились в пять ходок. Еще сложнее оказалось разместить добро. Пришлось задействовать дворы, сараи, погреба бати, брата и тестя. Но ничего, управился. Теперь тернивки на всю оставшуюся жизнь хватит и мне, и друзьям. Тесть с тещей смотрят телевизор в креслах пилотов сверхзвукового бомбардировщика. Брат получил бортовую компьютерную систему и радар – он электроникой увлекается. Кум – прибор ночного видения и бочку спирта. Батя отделался добротной меховой курткой.
– Но теперь-то у вас все здорово? – поинтересовался Свенсен.
– Так только кажется, – мрачно ответил Опанас, – а если точнее выражаться, только у нас на Бермудах благополучно. История моей страны – это история заколдованной земли.
– Я всегда любил сказки, – заинтересовался Свенсен.
– Какие сказки? Трудолюбивый законопослушный народ с почти тысячелетней историей имеет государство, которому чуть больше десятка лет – это настоящая боль. Я сам себе постоянно задаю вопрос. Почему? Чем мы хуже поляков, чехов или сербов? – Опанас начал загибать свои сарделечные пальцы: эпос, народная архитектура, декоративное прикладное искусство, кухня – однозначно приобщают нас к культурной традиции Центральной Европы, начавшейся формироваться еще со времен древнейших цивилизаций. Ведь наша земля несет в себе код волнами прошедшей по ней жизни: триполье, скифы, сарматы, античный мир, кстати, искусство украинской пысанки тому подтверждение. Убежден, именно поэтому Кондратюк, Кравченко, Кибальчич, Люлька и Королев родились в Украине, они ее дети.
– А что же с вами произошло? – спросил Юхансен.
Опанас вздохнул:
– На мой взгляд, начало конца началось с уничтожения реестрового казачества.
– О, я всегда интересовался этим периодом, временем легендарных чубатых терминаторов, – воскликнул Юхансен.
– Да, рубаки они были лихие, – подтвердил Опанас, – но у нас же где два украинца, там – три гетьмана.
– Если не ошибаюсь, этот процесс начался при гетмане Иване Мазепе? – вспомнил Юхансен.
– Это тот, что червонец? – уточнил Коляныч.
– Он самый, – кивнул Опанас, – До сих пор не могу постичь: умный мужик, хорошо образованный, богатый, отменный политик, неплохой стратег, а получилось – и Карлу не помог, и государство профукал.
– Вы о Полтавской битве?
– О ней. Вот с тех времен братский северный народ строит свою империю, а нам прививают ген малоросса, создавая в массовом сознании типаж дегенерата в красных шароварах и вышитой сорочке с куском сала в зубах, который постоянно спрашивает кацапов: «А ШО РОБЫТЬ ДАЛЬШЕ?» Они уже триста лет совершенствуют эту идею. Но оказалось, что без своей праматери Украины империю построить не получается.
– Я изучал этот период в наших архивах, – с гордостью поведал Юхансен, – и нашел любопытнейший документ: наш король остался должен гетману Мазепе приличную сумму денег. Он, между прочим, когда Иван Мазепа скончался, прибыл в Бендеры на похороны своего союзника и, говорят, пробовал отыскать свою долговую расписку, но ничего у него тогда не вышло.
Опанас неожиданно побледнел, его качнуло.
– Что с тобой? – подхватился Арнольд. – Выпей воды!
– Ничего, – взял себя в руки Опанас, – уже попустило. Видите, что со мной делает история, – отшутился Опанас.
Арнольд Израилевич не принимал участия в открывшейся дискуссии и с тревогой смотрел на Опанаса.
– Вовчик, ты не закончин насказ пно супнугу, – вернул разговор в старое русло окончательно проснувшийся Петро.
Вовчик неохотно продолжил:
– Да так ничего интересного. Ирка сутками раскладывает карты таро, читает, почти не выходит на улицу. Я прихожу каждую пятницу, прессую холодильник жратвой, варю супчик, убираю квартиру и ухожу.
– Тнагедия, як в сенианах, – подвел итог Петро.
У ТУ-16, висящего над входом, заработала турбина и включились фары.
– Открыто, – коротко гаркнул Вовчик.
В дверном проеме показалась фигура редактора, уже знакомая шведам по вторнику. Хунька был трезвым и солидным. Он поздравил Вовчика, вручив ему подарок – пакет, перевязанный бантом. Вовчик развернул пакет и показал компании подарок редактора – букинистическую книгу «Художник Решетников», изданую в 1950 году.
– Сальвадор Дали строится и идет спать, вот где настоящий сюрреализм, – листал раритет счастливый Вовчик.
– Спасибо, Хунька!
Книга пошла по рукам.
– Я встретил Серегу, он всех приглашал в кафе, слушать живую музыку. Серж зацепил какую-то скрипачку, отставшую от симфонического оркестра, – потирая руки, сказал Хунька.
Вовчик усадил редактора за стол, поставил перед ним прибор и налил полную стопку.
– Что же вы ко мне не пришли? – ревниво спросил редактор шведов. – Я и угри ждали вас всё утро.
Свенсен показал на Вовчика и ответил за всех:
– Дела не позволили.
– Я хотел статейку шлепнуть в своем журнале о «шведской любви».
– А чем «шведская любовь» отличается от украинской или мексиканской, у шведов что – яйца на лбу растут? – удивился Свенсен.
– Нет, – сморщился Хунька, закусывая. – Я имел в виду «шведскую семью» – секс хором.
Он снова налил и выпил, пока Свенсен переводил друзьям. Петро снова обратился в слух, его очень интересовала поднятая тема. Отвечать Хуньке взялся самый юный швед.
– Не знаю, что вы имеете в виду. Нас это не интересует. Мы верим в Бога, у меня и моих друзей есть профессия, интересная работа, хобби и по одной девушке, но мы их еще ни разу не перепутали.
После после монолога Юхансен покраснел – он снова забыл имя своей подружки, но этого никто не заметил.
– А вот вы скажите – как живется на Бермудах без подруг?
– Если бы тут были бабы – мы никогда не построили бы Бермуды, – Опанас зажевал тему куском ананаса.
– А как же институт семьи, дети, продолжение рода? – заволновались потомки викингов.
– У нас пятница – день свиданий. Идем в семьи, проверяем у детишек дневники, счета, чиним утюг, многие остаются на ночь делать новых детей.
– А Маричка? – вспомнил Свенсен красавицу-медсестру и библиотекаря.
– Маричка тут работает, она не живет на Бермудах. Маричка – наша, так сказать, протокольная красавица.
– О, я хотел бы с ней подружиться, – мечтательно признался Свенсен.
– Кстати, сегодня пятница, – вспомнил славист, – вы же пропустили день отца.
– Ничего, – успокоил Свенсена Опанас. – Поверьте, дружба со Швецией того стоит, потом наверстаем.
– Нема пнобнем.
– Ребята! – с трудом овладел вниманием Коляныч, – а может правда, пойдем, послушаем ВЕЛОНЧЛЕНИСТКУ? Меня на классику что-то потянуло.
– Зачем в кафе? Пошни до мене на ставок, – предложил Петро.
– Отличная мысль, – забасил Опанас. – Не так душно и декорации то, что надо: полнолуние, звезды, вода.
– Тогда я возьму канистну Вовчика, небята хоношо ее знают.
Шведы, как по команде, схватились за головы. Компания разделилась, Арнольд и Коляныч пошли переносить концерт на водоем, а остальные медленно выдвинулись на встречу с прекрасным. Свенсен обратился к компании с мольбой:
– Кто-нибудь может толком обьяснить, как познакомились Жека Тихомиров и граф Репнин?
Опанас, зевнув, начал повествование:
– Несколько лет назад не-то в имении Репниных, не-то возле Густынского монастыря Жека случайно нашел могилу кого-то из Репниных, прибрал ее, сфотографировал, по интернету отыскал потомка Репниных, проживавшего в Париже, и написал ему письмо. Мол, ухаживаю за могилкой ваших предков. У меня тоже великолепная евгеника, давайте переписываться, граф. Граф разволновался, ответил, прислал описание рода, герб Репниных, свое фото и десять евро, вот с этого у них всё началось.
За разговором подошли к ставку. На пляжике моталась темная фигура Петра, он сооружал зеленый театр. Скрипачкой оказалась приятной наружности невысокого роста худенькая девушка с одухотворенным лицом, в очках. Она, чуть смутившись, представилась – Люся Мандрык. Чувствовалось: та часть компании, которую привел Коляныч и Арнольд, уже были ею очарованы. Больше всех старался Сема Драбицкий. Он притащил KORG, бегал, шумел, волок кабели, подключал и всячески тянул на себя одеяло. Серега был на седьмом небе и необычайно собой гордился.
Наконец, бермудовцы расселись по шезлонгам и стульям, те, кому не хватило места, лежали на песке. Ближе всех к импровизированной сцене, сделанной из четырех ящиков, накрытых дверным полотном и освещенной лампочкой, вокруг которой уже плясали ночные бабочки, лежал Петро и, рассматривая Люсины коленки, почему-то волновался.
Люся легко запорхнула на сцену, открыла футляр, достала скрипку и чуть подстроила инструмент. Ее тело вдруг налилось необыкновенной силой. Бермудовцы захлопали, подбадривая музыкантшу – Что вы хотите послушать? – тихо спросила Люся.
Наглый Коляныч, возлежавший в шезлонге, бесцеремонно рассматривая скрипачку, будто находясь в мясном магазине и выбирая филейку, уверенно сказал:
– Дворжака давай!
Люся тихо произнесла:
– Я не все помню напамять, «Славянские танцы» пойдут?
– Давай, – согласился Коляныч.
Люся притронулась к инструменту. Семен потушил свет. Скрипка запела. Ее звуки, качнув воздух, тронули вербы, воду, песок, кусты роз, людей. Они вплетались в ткань ночи, потом уносились в ярко-звездное небо и тут же возвращались. Музыка свободно проходила сквозь тела слушателей. Люся и ее скрипка довершали музыкальный рисунок Антонина Дворжака. Ее тело экспрессивно изгибалось в такт, помогая пальцам терзать струны. На голове, плечах и руках эффектно лежал лунный свет. Фигуру подчеркивали мягкие ночные рефлексы. Синтезатор Семена сегодня был ночной тенью Люсиной скрипки.
… Последний звук затих и умер, наступила гробовая тишина, бермудовцы пребывали в шоке. Первым очнулся Коляныч и зааплодировал, через миг все бермудовцы взорвались овацией, окружив исполнительницу. Люся, благодарно улыбаясь, раскланялась. Потом она исполняла этюды Берлиоза, Грига, Вивальди, Моцарта и Чайковского. Петро, никогда ранее не испытывавший такой эмоциональной пере– грузки, расплакался. Честно отработав два с половиной часа, Люся попросила антракт.
Несколько легких пластиковых столов немедленно накрылись закусками, фруктами, конфетами, бутылками и легендарной канистрой. Компания бурно ухаживала за единственной дамой. Люся также разволновалась, такого концерта в ее жизни еще никогда не было.
– Оставайся, поживи хотя бы неделю, – умолял Люсю обладатель самой высокой бермудской башни седой Трохим. – У меня всё равно второй и третий этажи гуляют. Репетировать можно в башне, там вид очень красивый.
– Не могу, – растерянно улыбалась Люся. – У меня завтра вечером гастроли в Полтаве начинаются. Все наперебой кинулись предлагать отвезти ее в Полтаву. Тут обиженный Серега напомнил, что подобные предложения в его присутствии просто некорректны.
После перерыва Люся сыграла еще несколько пьес. Шесть человек под аплодисменты остальных бермудовцев подняли сцену вместе со скрипачкой и на руках отнесли в Серегин гараж.
Опанас тихо попросил друга:
– Завтра выдай девочке гонорар из кассы, пару тысяч, да пригласи их всех после гастролей приехать сюда всей конторой.
Минут через двадцать к ним присоединился Серега, друзья очень удивились.
– Неужели тебя отвергли?
Серега ответил:
– Вы не поверите, пока я стелил постель, она заснула на стуле.
Арнольд кивнул в сторону что-то горячо обсуждавших шведов и тихо сказал Сереге:
– Концерт их завел, теперь они говорят о женщинах, сравнивают шведок и украинок, мечтают познакомиться с нашими поближе.
Серега сорвался и пропал. Прошло еще минут пятнадцать. Серый «фиат» Сереги лихо тормознул возле гаража Арнольда, из салона доносились звуки технорока и дамский хохот, имитировавший буйное веселье. Серега первый выскочил из машины и спросил:
– Девочек заказывали?
Пьяные шведы, кивая, заулыбались. Открылись двери автомобиля, жрицы любви вошли в гараж и непринужденно начали знакомиться с иностранцами, не обращая внимания на отрицательную реакцию соотечественников. Бригадирша жриц – дама пятидесяти лет – представила коллег по цеху.
– Троячка, – указала она на невысокую барышню, лет тридцати восьми, худощавую, с отличной фигурой и грязной брюнетистой головой.
Троячка пожала руки всем иностранцам и трижды сказала грудным голосом:
– Троячка, очень приятно.
– Гойко Митич, – огласила бригадирша следующую девочку, указав на коренастую мускулистую черноволосую даму, лет сорока пяти, с индейским профилем, в которой знатоки могли бы узнать бывшую гордость города, заслуженного мастера спорта СССР по метанию молота.
Та тоже пожала всем руки и впилась глазами в игрушечного Свенсена; чувствовалось, он приглянулся ей больше остальных.
– И, наконец, – бригадирша вскинула руки вверх. – Наталья Ивановна, – театрально представила она себя, улыбнувшись искусственной фарфоровой улыбкой, и задержала взгляд на Юхансене, годившемся ей в сыновья.
Девочки имели разную судьбу. Наталья Ивановна, например, тридцать четыре года назад, когда она была еще смазливой дурочкой Наташкой, начала карьеру с седых пердунов, которые уже все до единого лежали на городском кладбище «Новый побут». Прозевав смену поколений, Наташка навсегда осталась блядью с блядской душой, с блядским мировозрением, с блядскими привычками, с блядским взглядом на жизнь и кликухой, которую ей подарили люди: УБЛЮДИНА. Она из последних сил, желая остановить время и еще хоть чуть-чуть побыть Наташкой, взбивала на голове кокон из пепельной покрашенной волосни, регулярно посещала косметологов, массажистов, визажистов. Наталья Ивановна отчаянно боролась за остатки миловидности, делая зарядку и покупая дорогое белье, она свято верила, что оно омолодит ее покрытое аллигаторными складками тело. Она панически боялась, что однажды звякнет звонок и на ее игривый вопрос: «А кто к нам пришел?» – услышит тихий, хриплый шепот: «Открывай, сучара, это я, дедушка климакс». Но время не щадит никого, даже блядей. Правда, нормальным людям оно вставляет в глаза искры молодости и дарит трогательную любовь внуков. Время окружило лучами морщин тонкие злые губы Натальи Ивановны, залило целлюлитом талию, пропитало старостью колени. Редчайшие из ее клиентов утром с похмелья с ужасом рассматривали бывшую Наташку, зарекаясь больше не пить.
Троячка была отчаянной пофигисткой. Она проморгала настоящую любовь, семью, детей, дом. Свою кликуху Троячка получила еще в СССР: всё – от мелких халтур до сексуальных услуг она выполняла за три рубля плюс бутылка. У Гойко Митич всё было наоборот. У нее были хороший муж, дети, дом – полная чаша. Гойко Митич работала директором оздоровительного комплекса, водила дружбу с разными нужными людьми. Но тайная страсть – маленькие мужчины – не давала ей покоя. Поэтому, когда муж-экспедитор уезжал в очередную командировку, она выходила с подружками в город на охоту. В ее паутину попало немало мужчинок.
Арнольд кивнул Сереге и вышел из гаража:
– Серж, ты кого привез? Ты думаешь, наши шведские друзья некрофилы?
– Израилевич, вы сильно преувеличиваете. Возьмите Троячку. Это крепкая четверка.
– По двенадцатибальной шкале, – отрезал Арнольд.
– Так где ж я вам нормальных девок в полвторого ночи найду? Сами просили, теперь капризничаете, – обиделся Серега. – Хотите от них избавиться? – Серега засмеялся. – Это проще простого. Налейте еще по одной рюмке шведам, и они повыпадают в нирвану.
– Другого выхода нет, – согласился Арнольд.
Они снова зашли в гараж. Арнольд сделал строгое лицо и тоном, не вызывающим возражений, приказал Наталье Ивановне, раздающей сигареты подружкам, курить на улице.
– Ноу проблем, – согласилась бригадирша.
Арнольд незаметно подмигнул удивленному Опанасу и разлил водку по рюмкам.