Текст книги "Гладиатор"

Автор книги: Юрий Волошин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 22 страниц)

Человек не может погасить солнце, остановить ветер, вызвать дождь. Он может лишь принять их существование или перестать существовать сам.

"Мы, – думал Иван, – смирились, но все ж не приняли это как данность. Солнце и ветер до сих пор для нас – боги, похожие на людей, наделенные желаниями и стремлениями, личной волей. Нас душит гордыня – мы пытаемся противопоставить свою волю воле солнца, ветра... Обижаемся на дождь и радуемся солнцу, ругаем ветер и боимся засухи... Ставили свою жизнь против жизни солнца, ветра, дождя..."

А люди, которые живут здесь, относятся к рождению и смерти так же спокойно, как к солнцу и дождю. Солнце для них – просто солнце, оно есть или его нет, оно как этот камень на тропе...

Иван поднял обломок базальта, покачал в руке: "Бог-камень. Бог-тяжесть. Чеченцы выбросили своих богов так же, как я сейчас зашвырну тебя в пропасть..." Иван размахнулся и швырнул обломок – он беззвучно скрылся за краем обрыва... Где-то внизу бежал ручей, шума которого не было слышно: он улетал куда-то по вертикали, отраженный почти отвесными стенами ущелья...

Нельзя остановить ветер, но можно остановить путь человека во времени.

Нельзя погасить солнце, но можно погасить огонь жизни человека или жар его предсмертного тления.

Нельзя вызвать дождь, но можно вызвать смерть.

Чеченец знает это еще во чреве матери. Родившись на свет и набравшись сил, он легко отнимает жизнь у другого человека, потому что уверен: он повелевает смертью. К тому же умирать так же естественно, как и жить...

"...И эти тоже ошибаются... – в голове Ивана из потока отрывочных мыслей и ассоциаций возникала одна, главная мысль. – Смертью нельзя повелевать, так же как нельзя приказать солнцу погаснуть!.."

Он остановился, поднял глаза на солнце и заорал что-то – дико и хрипло, невнятно, но повелевающе.

И так же хрипло засмеялся.

"...Смерть надо любить так же, как солнце, дождь или ветер. Смерти надо помогать, а не торопить ее, не заставлять делать то, чего она не хочет или не может сделать... Они не знали этого, – подумал он о тех, кого убил час назад, – и поэтому умерли. Я это знал, и поэтому они не смогли меня убить... Я победил этот народ!" – заключил он.

И люди, живущие в долине, перестали его интересовать.

***

...Он прошел мимо селений в долине, даже не вспомнив о них. Тропа повернула вправо, а он шагнул прямо, к виднеющейся впереди автомобильной дороге.

Иван не знал толком, в какой именно точке Чечни он находится, мог только предполагать, что где-то на юге. Сзади, за горами, – Грузия, справа Дагестан. Впереди – Россия, Ставрополье. Что там слева, он не помнил...

Выйдя на дорогу, Иван пошел налево. Если бы он повернул направо, дорога привела бы его к селению в долине, а оно Ивана не интересовало. Куда он идет, Иван не знал, да и не думал об этом. Он направился к западу, хотя цель его пути, казалось бы, находилась на севере. Но и цели своей он не осознавал, двигаясь вперед чисто инстинктивно.

Через полчаса он наткнулся на обгоревшие "Жигули", стоявшие поперек дороги. Над рулем склонилась какая-то темная масса, в которой с трудом можно было угадать водителя. Метрах в десяти от еще коптящей дымком машины лежал полураздетый труп. Сапоги и одежду с него содрали, оставив только бриджи офицерского покроя. Иван остановился над ним.

– Стой, – услышал он позади себя тихий, но явно взволнованный голос. Сойди с дороги и двигай в кусты.

Иван сошел с обочины и направился к кустам, откуда, как он уже понял, и раздался голос.

– Стой, – услышал он опять. – Теперь налево и вон в тот орешник...

В орешнике, повернувшись, он увидел молоденького лейтенанта с "макаровым" в руке.

– Фу, бля, – русский! – облегченно выдохнул тот, рассмотрев Иваново лицо. – Ты кто такой? Куда идешь? Как зовут? Садись, бля, что стоишь!

– Иван, – хрипло ответил Иван одним словом на все вопросы.

– Чего голый-то? Из плена, что ли, идешь?

Иван промолчал.

– Ты чего тут сидишь? – так и не ответив на вопрос лейтенанта, спросил в свою очередь он.

– Машину, бля, расстреляли. Санька убили. Видел Санька на дороге? Убили Санька. Водилу тоже. Я, бля, еле выскочить успел... Ну, ничего. Мы еще вернемся. Там, впереди, станица, бля... Я их, бля, черножопых... – лейтенант скрипнул зубами. – За нами "Урал" шел, со взводом. Где ж они, суки, застряли? Мы и вырвались-то всего чуть-чуть...

Иван сидел молча.

– Слушай, чем это, бля, от тебя воняет? Обосрался, что ли? – Лейтенант хохотнул. – Не сри, брат. Мы их кровушки еще попьем...

Иван молчал. Он не чувствовал ни обиды, ни раздражения – только невыносимую скуку неосознанного существования, которой так и несло от этого сидящего перед ним пушечного мяса...

– Щас наши подъедут. Пушку мы тебе найдем. Отомстим, бля. За Санька. За тебя.

– Не понось, – ответил Иван. – Я эту войну закончил.

Лейтенантик напрягся.

Иван взглянул на него... И впервые разглядел и отметил про себя в глазах кандидата в покойники тот особенный блеск, который потом часто видел в глазах людей за считанные секунды до их смерти...

– Ты что же, сука... А за Санька?

Глаза лейтенанта побелели. Он поднял свой ПМ и вновь наставил его на Ивана.

Иван уже знал, что будет дальше. Сейчас он ответит лейтенанту. А потом тот будет нажимать на спуск. И это движение его сгибающегося пальца будет длиться долго, бесконечно долго. В течение этих почти остановленных близостью смерти, растянутых мгновений Иван, испытывая восторг от близости своей возлюбленной, сделает три движения и отберет жизнь у этого человека.

– Бросил ты Санька, – сказал Иван. – И дрищешь сейчас своим страхом. Ты мертвый солдат. Падаль.

Произнося эти слова, Иван ждал того момента, когда указательный палец правой руки лейтенанта начнет движение, и время остановится.

Лейтенанту, в его полном неведении ритма смерти, казалось, что он сейчас просто нажмет на спуск и застрелит этого вонючего дезертира. И будет дальше ждать свой взвод, предвкушая, как его автоматчики ворвутся в станицу и искрошат чеченцев в капусту, мстя за Санька, за собственный лейтенантов страх, за его унижение, пусть только перед самим собой...

В отличие от лейтенанта, Ивану ничего не казалось. Он точно знал, что ничего этого не произойдет. Нет уже взвода, хотя его прибытия все еще ждет лейтенант. Иван, как наяву, видел горящий посреди дороги "Урал", трупы солдат, разметанные взрывом вокруг машины, чеченцев, бродящих между ними – собирающих автоматы, выворачивающих карманы, стягивающих сапоги...

Палец лейтенанта слегка сдвинулся, но пока – только палец. Курок еще оставался неподвижным.

В то же мгновение начал свое движение и Иван. Его тело, устремившееся вперед, двигалось быстрее пальца лейтенанта, быстрее курка пистолета... Выстрел прозвучал одновременно с его ударом головой в пах лейтенанту. Это было первое движение.

Иван перевалился через голову и своим крестцом припечатал голову лейтенанта к каменистой осыпи, на которой они сидели. Это было второе движение.

Земля стала наковальней, а тело Ивана – молотом, и все, что попало между ними, должно было превратиться в труху. Но лейтенант случайным движением слегка отклонил голову, и его только контузило ударом Иванова бедра. Он был еще жив.

Настал черед третьему движению. Иван резко дернул локтями назад и взломал с обеих сторон грудную клетку лейтенанта, придавив его сверху спиной, зажав сердце между обломками ребер...

Минуты две Иван лежал неподвижно, ощущая спиной последние толчки лейтенантова сердца и ожидая, когда оно остановится... Наконец он убедился, что под ним лежало абсолютно мертвое тело.

Иван сел. "Я победил в этой войне, – сказал он тому, что лежало у него за спиной и еще недавно было лейтенантом российской армии. – Я никого не беру в плен и не убиваю побежденных".

Он раздел лейтенанта, забрал его форму, содрав с нее все знаки отличия и принадлежности к роду войск, сунул в карман ПМ и пошел по дороге, ведущей на запад, рассчитывая при первой возможности свернуть направо, к северу.

Он понял, что цель его движения лежала на север.

На севере была Россия.

Глава 4

Лещинский уже полчаса жарился на пляже, а Крестного все не было.

"Пижон блатной, – разомлев на немилосердном майском солнце, лениво поругивал он про себя Крестного. – Загнал же, сука, к черту на кулички. Торчу теперь тут как хрен в жопе". Он чувствовал себя идиотом на этом малолюдном пляже. Погода была типично майская: днем жарило на всю катушку, к вечеру холодало, а ночью – так и вообще задубеть можно было. Вода в Москве-реке еще совершенно не прогрелась, и желающих окунуться не наблюдалось. Хотя кое-какой народ по пляжу бродил. Метрах в двухстах от Лещинского, зайдя в воду по самые яйца, стояли трое рыбаков в болотных сапогах. Пару раз прошли мимо какие-то малолетки, бросавшие на Лещинского колючие, цепкие взгляды.

"Ну вот, еще шпана тут меня разденет, – подумал Лещинский. – Где же он, сука?" Его штальмановский костюм действительно смотрелся дико на грязном, неубранном еще после схода снега пляже. Лещинский снял пиджак и держал его в руках, опасаясь положить на песок. В белой рубашке и галстуке за тридцать баксов он почувствовал себя совсем плохо. Он снова надел пиджак и терпел, хотя спина сразу же взмокла. "Вырядился, козел! – ругнул он уже самого себя. Правда, переодеться он мне времени не оставил..."

Крестный позвонил ему полтора часа назад и назначил встречу. Здесь, на этом пляже. Лещинский сначала даже не поверил своим ушам. Обычно они встречались в ресторанах. В том же театральном на Тверской. Лещинский, по старой памяти, называл его рестораном ВТО по имени театральной конторы, которой когда-то принадлежало это заведение. Готовили там отлично, хотя выбор напитков был не очень разнообразным, в основном – коньяки. Лещинский любил встречаться там с Крестным: беседуя с партнером, греть в руке пузатенькую, сужающуюся кверху коньячную рюмку с колышущейся на дне маслянистой, темно-янтарной жидкостью... Со студенческих, не слишком богатых лет он полюбил французский "Корвуазье" – коньяк не слишком дорогой, но через минуту согревания в руках дающий такой густой и приятный аромат, что можно было забыть обо всем. Лещинский в эти минуты ненадолго забывал не только о женщинах, с которыми приходил в ресторан, но даже о своем "банке информации", а о нем он не забывал практически никогда... Пару раз встречались в "Метрополе", где Лещинский любил бывать, но не любил встречаться там с Крестным: слишком много вокруг было "своих", знакомых лиц.

Свои контакты с Крестным и тем миром, который тот представлял, Лещинский предпочитал не афишировать. Он стремился держаться в тени, роль "серого кардинала" казалась ему очень выигрышной и гораздо более безопасной, чем имидж "крутого", но в силу своей "крутизны" очень уязвимого человека. "Закулисность" была у него в крови, а всякого рода бенефисы просто раздражали, поэтому теперь, чувствуя себя на пляже чем-то вроде белой вороны, он злился на Крестного, поставившего его в идиотскую ситуацию...

– Приедешь в Серебряный бор. Через час.

Лещинский решил проверить свой рейтинг – поиграть в занятость.

– Извини, через час не смогу, – уверенно соврал он, зная, что проверять Крестный не будет, – совещание. Давай часа через три.

Крестный не ответил.

Лещинский почувствовал себя неуютно.

– Ладно, через час. Проведут без меня. Далеко только. Поближе нельзя?

– Можно. Тебе где больше нравится – на Ваганьковском или на Калитниковском?

Лещинский заставил себя рассмеяться и ответить шуткой на шутку, словно речь шла не об угрозе:

– У Кремлевской стены.

– Заслужи сначала. В ту компанию ты пока не вхож.

Лещинскому очень не понравился тон Крестного. Обычно он бывал не то чтобы повежливее, но как-то поспокойнее.

– Ну, раз поближе к Кремлю нельзя, давай в Серебряном. Надеюсь, в первом?

– В третьем, – отрезал Крестный. – И не забудь то, о чем не должен забыть.

"Деньги", – понял Лещинский.

– Не забуду, – буркнул Лещинский в пустой эфир, поскольку Крестного на связи уже не было. Достал из сейфа бутылку коньяка, плеснул себе в стакан. Руки дрожали. "Шпана поганая, – думал он. – Гоняет, как мальчика". Коньяк его немного успокоил...

"...Конечно, если рассуждать здраво, без обиды, никакая Крестный не шпана. Ни по своему положению в криминальном мире, ни по своему развитию. В этом я уже давно убедился. Шпане явно не под силу то, что может Крестный. Он многое может. И ссориться с ним было бы очень глупо... – обида Лещинского прошла как-то сама собой. – Ну что с того, что гоняет, как мальчика? Ведь он по сравнению с Крестным и есть мальчик, и потому ничего в этом нет обидного. Кто он? Фактически – дебютант. А Крестный? Как ни смотри – гроссмейстер!.."

По фене Крестный не ботал. По крайней мере, разговаривая с ним, Лещинский ни разу не слыхал от него блатных выражений, никогда не ловил его не то чтобы на жаргонной грубости, но даже на не правильном словоупотреблении. Какая уж тут шпана! Лещинского всегда не покидало ощущение, что он разговаривает с человеком не менее образованным, чем он сам.

В этом была какая-то загадка Крестного, которая Лещинского интересовала, как любая загадка, но не особенно сильно волновала, поскольку никак не затрагивала их общих с Крестным дел.

Но вот сегодня он разговаривал явно как-то необычно. И место для встречи назначил странное. Что-то там у него случилось!.. Лещинский перебрал в памяти все свои разговоры за последнее время, все важные контакты – все чисто. Он ни в чем перед Крестным не был виноват...

"Но ехать в Серебряный бор, да еще в третий! Там же пустырь сейчас, в мае. Да и добираться туда – о, Боже!.. Черт! Еще на вокзал надо успеть заскочить. Лещинский сразу засуетился. – Какого ж хрена я сижу? Не успею..."

Успеть-то он почти успел. Ну, опоздал на четыре минуты. На Белорусском долго провозился у камер хранения. Четыре минуты – херня. Тем более что Лещинский предчувствовал: сегодня, в любом случае, ждать придется ему. Может быть, из-за того, что кобенился в разговоре с Крестным по телефону. Тому ведь тоже имидж надо поддерживать! Поэтому, жарясь на солнце в пиджаке, Лещинский хоть и поругивал Крестного, но особенно-то не усердствовал. Запала не было.

"Куда, на хер, денется? Придет. Деньги-то его", – лениво думал Лещинский, бродя по пляжу и ковыряя носами ботинок слежавшийся за зиму под снегом песок.

После сорокаминутного ожидания он услышал шум моторной лодки. И сразу понял, что это плывут за ним, поскольку направлялась лодка именно к тому месту, где он в одиночестве торчал на пляже. Это ему уже совсем не понравилось.

"Ну пижон! – подумал он о Крестном. – Это вообще херня какая-то..."

В моторке, однако, был вовсе не Крестный, а здоровеннейший верзила в борцовской майке. Предплечья у него были толще, чем ляжки у Лещинского, а шеи не было вообще, так что золотая цепь, на которой висел крест граммов на двести, лежала прямо на плечах. Верзила выпрыгнул из лодки и встал на берегу, молча и нагло уставясь на Лещинского. Тому пришлось подойти.

– Лещ? – спросил верзила.

Лещинский открыл было рот, но снова его захлопнул и только кивнул.

– В лодку. – Крест на груди колыхнулся, когда гора мускулов показала головой на лодку, и из-за отсутствия шеи вслед за головой повернулось и все тело.

Лещинский понял, что из всех степеней свободы у него осталась только одна – та самая пресловутая осознанная необходимость. Он никогда не воспринимал такой формулировки понятия свободы... Только теперь до него дошло. И он молча прыгнул в лодку.

Верзила направил моторку в сторону четвертого участка Серебряного бора. Лещинский поначалу недоумевал – к чему весь этот цирк? Но когда они свернули в узкий проход, ведущий во внутренний залив, он не на шутку испугался. Зачем они едут в эту московскую глухомань? Оттуда можно и не вернуться!

Моторка обогнула какой-то остров, свернула направо, затем налево, и Лещинский совсем перестал понимать, где они находятся и что происходит... Он пытался мыслить логически, но страх, который охватывал его всякий раз, когда он оборачивался и видел сидящего на руле верзилу – тому ничего не стоило задушить его одной рукой, – путал мысли и направлял их все время в одно и то же русло – где Крестный? С тем, по крайней мере, можно разговаривать по-человечески. Объясниться можно. А что объяснишь этому питекантропу?.. Лещинский передернул плечами. Верзила в борцовке всю дорогу молчал и смотрел ему в затылок...

У Лещинского просто от сердца отлегло, когда он увидел, что лодка направляется к пологому берегу, свободному от кустов, и что метрах в десяти от воды, у нескольких чахлых березок, стоит "форд" с открытыми дверцами. Когда лодка ткнулась носом в берег, из "форда" вылез Крестный и направился к воде. Лещинский торопливо спрыгнул на песок. Он был рад Крестному, как родному, хотя и понимал, что весь этот театр затеян по его приказу. Крестный махнул верзиле рукой, и моторка, развернувшись, стала быстро удаляться.

– Ну и что же все это значит? – спросил Лещинский.

Крестный стоял чуть выше Лещинского, на склоне, и смотрел на него сверху вниз. Лещинскому приходилось слегка задирать голову, чтобы посмотреть ему в глаза. Когда же он держал голову прямо, взгляд упирался Крестному в грудь. Лещинского это разозлило. Он понимал, что мизансцена возникла не случайно, все заранее продумано Крестным.

– Я жду объяснений, – высоким и каким-то фальшивым голосом произнес Лещинский. И тут же расстроился. Вышло совсем не похоже на оскорбленное достоинство, которое он хотел изобразить перед Крестным.

Крестный по-прежнему смотрел на него сверху вниз и молчал.

Пауза затянулась, и Лещинский растерялся. Он не знал, как выйти из ситуации, в которой ровно ничего не понимал. А ведь, судя по всему, он был одним из главных действующих лиц. "Что же происходит? – никак не мог он сообразить. – Крестный просто так не станет портить отношения".

– Деньги где? – спросил наконец Крестный. Голос у него был необычный глухой и какой-то "темный".

– На вокзале. Как обычно, – ответил Лещинский. И торопливо добавил, сообразив, что ничего, собственно, не сказал по существу:

– На Белорусском. Ячейка 243, код 899150.

– Я предупреждал тебя, чтобы ты брал случайные цифры? Самодеятельность разводишь? Это ж только идиот может вместо кода набрать месяц и год в обратном порядке. Если сейчас на Белорусском ничего не окажется, заплатишь второй раз.

– Я... – хотел было что-то объяснить Лещинский, но Крестный не дал ему и слова сказать.

– Рот прикрой, пулю проглотишь. Ты, Лещинский, против меня играть стал? Руку, тебя кормящую, укусить хочешь? За домом Кроносова кто следил? Кто пас моих людей?

– Я... не знаю.

В глазах Лещинского было искреннее недоумение, но Крестного оно не убеждало. Ивана пытались убить. Если даже этот хлыщ действительно ничего не знает, так пусть выясняет...

Насчет денег Крестный, конечно, блефовал. Дипломат с долларами уже лежал в "форде". Без труда сообразив, на какой из вокзалов повезет деньги Лещинский, времени у него было в обрез, и даже на Киевский он не успевал – Крестный послал человека встречать Лещинского у автоматических камер хранения. Тот без труда выяснил номер ячейки. А уж открыть ее опытному медвежатнику труда не составляло. Но Лещинскому необязательно было знать, что с деньгами все в порядке.

– Тот, кто работал с Кроносовым, мне дороже любого золота. Дошло до тебя, рыба солитерная? Моли своего еврейского бога, чтобы с ним ничего не случилось.

– Да я-то тут при чем? – Лещинский чуть не плакал. Ему не верили, хотя он был абсолютно чист перед этим человеком. Его так хорошо начавшаяся правительственно-криминальная карьера грозила оборваться из-за непонятного недоразумения. И, может быть, оборваться трагически...

– Соображать перестал от испуга?

В тоне Крестного Лещинский, кроме насмешки и раздражения, уловил и нотки удивления. Все вместе прозвучало для него, учитывая ситуацию, почти комплиментом. Он попытался улыбнуться, но улыбка вышла жалкой, испуганной...

– Объясняю. Специально для тебя, – начал Крестный, и Лещинский двойственно услышал в тоне, каким была сказана эта фраза, угрозу для их дальнейшего сотрудничества. – Кроносова ты заказывал. Ты и ответишь за все, что вокруг него происходило. Было много такого, что в принципе не должно было иметь места. В частности – охота на моего человека. Его не убили только потому, что это вообще трудно сделать... И ты, Лещинский, найдешь мне того, кто заказал эту охоту...

Крестный говорил убедительно. Лещинский готов был принять на себя ответственность за создавшуюся ситуацию. Да и что ему еще оставалось? Он уже догадывался, как закончит свою речь Крестный. И тот не обманул его ожиданий.

– ...Иначе я убью тебя. Там, в машине, сидит один из моих воспитанников. Я взял его с собой, чтобы он тебя запомнил. Он один из лучших. У него отличная память. И сильные руки, такие же, как у того, что привез тебя сюда.

Лещинский взглянул на машину, но сквозь ее затемненные стекла ничего не было видно.

– И не тяни время, Лещинский. Это нужно сделать быстро. У меня времени нет. А значит, и у тебя его тоже нет.

Крестный повернулся к машине.

– Все, Лещинский, – сказал он не оборачиваясь. – Даю тебе пару дней, не больше.

***

"Форд" давно скрылся за березками, а Лещинский все стоял в оцепенении там, где его застала последняя фраза Крестного, обуреваемый противоречивыми чувствами...

"Вляпался, с-сука..." – шипел у него в голове тонкий, вибрирующий голосок. В сознании все заслоняло тупое лицо верзилы, везшего его на моторной лодке.

Однако вместе с тем из глубины молодого организма Лещинского, чуть ли не из области заднего прохода, поднималось по спине и разливалось по всему телу привычное и приятное чувство прочности своего существования в большом мире и в том мирке, который он создал своими руками. Вернее, своими мозгами...

Его уединенный, уютный кабинет, обновляемая каждую неделю бутылочка "Корвуазье" в сейфе, мягкое вертящееся кресло, сидя в котором, он за год своего сотрудничества с Крестным решил судьбы стольких людей... И каких людей!

Все в Лещинском негодовало против перспективы каких-либо изменений в том образе жизни, к какому он уже успел привыкнуть. Он, например, не мог представить себя живущим где-либо еще, кроме как в своей квартирке, занимающей половину этажа в одном из немногих домов-новостроек внутри Садового кольца... Он невольно зажмурился от удовольствия, подумав о сумме, которую пришлось отвалить за эту квартиру. И улыбнулся, припомнив новоселье, которое сам себе там устроил...

Справлял новоселье он, можно сказать, в одиночестве. Как объяснить бывшим друзьям, на какие все это шиши?.. Нынешних своих коллег он тоже пригласить не рискнул. Так и "праздновал" один... А чтобы не скучать, собрал пятнадцать проституток, раздел их и гонялся за ними с торчащим членом – играл в игру "Догоню – трахну!" Девочки были как на подбор и не очень-то стремились от него убегать... Лещинский и сейчас почувствовал неподдающееся контролю шевеление внутри штальмановских брюк, припомнив подробности: как расставил в ряд в позе "раком" всех пятнадцать девушек, как рассматривал, пробовал пальцем, нюхал и облизывал все, что хотелось обнюхать и облизать. И как потом трахал их всех одновременно... Он тогда кончил несколько раз подряд, вдохновленный не столько прекрасными телами, сколько сознанием своей сексуальной "мощи": он один, а их пятнадцать!..

Он сунул руку в карман и ощутил сквозь ткань подкладки жесткость своего члена, конечно же не забывшего тот пир плоти... Лещинский почувствовал, что ему необходимо кончить прямо сейчас, иначе его просто разорвет от желания. Он уже расстегнул штаны, достал член и начал мастурбировать, стоя на берегу, как вдруг в его затуманенном мозгу всплыла финальная сцена того новоселья: когда он, совершенно обессиленный, пил коньяк, а проститутки трахались друг с другом, хотя он этого не оплачивал. Тогда ему, утонувшему в своем удовольствии, было абсолютно все равно, чем они занимаются, а сейчас до него дошло, что ни одну из них он тогда не удовлетворил...

Все его желание резко пропало. Он вдруг представил себя со стороны и ужаснулся. Дернув вверх молнию на ширинке брюк, он почти бегом устремился в ту же сторону, куда уехал "форд" Крестного, озираясь по сторонам. Лещинский очень надеялся, что никто здесь за ним не наблюдал. "Пара дней, пара дней", колыхалось в его мозгу в такт шагам.

Неожиданно для себя он оказался на Таманской улице, у ее пересечения с третьей линией Хорошевского Серебряного бора, то есть уже попал в места, достаточно цивилизованные. Лещинский сразу почувствовал себя гораздо увереннее. Когда буквально через пять минут ему удалось поймать такси и он, откинувшись на заднем сиденье машины, назвал адрес и устало прикрыл глаза, тревога прошла окончательно. Он мчался по залитой майским солнцем Москве и думал только о том, как сейчас залезет в свою "джакузи" и смоет с себя воспоминания о пережитом страхе... а уж потом примется разгадывать загадку, заданную ему Крестным.

Машина на приличной скорости пролетела проспект Маршала Жукова, Мневники, потом долго пробиралась какими-то Силикатными и Магистральными – то ли улицами, то ли проездами, пока не выбралась наконец на Звенигородское шоссе...

Вскоре слева замелькала ограда Ваганьковского кладбища, и расслабившийся было Лещинский вновь вспомнил угрозы Крестного. Но до улицы Герцена, где недалеко от Никитских ворот стоял его дом, который, в полном соответствии с привычками хозяина квартиры, тоже не торчал на виду, а был запрятан в глубине квартала, оставалось уже недалеко. И Лещинский вновь почувствовал в себе ту уверенность, которой ему сегодня так не хватало в разговоре с Крестным. Он больше не ощущал себя инфантильным юношей, хватающимся при первой опасности за свой член, как бы ища у него защиты, – он вновь был "гением анализа", "виртуозом прогноза", "мастером обработки информации"...

Проезжая мимо высотки на площади Восстания, Лещинский уже полностью восстановил свое самоощущение "человека из аппарата правительства", который порой может сделать больше, чем само правительство, и главное – сделать быстрее. "Быстрее. Именно быстрее, – думал Лещинский. – Два дня – это много. Один..."

Он решит эту задачу сегодня – так внушал себе Лещинский. И сегодня же позвонит Крестному. Только таким путем можно восстановить с ним контакт. А это было, на настоящий момент, единственное, на чем основывалась стабильность жизни Лещинского.

Глава 5

Вновь в своих воспоминаниях побеждающий Чечню, вновь и вновь возвращающийся во сне в Россию, Иван спал в своей конспиративной однокомнатной квартирке на восемнадцатом этаже высотки, восстанавливая силы после пережитых наяву и в воображении сражений. Вечернее майское солнце било через открытое окно прямо ему в лицо, заставляя жмуриться во сне... в котором чеченское солнце, такое же яркое и ослепляющее, освещало его путь домой.

...Перейти линию фронта особого труда не составило, поскольку и не существовало мало-мальски определенной линии фронта. Просто из местности, где чеченцы встречались чаще, чем российские войска, он попал в местность, где все было наоборот, даже не заметив, как и когда именно это произошло.

От контакта с чеченцами он уходил, всегда заранее чувствуя их приближение и не желая ввязываться в драку неизвестно из-за чего... Разве что только из-за принадлежности к разным народам?

Однажды он набрел на чеченца, который не воевал, а жил войной. Серая "Нива" торчала на опушке леса, куда вышел Иван. Он давно покинул дорогу – она стала слишком многолюдной – и пробирался на север более укромными местами. Чеченца он заметил уже потом, когда тот появился из-за кустов и, не видя Ивана, пошел к своей машине, обвешанный автоматами, связанными попарно сапогами, подсумками, какими-то вещмешками и планшетами.

Иван почувствовал, что жизнь этого человека ему нужна... Ведь он не воюет с живыми, он обирает мертвых, пытаясь перехитрить смерть, заставить ее служить себе...

...Это было скучное убийство.

Это даже нельзя было назвать убийством.

Это было мгновенным прекращением существования того, кто не был достоин ни жизни, ни смерти. Иван не мог даже наградить его знанием близости смерти.

Это был не воин, а могильный червь, сосущий мертвую плоть...

...Иван с одного выстрела пробил ему голову, попав в левый глаз. Мгновенная вспышка, которую человек не успевает даже увидеть, – так быстро покидает его мозг сознание, так быстро преодолевается грань между живой и неживой материей.

В "Ниве" Иван нашел трофеи убитого им мародера: целую гору, штук пятнадцать, "калашниковых", пару офицерских "макаровых", гранатомет, правда, без зарядов, бумажные мешки с грязной, окровавленной формой. Иван вытряхивал их на землю, сам не зная зачем...

В третьем по счету мешке оказалась гражданская одежда, причем как мужская, так и женская. Ивана она заинтересовала больше, чем оружие.

Ведь он пока еще не успел продумать, как, каким образом преодолеет он тысячи километров до Москвы без документов, без денег, в армейской форме. Так он доберется только до первого патруля... Иван порылся в куче тряпья, снятого с мертвых людей. Выбрал себе джинсы, которые оказались не рваными, а только сильно вытертыми и даже сравнительно чистыми, по крайней мере, без пятен крови. Нашел кожаную жилетку, вполне подошедшую ему по размеру. Рубашки, правда, не было. Да черт с ней, с рубашкой!.. Он снял с себя форму убитого лейтенанта и переоделся в подобранную одежду. На его взгляд, он выглядел теперь как типичный житель прифронтовой полосы: достаточно пообтертый войной, чтобы не привлекать к себе особого внимания в зоне военных действий, и одетый достаточно цивилизованно, чтобы не походить на беглого раба в глазах чеченцев или на дезертира в глазах русских... "Сойдет", – решил Иван.

Теперь у него была машина. "Это хорошо, даже очень хорошо, – думал Иван, поскольку резко приближает цель, ускоряет путь на север..." Но у него не было документов. И это сводило на нет все преимущества от обладания машиной.

"Деньги, – пришло в голову Ивану. – Должны быть деньги". Он обшарил карманы застреленного им мародера. Денег нашлось мало – тридцать долларов и российской мелочью тысяч пятьдесят. Кроме того, Иван выгреб из его карманов больше десятка зажигалок, пяток авторучек и три колоды потертых игральных карт...

Сунув деньги в карман, он опять полез в машину. Еще один мешок, вытащенный им из машины, был битком набит всяким барахлом, извлеченным, вероятно, из солдатских вещмешков: часы, фляжки, записные книжки, компасы, медальоны, может быть, и золотые, охотничьи ножи и чеченские кинжалы в ножнах с выбитой на них чеканкой, несколько книг, офицерская фуражка, танкистский шлем с ларингофоном, солдатские кружки, помятые пачки чая, какие-то фотографии, тюбики с зубной пастой, бритвы...