Текст книги "Качели в Пушкинских Горах"

Автор книги: Юрий Козлов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 10 страниц)

Начать следует с того, что бабушка Юлии-Бикулины ежечасно протирала от пыли застекленные фотографии, где на траве сидели, стояли, полулежали команды-чемпионы, в которых когда-то играл ее сын, отец Бикулины.

– Юлечка, – говорила бабушка, – вот на этой торпедовской фотографии… Где папа?

– Шестой слева в верхнем ряду, – отвечала не оборачиваясь Бикулина.

– А на первой спартаковской?

– Полулежит. Второй справа, внизу! – стиснув зубы, говорила Бикулина. – На динамовской фотографии он стоит рядом с вратарем! На армейской третий с краю в широченных трусах, а на второй спартаковской…

– Все, все! Умолкаю! – радовалась бабушка и в очередной раз протирала фотографии. Одну, правда, она не трогала и фотография была покрыта толстым слоем пыли: Юлина мама, молоденькая и гуттаперчевая, стреляла из лука. Мимо этой фотографии бабушка ходила, поджав губы.

Бикулина жила на шестом этаже. Из кухни у нее открывался вид на двор с беседкой в центре, а из комнат – на Москву-реку, лениво утекающую под Киевский мост. Первый раз Маша пришла к Бикулине в сумерках, когда закат уже пролился красным дождем за горизонт и таинственные синие ножницы стригли воздух. Бабушка открыла дверь, и минуту, наверное, Маша смотрела ей в глаза, чуть более светлые, чем у Бикулины. Маленькие черные точки прыгали в бабушкиных глазах.

– Это безумие шевелится в бабушкиных глазах, – прошептала Бикулина.

– Безумие? – Маше стало страшно.

– Не бойся. И не удивляйся! – Бикулина подтолкнула Машу вперед.

– Это моя новая подружка, бабушка, ее зовут Маша.

– Я так волнуюсь, Юлечка, так волнуюсь! – ответила бабушка. – Сегодня они играют с «Араратом». Я боюсь, боюсь включать телевизор! Во «Времени» будут передавать результаты седьмого тура. Я так волнуюсь…

– Не волнуйся, бабушка, они выиграют, – сказала Бикулина.

– Но этот «Арарат», он такой техничный…

– Сыграют вничью, тоже ничего страшного…

– Что ты говоришь, Юля! Вничью! Тогда одесситы откатятся на предпоследнее место! Ни в коем случае! Все! – решилась бабушка, – Иду включать телевизор… Пора!

Юлия-Бикулина и Маша остались в прихожей одни. Мрачна была прихожая. Высокие черные шкафы уходили под потолок, где туманились лепные узоры. Не веселее было и в комнате, где жила Бикулина. Там темные шторы ниспадали с карнизов до самого пола, а всю стену занимал сине-белый ковер со страшными оскалившимися рожами.

– Буддийские маски, – равнодушно сказала Бикулина.

И кубки, кубки! Высокие, граненые, как рюмки, матовые, как плафоны в метро, чеканные и мельхиоровые, бронзовые, латунные, малахитовые…

Бикулина задернула шторы, включила свет. Лампочка на железной ноге скупо осветила письменный стол и кусок ковра.

– И весь свет? – спросила Маша.

– Я не люблю верхний, – ответила Бикулина, – а другого света в этой комнате нет. Видишь ли, родители в разъездах, все не успевают вызвать электрика…

Тоской повеяло на Машу. Резные шкафы, высокие стулья, пейзажи в черных деревянных рамах, ковер со страшными рожами – все здесь испускало холод. Даже желтый круг света казался холодным. Словно ледяное облако плавало вокруг Бикулины. Маша вспомнила свой дом, свои вещи, уже почти расставленные. Они были теплыми! Маша поклясться готова была, что вещи у них дома были теплыми! А здесь… Маша вдруг заметила, какая маленькая Юлия-Бикулина, как одиноко сутулится она среди холодных вещей, как зябко ей в желтом круге света. Маша присела на кровать, тут же встала.

– Почему так жестко? Ты… спишь на ней?

– Да, сплю. Позвоночник никогда не искривится, – Бикулина смотрела на Машу исподлобья, глаза ее в скупом освещении недобро мерцали. – Не нравится тебе у меня, да? – усмехнулась Бикулина.

– Нет, ничего… Просто…

– Что просто?

В этот момент бабушка вбежала в комнату.

– Юля! Юлечка! – закричала она. – Они выиграли! Выиграли! У «Арарата»! Два – один! Они выиграли, Юля!

– Я же говорила, выиграют… – улыбнулась Бикулина, дернула Машу за руку.

– Пьем чай, девочки! – сама как девочка затараторила бабушка. – Совсем забыла, я же купила днем торт! Немедленно пьем чай. А потом идем в кино! Хотите в кино, девочки? Юлечка, что там сегодня в нашем кинематографе?

– Я позвоню узнаю…

– Позвони, немедленно позвони, – продолжала бабушка, – как жаль, девочки, что вы такие маленькие. Иначе бы мы по случаю победы одесситов выпили коньяка… Хотя почему, собственно, вы должны обязательно пить? Я могу выпить одна, правда? Юлечка, я иду на кухню, накрываю стол. Через пять минут жду вас!

Несколько минут назад в прихожей Маша побоялась как следует рассмотреть Бикулинину бабушку, остановленная прыганием безумия в ее глазах. Теперь же спокойны были бабушкины зрачки, и Маша украдкой ее оглядела. Бабушка Юлии-Бикулины одновременно была и не была старухой. Прежде всего, темперамент. Не встречала Маша старух, столь бурно переживающих перипетии футбольных баталий, пусть даже одну из команд тренирует сын. Маниакальная чистота царила в доме. Нигде ни пылинки, за исключением портрета гуттаперчевой Бикулининой мамы, стреляющей из лука. Порядок. Судя по всему, стремление к порядку было наследственной семейной чертой. Маша заметила, как поморщилась Бикулина, когда она взяла со стеллажа дивную статуэтку девушки, а потом поставила ее на стол. Бикулина немедленно переставила статуэтку на место. Но все же не Бикулина была стражем порядка. Бабушка. А разве стала бы дряхлая старуха, для которой истончилась, не шире голубиного шажка стала грань между жизнью и смертью, поддерживать такую чистоту в доме? Зачем? Какая-то неведомая идея влекла по жизни бабушку Юлии-Бикулины и не давала ей стариться. Не по-старушечьи и одета была бабушка Юлии-Бикулины. Светло-серые модные брюки и тонкий черный свитер под горло. Где это ходят такие старухи? Гимнастика, видимо, была ей привычна, частые прогулки на свежем воздухе. Не шаркала бабушка шлепанцами по квартире – как балерина летела!

Но было и старушечье в ее облике. Морщины иссекли лицо, кожа была, как печеное яблоко. Зелень в глазах напоминала жидкую болотную ряску, а не густую юную хвою, как у Бикулины. Руки были сухие и бледные, в коричневых пигментных пятнах. Каждая косточка, казалось, на руке просвечивает. Маша отворачивалась, не смотрела на бабушкины руки. И голос бабушки, хриплый, вибрирующий, – это уже был типично старушечий голос.

Пришла пора пить чай, и вместо ожидаемых многочисленных розеточек, тарелочек, конфетниц, крохотных кусочков торта, чайных ситечек на накрахмаленной скатерти – всего того, чем нынче люди подчеркивают наследственную свою интеллигентность, Маша увидела простую красную клетчатую клеенку на столе, на ней три огромные чашки, железный чайник и торт, грубо нарезанный прямо в коробке. А перед бабушкой стояла стройная рюмка с коньяком. Бабушка приглашающе повела рукой, чаепитие началось. Что удивило Машу, так это то, что Бикулина и бабушка ели торт прямо из коробки, никаких розеточек не было и в помине, и пили красноватый, щедро заваренный чай, прихлебывая, совершенно не стесняясь порицаемых звуков. С интересом поглядывали на Машу. Маша робела. Так пить чай она не привыкла.

– Итак, дорогая моя девочка, – сказала вдруг бабушка и Маша чуть не подавилась тортом, – что вы собираетесь нам поведать?

– Я?

– Да, вы!

Маша умоляюще взглянула на Бикулину.

– Что тебя интересует бабушка? – вздохнула Бикулина. – Спрашивай, Маша не обидится…

– Вы недавно переехали в наш дом? – спросила бабушка, и снова Маше почудилось прыганье в ее глазах.

– Уже две недели…

– А чем, простите, занимаются ваши родители? – бабушка отвела взгляд. Наверное, ей самой было стыдно, но не задать этот вопрос она не смогла.

– Папа архитектор, – ответила Маша, – а мама тоже архитектор, но сейчас она занимается интерьером.

– Так-так… – бабушка задумчиво смотрела на Машу. Бикулина молчала. И молчание языкастой, неугомонной Бикулины настораживало Машу. Ей казалось, что войдя в дом, Бикулина тотчас погасла, как лампочка, подчиняясь некоему заведенному порядку вещей. Нравится ли этот порядок Бикулине, не нравится – можно было только догадываться. Почему так равнодушна, дремотно спокойна Бикулина – великая мастерица ломать заведенные порядки? Не признающая никаких порядков, кроме тех, которые устанавливает сама! Здесь был какой-то секрет, и, возможно, брезжила та самая суть, которую настойчиво искала нынешняя осенняя Маша. Но тогдашняя, трехлетней давности весенняя Маша ничего не знала. И словно чертик дернул ее за язык:

– А вы сами, простите, – громко спросила Маша у бабушки, – чем занимаетесь? На пенсии?

Бабушкин взгляд сделался совершенно неподвижен, и Маше показалось, что она смотрит в глаза сове.

– Видишь ли, – медленно произнесла бабушка, – мне приходилось заниматься в жизни многими вещами, и вряд ли тебе будет интересно слушать перечень моих профессий… Поэтому я скажу только одно: я мать своего сына! И бабушка Юлии! Этого достаточно?

– Извините, пожалуйста… – Маша уткнулась в блюдце.

Бикулина хмуро молчала. Маша украдкой на нее взглянула, надеясь встретить в глазах Бикулины понимание и одобрение, но… пустыми были глаза Бикулины! «Ей все равно? – подумала Маша. – Или же она считает, что безумная бабушка права? Что она в своем уме, утверждая, что она мать своего сына?»

– Я сейчас вернусь… – Маша окончательно растерялась. – Пойду причешусь… – и выбежала в прихожую.

Овальное зеркало в мраморной оправе мрачно отражало стоящий напротив высокий черный шкаф. Маша заглянула в зеркало и удивилась, какое бледное у нее лицо, словно изморозь какая-то на нем появилась. Так удивительно преломлялся свет в прихожей. Сюда доносился вибрирующий бабушкин голос: «… только сейчас поняла, Юля, ты осталась в Москве, чтобы не мешать… много работать, чтобы вытащить эту одесскую команду по крайней мере в призеры… можно было сделать иначе… зачем драматизировать события… позорить отца… на дерево… не обезьяна, не разбойница из шайки Робин Гуда…»

– Маша! – закричала из кухни Бикулина.

– Иду! – Маша вернулась в кухню.

– Я думаю, тебе надо написать отцу письмо и объяснить свое поведение… – продолжала бабушка.

– Хорошо, я так и сделаю… – кивнула Бикулина.

– Кстати, милая моя девочка, – обратилась бабушка к Маше, – твой отец случайно не проектирует спортивные сооружения?

– Нет. Он занимается жилищным строительством.

– То есть строит эти ужасные бетонные коробки?

– Ему самому неприятно…

– Когда твой отец тренировал свою первую команду в Хацепетовке, – повернулась бабушка к Юле, – они каждый раз проигрывали, когда их вратарь защищал западные ворота. Потом выяснилось, что идиот-архитектор так спроектировал стадион, что солнце с семи до половины восьмого светило вратарю прямо в глаза и он пропускал голы… Правда, потом, – хитро сощурилась бабушка, – твой отец это разгадал и всегда старался, чтобы западные ворота в первом тайме достались противнику… У них даже были специальные монеты – с двух сторон – два орла или две решки. Какие бы ворота противник ни загадал, ему выходили западные! Кстати, девочки, – перестала смеяться бабушка, – пойдемте в комнату, я вам кое-что покажу… – голос ее сделался таинственным.

Прошли в комнату, где стену украшал макет футбольного поля, на нем крепились магнитные фигурки игроков.

– Я хочу сказать одну очень важную вещь, Юля, – прошептала бабушка и странно посмотрела на Машу, словно та могла оказаться предательницей. – Я долго думала и поняла, как нужно твоему отцу строить игру в одесской команде… – в глазах у бабушки вовсю прыгали черные мячики. Маше стало не по себе. – Длинный пас! Необходим длинный пас! – страстно продолжала бабушка. – Зачем эти бесполезные комбинации в центре поля, нужен длинный пас! Защитник перебрасывает мяч через центр поля сразу к нападающим, ты понимаешь, Юля! Ты напишешь об этом отцу?

– Хорошо, хорошо, напишу…

– Юля, это необходимо! Поклянись, что напишешь! Если я напишу, твоя дорогая мамочка разорвет письмо в клочки и отец ничего не узнает… Напишешь?

– Напишу-напишу… – Бикулина, как заколдованная, передвигала магнитные фигурки по полю.

Маша тихонько вышла в прихожую, щелкнула замком и оказалась на лестнице. Совсем стемнело, и две звезды дрожали в окне, как зрачки-мячики в глазах Бикулининой бабушки.

Спускаясь вниз, Маша думала: отчего Бикулина так строга к своим родителям и подругам? И почему ни разу во время диковинных бабушкиных речей усмешка не тронула уст Бикулины? Маша вспомнила, с каким трепетным уважением произнесла Бикулина слово «безумие»…

И впоследствии Маша замечала, стоило ей выразить радость по поводу хорошей погоды, полученной пятерки, похвалиться, что смотрела интересный фильм, – мрачнела, как туча, Бикулина, злые молнии сыпались из глаз. Почему-то нормальные человеческие радости были неприятны Бикулине. Но вот Маша рассказала про страшный сон, когда ей показалось среди ночи, что потоки темной крови хлещут с белого потолка и маленькая белая девочка с синими глазами раскачивается на люстре среди кровавых потоков – и… веселела Бикулина, брала нежно Машу под руку, уводила в укромный уголок и страстно выпытывала подробности безобразного сновидения. А Маше горько и больно было вспоминать гадкие детали.

– Бикулина хорошая, только странная, – сказала однажды Маше Рыба. – Она любит все такое… неестественное…

– Выходит, она… сумасшедшая? – шепотом спросила Маша.

– Что ты! – возразила Рыба. – Просто она странная.

– Почему же ты с ней дружишь?

– А ты? – спросила Рыба.

– Не знаю… – Маша поочередно представила в роли ближайших подруг всех девочек класса и поморщилась: такой пресной, неинтересной, скучной показалась дружба с ними.

– И я не знаю, – вздохнула Рыба, – дружу и все…

Разговор этот произошел много позже, когда все утряслось и отношения Бикулины, Маши и Рыбы стали напоминать треугольник с вечно меняющимися сторонами. Бикулина всегда была гипотенузой, Маша и Рыба изменчивыми катетами, поочередно приближающимися к строгой гипотенузе.

Пока же неотвратимо надвигалось что-то недоброе. Маша почувствовала это сразу после посещения Юлии-Бикулины и беседы с ее безумной бабушкой.

– Скажи, Бикулина, – тронула Маша подругу за руку, когда они шли вместе в школу и бойкий утренний ветерок неприятно холодил ноги под платьями. – Тебе… не страшно дома с бабушкой?

– А почему мне должно быть страшно? – подозрительно посмотрела на Машу Бикулина.

– И… не жалко родителей? Я бы вся изревелась, если бы мои родители уехали…

– Это даже хорошо, что я осталась в Москве, – засмеялась Бикулина, – папаша будет в Одессе команду лучше тренировать, чтобы побыстрее в Москву перебраться.

– А команда? – спросила Маша.

– Команда? Какая команда?

– Ну, которую он там тренирует…

– Что команда?

– Она же к нему привыкнет. Значит, к ним потом придет новый тренер?

Бикулина вдруг остановилась. Обошла вокруг Маши, внимательно ее разглядывая, словно редкостным чучелом была Маша.

– Никак не пойму, – засмеялась Бикулина, – дура ты или…

Маша почувствовала, что слезы наворачиваются на глаза.

– А ты сама, кто ты? – не выдержала она. – Почему нельзя с тобой нормально разговаривать? Кто ты такая?

– Сейчас узнаешь, кто я такая… – прошептала Бикулина, и не успела Маша моргнуть, как сильная Бикулинина рука уже терзала ее косу. Маша знала, что в таких случаях полагается давать сдачи. Об этом неоднократно говорил ей и отец, частенько наблюдавший из окна, как подружки шпыняли Машу, а та лишь беззвучно глотала слезы. «Нет, – вздыхал отец, когда обиженная Маша возвращалась домой, – не в меня ты пошла, в мамочку! Всегда надо давать сдачи, иначе затопчут!» – и уходил, и забывал про Машу. И она так и не научилась давать сдачи…

Когда злая Бикулинина рука терзала косу, Маша молчала. Только слезы дрожали в глазах, мешали видеть. Машина покорность еще пуще взбеленила Бикулину, и она вдобавок поддала ей под зад острой своей коленкой.

– Надоела, надоела, надоела ты мне! – приговаривала, орудуя коленкой, Бикулина. – Пошла, пошла, пошла вон!

Некоторое время Маша шла, ничего не видя и не слыша. Ветер согнал с лица слезы, и теперь слезы горячими каплями катились по щекам.

Маша пришла в класс, села за парту. Первым уроком была литература. Печальный бородатый Некрасов с портрета утешал Машу.

К концу урока Маша успокоилась, и когда прозвенел звонок, даже улыбнулась какой-то девочке, но та пробежала мимо. Маша вышла в коридор и оказалась одна, совершенно одна среди стремящихся куда-то мальчиков и девочек. Такого горького, непереносимого одиночества ей еще не приходилось испытывать. Неожиданно она поняла: «Был мир. В мире были Маша и ее подруга Бикулина. Теперь Бикулины нет. Мир разрушился». Пустота, пустота вокруг… Всем подряд улыбаясь, Маша шла по коридору, мучительно ища, к кому бы подойти, с кем заговорить. Маше казалось, что ее внезапное одиночество всем заметно, все смеются над ней! «Кто-нибудь, кто-нибудь…» – шептала Маша, но никому не было до нее дела. «Рыба! – вдруг словно лампочка вспыхнула в голове. – Рыба!» Маша почти плакала, обегая коридор, ища Рыбу. И она нашла ее… Рыба стояла у подоконника и весело смеялась… А рядом была… Юлия-Бикулина! С необычной ясностью, словно это было пять минут назад, Маша вспомнила, как они шли с Бикулиной по улице и Бикулина кричала Рыбе вслед разные обидные слова. Опустив голову, уходила от них Рыба, а Маша… Маша тайно радовалась этому! Потому что хотела дружить с Бикулиной одна, одна!

Зазвенел звонок. Перемена закончилась. Следующим уроком была физкультура. В вакууме, под стеклянным колпаком, куда не доходят ни слова, ни звуки, спустилась Маша на первый этаж в раздевалку. Там уже хихикали девочки, переодевались.

– Быстрей, быстрей давайте! – заглянула в раздевалку преподавательница.

Рыба и Юлия-Бикулина стояли у зарешеченного окна, о чем-то разговаривали. Весела была Бикулина, Рыба смотрела на нее с обожанием. «Как я когда-то…» – подумала грустно Маша. Ей вдруг страшно захотелось узнать, о чем говорят Бикулина и Рыба, и Маша было сделала к ним шаг-другой, но тут Бикулина резко обернулась. Маша остановилась. Взгляд Бикулины прошелся по ней, словно холодный душ. Но недолго смотрела Бикулина в глаза Маше. Ниже опустился ее взгляд…

– Глядите-ка, девочки! – крикнула Бикулина, и все обернулись. Тишина воцарилась в раздевалке. Бикулина медленно указала пальцем на Машу. Все перевели взгляд на Машу. В тонком гимнастическом костюмчике, озябшая, стояла Маша под этим всеобщим взором, и ужас прохладной рукой гладил ей сердце. Еще не знала Маша, что именно скажет Бикулина, но чувствовала – что-то ужасное. На фоне голубого зарешеченного окна стояла Бикулина. Белый голубь вольно кувыркался в небе, лохматый, как снежок на скорую руку. Странная мысль возникла: навсегда запомнится этот голубь, навсегда запомнится Бикулине на фоне голубого, зарешеченного – чтобы не разбили дворовые футболисты – окна. «Но неужели не отомщу?» – в тоске подумала Маша. И спроси злой какой-нибудь волшебник: «Хочешь, чтобы тотчас упала Бикулина замертво?» – «Хочу!» – не колебалась бы Маша. А пауза тем временем достигла высшей своей точки, и доли секунды оставались до того момента, когда все в недоумении переведут взгляд на Бикулину: что сказать хотела? Поэтому засмеялась Бикулина громко и ниже опустила указующую руку. – На ноги ее смотрите! Синяки! Новенькую-то нашу, оказывается, ремнем стегают!

Всеобщий хохот заплескался по раздевалке.

– Стегают, стегают! – кричали все кому не лень. – Ах ты, наша шалунишка, за что же тебя стегать, а?

– Неправда! – закричала Маша. – Это она! Это сегодня утром я с ней дралась!

Но не слушал никто. А одна девочка, вытащив из оставленного уборщицей в углу веника соломинку, уже бегала вокруг Маши, имитируя процесс порки. Маша схватила девочку за руку.

– Пусти, дура! – сказала та, но Маша уже успела заметить в ее глазах испуг и не отпустила. Первый раз в жизни Маша почувствовала себя злой и сильной, первый раз увидела, что кто-то ее боится. Едва успев осознать это, Маша забылась, растерялась, горячая волна зашумела в голове. Маша не знала, она это или не она хлещет девочку по щекам и всматривается, всматривается в испуганные, безумные глаза. Их растащили.

– Сумасшедшая!

– Дура!

– Кретинка ненормальная, шуток не понимаешь?

Слова эти вернули Машу к жизни. Белый лохматый голубь уже не кувыркался в голубом небе.

Снова тишина установилась в раздевалке. То на Машу, то на Бикулину смотрели девочки. Побитая тихо скулила в углу…

– Девочки! – вдруг сказала Юлия-Бикулина. – Это я виновата! Я наврала… Никто ее, конечно, не стегает… Действительно мы с ней утром немножко того… Да, Петрова?

И снова Маша почувствовала, что слезы закипают в глазах. Снова в третий раз за сегодняшний день приготовился поплыть окружающий мир.

– Бикулина ты… Ты… Бикулина…

Происходило невероятное! Маша в изумлении смотрела на ненавистную еще секунду назад Бикулину и чувствовала, что… готова простить ее! И это было необъяснимо! И это было легко, словно тяжелый слезный камень таял в душе и на чистых теплых склонах появлялась зелененькая травка. Маша чувствовала, как щекочет, как ласкает душу эта нежная травка прощения. А слезный камень тает, тает…

– Мир, Петрова? – спросила Бикулина.

Маша всхлипнула и выбежала из раздевалки.

И вот сейчас, спустя несколько лет, осенняя, умудренная, влюбленная в Семеркина Маша-девятиклассница смахнула слезы с глаз, вспомнив этот давний случай. «Позор! Позор… – стыдилась Маша саму себя. – Как же это получилось? Как же это получилось?» Она поравнялась с человеком в накинутом на плечи белом пальто – при ближайшем рассмотрении пальто оказалось накидкой – и в оранжевой феске. «Это турок!» – решила Маша. Табачный аромат мешался с кофейным. У турка были веселые, круглые, как у попугая, глаза и густые черные усы. Он что-то напевал вполголоса, но слова цеплялись за усы, и мотив нельзя было разобрать. Еще больше удивилась Маша, увидев у турка на животе золотую цепочку, опускающуюся в карман. Блеснула цепочка. Листья летали в воздухе парами, тройками и четверками. «Словно живые, – подумала Маша, – словно парочками и семьями гуляют…» Ей вдруг сделалось необыкновенно хорошо и весело. Бикулина, их долгие отношения показались точно такими же осенними листьями – пролетели, и нет их! Захотелось утвердить, упрочить эту независимость. И турок, пришелец из неведомого восточного мира дымящихся кальянов, благоухающих снадобий, строгих фесок и белых верблюжьих накидок, оказался как нельзя кстати.

– Извините! – сказала Маша.

– Да-а-а? – турок дружелюбно смотрел на Машу и словно два невидимых рукава реяли из белой накидки. Табачный и кофейный.

– У вас не найдется закурить?

– За-ку-рить? – удивленный турок вытащил изо рта трубку.

– Меня зовут Маша-ханум, – улыбнулась кокетливо Маша. – И мне бы очень хотелось сигарету, – засмеялась Маша, заметив в круглых глазах турка растерянность. Маша была хозяйкой разговора. Привольно чувствовала она себя в отличие от растерянного, смущенного турка. И это было приятно!

«Вот так-то, дорогая Бикулина! Не одна ты!» – Маша осеклась. Подражать Бикулине она совершенно не хотела.

– Меня там… – Маша неопределенно указала на далекие деревья, – парень ждет… Ему сигарету…

Турок ничего не понял, но закивал, заулыбался. Тоже заинтересованно посмотрел на далекие деревья, теряющие листья.

– Бери! – протянул Маше красивую пачку.

– Одну штучку! Незачем ему много курить! – Маша сделала книксен, которому ее научила Бикулина. (Опять Бикулина!) – Мерси!

Турок поклонился, пошел дальше.

Маше хотелось прыгать от радости. Все, все получалось, как она желала! «Семеркин, Семеркин! – подумала Маша. – Был бы ты рядом! Посмотрел бы!..» Сунула сигарету в карман плащика, пошла дальше.

Впервые простив Бикулину в раздевалке физкультурного зала, Маша не знала, что подобное чередование периодов нежной дружбы, охлаждений, обид и прощений станет основой ее и Бикулины отношений. Бикулина решала, когда переходить из одного состояния в другое. Однако, несмотря на предопределенность, была в каждом переходе и внезапность, когда каждой клеточкой души все заново переживала Маша, не чувствуя, что это когда-то уже было. Каждый раз Маша была абсолютно искренней в своих слезах, обидах и прощениях. Бикулина же была абсолютно искренней в своих оскорблениях и презрении. Но почему все из года в год повторялось? Что это за слепая лошадь ходила по заведенному кругу? «А может… Бикулина безумна?» – пугалась иногда Маша.

Но была еще Рыба. Красавица и художница Наташа Рыбина. Голубоглазая блондиночка, чей взгляд застенчиво скользил по всему окружающему и обретал ясность, только когда Рыба смотрела на белый лист бумаги. Рыба жила с родителями и двумя младшими братьями в пятиэтажном доме, в двухкомнатной квартире, где вечно царил гвалт, что-то постоянно грохалось на пол, где было тесно, но весело. У Бикулины дома можно было рассказывать страшные небылицы в скупом желтом круге лампы на железной ноге. У Бикулины дома можно было со страхом прислушиваться к легким, рассыпчатым шагам бабушки. «Это привидение, привидение…» – шептала Бикулина, выключала свет, и жуть охватывала. У Бикулины дома нельзя было говорить о нормальных житейских вещах! У Рыбы – наоборот. У Рыбы Маша чувствовала себя даже лучше, чем у себя дома. У Рыбы Маша забывала, что надо следить за каждым своим словом, каждую фразу сверять с зелеными глазами Бикулины, и если нет на этом зеленом индикаторе выражения удовлетворения, надо из кожи вон лезть, чтобы исправиться. Рассказать немедленно о женщине, которая якобы выбросилась из соседнего дома. Выбросилась, да неудачно: зацепилась платьем за балкон и повисла, и кричала дико и страшно… Короче говоря, у Бикулины Маше приходилось быть не такой, какая она есть, а хуже… У Рыбы же Маша была сама собой, может быть, даже лучше. Никогда не хватала Маша дома авоську, не летела в овощной за картошкой – у Рыбы пожалуйста! Не бросалась дома Маша мыть посуду после ужина – у Рыбы пожалуйста! А как любила Маша рассматривать рисунки Рыбы, которыми были завалены в квартире все подоконники? Все, как есть, было там изображено, но словно очищенное от ненужного. Маша перебирала рисунки, хор небесный звучал в душе. Такое же примерно чувство испытывала она, глядя из темной комнаты в звездное небо. Но «ночь – сестра души», как утверждала Юлия-Бикулина, а рисунки Рыбы Маша разглядывала при свете дня. Все, многократно виденное Машей, было на рисунках: дом, сквер, дуб, яблоня с вишней, старая скамейка на черной земле, но плакать хотелось, так они были прекрасны. «Вот так! – словно говорили дом, сквер, дуб, яблоня с вишней, старая скамейка на черной земле. – Мы прекрасны, потому что мы и есть жизнь! Мы – живые кирпичики, из которых складываются ваши души! Вот так!» А иногда вдруг ангел летучий возникал на рисунках – утренний, солнечный, сумеречный. И странным образом утренний ангел, несущийся сквозь облака в косых синих струях, напоминал Машу; солнечный, нежащийся на золотистых чешуйках – саму Рыбу, сумеречный – самый мрачный, короткостриженый и угловатый – Бикулину, в моменты просветления, когда закатом любовалась Бикулина из чердачного аквариумного окна или гуляла одиноко вечером в скверике.

– Как же так? – теребила Маша Рыбу. – Как же у тебя получаются такие рисунки?

– Не знаю, – смущалась Рыба, – сяду рисовать словно волна голубая куда-то несет…

Рисунки как бы возносили Рыбу над Машей и Бикулиной. Истинным солнечным ангелом, спустившимся с небесных сфер, казалась иногда Рыба. Закончив яростный спор или потасовку, Маша, готовая заплакать, и Бикулина, готовая растерзать Машу, переводили взгляд на Рыбу и… замирали, такое неземное спокойствие было в ее взгляде, такая мягкая углубленность сквозила в нем. Молчали Маша и Бикулина, дивясь Рыбе.

– О чем задумалась, дивчина? – дергала ее за руку Бикулина.

– Я вот не верю, что динозавры были уродами! – отвечала Рыба. – Не может этого быть!

– Плыви, плыви, Рыба, дальше… – вздыхала Бикулина.

Иногда, пообщавшись поочередно с Бикулиной и с Рыбой, Маша думала, что душа Бикулины – жестокий мир, где холодное синее самолетное небо. На недоступном горизонте белеют айсберги, над ними реет, раскинув крылья, какой-нибудь снежный альбатрос с маленькими глазами и с длинным острым клювом. Холодно, бесприютно в этом мире. Лишь изредка неведомая игра природы изменит его: заблестит все, засверкает, засияет – и кажется, будто теплее, вольнее стало, но… обман это! Все остается по-старому! У Рыбы же в душе пели птицы, цвели цветы. Добрые звери там бродили, взявшись за мохнатые лапы. Вечное солнце светило, но… не грело… Чуть теплое было, чтобы только-только отогреться. Нет, не нравился Маше и этот добрый мир! И добрый Рыбин дом, и сама добрая участливая Рыба были нужны Маше только после ослепительного холодного солнца Бикулины. Намаявшись, почернев в его ледяном, обжигающем ультрафиолете, находила Маша недолгий покой в теплом, добром мире Рыбы. Да, теплом, добром, но… равнодушном! Только вот рисунки Рыбы… Только они надолго запоминались Маше, а сама Рыба растворялась, таяла в слабом солнечном свете, и не будь Бикулины, не нужна была бы Маше Рыба…

Вот к каким умозаключениям пришла осенняя, гуляющая по Ленинским горам Маша.

Некоторые рисунки так нравились Маше, что она выпрашивала их у Рыбы на несколько дней и дома постоянно держала перед глазами. Однажды Машин отец обнаружил рисунки и тоже долго на них смотрел.

– Кто? – спросил. – Нарисовал?

– Рыба, – ответила Маша.

– Сколько ей лет?

– Сколько и мне.

– Она в художественной школе?

– Нет, в нашей.

Отец покачал головой, ушел куда-то. Потом вернулся, снова смотрел на рисунки.

– А ее родители, они что… Не понимают, что она, ну… – он зашевелил пальцами, подыскивая нужное слово, – очень способная? Что с ней уже все ясно? Что ей боженька уже дал работу – рисовать!

– Они ей не мешают… – пожала плечами Маша.

Итак, дружить с Рыбой было куда спокойнее, чем с Бикулиной. И иногда, намаявшись, Маша мечтала, что вот Бикулина куда-нибудь уедет, скажем, к отцу, который уже тренировал тбилисскую команду, и они останутся с Рыбой одни… О, как мечтала об этом Маша! Но странное дело, стоило действительно Бикулине уехать куда-нибудь на несколько дней или просто заболеть, как словно невидимая пружина лопалась – тоскливо, скучно становилось Маше и Рыбе. Оставшись одни, они бродили по улицам, смотрели какой-нибудь фильм, вздыхали, томились. К вечеру устремлялись на набережную, где Москва-река катила мутные волны, а небо над рекой катило красные волны. Маше и Рыбе не о чем было говорить! Они смотрели друг на друга удивленно, словно только что познакомились. Тоска… Время обретало иное измерение, минуты превращались в часы. Тоска поражала не только волю, но и мысли. Они ползали в голове, как сонные мухи. И Бикулина – злая, несправедливая, мстительница и оскорбительница – становилась неожиданно желанной!