Текст книги "Качели в Пушкинских Горах"

Автор книги: Юрий Козлов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 10 страниц)

– Эх! – обычно первой вздыхала Рыба. – Была бы Бикулина, она бы чего-нибудь придумала…

И действительно, стоило появиться Бикулине, жизнь обретала ускорение и непредсказуемость. В отсутствие Бикулины Маша могла с точностью до минут расписать свой день, свои дела. В присутствии Бикулины она не знала, что случится в следующую секунду. Куда повернет река событий? Куда ошалевшими конями кинутся мысли?

Гонять и укрощать этих коней Бикулина была большая мастерица. Бикулина настигала Машу и Рыбу в моменты тягучей тоски и ничегонеделания – подкрадывалась сзади, стукала их головами или же резко задирала Рыбе юбку и весело хохотала, как будто нет на свете ничего смешнее мелькнувших голубых Рыбиных трусиков и испуганного Рыбиного вскрика. Но Маша и Рыба все равно были рады Бикулине, заранее прощали ей неминуемые безобразия. Появилась Бикулина, значит, смерть тоске и унынию!

Маша шла теперь вдоль высоких каменных оград, над которыми шумели осенние деревья. Желтые листья устилали асфальтовую дорогу. Над деревьями в синем небе птицы собирались в стаи, и словно гигантское веретено вертелось в небе. Но как медленно летели стаи! Одинокие птицы – куда быстрее… Станция метро Ленинские горы должна была скоро показаться. «Интересно, где турок?» – подумала Маша, вспомнила про сигарету в кармане плащика. Курила до сего момента Маша один раз в жизни. Дома у Бикулины. Отец Бикулины увез вторую сборную страны на матч в Сенегал, мать Бикулины отсутствовала, а сигареты Бикулина вытащила из отцовского письменного стола.

Маша и Рыба набирали дым в рот и выпускали, Бикулина затягивалась и смотрела на подружек с некоторым презрением. Первого сентября курили, сразу после уроков. Накануне вечером Бикулина вернулась с дачи. Еще не успели толком поговорить.

Всем своим видом Бикулина показывала, что прожила на даче полную странностей и приключений жизнь. Затягивалась как курильщик с многолетним стажем и сначала выпускала немного дыма из ноздрей, а потом уже могучей струей выдыхала. С солнечным лучом сталкивалась табачная струя, дробилась, ломалась, превращалась в безвольное облако. В кресле сидела Бикулина, тонкими пальцами постукивала по подлокотнику. Кольцо с загадочным зеленым камнем было у Бикулины на пальце. Маша и Рыба неотрывно смотрели на кольцо.

– Подарок… – значительно молвила Бикулина. – Говорят, этот камень очень-очень гармонирует с моими глазами.

– Кто говорит? – спросила Рыба. Но Бикулина лишь повела бровью, показывая неуместность и несвоевременность этого вопроса.

Действительно, камень в кольце и глаза Бикулины находились в полной цветовой гармонии. Бикулина по-прежнему курила и молчала. И Маша с Рыбой молчали, глядя на Бикулину. И вот уже почти священный трепет испытывали они. Не Бикулина сидела перед ними, а мудрая зеленоглазая красавица, чуть утомленная, чуть разочарованная, с некоторой даже скукой глядящая в будущее. Ибо есть, есть ей что вспомнить! Есть от чего заломить по-цыгански руки за голову и повести томно плечами. Есть от чего улыбнуться небрежно, взглянув на несмышленышей-одноклассников. Есть, есть! Такой образ лепила Бикулина, а Маша с Рыбой принимали на веру все образы Бикулины.

Бикулина тем временем сняла с пальца кольцо, посмотрела сквозь камень на свет, протянула Маше. Маша тоже посмотрела сквозь камень на свет и изумилась… Пропало все, только многокрасочная зелень – ломаная-переломаная, глубокая-преглубокая потекла в глаза. И вот уже сама Маша светлым солнечным пятнышком скользнула внутрь зелени, где ни конца ни края – упругие волны, пульсирующая бахрома…

– Вот это да! – выдохнула Маша, протянула кольцо Рыбе.

– С ума сойти! – выдохнула Рыба, вернула кольцо Бикулине.

– Какое лето было, – потянулась по-кошачьи Бикулина, – ах, какое было лето…

Маша и Рыба облизали сухие губы, ожидая услышать дальнейшее. Но Бикулина пока не была склонна предаваться воспоминаниям.

– А ты, Рыба, – спросила она, – у тебя, Рыба, есть что вспомнить? – Бикулина особенно выделила «есть» и «что».

Рыба опустила глаза, зарумянилась. Необычайно похорошела Рыба за лето. Не ресницы, казалось, у нее – одуванчиковый пух. Глаза не просто голубели – цвели. Светлые волосы лежали на плечах латунными кольцами. Ноги стали длиннее. Плечи округлились. Много, много изменений обнаружили подруги в Рыбе. Бикулина изредка бросала взгляд в зеркало, словно сравнивая себя с Рыбой, и было неясно, довольна ли Бикулина сравнением…

– Я много рисовала… сказала Рыба, погасив недокуренную сигарету. – И еще я… целовалась с одним мальчиком!

– Сколько раз? – подалась вперед Бикулина.

– Один раз…

– Где?

– Мы вместе рисовали на веранде…

– Как это случилось?

– Он тоже перешел в девятый… Мы рисовали на веранде… Он подошел сзади, смотрел, смотрел, а потом… положил руки на плечи. Я обернулась, а он… поцеловал…

– И что дальше?

– Он убежал. Сказал, что сейчас придет, и не пришел…

– А потом ты его видела?

– Видела.

– И что он?

– Ничего, – пожала плечами Рыба, – он скоро уехал…

– Ты, конечно, ходила его провожать? – усмехнулась Бикулина.

– Нет!

– Врешь, врешь! – захлопала в ладоши Бикулина. – Врунишка ты, врунишка! Хочешь расскажу, как было дальше?

– Как ты можешь рассказать, тебя же там не было!

– Он уехал… На чем он уехал: на автобусе, на электричке?

– На автобусе. Но какое тебе…

– На автобусе! – перебила Бикулина. – На автобусе! А ты всю ночь не спала, ходила, наверное, по садику, ждала, что он придет, да? А он не пришел… Ты совсем с ума сошла, побежала к его дому, а там все окна погашены, дрыхнут все… Ты походила, походила, может, даже камешек ему бросила в окошко, да, Рыба? Но он не вышел… Ты пошла домой, проплакала до утра, а утречком рано-рано вдоль забора тихо-тихо на остановку, да? И спряталась где-нибудь под кустом, чтобы он тебя не видел… Он пришел на остановку, автобус подъехал… Он в автобус садится, а ты дрожишь, не дышишь… Оглядывался он хоть, искал тебя глазами, Рыба? Или… нет?

Рыба кусала губы.

– Слезок-то много, а, Рыба, пролила? – хохотала Бикулина. Странный приступ веселья на нее напал.

Рыба встала.

– Рыбка моя, я же шучу! Откуда я знаю, как было? А ты уж обиделась… – нежно прижалась к Рыбе Бикулина, в глаза заглянула, спросила участливо, как мать: – Отгадала я, да?

Рыба кивнула. Слезы уже блестели у нее в глазах, но пушистые ресницы не позволяли им скатиться. Совсем как маленькая девочка кивнула Рыба, когда мамочка отгадывает причину обиды.

– Ну, не плачь, не плачь, Рыбка, – обняла подругу Бикулина, – не стоит тот дурачок твоих слез… Невелика птица… Ты всемирной художницей станешь, этот дурачок всем хвалиться будет, что когда-то тебя целовал… А ты плачешь?..

«Боже мой! – подумала Маша. – Неужели она утешает ее искренне? Неужели не последует никакого обмана? Боже мой, как изменилась Бикулина!»

Осторожно, чтобы не насторожить, не спугнуть, взглянула Маша Бикулине в глаза и отпрянула! Злой смех плескался в глазах! Всей душой, всей кожей Маша почувствовала: то, что было, – цветочки, грядут ягодки! Затаилась… «Что будет? Что будет?» – словно лихорадка била Машу. А Рыба тем временем вытерла слезы и обняла доверчиво Бикулину, положив красивую свою голову на ее острое плечо.

«Не верь! Не верь!» – хотелось крикнуть Маше, но она промолчала.

Мгновенно отгадав Машино настроение, Бикулина поднялась с кресла, подошла к ней. Словно диковинный камень в кольце переливался Бикулинин взгляд. И были-таки в нем и искренность, и смущение, и даже искорки доброты мерцали, но все это постепенно заволокла муть, куда, как в болотную тину, смотри не смотри – ничего не увидишь. И такой обволакивающей была тинистая муть, что привычное шоковое смятение ощутила Маша, после которого наступал обычно паралич воли и Бикулина праздновала очередную (сотую, тысячную?) победу.

На этот раз страшным усилием Маша не отвела взгляд, не склонила голову, не дала разлиться в себе вязкому безволию. Бикулина почувствовала сопротивление, и не злость, но задумчивость появилась у нее в глазах. На потускневший мельхиоровый кубок уставилась Бикулина, где были выгравированы торжественные слова, а на крышке размахнул ногу в лихом ударе стриженный под полубокс футболист в длинных, словно надутых воздухом трусах. И Маша повела свой непобежденный взгляд по стенам и полочкам, и остановила его на фарфоровой статуэтке, которая ей очень нравилась. Молоденькая девушка в пышной юбке, склонившись, завязывала башмачок. Всякий раз, приходя к Бикулине, Маша ласкала рукой девушку, дивясь ее гладкости, тончайшим складочкам на красной юбке, миниатюрному голубому башмачку – на нем при желании можно было разглядеть золотистые пряжечки. Из Голландии или из Дании привез статуэтку Бикулинин отец, и, беря ее в руки, Маша огорчалась, что непочтительно относится к статуэтке Бикулина, что вечно задвинута она куда-нибудь в неподобающее ее красоте место – за черную вьетнамскую вазу или прямо под копье угрюмого деревянного Дон-Кихота, которому все равно было кого разить – вазу или девушку. Вот и сейчас Маша нежно сняла с полки старую знакомую, смахнула пальцами пыль и ощутила, как сразу потеплела девушка, как ярче заиграли на ней краски, блеснула на голубом башмачке золотистая пряжечка…

– Когда у тебя день рождения, Петрова? – услышала Маша голос Бикулины. – Я что-то забыла.

– В августе…

– В августе, – повторила Бикулина, – когда с неба падают звезды, а с яблонь яблоки… Помнишь Рыбину картинку?

Маша помнила. Черное небо в звездной пыли, а около яблони смутная фигура в светлом плаще. Земля под яблоней в белых точках упавших яблок.

– Что-то упавшие яблоки у тебя на кнопочки баянные похожи, – сказала, впервые увидев картинку, Бикулина.

– Ну и правильно, – ответила Рыба, – на небе звезды – кнопочки, на земле – все, что угодно… Да хоть яблоки! А кто играет на баяне – неизвестно!

– Как же так, неизвестно? – удивилась Бикулина.

– Было бы известно, люди бы другими были, – ответила Рыба.

– Что-то я тебя не понимаю…

Рыба пожала плечами.

– Поймешь. Придет время, поймешь! – ответила дерзко.

Бикулина, однако, не обиделась. Она любила философские споры.

– А вот эта особа? – кивнула Бикулина на фигуру в светлом плаще. – Она разве не играет?

– Эта особа не играет, – засмеялась Рыба. – Эта особа сама есть мелодия…

– То есть, ее играют? Кто-то неведомый, значит, знает ноты и шпарит по ним нашу единственную жизнь? Небо, звезды, яблони – весь мир в этой мелодии, а мы в ней – ниточки-крохотулечки… Пискнули – и нет нас, так, Рыба?

– В общем, так… Но… не совсем так… От человека все зависит… Какой он есть… Небо, звезды, яблони – они не слышат, у них немая душа! А человек может слышать, а может и не слышать! Значит, он не просто нотка!

– Кто же он? – усмехнулась Рыба. – Композитор?

– А ты не думай об этом, Бикулина… – сказала тихо Рыба. – Не думай, легче будет…

– Хорошо, Рыбочка… – зловеще протянула Бикулина.

Так ничем и закончился их спор. Рыба осталась при своей правде, Бикулина при своем сомнении.

– Значит, в августе день рождения… – повторила Бикулина. – Я тебе дарю эту статуэтку! Возьмешь, Петрова?

– Что-что?

– Бери, говорю, статуэтку!

– Нет! – испугалась Маша. Быстро поставила девушку на место.

– Если не возьмешь, разобью! – Бикулина схватила статуэтку, занесла руку.

Скажи Маша «нет», тут же битый фарфор покатился бы по полу – в этом можно было не сомневаться.

– Спасибо, спасибо, Бикулиночка! – Маша поцеловала подругу. – Но я боюсь…

– Чего боишься? – нахмурилась Бикулина.

– Она же ценная! Чего ты родителям скажешь?

– Скажу, пыль вытирала, разбила! В конце концов это мое дело!

Снова несколько секунд смотрели они друг другу в глаза. Чуть не расплакалась Маша. Такими глупыми, лишенными всяких оснований показались ей недавние мысли. Что, что смела думать она о ближайшей своей подруге? О бескорыстной, благородной Бикулине? Маше было горько и стыдно. Хотелось немедленно признаться, чтобы избавиться, очиститься от недавних нечестивых мыслей.

Бикулина мечтательно сидела в кресле, не смотрела на Машу. Рассеянно крутила вокруг пальца кольцо.

– Бикулина! – сказала Маша.

Бикулина и Рыба посмотрели на Машу.

– Я хочу рассказать… – с невероятной отчетливостью Маша представила, что именно она хочет рассказать, и… замолчала. Внезапно почувствовала: нет, нет на свете для этого слов! Нет! Рыба, о да! Ты могла без всяких слов нарисовать падающие звезды и падающие яблоки, и саму себя в светлом плаще под яблоней – мыслящую нотку в непрерывно звучащей, сотрясающей небо, землю и душу симфонии. Маша этого не могла. Она знала, что чувства богаче слов, а ей было страшно, что все пережитое в недавний августовский шестнадцатый день рождения так и останется навсегда в ней, только в ней, в ней одной! Все останется! Но… никто не узнает!

… Солнечное утро, когда она проснулась рано-рано на веранде и увидела, что гладиолусы смотрят на нее белыми глазами.

И радость, и ликование, и легкая горечь… Последние слезы детства – чистые и незамутненные рано-рано утром – в последний раз! В последний раз! Сегодня ей исполняется шестнадцать лет… Последние слезы детства… Белые глаза гладиолусов…

И ранний завтрак, когда о дне рождения не говорили, но Маша чувствовала, чувствовала особенное к себе внимание – и в том, как мама подкладывала ей в тарелку салат, а отец с дедом многозначительно и весело переглядывались и шептались о чем-то. Маша прекрасно знала – они шепчутся о подарке. После завтрака она ушла в лес, и деревья шумели, и облака опустились ниже, и солнце то появлялось, то пропадало. Казалось, обычная была прогулка, но она не была обычной! Никогда, никогда еще не видела Маша все вокруг с такой безжалостной ясностью: каждый листок открывал ей душу, каждая пролетающая бабочка – свою родословную, от личинки до белых крылышек. И мох, на который она наступала, был не просто мох, а мох, выросший на опавших листьях, старших братьях тех, что сейчас так весело шумят на ветру, так бесстрашно смотрят в сумрачные глаза природы. А потом были подарки, и стол в саду, и тосты говорили веселые и чуть-чуть грустные. Шампанское, играя пузырьками, открыло Маше свою первую истину… Фужер шампанского, и не давит душу безжалостная ясность. Печаль – пепельная птица уносит взгляд, как серебряную ложечку, за горизонт, а за горизонтом весь мир – родной дом пепельной птицы. Серебряные ложечки там, как опавшие листья… Но не долго удалось посидеть за столом в саду. Дождь хлынул, холодный дождь – пограничник между летом и осенью. Чистая вода, как слезы, побежала по веткам, белые гладиолусы рыдали, яблони роняли яблоки на мокрую траву. Перебрались на веранду. Шампанское открыло Маше вторую истину. Сделав круг, погостив за горизонтом, возвращается пепельная птица, садится на плечо и шепчет, шепчет… И мать, и дед, и отец на секунду стали не самыми близкими и родными людьми, а людьми вообще, и, словно чужая, увидела Маша, что каждый из них по-своему печален, и поняла Маша: есть у них для этого причины! Но нельзя давать пепельной птице засиживаться у себя на плече! Такой была третья истина. Надо птицу прогнать и задуматься: а почему, собственно, они печальны? Но… не задумалась Маша…

А потом настал самый удивительный момент: все разошлись, Маша осталась на веранде одна. Одна, а перед ней сплошная стена дождя и мокрый сад, ворчащий, как пес. И своего дачного соседа увидела неожиданно Маша – высокого, светленького ровесника. Бросив велосипед, стоял он за забором, не обращая внимания на дождь, и капли стекали по его лицу. Их взгляды неожиданно встретились – и неведомая энергия, вобравшая в себя и дом, и сад, и веранду, и дождь, и шампанское, и мокнущие гладиолусы – все на свете в себя вобравшая, включая Машу и соседа-ровесника, молнией метнулась между ними, и словно обугленной почувствовала себя Маша. Отвернулась в страхе. Сосед медленно поднял с земли велосипед и пошел, пошел по траве, не оглядываясь… Дождь то стихал, то припускал с новой силой. Не соображая, что делает, спустилась Маша с крыльца, обошла дом и остановилась около куста смородины. Черные ягоды дрожали на кусте. Прозрачные ягоды-капли дрожали на кусте. У Маши закружилась голова. Она закрыла глаза, и… уже не куст смородины был перед ней! Но что? Что? Или… кто? Мокрый смородиновый листик прикоснулся к Машиным губам… О какой это был сладостный поцелуй! В нем не было страха! Маша открыла глаза. Куст дрожал перед лицом. Как много листиков на кусте! Но какой, какой поцеловал ее? Как много их… А дождь не прекращался. Маша совершенно промокла. Смородиновый куст тоже промок. Странно было Маше смотреть на этот куст, неотличимый от других. Но Маша отныне собиралась его отличать! А через секунду уже хотела забыть про него! А через секунду опять смотрела на него с изумлением. «Маша! Где ты?» – раздался с веранды голос мамы. «Я здесь!» Маша вернулась в дом.

Вот об этом-то обо всем и собралась Маша рассказать Бикулине и Рыбе. Уже произнесла роковое: «Я хочу рассказать…» – и замерла под любопытными взорами подруг. «Я сумасшедшая! – подумала Маша. – Хочу рассказать, как целовалась со смородиновым кустом! Я сумасшедшая!» Что-то гладкое и теплое ласкало руку. Маша увидела статуэтку – девушку-голландку или датчанку, склонившуюся над башмачком.

– Ах ты, предательница! – пробормотала Маша. – Из-за тебя, из-за тебя… Я чуть не…

– Что ты хочешь рассказать? – услышала Маша голос Бикулины.

– Ничего! Ничего! – ответила быстро.

– А нам кажется, – сказала Бикулина. – ты что-то хочешь рассказать, но боишься… Правда, Рыба?

Рыба промолчала.

– Тебе страшно за себя или за нас? – спросила Бикулина.

– Как это? – не поняла Маша.

– Тебе страшно от того, что с тобой было или что мы вдруг кому-нибудь про это расскажем?

– Отстань, Бикулина, – устало сказала Маша. – Ничего не было… Я ни с кем не целовалась…

– Не мучай статуэтку! – сказала снисходительно Бикулина.

Маша испуганно поставила статуэтку на стол. Проклятая тина безволия все-тики сковала душу! Снова все на свете смешалось. Снова властвовали магические зеленые глаза Бикулины. Но… не до конца властвовали! В пол, под ноги себе смотрела Маша. «Все нормально! Все нормально… – успокаивала себя. – Я не отдала ей смородиновый куст! Не отдала! И никогда не отдам, потому что это мое! Это первое «мое»! И я не отдам его Бикулине! Даже в обмен на чудесную статуэтку!»

А Бикулине, казалось, уже не было дела до Маши, до ее невыясненных секретов. Опять повертела Бикулина вокруг пальца волшебное кольцо, опять мечтательной откинулась в кресло…

– Это было вчера ночью… – тихо сказала Бикулина, и Маша с Рыбой подались навстречу, забыв про все. Столько сдерживаемой страсти и отваги прозвучало в первой фразе Бикулины. И куст, смородиновый куст с дрожащими каплями дождя на веточках показался Маше смехотворным. – Итак, это было вчера ночью… – повторила Бикулина. – Мы уезжали со спортивной базы. Было около девяти, а машина все не приходила. Отец ушел на площадь встречать. Вдруг прислали нового шофера, а он не знает, как проехать к базе. Ушел и пропал… Нет и нет его… Я ходила-ходила, ждала-ждала. Даже на лодке чуть-чуть покаталась. Уже звезды появились на небе, а отца с машиной все нет! Я вышла из лодки, решила, что тоже пойду на площадь. А если разминемся, то пока иду по лесу, услышу, машина едет – дорога-то рядом! – и сама вернусь. В общем, пошла… Я по этому лесу ночью тысячу раз ходила и ничего, а тут прошла десять шагов и испугалась. Стою, и ну ни шагу не могу сделать! А тут еще сова противно закричала. Как будто горло ей перерезали. И темнота кругом… Как на Рыбиной картинке, где звезды и яблоки падают. Но в лесу-то деревья высокие, пока звезды разглядишь… А луна только-только поднимается. В общем, жутко. Все равно иду… Иду, сердце колотится, ноги как ватные. А идти надо метров пятьсот. Днем-то за три минуты пробегала, а сейчас… На середине дорожка чуть сворачивает. Дошла. И вдруг слышу – сзади шаги такие торопливые! Легко так кто-то сзади бежит… «Неужели, – думаю, – футболист какой-нибудь ночью разминается?» А шаги все ближе, ближе… Я оглянулась. Что-то белое за деревьями мелькает. А что, не разобрать! Побежала. Метров десять пробежала, упала… Больно так. Встала чуть живая. Не могу бежать. Нога болит. А шаги все ближе… Вдруг голос слышу. Симпатичный довольно мужской голос:

– Вы ушиблись?

– Да, – отвечаю, – и из-за вас, между прочим, ушиблась…

– Почему же, – смеется, – из-за меня? Я ведь вас не толкал, на ноги вам не наступал. Я еще вас даже толком не рассмотрел…

Совсем близко подошел. Лет тридцать ему. Худощавый такой, стройный, в белом полотняном костюме. Волосы темные, волнистые. На иностранного артиста похож. Ну точно, не нашего вида человек. И глаза в темноте блестят, как у кошки. Только вот руки у него какие-то странные. Пальцы все время, как червяки, шевелятся. Странный мужчина. И улыбка странная. Губы улыбаются, а глаза блестят, и все! Не поймешь: искренне улыбается или нет?

– Ага, – говорит, – вижу, вы хромаете? Не соблаговолите ли опереться на мою руку? – и подставляет локоть.

Что ж делать, соблаговоляю. Медленно идем. Страшно мне.

– Почему же вы меня так испугались? – вдруг спрашивает. – Неужели я такой урод?

– Я вас не видела, – отвечаю, – поэтому и испугалась. Откуда я знаю, кто сзади бежит? Вдруг какой-нибудь бандит и убийца?

Он смеется.

– Ну а сейчас, – говорит, – уже не боитесь?

– Не боюсь… Вы… хороший человек… – А самой еще страшнее. Шаги считаю. Но как назло, медленно идем! Метров триста еще до площадки.

– Это верно, – говорит он как-то странно, – я хороший человек… Знаете ли, жена от меня без ума!

Я молчу. Какое мне до его жены дело?

– Почему вы на меня так странно смотрите? – вдруг спрашивает.

– Я не на вас, а под ноги смотрю. У вас бы так нога болела, – отвечаю, – не знаю, куда бы вы смотрели.

– Сколько вам лет? – вдруг спрашивает и улыбается.

– Шестнадцать. А что?

– Шестнадцать… – мечтательно повторяет. – Знаете, шестнадцать лет – прекрасный возраст. Потом – сплошное разочарование. Как бы я хотел, чтобы мне всегда было шестнадцать!

– Увы, – говорю, – это невозможно…

– Почему, – спрашивает, – невозможно? Просто мне надо было умереть в шестнадцать лет, вот и все!

Свет наконец вдали показался. Площадь, станция. И стук колес. Электричка идет. Я смотрю: где отец? Не вижу. Вздохнула…

– Почему вздыхаете? – спрашивает.

– Я вас боюсь! – говорю и прямо ему в глаза смотрю. И он смотрит.

– Поразительно, – говорит, – у нас с вами одинаковые глаза. У вас зеленые, и у меня тоже… Что это значит?

– Не знаю…

– Люди с зелеными глазами не должны друг друга бояться! – смеется, достает из кармана кольцо. – Вот, возьмите на память…

Я беру. Даже если бы дохлую мышь подарил, все равно бы взяла. Вышли на площадь, на станцию. У меня от сердца отлегло. Электричка подходит.

– Жаль, – говорит он, – что я спешу. Надо ехать. Я бы еще с удовольствием с вами поговорил…

Электричка уже под мостом. «Господи, – думаю, – хоть бы уехал этот человек!» А он говорит:

– Я подарил вам кольцо… Согласитесь, значит, и я вправе от вас кое-что потребовать?

– Да, – говорю.

– В таком случае, – совсем близко подходит, руки кладет мне на шею. Гладит. – Какая гладкая у вас кожа… И синяя жилка пульсирует, я бы сказал, трепетно…

Молчу в ужасе.

– Я вас поцелую! – говорит. Наклоняется и целует… Я думала умру, так крепко поцеловал. Отпустил. – Теперь вы меня поцелуйте на прощание… Ну!

Я закрыла глаза, чмокнула его в щеку.

– Что ж, – говорит, – и на этом спасибо… – и побежал по мосту. Вскочил в электричку. Рукой мне помахал. Я быстрей на площадь. Бегаю, отца ищу. Нашла наконец. И машина сразу подъехала. Вернулись на базу. Только вышли, мать ко мне бросается. Обнимает, целует, плачет, словно год не виделись. И люди какие-то незнакомые по базе снуют. Ко мне подходит один.

– Вам не встречался случайно в лесу молодой человек в светлом костюме?

– Встречался, – отвечаю, – а что?

– Где вы его видели?

– Я с ним вместе по лесу шла, – говорю, – а потом он уехал на электричке.

– Когда?

– Минут пять назад. А что такое? Объясните мне!

Не объясняют, в машину бросаются. Потом тот, который со мной говорил, пальцем манит. Подошла…

– Девочка, маленькая моя, – говорит, – ты в рубашке родилась… Человек, которого ты встретила, опасный маньяк, убийца. Два дня назад он сбежал из клиники, а час назад задушил свою бывшую жену – она жила здесь неподалеку – и скрылся… Но ты не волнуйся, девочка, мы его поймаем… – руку протянул. Я думала, попрощаться хочет, а он вдруг за ухо меня как схватит! – Не ходи, не ходи ночью одна по лесу! – крутит ухо. И уехали…

Молчание воцарилось в комнате. Бикулина вертела на пальце кольцо. Маша и Рыба в изумлении на нее смотрели.

– Чай будем пить? – спросила Бикулина.

– Чай… – растерялись Маша и Рыба.

– Чего вы волнуетесь, дурочки, – засмеялась Бикулина, – его же поймали!

– Откуда ты знаешь? – спросила Рыба.

– Сегодня утром по радио объявляли!

Пошли пить чай.

– И… ты будешь носить это кольцо? – Рыба неизвестно почему начала заикаться.

– Не знаю… – Бикулина сняла кольцо, положила на ладонь.

– Дай! – попросила Рыба.

Бикулина протянула кольцо.

Рыба долго рассматривала его на свет. Сосредоточенной и очень строгой казалась Рыба.

Маша пила в оцепенении чай. А на улице уже смеркалось. На улице – веселые голоса и стук перекатываемой по асфальту жестянки. Собачий лай и музыка из какого-то окна. Маша допила чай, походила по кухне. Выглянула в Бикулинино окно. Семеркин! Семеркин ходил по скверику, а Зюч мелким черным бесом сновал в кустах, все обнюхивая, всему придавая значение. И Маше захотелось немедленно уйти из этого дома, где бабушка легко порхает, протирая без конца фотографии команд-чемпионов, в которых играл когда-то ее сын, а фотографию жены сына, изящной лучницы, не протирает, где скупой желтый круг лампы на железной ноге высвечивает семейное безумие, где мебель черна и сурова, где страшные рожи скалятся с ковра, где Бикулина сидит на кухне, пьет чай, а над зеленым кольцом витает незримая тень убийцы в белом костюме…

К спасительному окну приникла Маша. «Семеркин! – с неизъяснимой нежностью подумала она. – Семеркин, сейчас я уйду отсюда! Семеркин, подожди меня!»

Маша пошла в прихожую.

– И мне пора, – встала из-за стола Рыба.

Молчание грозно повисло в прихожей. Маша и Рыба мялись около двери. Бикулина недобро на них смотрела.

Маша щелкнула замком, распахнула дверь…

– Бикулина! – сказала Рыба. – А ведь ты все наврала! Я вспомнила! Был такой французский фильм! И книга! Ты все наврала!

Однако не смутилась, не застыдилась Бикулина.

– А вы, дурочки, поверили! – захохотала. – Конечно, наврала! А вы перепугались! Что мне, уже и пошутить нельзя? – взгляд Бикулины остановился на Маше. – Беги, беги, Петрова! А то опоздаешь…

– Куда опоздаю? – деревянным голосом уточнила Маша, всей душой сознавая, что уточнять не следует.

– Уйдет Семеркин!

Маша отступила в сумрак прихожей. Теперь и Рыба смотрела на нее с любопытством.

– Семеркин? – спросила Рыба. – Откуда взялся Семеркин?

– Это ты спроси у Петровой! – захохотала Бикулина и захлопнула дверь.

Маша и Рыба молча спускались с лестницы. Вышли из подъезда. Семеркин их увидел, приветливо помахал рукой. Стиснув зубы, Маша прошла мимо…

С этого момента началось новое, причиняющее Маше не меньшую боль раздвоение. Второе «свое» появилось у Маши – Семеркин. Но если первое «свое» – смородиновый куст – было неведомо Бикулине, то про второе она догадывалась и мучила Машу как хотела. Каждый раз в светлую реку Машиных мыслей о Семеркине вливалась черная струйка горечи. Семеркин был солнцем. Бикулина злой тенью. И Маша ненавидела Бикулину…

Сейчас, сидя на уроке географии, глядя на карту полушарий Земли, Маша припомнила, что вчера именно среди осенних аллей Воробьевского шоссе, когда она сидела на скамейке, вертела в руке ароматную турецкую сигарету, к ней впервые пришло удивительное чувство освобожденности, словно вдруг что-то сдвинулось в мире вокруг и в самой Маше. Это можно было сравнить с маленьким землетрясением или с началом таяния ледника, когда рушится ледяная твердь и солнечный луч впервые ласкает освобожденную землю. Маше даже показалось, что лед сдавил ей грудь, стало трудно дышать. Но это был последний холод! «Бикулина! Бикулина!» – произнесла Маша и… не почувствовала прежнего трепета! Ледник таял! Освобожденная земля не признавала Бикулину! «Семеркин! Семеркин!» – прошептала Маша, чувствуя, что нет более в светлой реке черной струйки горечи. «Что же произошло?» – в изумлении смотрела Маша по сторонам. Осеннее Воробьевское шоссе простиралось перед ней, но сама Маша стала иной! Бикулина больше не сковывала ледником душу, Бикулина больше не сидела ледяной занозой в каждой мысли! Маша без жалости сломала турецкую сигарету, выбросила. «Зачем я курила первого сентября у Бикулины дома? – подумала Маша. – Ведь это так неприятно…» Раздвоение кончилось.

Маша представила себе, что вот Семеркин ходит по двору с Зючом, а она подходит к нему, заговаривает… И Бикулина это видит! Взрыва боли, отчаянья в душе ждала Маша, но… осталась совершенно спокойной. Бикулина была более над ней не властна. Словно сухая ветка отвалилась, а дерево спокойно продолжало расти дальше. И Маша спокойно шла по Воробьевскому шоссе, и ясен был ее взгляд. «Хочется ли мне немедленно встретить Бикулину, чтобы она поняла, почувствовала, какой я стала?» – подумала Маша. И совершенно спокойно ответила себе, что ей все равно, когда она встретит Бикулину: немедленно, завтра или через неделю. Потому что происшедшее – необратимо! «Я свободна! Свободна! Теперь я сама решаю все» – Маша шла по Воробьевскому шоссе, забыв про усталость и про время.

Маша вернулась домой под вечер. Шумел великан-дуб, роняя листья, просеивая сквозь растопыренные ветки звезды. Яблоня и вишня поджимали ветки, словно обиженные собачки хвостики. Раньше почему-то Маша всегда обращала внимание на робких вишню и яблоню, теперь же дуб-великан стал ей мил, и долго Маша стояла под дубом, слушая, как гудит в стволе ветер, глядя, как прыгают в ветках смертного дуба бессмертные звезды. «И человек, – подумала Маша, – должен вот так… Как смертное дерево носить в себе бессмертные звезды…» И дальше пошла, узнавая и не узнавая все вокруг. Двор стал меньше, дом ниже, синие вечерние просветы между корпусами совсем узенькими. А вот и круглое окно-аквариум, пленявшее когда-то давно Машу закатными картинами. Из этого окна ступала Бикулина на дорожку, шириной в кирпич, ведущую на крышу, а у Маши сердце обмирало, и бесстрашной Афиной-Палладой казалась ей зеленоглазая Бикулина. Давненько, давненько не была Маша на чердаке… Маша остановилась в задумчивости перед входом на черную лестницу. Минута – и Маша была бы на чердаке! Еще минута – и Маша шла бы кирпичной дорожкой на крышу, а потом обратно. И ветер бы трепал серый плащик… «Зачем? – подумала Маша. – Зачем почитать чужое безрассудство за собственную слабость? Зачем?» – и оглянулась на дуб, ища поддержки. Дуб согласно кивнул ветвями.